Текст книги "Легко"

Автор книги: Андрей Скубиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

2

Неприятно сидеть вот так в темноте.

Да, конечно, звезды звездами, я это ценю, только их сейчас при этом ярком лунном свете совсем не видать. Вид на соседние холмы, совсем черные внизу, это что-то особенное, совершенно замечательное, хотя, если честно, я хотел бы делить свои восторги по этому поводу с кем-нибудь другим. Не очень-то приятно находиться в темноте в глухом лесу с тем, кто тебе не симпатичен. Обычно в таких местах и обстоятельствах приятнее находиться с другими, имея в виду и более приятные комбинации. А тут на тебе: каждый на своем углу машины. Уперлись взглядом в лес, как будто мы его стережем. Автомобиль то есть. Хотя – что там придумывать. По сути, сами себя охраняем. Иначе нас украдут, так, по крайней мере, выглядит.

Ай, ладно, глупости. Уже целый час, как мы стоим на месте, все спокойно. Предполагаемому нападению из леса, если оно было задумано, уже давно пора бы случиться. Хотя похоже, что эти разбойники просто дураки. Никакой открытой атаки не было. Одна скука, нервная скука. Младенец снова сопит в Агатиной держалке, похоже, крепко заснул, какое-то время будет тихо. Она могла бы положить его в машину, но, по-видимому, его вес ей совсем не мешает, да и ему так теплее. Можно и поговорить, чтобы убить время. Спросить что-нибудь такое у Агаты, со знанием дела. Или сказать ей что-нибудь. Не важно, кому. Звездам, сияющим над нами. Мистическим агрессорам из леса. Мы – здесь. Какой-нибудь номер отколоть. Или что-то совсем несерьезное. Естественное. Что-то, что можно было бы сказать нормальному человеку в такой ситуации. Что-то такое банальное. Тривиальное – лишь бы поговорить. Коммуникация – это то, что нужно.

Господи, что бы я сейчас не отдал за любую разумную идею. А вдруг сейчас зазвонит телефон, мы – в шоке, а там окажется господин министр.

Да, смешно, голос разума.

Хотя как было бы здорово. Или, например, поесть, тоже бы неплохо. Вот здорово, если бы тот, кто у нас забрал аккумулятор, оставил бы нам в замену какую-нибудь еду – сандвич с самой дешевой колбасой. Уже много времени прошло после того обеда у Шаркези в Любляне. Эта их кухня – действительно что-то ужасное, но они гостеприимны, особенно если им что-то от тебя надо. Гостеприимны, делят с тобой все. Свой скромный обед. Как тут откажешься.

Я: А у нее были какие-то конкретные жалобы? Чего ей не хватало?

Франц Шаркези: Давайте, поживите здесь с нами ночку-другую, сразу поймете, почему она так по дому скучает.

Эвита Шаркези: У Маринко сердце разобьется, вот увидите. Привезите ее обратно. Не должна его жена с ребенком там по холоду ходить. Или я с ней ходить буду? Я должна следить за своими детьми.

Она должна следить. Хочет сделать вид, как будто никакого сговора не было, подумал я. Как же Агата могла от них сбежать, как у нее хватило бы смелости, если бы они заранее не сговорились? Или же нет? Сейчас я веду себя, будто верю, что так оно и было. А может быть, все проще, и я – просто наивный дурак? Веду себя, будто она их просто кинула. Потому что именно это она и сделала – скорее всего, так оно и есть, все об этом говорит: вербальные знаки и так далее – это не просто классическое цыганское вранье. Ладно, хотя, с учетом того, что тут сейчас происходит… Только нет, не верю – она действительно производила такое впечатление. «Что им от меня нужно?» «Как они могут за меня решать?» Она ведь действительно так говорила.

Явные признаки дистанцирования, в первый раз среди них. И этому до меня никто не верил. Нет, не все они на одно лицо. Не все. Они тоже люди. И их дети тоже люди. Даже если сейчас у них нет больше дома. Хотя что из этого, у многих людей его нет. Сколько на этом свете беженцев, без жилья…

Отлично, господин подсекретарь, очень правильно мыслите.

