Текст книги "Где-то в Краснобубенске... Рассказы о таможне и не только"

Автор книги: Андрей Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Тем временем пассажиры, прорвавшись через пограничный контроль, устремлялись к ленте транспортёра, на которой уже крутились объёмистые тюки, представляющие собой багаж краснобубенских «челноков». Прибывшие с кряхтением стаскивали свои пожитки с ленты и строились в центре зала в колонну. Возглавляла «челночное» сообщество тётка возраста имени товарища Бальзака с высветленной пергидролью дикой причёской. Широкий зад тётки обтягивали зелёные лосины с люрексом. Завершали наряд «а-ля 90-е» туфли на высоченной шпильке. Это была знаменитая Клавдия Поповец, больше известная в торговом сообществе как Мама Клава. О её прибытии в родной город после трёхдневного шоп-тура стало известно заранее, поэтому спектакль со взяткой и был назначен именно на сегодня. Мама Клава просто не могла не оправдать надежды Евгения Робертовича. Она их и оправдала. Произведя нехитрые манипуляции со своим паспортом и, вложив между страницами долларовый пропуск, Мама Клава вихляющей походкой подобралась к раскачивающемуся всё сильнее Грише.

– Господин таможенник! – Мама Клава помахала перед лицом Заблудилова паспортом. – Проверьте, пожалуйста, мои документы!

Гриша с трудом сфокусировал взгляд на гражданке Поповец и икнул.

– Берите, берите! – поощрительно ощерилась Мама Клава. Гриша не отреагировал, лишь увеличив амплитуду своего раскачивания.

– Бери! – зашипел из-за колонны Гагаев.

– Бери! – чуть не заорал прямо в экран монитора Самурайский.

Заблудилов ошалело покрутил головой, пытаясь сообразить, откуда доносятся непонятные звуки, хотел что-то сказать, но тут силы окончательно его покинули. Он протяжно вздохнул, развёл руки в стороны и камнем рухнул на гражданку Поповец. Мама Клава, приняв на себя отяжелевшее Гришино тело, пару мгновений пробалансировала в позе Пизанской башни, а затем с воплем повалилась на пол. В зале начался жуткий переполох, словно чёртик из табакерки, откуда-то выскочил перепуганный Яанус, «челноки» под шумок принялись вытаскивать своё барахло на улицу…

Этим же вечером Галимуллин принял решение свернуть инспекцию и покинуть гостеприимный Краснобубенск. Шлёпая по глубоким лужам, образовавшимся после долгого нудного дождя, он с брезгливой миной на лице слушал блеющую скороговорку Самурайского:

– Равиль Маратович! – Евгений Робертович тщетно пытался прикрыть тело Галимуллина куполом зонтика. – Зачем же такая спешка? Банька готова, девочки, ресторан…

– Ты мне ещё пылесос предложи! – сурово отчеканил Галимуллин. Отряхнув с дорогого костюма капли дождя, он бросил на Самурайского последний испепеляющий взгляд и скрылся в утробе служебного «БМВ»…

Ночью Евгений Робертович долго не смог заснуть, а когда Морфей наконец открыл ему свои объятия, в сон Самурайского бесцеремонно вторгся кошмар. Одетый в грязную фуфайку и рваную вязаную шапочку с помпоном, Евгений Робертович брёл вдоль бесконечной череды урн, периодически ловко выхватывая из их недр пустые бутылки.

Грише Заблудилову, спящему на грязном диване в дежурном помещении аэропорта, снился водопад из пива. Гриша, радостно смеясь, вставал под холодные пенные струи, жадно разевал рот и пил, пил, пил…

ДЖОКОНДА

– Знаешь, как меня вчера в управлении поимели? Знаешь? – начальник Краснобубенской таможни Евгений Робертович Самурайский вскочил на ноги, отбросив дорогое кожаное кресло. – Знаешь?

Он судорожно изобразил тазом несколько фрикций, возбуждённо при этом приговаривая:

– Вот так меня поимели! Вот так!

Заместитель Евгения Робертовича по оперработе Никита Антонович Хамасюк сидел напротив шефа ни жив, ни мёртв.

– Чего молчишь, я тебя спрашиваю! – навис над Хамасюком Самурайский. – Три месяца! Три месяца ни одного задержания! Контрабандисты в стране перевелись? Три месяца!

