Текст книги "Легко"

Автор книги: Андрей Скубиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Она мне ответит? Или уже начала меня игнорировать?

Агата: Ты его хочешь покормить грудью?

Шулич слегка покачивает ребенка, смотрит ему в лицо. Кажется, маленький Тоне очень даже доволен, улыбается Шуличу, даже поднимает ручки, желая обнять его за щеки.

Шулич: Я ему дам кое-что другое пососать.

Вот свинья. Агата делает удивленное лицо.

Агата: Только осторожно. У него прорезались внизу два зубика.

Шулич заулыбался, нежно качая ребенка, просто удивительно для такого идиота. Что за фрукт! Похоже, они друг друга понимают без лишних слов, а меня как будто здесь и нет. Я и не думаю включаться. Но Агата все же посмотрела на меня.

Агата: Да нафиг вам так стараться. Я и так во всем вам признаюсь, во всем, в чем хотите.

Опять ко мне на «вы». С какой стати?

Я: Признаешься. В чем признаешься?

Агата: Ну, что я крала медь. Тоннами. И бронзу. И еще кое-что вам скажу. Я плевала в водосборник у Камна-Реки, чтобы женщины болели, а дети умирали десятками, и даже больше, чем во всей Словении!

Я: Что за ерунда!

Агата: Конечно, плевала! И на метле над Великим Рогом летала, и всех этих мужиков из Камна-Реки с толку сбила, заморочила, все хотели любовью со мной заняться. А вы знаете эту старуху, восьмидесятилетнюю?

Она издевается надо мной. Надо мной! Эта бабенка.

Агата: Так это ее я ударила. Сковородой по голове. Я! И никто другой! Мамочка меня удерживала, предупреждала, просила не искать беды, а я не послушала.

Ушам своим не верю.

Она хочет меня спровоцировать.

Невероятно. Все то же самое, что раньше. Все эти истории о полете на метле и плевании в колодец. Все то же самое, только сейчас она хочет выбить меня из колеи. Ей не удается. Нет, это не она ее ударила!

Да, на такие номера она очень даже способна. Куда там! Впечатление хочет произвести. Вульгарная, за словом в карман не полезет, но сейчас – другое. Я ведь не дурак, на лбу не написано, но раньше мы друг друга лучше понимали. Это Шулич все испортил, начиная с его бурека и дальше, как он хорошо все понимает, потом еще этот ребенок… Грязные, абсолютно неуместные намеки… Свинья.

Почему она сейчас такая? Почему так себя ведет? Почему это говорит? Только сейчас вижу, как у меня напряглось горло, еще чуть-чуть и буду заикаться, сам того не замечая; пытаюсь взять себя под контроль…

Я: Почему?

Агата снова наклоняется в мою сторону, эти ее острые, обидчивые глаза. Почему обидчивые? Пару часов назад я ее спас от Шулича, не ее, правда, а Тоне; а еще раньше вытащил из еще более опасной переделки. Почему такой ядовитый взгляд? Мне ведь нужны от нее только слова. Только понимание. Чтобы она задумалась, какая у нее дорога. Пусть так смотрит на Шулича, который сейчас держит ее ребенка, один раз он уже пытался выкинуть его в долину. Уж слишком часто, с того момента, как мы знакомы, она принимает вид обиженного питбуля. А это всего несколько часов. А что будет, если ты пробудешь вместе с ней более длительное время? Да, эта построит любого мужика, вот только не Маринко Шаркези.

Агата: Зачем ударила? Это вас интересует? Потому что она не должна говорить, что я – курба.

Я: Что говорить?

У меня даже челюсть отяжелела от всех этих странных речей. Что еще она будет валить на дорогу, вместо того чтобы пойти по ней? Какие фантазии?

Агата: Мне жаль ее. Хорошая тетка, всегда мне что-то давала. Только какого черта она начала против меня наговаривать?

Я: Что ты курба?

Агата: Что я сошлась с Маринко и бог меня за это накажет, потому что не хожу в школу.

Для нее это все святая правда. Она за две секунды убедит себя в том, что все, что она выдумает, правда.