Может, чтобы сломать лед, вместе что-нибудь спеть, что-нибудь такое, банальное, общеизвестное.

Нет, не годится, нужно взять себя в руки. Слишком серьезная ситуация. Задержать дыхание.

Чувствую себя так, как будто ругаюсь вслух в церкви, и это здесь, в самой лесной глуши. Нет, что я – это стресс. Черт побери, как же мы здесь оказались – в такой ситуации! В голове не укладывается, как такое могло произойти. И ведь кто-то смотрит на нас: все это так по-идиотски, такой контраст с этой красотой вокруг нас. Это неправда. Здесь наверху должно происходить что-то совершенно другое. Мы ведь должны были просто здесь проехать, пятнадцать-двадцать минут и все. Все было бы нормально.

Я не виноват, что так получилось. Вот так банально.

Я: Неплохо было бы зажечь огонь. Очень даже.

Действительно, похолодало.

Шулич только посмотрел на меня, приподнял брови, будто хотел что-то сказать, но в итоге промолчал. Вот свинья, думаю, как ему удается просто молчать. Как ему удается позволить словам упасть в пустоту.

Я: А кто нас увидит? Снизу-то? Мы ведь их огня тоже не видели, хотя мы тут, сверху. А? Небольшой огонь.

Шулич, откашливаясь: Ну, давайте.

И молчит. И смотрит на меня. Ладно, и на том спасибо.

Это что, концепция у него такая? Он что, мне сейчас при каждом слове будет свою обиду выпячивать? Даже тогда, когда ему в общем от моего предложения стало лучше? Ясно, я ожидаю, что их в полицейской академии этому учили – выживание в лесу, на снегу, под дождем, или у меня слишком романтические представления? Когда-то этому наверняка учили, во времена «Ужасного Коммунизма». Я, признаю, в этом совершенный ноль, это любому понятно, видно за десять километров, хотя я и не думал разводить здесь огонь трением двух жухлых веток или что-то в этом роде. Я по образованию психолог, три года работы на руководящей позиции, координаторство и мониторинг в области процедур внутреннего управления и миграций, установление тенденций и принятие мер – черт возьми! А здесь и не найти никакого сухого дерева. Я могу развести костер, приготовить неплохой, даже феноменальный бограч – прекмурский гуляш, – да и осьминога возьмусь запечь; но это в другом месте. Может быть, когда-нибудь, когда все это закончится, и я мог бы пригласить всех троих, Презеля, Шулича и Агату, к себе домой, на гриль; но это – когда-нибудь потом, а вот сейчас было бы здорово, если бы костер развел… Шулич.

Пауза тянется слишком долго, что-то просто нужно было сказать. А сказать что-то значит, что я ему уступаю, хотя молчание – это еще хуже. Потому что в таком случае молчание означало бы, что я говорил что-то просто так, не имея намерения это сделать.

Я, тоже откашливаясь: Да, С дровами тяжело.

Похоже, сейчас я могу опереться только на Агату. Только она еще как-то реагирует.

Агата: У нас дрова хранились под кровлей.

Интересно, под чьей.

Шулич: Держу пари, что она смогла бы развести костер на целого поросенка, если бы мы сейчас сняли колеса с машины.

Агата осуждающе на него посмотрела, как раньше на меня, когда я ей показал ту табличку с названием деревни внизу, в долине. А потом – только мне, не Шуличу – похоже, ей тоже постепенно становятся понятны некоторые деликатные нюансы наших взаимоотношений.

Агата: До обеда была гроза, не могло сильно намокнуть. А перед этим две недели суша. Если у вас есть насос, выкачайте из машины литр бензина, вот и будет костер. А дрова я наберу.

Тишина, Шулич готов рассмеяться. Пожимаю плечами.

Я Шуличу: В машине есть насос?

Шулич смеется.

Шулич: Я не знаю, как там в министерстве, но нас в полиции учили, что красть – это нехорошо.

Да!