«Три месяца лето, три месяца осень, три месяца зима – и вечная весна!» – некстати закрутилось в голове у Никиты Антоновича.

– Мы работаем, Евгений Робертович, – жалко проблеял он.

– Это не работа! – Самурайский плюхнулся назад в кресло. – Это чёрт те что! Короче, Никита Антонович, сроку тебе – неделя. Если через семь дней ты мне не преподнесёшь на блюдечке серьёзную контрабанду – пеняй на себя! Придётся делать оргвыводы!

Самурайский уткнулся в бумаги, давая понять, что аудиенция закончена. Никита Антонович, пятясь и мелко кланяясь, покинул кабинет начальника.

– Досталось? – с усмешкой поинтересовалась в приёмной секретарша Леночка. Хамасюк буркнул в ответ нечто нечленораздельное и рысью поспешил к своим бойцам. Заместитель начальника таможни по оперработе очень боялся итогов вышеупомянутого совещания в региональном управлении. Как оказалось, не зря. Ещё вчера вечером он получил СМС-сообщение от своего знакомца, протирающего штаны в управе. Оно гласило: «Вашего Самурайского целый час жарили во все дырки. Догадываешься за что?» Ещё бы Никита Антонович не догадывался! Совещание-то было посвящено не чему-нибудь, а вопросам усиления борьбы с контрабандой. В этом смысле в Краснобубенской таможне последние несколько месяцев наблюдался определённый застой. То ли контрабандисты сделались более изобретательными, то ли подчинённые Никиты Антоновича стали работать хуже. И если сам Хамасюк предпочитал предполагать первое, то все остальные не без оснований предполагали второе.

Ворвавшись в помещение розыскного отдела, Никита Антонович завизжал прямо с порога:

– Бездельничаете? А меня сейчас только что Самурайский из-за вас поимел! Знаете, как?

Никита Антонович хотел было повторить давешние красноречивые фрикции Евгения Робертовича, но вовремя остановился. Вид дёргающегося маленького толстяка мог вызвать у подчинённых ему оперов смех и, как следствие, падение авторитета. Падения авторитета Никита Антонович допустить не мог.

– Короче! У вас на всё про всё пять дней! Через пять дней на моём столе должна лежать информация о попытке перемещения через границу крупной партии чего-нибудь! В противном случае – придётся делать оргвыводы! Все на улицу пойдёте! В народное хозяйство!

Насладившись произведённым эффектом, Никита Антонович повернулся на каблуках и покинул расположение оперов, хлопнув дверью.

– Что это сейчас было? – поинтересовался оперуполномоченный Пензюшкин. – Ураган «Катрина»?

Сёма Пензюшкин трудился в Краснобубенской таможне уже три года. Правда, в операх числился всего второй месяц. До этого Сёма служил кинологом. Изредка он появлялся в аэропорту вместе с весёлым ушастым спаниелькой и пытался заводить профессиональные беседы с сотрудниками пассажирского отдела. Пассажирщики Пензюшкина всерьёз не воспринимали, постоянно гнали от себя, да ещё придумали ему обидную кличку «Человек-собака». После назначения на должность зама по оперработе Никиты Антоновича Хамасюка, Сёма понял, что это его шанс. Он закрутился вокруг Хамасюка, стараясь почаще попадаться ему на глаза, всячески выражал своё почтение и преданность. Тут как раз в розыскном отделе образовалась вакансия. Никита Антонович и решил попробовать Пензюшкина. Сёма сразу же загордился, купил новый пиджак, сменил, наконец, старые затёртые джинсы на недорогие, но пристойные брюки. Речь его сделалась размеренной, стала полна многозначительных недомолвок и секретностей. К тому же Сёма, сделавшись опером, любой свой спич повадился начинать фразой: «По имеющейся оперативной информации…» Дошло до того, что когда кто-то из сослуживцев на бегу поинтересовался у Сёмы, а сколько времени, то в ответ услышал:

– По имеющейся оперативной информации – без пяти двенадцать.