Действительно верит. Действительно верит, что сама ее ударила, это видно. Только для того, чтобы заставить меня поверить в это. И это единственный действенный метод – верить во что-то, потому что это с нее снимает груз: что старуха такие глупости говорила, что это даже правильно, что дом был полон цыган. Старуха, которая наверняка была испугана до смерти. Что может старуха знать о цыганах, о ней, о Маринко? Откуда она могла бы это знать, если только видела ее изредка, издалека? Отвечая на это, Агата продолжает:

Агата: Она мне давала конфетки, когда я была ребенком. Что, мол, я и этих конфеток не заслуживала.

Конфет. Удар сковородой по голове за то, что тебе дают конфеты. Что за ерунда?

Я: Что значит «сошлась с Маринко»? Разве ты не была за ним замужем?

Агата: Тогда? Нет, почему, была. Только она мне все время на живот смотрела и ругала.

Показывает, какой был большой живот, когда она была беременной.

Агата: Я не курба.

Шулич: Конечно, ты была замужем, но ведь не официально.

Это он сказал неожиданно, хотя казалось, что он совершенно не слушает; а оказывается, очень даже слушает. Может, я не понял его игры. Я думал, ему все равно, но, по сути, он профессионально играл роль хорошего полицейского, у которого всегда наготове электрошок в кармане. Ведь он тоже на нее давил, держа на руках младенца.

Шулич: Два года назад, когда Маринко был арестован, ты была еще малолетка.

Нет, он это делает исключительно для своего удовольствия. Похоже, сейчас он попал в цель, потому что Агата какого скрутилась, неловко, продолжая странно смотреть на него.

Я: А сколько времени Маринко в тюрьме?

Я это тоже сказал неожиданно, удивляясь самому себе, потому что слова Шулича пробудили у меня в голове идею – ей ведь сейчас восемнадцать лет, этому младенцу уже четыре-пять месяцев.

Агата: Дольше, чем говорят ваши! Гораздо дольше, чем ваши сказали!

Мне уже ничего не понятно. Наши? Он был осужден, совершенно официально.

Агата: Вы прекрасно знаете, сколько времени он в тюрьме. А ваши сказали, что нужно сделать, чтобы он вышел оттуда, уже полгода сидел за решеткой. Все полицейские на станции говорили! Что это не зря!

Шулич улыбается, но как-то формально.

Шулич: За все нужно платить, не так ли?

Я: Когда это?

Агата: Что? В конце прошлой зимы, когда на следующий день в суде должны были давать свидетельские показания.

Непонимающе смотрю на Шулича, тот – только на нее, с насмешкой, но более серьезным взглядом. Потом вздыхает и отдает ей ребенка.

Шулич: Ай-ай-ай, сиротинушка.

Агата принимает ребенка, прижимает его к груди. Ребенок приникает к ней. Что имеют в виду Агата и полицейский? До меня не доходит. На что они намекают?

Как могут жить такие люди? Ни один нормальный человек этого не поймет. На каком языке они говорят?

Похоже, он ей больше нравится, она будто кокетничает. Ему она, похоже, больше доверяет, мне не так, а ему, обычному полицейскому, больше. Куда там!

Может быть, она…

Но она этого не говорила. Как начнешь раздумывать, это кажется просто невозможным. Что, у Маринко были интимные свидания в тюрьме? Его на выходные отпускали? Ага, конечно, так тебе и выпустят цыгана домой, отдохнуть на выходные. Но ведь тогда не сходится! Что, может, полиция… слишком много смотришь телевизор, вот в чем дело. Она просто выдумывает, да, выдумывает, в этот вечер она уже столько наговорила… Почему тогда Шулич так отреагировал? У него лицо посерьезнело. «Ай-ай-ай, сиротинушка»? Почему сиротинушка?

Значит, полицейские ее тогда, в тот день…

Нет, это просто невозможно.

Какие больные идеи! Сейчас я понял, что у меня эти чудные мысли рождаются только из-за этой игры между ними. Прекратите. Потому что мне ничего не понятно. Послушай, девчонка, ты действительно пережила травму. Тебе нужна помощь. Ты даже не понимаешь, насколько сильно! Но, похоже, помощь тебе требуется в гораздо большем объеме, чем я думал вначале!

Почему же тогда выбор пал именно на меня? У меня была более простая задача. Почему эти задачи всегда усложняются? Почему?