Идиот, я должен смеяться этим глупым шуткам? Сейчас гораздо важнее другое, если уж говорить об обязанностях и об ответственности. Нам просто-напросто холодно, в конце концов. У нас на руках младенец, о котором нужно позаботиться. И бензин у нас – для наших нужд: если не для поездки, так сгодится на другое. У кого мы крадем? Я отошел от машины и встал напротив Шулича, то есть не так, чтобы напротив, агрессивно, а так – в целях обнаружения правильной позиции, чтобы слова подействовали так, как нужно, при этом не агрессивно, а как-то так, легко.

Я: Ну, немного пошутить, это ничего страшного. Но не слишком.

Шулич снова в смех.

Шулич: Да я молчу. Мне просто интересно, что будет.

* * *

Вокруг огня, полыхающего в середине, наложены ветки, которые сушатся. Мы их набрали втроем. К сожалению, картошки у нас не нашлось, хотя если бы здесь было какое-нибудь поле… хотя нет, сейчас не сезон. Жаль. Лучше, если я вовсе об этом промолчу, иначе Шулич… В этот момент я больше всего боюсь того, что сейчас появится Презель и нас застанет; только сейчас, когда что-то начало происходить, я наконец понял, какая же это ерунда, огонь на бензине из машины, я уже представил все аргументы, почему это не грех, но если он сейчас вернется, опять мои аргументы потеряют основу.

Видимо, я никогда не стану секретарем, с таким отношением. Я не создан для этого.

Да, зато как легко себе представить: в течение следующих пятнадцати минут с неба раздается шум двигателя, поляна неожиданно заливается светом, огромный военный вертолет раскачивается над какой-нибудь сосной, в проеме двери появляется министр в куртке из гортэкса и альпийских ботинках «Планика», за ним – оператор и осветитель, а также журналистка национального телевидения, и министр вмешивается в ситуацию – мы в замешательстве отбрасываем в кусты компрометирующий нас насос и, предательски вытирая руки об штанины брюк, бежим в сторону перемалывающего воздух пропеллера – в сторону спасения… Хрен с вами, господин министр, извините за выражение, вас же здесь нет. (Похоже, я набрался полицейских выражений, слишком тесная у нас компания здесь, у огня.) Если уж на то пошло, больше всего я боюсь упрекающего взгляда честного Презеля. Он-то был здесь, с нами. Он мог бы сказать: отсутствовал только полчаса, а вы тут… А вот и неправда! Уже час, полтора часа тебя нет! Где ты?

Да ладно, ведь Шулич тоже при этом помогал. Впрочем, это не мешает ему арестовать меня сразу после посадки вертолета, оправдывая свои действия тем, что сам он только притворялся, воруя государственный бензин для личных целей, что только по моему принуждению, что я его заставил, я всех заставил и вел себя неуравновешенно, и он не решился провоцировать меня своим отказом. А так он с самого начала после отъезда из Любляны проявлял интуитивное недоверие, что-то подозревал, и вот оно, так и случилось, в конце концов я привез их всех сюда, явно с целью запланированной кражи аккумулятора и бензина… Хотя нет, думаю, до такой степени он все-таки не дойдет, я ему доверяю.

Он не скрытный. Типичный албанец, ясно. Да, он все делает по-своему, но искренне. Наверняка старый фужинец, обитатель этого известного гетто в Любляне, заселенного лимитчиками из стран бывшей Югославии, по-своему даже симпатичный. Уже даже по тому, как он ко мне относится – совсем не скрывает, что я ему кажусь дураком.

Ситуация невеселая.

Какой-то саботажник оставил нас без машины! В темноте, в чаще, в лесу, где человека днем с огнем не сыщешь! Кто бы это мог быть? Все базируется на молчаливых предпосылках, молчаливых потому, что мы все стараемся избежать конфликта, оба полицейских все время думали, что этот саботажник – Агата, а я уверен, что это не она. И мы должны были бы все эти аргументы критически рассмотреть. Потому сейчас мне уже кажется, что саботаж устроили пресловутые саами, хотя это и не похоже на правду. Как могли Шаркези знать, что мы сюда приедем? Слишком много непредвиденных обстоятельств было на дороге, даже если вначале такой план у них и был. Нас никто не преследовал. Наоборот, именно словенцы вели себя так, что готовы наброситься на нас – на каждом шагу. Так что, значит, с нами играют словенцы? Какова вероятность? Эта мысль меня совсем не успокоила.