Мы обо всем договорились. Я нашел для тебя решение. Ты согласилась. Тогда я тоже был груб, как и Шулич, тогда, в конце нашего разговора на холме; ты могла бы понять, что я серьезен, что у меня авторитет, что меня нужно воспринимать без дураков, что это не шутки. Решение тебе предложили. Что тут за изменения? То мое решение было идеальным. Если бы не было всех этих игр – дурацких, идиотских, пропавших аккумуляторов, – зачем эти странные намеки, к чему эти сигналы – я-то все время один и тот же, на твоей стороне, пытаюсь тебе помочь! Действительно! Даже если это и не просто – ты ведь тоже человек, в этой своей цыганской куртке, брюках, майке. Знаю я, куда тебя нужно отвезти! Чтобы выросла личностью и стала самостоятельной! Какие массажисты? Какие полицейские? Что за дурацкая ночь перед началом свидетельских показаний в суде! Что за Шмальцы, что за заговор, какие богачи-цыгане в Жельнах?

После всего этого нужно время, чтобы прийти в себя. У тебя разрушили дом! У тебя остался единственный шанс, гораздо лучше всех иных, от которых ты просто сбежала. Ото всех сбежала, а пришла ко мне. Зачем опять провоцировать не того человека? Ведь я – часть системы. Почему не Шулича? Подумай.

Если нет конкретных действий, тогда это возмещается притянутыми за ушами сценариями по философскому навешиванию лапши на уши. Кто на это будет смотреть. У типа своя задача!

У тебя трое парней и двое девочек. Ага, я приеду на машине. ОК? Еще что-то нужно?

Эй, Тиа… только сейчас я тебя узнал. Ты могла бы быть консультантом. Умная!!! Отличная память! Дипломатичная! Красивая! Вне коррупции! И даже вполне социальная.

Тебя!

Не волнуйтесь, я хорошо воспитан и продуктивен. Мог бы красть, целый месяц мог бы ходить весь грязный, бил бы девчонок так, как это делаешь ты, но меня это не развлекает.

Я хороший парень!

А, эта слепая и глупая полиция!

Мне кажется, что подсекретаря выдвинут на премию.

Сначала скажу, что я не его сторонник, но его миссия не соответствует заданию! Если бы он вышел из себя, то и задание бы провалил, поэтому он все время должен быть спокоен. Как ему это удается? Нелогично.

Шулич тоже почему-то молчит. Только в этот самый момент происходит нечто гораздо более странное, настолько необычное, что у меня в какой-то момент просто волосы дыбом встали. Потому что немного подул ветер, совсем чуть-чуть, свеженький, мне стало холодно, но в шуме ветра я услышал – музыку. Слышна какая-то музыка.

В первый момент я даже не был уверен, потому что все так тихо, угли продолжают бурчать, искриться, отбрасывая красные отблески на серебристые лица Шулича и Агаты, может, это просто игра звуков – шелеста, вызванного ветром; но нет, как только ветер стихает – музыка становится все слышнее, звучит все более явственно, хотя и не громче. Как будто ветер принес звучание музыки, потом положил ее куда-то, и она по-прежнему слышится.

Смотрю на Шулича: он тоже что-то заметил. Музыка здесь, в темноте, в гуще леса, на едва заметной лесной дороге, это одна из самых странных вещей, которую вообще можно себе вообразить. Я был бы гораздо менее удивлен, если бы сейчас над нами завыла стая волков. Гораздо менее. Мы ведь одни! Агата так сказала. Соврала? А машина? Меня охватил страх, я вообще не могу размышлять. Это они? Наши собакоголовые?

Этот тип, он абсолютно бесполезен… Он страшно скучный. Хвалился, что он психолог, а сам даже полицейского не может провести. Пусть покажет стиль, не нужны дешевые эффекты…

Ты знаешь, что психологи обучены работать с людьми, у которых есть мозги, а в случае полицейских это не так.

Совершенно бесполезен. Где находят таких людей? Сплошная скука.

Агата: Я ничего не слышу.

Лучше вообще не обращать на нее внимания, чтобы сохранить спокойствие. Шулич стоит не двигаясь, прислушивается. По-своему, это даже полезно: похоже, с него сползло обычное высокомерие и самодовольство. Ладно, без разницы. Музыка, слышна музыка. Среди кочевских холмов. Мне холодно.

Хорошо. Нужно подумать, сначала самые благоприятные интерпретации.

Я: Может, Презель возвращается, поднимается наверх.

Шулич не двигается, все еще смотрит в сторону леса.

Шулич: С магнитофоном на батарейках на плече?

Я: Или же местные жители привязали его к столбу и пляшут вокруг него.

Шулич хохочет, очевидно, этот ответ ему понравился. Может быть, он меня усыновит. А мне не до смеха, поскольку мне кажется, что я становлюсь таким энтузиастом, когда впадаю в истерику, а отсюда только один шаг до того, как я полностью потеряю способность рассуждать. Как это случилось раньше, когда я отослал Презеля. А это плохо. Очень плохо с учетом длительного развития событий.

Музыка, по-своему, неплохой знак. Музыка – это знак гораздо более нормальной ситуации, чем мы думали. Музыка означает людей, которые не скрываются по лесам. Кто слушает музыку, плохого не замышляет, как сказал бы поручик Константинович, и это действительно инстинктивное восприятие. Музыка означает, что где-то поблизости есть цивилизация, нормальная, незапуганная, которую можно приветствовать и с которой можно нормально общаться. Это не та цивилизация, которая в засаде поджидает тебя на баррикадах, чтобы неожиданно напасть на тебя, а цивилизация, которая подает сигнал о том, что она здесь. Ясно, вопрос – что это за цивилизация.

Возможно, здесь у кого-то поблизости вечеринка, и это было бы здорово. Боже мой, какие весельчаки! Хоть и время для этого непривычное, с учетом всех обстоятельств, трудно предположить, что приезжий, преодолевая препятствия, будет в эти дни колесить по Нижней Крайне, но ведь, в конце концов, нижнекраинцы и сами тоже веселый народ. И вообще не исключено, что поблизости есть какая-нибудь жилая халупа. Может, даже такая, которую сдают в аренду людям по соседству под шумные вечеринки, пикники, под дни рождения или юношеские гулянки после защиты диплома. И если уж мне сама возможность столкнуться с ордой неких весельчаков в неизвестно каком состоянии, темной ночью, в компании с цыганкой и полицейским, кажется не очень привлекательной, потенциально несколько затруднительной, все равно эта возможность в сто раз лучше, чем все иные, более странные варианты. И если бы все вдруг само собой вернулось в нормальное состояние, да у меня бы камень с души свалился. Ведь в обычных, привычных обстоятельствах гораздо легче сориентироваться. Если бы оказалось, что это такая компания, моего типа, группа люблянцев, и что это они веселятся и шумят, демонстрируя специфическое чувство юмора, и что это они у нас свистнули из машины аккумулятор и все остальное, а потом прикалывались – а Презеля просто остановили за поворотом, и он уже три-четыре часа с ними напивается в какой-нибудь халупе, приходя в состояние, достаточное для открытия салюта из служебного пистолета…

Или даже еще лучше – гуляет группа выпускников психологии, у которых здесь наверху вечеринка, когда один из них аж после восьми лет обучения наконец-то, неожиданно для самого себя, защитил диплом. Они были в хорошем настроении, увидели поблизости фары автомобиля, остановившегося в этой глухомани, ну и почему бы им не поиграть в машинку? Так, в шутку, легкий прикол в стиле психологического эксперимента а-ля Зимбардо или Милгрэма[28]28
  Американские психологи: Филип Джордж Зимбардо известен своим Стэнфордским тюремным экспериментом по ограничению свободы человека; Стэнли Милгрэм – экспериментом подчинения авторитету и др.


[Закрыть]. Экспериментальные субъекты наверняка всё потом поймут правильно и будут смеяться, как в случае съемок скрытой камерой, и без всяких сомнений подпишутся под согласием использовать результаты исследования в научных целях. Хотел бы я вживую увидеть выпускников психологии, которые были бы в состоянии совершенно бесшумно и блестяще снять с машины аккумулятор, руль и двери, в то время как трое человек, в том числе один полицейский, сидят у костра в десяти метрах от места преступления, испуганно пялясь один на другого, и ничего не замечают. Реальнее в этих обстоятельствах было бы ожидать демонов или же цыган, которые заманили нас в адскую западню, намереваясь казнить нас, разрезать моторной пилой, о которой так кстати вспомнил один из деревенских.