Ни в коем случае. Ведь тогда лучше вообще не спускаться в долину, потому как бог его знает, что может случиться. Это что, ужастик в стиле знаменитого альбома «Освобождение»[24]24
  «Deliverancy» – название популярного альбома группы «Space», вышедшего в 1978 г.


[Закрыть]?

Замечаю, что больше и больше начинаю погружаться в детали, вокруг да около, отказываясь размышлять о конкретных решениях. О чем тут думать. Как будто хочу что-то скрыть. Хотя это просто не может быть правдой. Наверняка мы себя сами накрутили, и на самом деле все в порядке, просто какая-то странная ошибка, случайное повреждение. Может, в определенных критических ситуациях эта технически совершенная машина просто катапультирует аккумулятор в воздух: открывает капот, выбрасывает аккумулятор на расстояние 20 метров и потом закрывает капот, чтобы избежать взрыва. Значит, осталось только это – решить эту техническую проблему, отыскать этот аккумулятор и потом бежать вон из этой чащи домой, в мягкую постель, где везде родной домашний запах. Все будет хорошо!

* * *

А Презеля все нет и нет.

Тишина в лесу по-своему удивляет: не слышно даже ночных птиц. Я, конечно, не жалуюсь, хорошо, что волки не воют, хотя они тут водятся; слава богу, у нас костер, они не подойдут.

Мы в западне, фактически в западне, просто ирония судьбы. Не знаю, почему это случилось, мы никому ничего плохого не хотим. Имело бы смысл поймать в западню тех, из долины, молодых, крепких, агрессивно настроенных словенцев. Хотя это было бы сложнее, потому что их слишком много. Может, нас просто похитили, потому что они так привыкли, берут то, что попадается под руку, особо не привередничая; пусть это будут совершенно случайные люди в спортивных костюмах и униформах. А сейчас они еще и следят за нами.

Презель должен был уже спуститься.

Да, он должен был уже спуститься. Все это – одно сплошное недоразумение.

Нет, мне нельзя долго размышлять.

Успокойтесь, господин подсекретарь. Успокойтесь. Дышать. Глубоко. Все будет хорошо.

Я: Один вопрос мне не дает покоя. Раз уж мы рассуждаем.

Если посмотреть на всю ситуацию (от начала до конца, давайте так, все последние попытки отменяются, панику брать в расчет не будем): Презель не вернулся. Уже два часа его нет. Сигнала с этой стороны, очевидно, не поймать. Может быть, здесь кроется ошибка: ему нужно было не спускаться, а просто вернуться, подняться по той дороге, по которой мы приехали. Не продумано. Может быть, там, где нам в первый раз открылся вид на Камна-Реку, по долине, более открытой в сторону Кочевья или Рыбницы. А здесь дорога уводит в провал Кочевского Рога, как можно здесь поймать сигнал? Но я почему-то уверен, что там, за нами, находится Кочевье. Хм. А может, его там и нет? Как это можно знать без карты?

Впрочем, жаловаться сейчас слишком поздно.

Агата: Спрашивайте, господин соцслужба.

Я откашливаюсь.

Я: Я не соцслужба, я тебе уже говорил. У меня есть свои связи, которые могут помочь в этой области, но я не соцслужба.

Агата: Ну что-то такое. Один из тех, кто любит вмешиваться.

Это меня несколько раздражает. Хорошо, сейчас это не важно, сейчас, наверное, уже известно, что я, по крайней мере, нормальный человек, не бездушная фигура. Что я действительно хочу ей помочь, по мере возможного, насколько допускают обстоятельства. Разве я не спас ее от Шулича?

Я: Ага. А когда я тот народ в Камна-Реке успокаивал, я как раз ни во что не вмешивался.

Агата оперлась на машину; кажется, сейчас она пришла в себя, смелая и острая на язык, – тепло костра, видимо, улучшило ее настроение, ну, и то, что было до этого, то есть как она показывала нам, как развести огонь, по-видимому, создало у нее ложное впечатление. Ложное впечатление, что она – часть компании. Но это не так. Она – проблема, а не часть решения.