Все равно, от этой музыки, которая то приближается, то удаляется, как будто ветер разносит ее в разные стороны, у меня побежали мурашки по спине. Не удается мне интерпретировать эту музыку как хороший знак, при всем старании. Если это вечеринка, почему ее не было слышно раньше? Они что, приближаются? Время неподходящее, вот-вот рассветет. Музыка хорватская, женский голос. Может, Северина[29]29
  Популярная хорватская певица.


[Закрыть], не знаю, не очень разбираюсь в этом.

Агата: О чем вы говорите?

Уже разгорелся спор, в котором мы пытались установить, в чем причина таких агрессивных и самодовольных речей, отражают ли они комплекс превосходства или же, наоборот, комплекс неполноценности? Что ты думаешь?

Это тип музы.

Определенно комплекс неполноценности, никаких сомнений. Осторожно, думаю, не исключено, что кто-то тут будет скакать с ножом.

На меня она не произвела особого впечатления.

И все же она мне более симпатична, чем эта курица подсекретарь, которому эта деваха нравится, ведь он живой мертвец, плюс еще так смотрит, как будто у него мозги временами просто отключаются.

Go, Агата, go-go-go!

АГАТА ХОЧЕТ СЕКСА, НО ЕЕ НИКТО НЕ ХОЧЕТ.

* * *

Шулич: Да, ошиблись мы. И Презель, и мы тоже. В другую сторону нужно было идти.

Мы поднялись немного и всматриваемся в обе стороны, ну, если точнее, Агата не смотрит, она занята ребенком, улыбающимся ей, и иногда посматривает на нас выжидающе, мол, что сейчас, возвращаемся или нет. Машина в трехстах-четырехстах метрах, но нам уже все равно, по-любому от нее сейчас пользы нет.

Я согласен с Шуличем. Почему даже Презелю не пришло в голову пойти в ту сторону, откуда мы приехали?

Ладно, мы были под впечатлением от этих баррикад и нам было тогда не до того, чтобы еще раз встречаться с кем-нибудь из Малых Гроз или Камна-Реки. Только как ни поверни, именно эта сторона и более населена, следовательно, шансов поймать мобильный сигнал больше. Рог – это пустошь, глухомань, даже если за ним можно увидеть огни Кочевья. А Презель пошел именно в сторону Рога, туда, где, может быть, ему встретилось только маленькое поселение, пара домов, рядом с которыми горит бунтовщический огонь. Огонь, о котором сейчас, в свете луны, вообще сложно сказать, горит он еще или нет. Может, просто нормальные люди, погуляли и пошли спать. Или нет. Нет, лучше об этом вообще не думать. Страх сбил нас с толку. Хотя все, что случилось раньше, не в счет, ничего не значит. Настоящий страх будет сейчас. Все эти чудеса, что произошли, немного оторвали нас от реальности, мы оказались немножко подвешены в воздухе и не размышляли трезво. А сейчас еще эта музыка, опять факты, упрямые факты… Реально здесь кто-то есть! И совсем рядом. Боже мой, что за идиотская ситуация!

Я: Да, только сейчас слишком поздно спускаться самим.

Шулич обжег меня взглядом.

Шулич: Мы? Пока Презель не вернется, некуда нам идти. По крайней мере, до утра. За нами сюда приедут.

Смотрю на Агату. Ей все равно. Я не знаю, найдется ли хоть одна какая-нибудь женщина, которая в подобной ситуации вела бы себя так спокойно. Нормальной женской реакцией было бы истерично причитать, доводить нас придирками, упрекать, какие мы идиоты, полицейский и гражданский, полные дураки, как такое могло случиться, что ей приходится переживать и так далее в том же стиле. Грозила бы жалобой в суд и старалась вытоптать последние остатки нашей мужской гордости. Постоянные упреки, какие мы дураки, неспособные даже спросить дорогу (хотя в этом случае мы как раз спросили дорогу, у нее же). С другой стороны, могла бы удариться в такую панику, как нас тут кто-то в темноте и глухомани водит за нос. Но только не Агата. Она абсолютно спокойна.

Видимо, потому что она как раз знает, кто.

Она меня ужасно раздражает. И даже лучше, что молчит, потому как иначе я бы взорвался. Бог знает, что бы я тогда мог бы отмочить. Я никогда еще не терял контроля до такой степени. Но если я сейчас снова начну давить на нее, все это может кончиться плачевно. Нет, контроль я не теряю, пока вполне хватает намеков, что я знаю то, что я знаю. Или думаю то, что думаю.

Агата: Может, вернемся к машине? А то там еще что-то может пропасть.

Я смотрю на нее.

Я: А тебя разве волнует?

Агата обиженно открывает рот, потом закрывает и демонстративно молчит. Какое ее дело? Машина не ее, и никаких ее вещей там нет, только народ ее, тот, что сторожит кругом, этот народ, по всей вероятности, ее. А если наш, тогда проблемы никакой не будет – вернуть обратно все то, что было украдено, как только все прояснится. Только сначала нужно все прояснить.

Так что, вероятно, было бы действительно лучше пойти посмотреть, откуда эта музыка.

Я: По-моему, нужно выяснить, откуда эта музыка.

Шулич смотрит на меня, в этот раз серьезно; похоже, у него та же мысль.

Я: Судя по тому, что мы слышим, это недалеко. Достаточно только подойти поближе, чтобы увидеть, кто это. Нам по-любому больше нечего делать.

Шулич: Да, тут вы правы.

Прислушиваемся к музыке. Странно, раньше мы слышали вроде хорватскую музыку: такая узнаваемая мелодика, и тип языка тоже можно было распознать, хотя отдельных слов разобрать не удавалось. А сейчас, похоже, музыка словенская. Гармоника, узнаваемый мотив польки.

Нет, это явно не студенты психологии. Ну, если только очень самоироничные.

Бывают, конечно, и такие.

Помню, я однажды, относительно недавно, видел по телевизору, как уставший Франц Шаркези что-то объяснял, а приставала к нему какая-то сочувствующая журналистка, которую страшно интересовала цыганская жизнь, мультикультурность и все такое; не только эти жестокие события, произошедшие с ними, но еще и цыганская музыка, танцы, которые показывают в фильмах и документальных передачах, типа «Табор уходит в небо» или «Цыган». На каких инструментах вы играете? Какие танцы? Да ладно вам, наверняка. По случаю праздника. А вы знаете группу «Шукар»[30]30
  Название популярной словенской фольк-группы, исполняющей цыганскую музыку.


[Закрыть]? А кто это? – зашамкал Шаркези. Когда ему объяснили, самодовольно ответил: нет, это проблема, раз словенская группа, значит, не то. Ну, давай, журналисточка, флаг тебе в руки. Ты и занимайся его интеграцией. Ты ему построишь мост, а он для него, видите ли, недостаточно хорош. А эти шукары с успехом выступают на всех цыганских фестивалях. Словенская группа. И замечательная, между прочим.

Да кто это, черт возьми? Звуки доносятся прямо из леса.

Шулич: Ну, пойдем посмотрим.

Оборачиваемся в сторону леса. Агата стоит в нерешимости.

Агата: Может, мы вдвоем здесь останемся?

Я: Вот еще, мы должны быть вместе.

Агата надулась, и, чтобы предупредить возможный взрыв многословной цыганской агрессивности, я добавляю:

Я: Никто не знает, кто выйдет из леса. Здесь же волки водятся. Опасно тебе одной здесь оставаться.

Когда мы с Шуличем двинулись, она без лишних слов пошла за нами.

И в лес.

Пойти в лес ночью – это необычная идея, признаю. Сам лес – это вообще интересная идея.

В защиту этой своей, предположительно идиотской идеи – знаю, что так о ней думает Агата, может, и еще кто, но в данной ситуации это было единственное логичное решение – могу сказать, что в лесу было довольно светло. Да, это лиственный лес, бук кругом, на этой высоте еще фактически голый, так что лунный свет напрямую проникает через ветки и освещает запревшую листву, которая шуршит под ногами и напоминает ковер из мятой бумаги. Так что такой уж большой разницы между нашей поляной и лесной чащей не было. То, что на первый взгляд казалось таким предательским и опасным – все эти трухлявые сломленные сучья, перемежаемые спинами огромных белых живых камней, выглядывающих из-под листвы. Казалось, ногам несдобровать. Но когда мы зашагали в полную силу, оказалось, что не так все страшно, шелестит, конечно, ну и что с того? Сучья вполне можно обойти. Не знаю, как это делали партизаны. Шагаем очень осторожно. Так что пока ничего, держимся, не спотыкаемся.