Агата: Ты что, спрашиваешь меня, можешь ли ты у меня что-то спросить? А разве господин министр не твой друг?

Я уставился на нее.

Агата: Тот самый, кто обещал народу из деревни, что я никогда не вернусь сюда с ребенком? А я вот на тебе, вернулась!

В этот момент она доверчиво склоняется вперед, как будто ей нужно подтверждение своим словам.

Оставим это.

Я: То был господин министр. А я – это я. Даже если он мой друг, он – это он, а я – это я. Там нас много работает, в министерстве внутренних дел, и мы все разные.

Агата: Думаешь, меня волнует, как называется ваше министерство? Как-нибудь умно, это наверняка.

Я: Оставь это, не важно, я хотел спросить…

Нужно показать, что я не какой-нибудь там размазня, нужно эдакое-такое слово, которое придало бы мне вес.

Я: Да черт возьми, мне просто нужно знать!

Это возымело эффект. Нужно освежить и закрепить первое впечатление. Проверить, на основании чего она отделила меня от остальных. Мысленно. Насколько она понимает свое положение. Насколько понимает, кто и что здесь – ее спасительная былинка.

Я: А ты знаешь, за что вас все эти деревенские жители так сильно ненавидят? Настолько сильно, что пришли вас выгнать, стереть с лица земли, полностью, без следа?

Агата вздрогнула. Нет, этот вопрос ей не понравился. Я опять нажимаю на больное место. Сейчас она перестала быть главной; я снова ее принизил. Разве я раньше не старался быть на ее стороне? Зачем я снова выливаю на нее этот негатив? Потому что сама она о себе очень даже высокого мнения. Может, я такой же, как все?

Агата: Что это ты у меня сейчас спросил?

Нет, я не такой, как все, стопроцентно никто ни на кого не похож.

Агата: Они нас потому ненавидят, потому что они – задницы! Нас вообще никто никогда не любил. Даже если ты им помогаешь, за твоей спиной они все равно гадости о тебе говорят!

Это даже забавно. «Никогда нас не любили». Хорошо, со мной тоже бывает, что я инстинктивно кого-то не люблю, но ведь ты не такая; с тобой у меня было не так. Правда, в первый раз я ее увидел вне контекста, который мне тоже не вполне знаком. Те, кто этот контекст хорошо знают, похоже, не очень-то от него в восторге. И я стопроцентно верю, что имеются определенные контексты, которые мне точно не понравятся. Только сейчас ты – в моих руках.

Иногда я слишком много анализирую самого себя, вместо того чтобы все внимание посвятить внешним проявлениям. Извиняюсь.

Я: А, значит, у них нет причины возмущаться?

Агата: Да они там все задницы, в той деревне. Только и трясутся, как бы у них чего не пропало.

Шулич в том же стиле: Да. Одни материалисты.

Агата нерешительно: Ну, это я не знаю…

Шулич: Ну вот, например, дочка одного из тех, кто там внизу. Продавщица в одном магазине. Трясется, что при инвентаризации у нее не хватит товара, потому что недостачу должна будет покрыть из своего кармана. А у нее такая огромная зарплата. Только о деньгах она и думает.

Агата: Какая продавщица, а я тут при чем?

Шулич ничего не говорит, только что-то мычит себе в зубы.

Агата: Что, вы им верите, что я краду в магазине?

Шулич коротко засмеялся, но ничего не сказал.

Агата: Так вот, чтобы вы знали, я никогда ничего в магазинах не крала! А что, разве зарплаты не хватает всем, чтобы никто ничего не крал? А почему продают такие дорогие вещи? Кто это может купить? У меня только социальная выплата, но я не плачусь так, как та баба из магазина. Плюс детей у них нет, ни у одной.

Не знаю, какого черта Шуличу нужно было встревать, если сказать ему было нечего.

Агата: Там, в этом магазине, я вообще ничего не могу купить. Вы вообще знаете, сколько стоят пеленки?

Шулич: А сколько бензин на бензоколонке стоит, ты знаешь?

Я успокаивающим голосом: Я тебя спросил только для того, чтобы знать, понимаешь ли ты, почему вас не любят. Какие-то причины ведь должны у них быть для этого. С деньгами у деревенских тоже не шибко, чтобы ты не думала. И у меня в магазине не всегда хватает денег, чтобы купить себе все, что хочется.