Шагать нужно осторожно, потому что нам не хочется поднимать сильного шума. Даже не знаю почему. В конце концов все равно, может, медведь какой-нибудь испугается и убежит, если нас издалека услышит. Но ощущение такое, как будто мы находимся в какой-то церкви. Свод – это небо, луна – наверху. Но это не церковь, это глухомань. И веселая музыка. По-любому, нам уже понятно, что кто-то здесь есть, что этот кто-то за нами наблюдал, очень возможно, что наблюдает за нами и сейчас, его мы едва ли застигнем врасплох; или же этот кто-то был здесь, а сейчас уже у машины и растаскивает ее на запчасти, как стая муравьев разъедает дохлую жабу, – так что нам, в общем, особого смысла скрываться нет. Или есть. Если все они пошли туда, где нам готовят радушный прием, – может быть, это место находится именно там, куда нас заманивают музыкой. Бог его знает, что за прием. А раз мы не знаем, что нас там ждет, лучше подходить к этому месту потише, без особого шума; сохранить ощущение разведки, спецслужбы, особого знания; может, нам удастся подкрасться совсем незаметно и под защитой темноты первыми оценить ситуацию, прежде чем принять решение – показываться живьем или же нет. Так что можно хотя бы постараться не создавать лишнего шума. И я действительно стараюсь, Шулич – едва слышен. Может, из-за его профессиональной деформации, они же любят красться. А Агата – нет.

В ней нет ни следа грациозности. Никакой вообще пресловутой животной грации, которая должна бы украшать эти первобытные создания. Ничего подобного, она поднимается по холму как футболист, проклинающий идиота, закинувшего мяч в лесную чащу. Что ей сказать? Может, и не надо. Во всей ситуации смысла очень немного. Да и соплю я так, что слышно далеко, но тише у меня просто не получится. Подъем довольно крутой.

Не знаю.

Нет, я не расслаблен. Мне просто не удается собраться и размышлять трезво. Ощущение такое, будто что-то упрямой рукой стирает все мои мысли. Лучше тогда идти, чем просто сидеть и ждать, что случится дальше. Но это ощущение – оно мне не нравится. Как будто в подпитии. Может, это потому, что по идее я уже несколько часов должен был спать в своей постели, не знаю, сколько времени еще вообще осталось до утра, может, час или два. Все это нервирует. Ладно, мы делаем то, что должны, как нам подсказывает инстинкт самозащиты. Отступление, нападение. Только я к этому не привык. Я просто ощущаю неувязку, алогичность. Недостающее звено. Может, это именно то состояние, которое нужно, чтобы начать реагировать, не размышляя, а повинуясь первобытному инстинкту выживания? Я более привычен к кабинетным подвигам, там я многое умею. Не верю, что я не того сорта человек, я умею и люблю концентрироваться. Но похоже, я уже очень вымотался, чтобы сконцентрироваться. Да, похоже на то. Уже давно я должен быть в постели.

Все время я борюсь с мыслью незаметно посмотреть на часы, узнать, сколько времени. Не знаю, почему-то мне казалось, что это будет нехорошо. Создалось бы впечатление, что я куда-то тороплюсь. Это было бы невежливо. Особенно если через секунду после этого меня ударит какая-нибудь скрытая ветка – бог ты мой, лес здесь уже далеко не так красив, как кажется снаружи, здесь он полон предательских колдобин! Роща, чаща, ветки… Как сильно бьет! И ямы тут кругом.

Действительно! Останавливаюсь на секунду – осмотреться вокруг – и сразу чувствую, как слезятся глаза. Понимаю, что собраться с мыслями во время движения у меня все равно не получится, но не хочу, чтобы это было заметно, не хочу, чтобы думали, что я сомневаюсь, в растерянности – прогулка по лесу ведь была моей идеей! – останавливаюсь только на секунду, услышать шум их шагов. Шаги Агаты слышу, как будто они…

Как будто…

Как будто любой каменистый утес за моей спиной может обернуться медведем и заорать: ДА ЧТО ТАКОЕ! – потому что, ну, потому что, собственно, каждая такая скала – это и есть разбуженный северный медведь.