Агата: Ты не в счет, у тебя карточка есть.

Я: Да? То есть, я уже не задница?

Агата несколько потерянно: Да что я знаю, кто вы.

На секунду у нее просочилось даже «вы», что-то совсем новое. Это она наверняка из тактических соображений; я-то знаю, что она смотрит на меня как на цивильного размазню, может быть чуть менее отталкивающего, чем остальные, но по сути все цивилисты для нее на одно лицо. Нет, меня она таким способом не проведет. И вообще, я один из тех, кто что-то дает, кто не испытывает такого панического страха за себя и за своих.

В Любляне, например, я всегда бездомным подаю. Ладно, не тем румынам, которые каждый сезон по методу Станиславского висят на костылях, выставляя их на всеобщее обозрение и перекрывая проход. А так, бездомным подаю, даже тем, кто, по всей вероятности, просто пьяница. Бог знает почему. А кто-то таким уж точно не подает. Кто-то таким, вообще никогда не подает, и, вероятно, таких большинство. А я вот – подаю. Черт его знает, почему. Может, откупиться, чтобы другие отмучились за меня. Может, потому что они для всех нас – пример и доказательство того, что можно жить и по-другому, без лишних фокусов, если так решить; так жить, будто тебя по-настоящему вообще ничего не волнует, и думать только о том, как бы получить порцию еды и глоток воды. Они будто приняли на себя бремя наших грехов. И за это мы должны быть им благодарны. Ну вот, снова демагогия, самая дешевая. Хватит.

Я: Никому не нравится, если его бьют или у него крадут. А вам бы понравилось, если бы у вас крали? Или если бы вас били?

Агата: Так у нас и крали! Дизельный агрегат у нас украли, когда мы в первый раз из дома в лес убежали, что, не слышали?

Смотрю на Шулича, но он уже потерял интерес к беседе, смотрит в огонь, который отражается в его глазах. Огонь затухает, скоро будет уголь, отличный для картошки. Агрегат у них украли – она сейчас все это будет вытаскивать! – ладно, оставим. Тот агрегат, который они сами наверняка у кого-то выкрали… Ладно, оставим.

Я: А что, если бы вас били?

Агата живо вскакивает: Да сколько раз уже били! Маринко каждый месяц битый ходит! А знаете, сколько раз его били в прошлом году летом? Впору в больницу посылать. Да еще кричали, что он – грязный цыган.

Я: Кто?

Агата: На празднике в Рыбнице. Он поругался с цыганами из Жельны.

Я: Цыгане его били, потому что он цыган?

Агата: Нет, потому что они поругались.

Я что-то не понимаю.

Я: А он написал заявление, что его били? Именно для того и существуют полицейские, чтобы не было таких драк.

Пауза.

Агата: Вот еще, скажете. В полицию бежать. Он же мужик.

Шулич неожиданно: А ту, пятнадцатилетнюю, он тоже изнасиловал, потому что мужик?

Агата умолкла. Ничего не ответила. Шулич нас обоих удивил, ведь все время казалось, что он не слушает.

Я: Кто? Маринко?

Шулич: А кто же еще, конечно он, с братом, с тем самым Францем, которому наш министр любит пожимать руку перед камерами. Потому как он такая разнесчастная жертва. Плюс еще один из Жельны у Кочевья. Может, кто-то из тех, кто твоего Маринко в прошлом году летом избил?

Отличный аргумент. Я этого действительно не знал. Вот тебе и Маринко! Тоже мне мужик.

Шулич: Конечно, он и сам был малолетка. Девчонку, несовершеннолетнюю, вытащили с праздника. А вы знаете, почему их на суде оправдали? Потому что их адвокат, важный господин из Любляны, доказал, что девчонка была просто пьяная и что ей все цыгане на одно лицо, она их не различает!

Агата по-прежнему молчит. Молчит, по-своему мне ее даже жалко. Неудачный момент, чтобы все это обсуждать. Может, это и правда, но ее муж сейчас в любом случае в тюрьме, она одна с ребенком, дом ее разрушен, трое ее развозят по округе, трое настолько компетентных защитников, что даже пятнадцати километров от Камна-Реки до Кочевья не смогли преодолеть. А сейчас – по сути дела, она в заложниках, вместе с нами… Она выказала желание сбежать от них… а эти, конечно, так легко не простят, понятно…

Осматриваюсь. Кто же скрывается в этом проклятом лесу?

Плюс еще муж – насильник. Но зато мужик!

Шулич: Да все ваши досье я наизусть знаю. Посмотрел специально. Да, правда: там внизу одни задницы. Они уже давно должны были твоему мужу и его братьям по морде надавать, а не выставляться перед камерами.

Агата в первый раз, похоже, занервничала. А этого за ней раньше не замечалось: ни при нашей первой встрече у разрушенного дома, ни перед разъяренной толпой.

Агата: Да почему на нас все время вешают? Изнасиловал, конечно, изнасиловал! Да с какой стати эти девчонки так зазнались – думают, они лучше наших? Он не идиот, делать такие вещи! Ерунда полная!

Ага, значит, неправда. Хорошо.

Агата: Почему все на нас всё валят? Потому что мы бедные. Потому что у нас ничего нет, ни воды, ни электричества, а эти деревенские хотят быть героями!

Шулич: Конечно, у вас ничего нет. Только почему тогда каждый год, когда у вас полицейская проверка, у вас находят целый склад украденных вещей.

Агата: Вы всё хотите на нас повесить, всё у нас находите, но ведь вещи можно просто подкинуть! А мы грибы собираем! Грибы и травы! Травы у моей мамы приезжают покупать даже из Италии и Венгрии! Из венгерского Гьёра приезжают! Этого ваши задницы не умеют, не так ли?

Откуда она сейчас этот Гьёр вытащила?

Шулич не отвлекаясь: А медные трубы, а памятники могильные с кладбищ и культурных центров – эти к вам приезжают забирать из Штирии, не так ли? Только знаешь, что мне больше всего понравилось?

Я: Хватит, не сейчас.

Молчание Шулича заставило замолчать и Агату, она сдерживается. Знаю, еще чуть-чуть – и она замкнется, зажмется. Слишком молода, не выдержит. Да и не нужно этого. Она должна просто понять, что он ее элементарно провоцирует. Ведь сама она как раз и хочет в сторону, убежать от этого образа жизни, она хочет стать такой, как все мы; зачем тогда ей вбивать в голову, что она то, что она есть? Это абсолютно контрпродуктивно. Агате этих провокаций сейчас совершенно не нужно слышать; я-то просто хотел узнать ее мнение. Оно действительно такое, негативно-стереотипное, но я хотел ее привести к другим выводам, и давление Шулича здесь не нужно. А он по-прежнему меня игнорирует, как и раньше.

Шулич: Я тебе все-таки расскажу. Как вашу маму на диализ возили, (мне) Обычно ее какой-нибудь парень привозил в Кочевье, а потом забирал. Однажды этот парень опоздал, тогда шофер «скорой помощи» проявил понимание и предложил подвезти ее домой, так как ему было по дороге, до какого-то патронажа. Но когда он привез женщину в селение, эти цыгане избили и его, и техника так, что живого места не осталось, все у них забрали, кошельки и прочее, а потом еще обокрали всю машину. Кричали, что они напали на их мать.

Агата кричит: А чего они пристали к пожилой женщине?

Мы оба уставились на нее: вся трясется от гнева, глаза горят, как будто Шулич ударил в слабое место, хотя, ха, может, и ошибаюсь. Может, это и к лучшему. Может, она сейчас так горячо все это говорит, потому что в первый раз наконец услышала, как оно все выглядит со стороны. А значит, слышать это ей все-таки неприятно. Поэтому и злится. Это просто знак подсознательного дистанцирования. За это нужно ухватиться.

Агата: Стане поехал за ней! Потом позвонил нашим по телефону из города, сказал, что ее увезли! Мы все чуть с ума не сошли: нашу маму украли! Потом эти двое приехали, такие наглые! Чего они нам только не говорили!

Шулич молчит, совершенно довольный эффектом, мол, это меня не касается, ваше дело.