Сейчас время для разных шуточек в стиле «Розовой пантеры», лишь бы не думать о том, что меня на самом деле беспокоит. Только потому, что уже действительно еле перевожу дыхание, мне тяжело, чувствую проступивший пот на теле, одежду, которая начала мешать. И что это не самое приятное ощущение, такое пекущее, с гнилым запашком. Где сейчас мой душ? Все тело воняет. По сути, когда я слышу ее шаги, в них есть еще что-то. В этой чаще как-то все очень материально. То есть вообще, может, я, деревенщина, раньше этого не заметил: все это время все предстает в каком-то слишком физическом, слишком реальном ракурсе. Почему я раньше так не воспринимал? Я постоянно только злился. Проблемы личного характера; по-видимому, я проблематичен, да, да, вот ведь как…

Пробираемся зигзагами между упавших стволов, периодически останавливаясь и вслушиваясь. По сути, неплохо, что мы постоянно поднимаемся вверх, – значит, чтобы потом вернуться обратно, нужно просто спуститься вниз, не так ли? Только спуститься, чтобы вернуться на дорогу, ошибиться невозможно. Ау дороги мы найдем машину, не так ли? Ну или то, что он нее останется.

Ловлю дыхание… Движение – это здоровье.

Шулич остановился. Потом я, потом Агата. Шорох шагов затих. Похоже, этот шорох меня здорово раздражает, мне сразу лучше, как только все смолкло. Слышна музыка, сейчас уже гораздо более отчетливо.

Все очень первобытно, это правда.

Что за забава, музыка опять поменялась, уже не словенская. Но и не хорватская. Откуда мне знать. Что она напоминает? Определенно не типичная словенская музыка, которую крутят на деревенских сходках, но и не цыганская, какая-то мультикультурная – «мульти-культи». «Джаз-фьюжн»? Африканская, Мали? Может, как раз именно такая, какую могли бы слушать студенты психологии. Не знаю, если раньше я и почувствовал некоторое облегчение, что-то такое иррационально теплое, когда на секунду снова веришь, что все будет хорошо и все получит какое-то логическое объяснение, сейчас я это ощущение потерял. Сама мысль, что здесь можно встретить студентов психологии, которые бы объяснили нам, что все это – просто прикол, эксперимент, шутка ради шутки, сейчас меня только откровенно бесит. Какое облегчение, черт вас возьми, размазать вас всех по стенке, идиоты чертовы. Вы, маясь от безделья в безопасной близости таких же дураков, как вы сами, выдумываете бог знает какие приколы, прикрываясь избитыми извинениями, – а здесь, а здесь это все взаправду, так, как ни одному студенту психологии и в голову не придет, потому что в ином случае этот студент вел бы себя по-другому, более рационально, потому что такие шуточки могут кончаться плохо, болезненно, слишком болезненно, чтобы их вот так отмачивать.

Всех по стенке размазать!

Шулич: С правой стороны – какие-то звуки.

Да, с правой стороны, если мое чувство ориентации меня не подводит, там, строго вверх над нашей машиной, действительно раздаются какие-то звуки.

Сейчас мы поднялись уже довольно высоко, наверняка на триста-четыреста метров над дорогой, по которой ушли от машины на разведку; по этой же дороге мы потом вернулись, по направлению Камна-Реке; и эта музыка сейчас слышится как раз с той стороны, где осталась машина. На какое-то мгновение у меня перед глазами возникла картина вечеринки, необузданного разгула и плясок вокруг костров, когда выпускники психологии, цыгане и агрессивные доморощенные нижнекраинцы, объединившиеся под влиянием коки и иглы, обнявшись танцуют вокруг костра, пляшут прямо на капоте и крыше нашего автомобиля, а вокруг – цела куча припаркованных машин и тракторов, фонари освещают поляну, разбросанные упаковки вина, тушки поросят и скачущих голых баб, а меня охватывает желание всех их размазать по стенке, тупых баранов, не понимающих, насколько серьезна ситуация и насколько мы приблизились к окончательному методу разрешения большой и сложной проблемы решением частной.