Я: Ну, и что они вам такого сказали?

Агата: Да я их даже не поняла! Они денег требовали за то, что ее привезли.

Опять разочарование. Такая откровенная ложь. Так она только больше запутается.

Я: Это? Ты это своими ушами слышала?

Агата: Конечно, своими ушами, я же не глухая! Я даже типу в лицо нассать хотела, когда он на земле валялся! Мама меня удержала, а то бы они увидели! Говорила, что они были с ней вежливы. Она, да ее любой дурак проведет! – Использовали старую женщину!

У меня в ушах зашумело, даже затошнило. Откровенно тошнит от таких слов. В какое общество я попал!

Она хотела мочиться в лицо медбрату! Который каждый день спасает жизни! Который был настолько добр, что отвез домой ее мать! Я попробовал себе представить ее молодые мягкие бедра под джинсами-галифе, как они опускаются на лицо тому парню, когда его держат четыре мужика, от ударов все болит, так что он не может двигаться, заплывшие глаза, разбитые губы, и вот из тонкой вонючей волосатой щели на него выливается еще горячая струя, обжигающая кожу, глаза и губы. Отвратительно, я не уро… – как это называется – урофил. Но их я себе представляю, этих урофилов, целый лес таких урофилов. Которые с нами все это с удовольствием проделали бы. От этого у меня снова появилось ощущение камня в животе. Если мне что-то и непонятно, так это то, почему они еще этого с нами не сделали. Единственное надежда – потому что этого и не собирались делать. Так что без паники. Без паники.

Эта девчонка, ничего не могу с собой поделать, стала мне гораздо менее симпатична, чем была вначале. Было бы гораздо лучше, если бы она просто молчала. Гораздо лучше для всех нас.

А может, их и нет. Всему можно найти какое-то другое объяснение.

Агата: Что-то про то, что мы им должны денег за то, что наша мама жива! Страховка какая-то, что-то в этом роде! На все готовы пойти, лишь бы деньги вытянуть из нашего брата, у нас и так ничего нет! А знаете, как там у врача, как все медленно? Сколько нужно ждать? А потом им еще деньги подавай, как будто государство им ничего не платит! Зачем нужно такое государство?

Да, как все запущено. Мешанина какая-то.

Шулич: Нет смысла говорить об этом, (мне) Они только хотели сказать, что они не обязаны были отвозить их мать домой, особенно если им потом говорят, что они ее похитили.

Агата: А что они хотели? Приехать к нам, потом что-то требовать и обижать нас? Да у нас ничего нет, только земля, на которой мы жили. Спасибо старику Тоне, иначе и того бы не было.

Бесполезно. Все бесполезно. Мне кажется, все эти дискуссии никуда не приведут. Абсолютно бессмысленно. Только Шулич выглядит так, как будто его все это только забавляет. Что-то там такое скажет, потом выключается, чтобы я все это слушал. Или он это мне такие подачи дает? Не случайно то есть? Мне эта мысль совсем не нравится. Потому что это всё – незначительные детали; мы должны этим людям помогать, иначе государство потеряет целостность. Невзирая на то, что мы об этом думаем. Не получается их целиком ладаном намазать: надо научиться их игнорировать, каким-то образом. Для этого у нас есть структуры. Для этого есть наша структура. Легче всего бездумно швыряться обвинениями: только эти люди-то здесь. Вот об этом и надо думать.

Шулич: Тоне, ваш старик, был умен и вырастил умных детей. Таких умных детей, которые врываются к восьмидесятилетней старухе, живущей одной, целый час ее мучают и бьют, чтобы она сказала, где спрятала деньги. Когда ее нашли соседи, у нее был пробит череп и бедро. А денег у нее не было. Откуда им взяться, соседи за нее все делали и все ей покупали!

Я не хочу всего этого слушать.

Агата: Да что вы лжете? Что вы все время лжете?

Мне кажется, она совсем вышла из себя.

Агата: Почему вы верите Шмальцу? Это он ее надул, чтобы она написала ему доверенность и переписала дом на него! Это он ее грабит, а не мы! Она ничего не понимает, больная, что вокруг происходит!