Рядом со столом Пензюшкина стоял стол другого опера – Ивана Коромыслова. Коромыслов среди оперативников считался старожилом. Год в отделе – не шутка! К своему статусу Иван относился с огромным пиететом. Да что там говорить! Он просто наслаждался должностью оперуполномоченного. Преодолев грань между обычным человеком и опером, Коромыслов некоторым образом оторвался от реальности. Подражая Сильвестру Сталлоне, он никогда, даже ночью не снимал солнцезащитных очков и не вынимал изо рта зубочистку. Подобно Шварценеггеру, вместо слов «до свидания» или «пока», сквозь зубы произносил «I'll be back». Представляясь девушкам, называл себя Жаном, намекая на Жан-Клода Ван Дамма. Но больше всего Коромыслов обожал Чака Норриса и сериал про его проделки «Крутой Уокер». Именно в связи этим сериалом Ивана за глаза называли не иначе как «Крутой УОпер». Коромыслову такое прозвание льстило. Откуда ему было знать, что злые языки расшифровывали «Уопер» следующим образом – умственно-отсталый опер.

– Видать Антонычу серьёзно влетело, – снова подал голос Пензюшкин. – Ну, какие мысли?

– В принципе есть идейка! – пожевал зубочистку Коромыслов. Он порылся в верхнем ящике стола и извлёк оттуда спичечный коробок. – Анаша. Подкинем какому-нибудь дикому таджику в сумку, а потом сразу же сами и найдём.

– Рискованно, – с сомнением покачал головой Пензюшкин. – В «Прибытии» камер понатыкано. Один неверный шаг… А запись с камер просматривать будут по любому. Для закрепления. К тому же Антоныч говорил про крупную партию.

– А ты, Козёл, что думаешь? – Коромыслов повернулся к третьему персонажу, доселе молча раскачивающемуся на стуле в углу.

– С оккупантами не расскавариваю! – ответил тот и демонстративно отвернулся. Того к кому столь неуважительно обратился Коромыслов, звали Альгисом Казлаускасом. Оперуполномоченный Казлаускас, несмотря на то, что по национальности являлся литовцем, отродясь в Литве не был. В Краснобубенск же он в младенческом возрасте прилетел на самолёте из Заполярного Мурманска вместе с папашкой-прапорщиком в одну из военных частей. Годам к двадцати пяти Казлаускас неожиданно возлюбил всё литовское и с презрением стал относиться ко всему русскому. В его речи даже стал заметен характерный прибалтийский акцент, хотя ранее он разговаривал без оного, то есть совершенно чисто. Толчком к таким крутым переменам послужила тайная история, передававшаяся в семье Казлаускасов от отца к сыну. Когда прапорщик Казлаускас (дослужившийся к тому времени до старшего прапорщика) решил, что его сын Альгис уже вырос и в состоянии стать хранителем семейной тайны, он достал из тайника на антресолях маленькую коробочку и начал неспешную повесть. Содержание её заключалось в следующем. Прадед Альгиса Ромуальдас Казлаускас в конце тридцатых годов двадцатого столетия жил-поживал в богатом хуторе под Шауляем в сытости и довольстве. Хозяйство у Ромуальдаса считалось зажиточным. А он и не спорил! Такого количества кур да коров не было ни у кого из соседей! Поэтому на хуторе Казлаускасов трудились полтора десятка батраков, и он подумывал нанять ещё парочку. Но тут пришли русские. Они сказали, что Литва, изнывающая под гнётом буржуазии, теперь пойдёт по социалистическому пути развития вместе со всеми остальными братскими республиками Советского Союза. Ромуальдаса русские назвали кулаком, мироедом и эксплуататором. Коров, кур – отобрали, в его доме организовали клуб, а самого Ромуальдаса вместе с женой и детьми переселили в хлев. Ромуальдасу это не понравилось. По вечерам он курил трубку на лавочке возле хлева, с тоской наблюдая, как в его бывшем доме предаются пьянству его же бывшие батраки. «Проклятые оккупанты!» – шипел он сквозь зубы, но открыто выступать побаивался. Затем настал сорок первый год и его хутор заняли немцы. В жизни Ромуальдаса мало что изменилось. Он по-прежнему обитал в хлеву, а в его доме предавались пьянству новые хозяева жизни. Семью, однако, надо было кормить, и Ромуальдас поступил в полицию. В карательных операциях он не участвовал, но, чтобы чем-то себя занять, пристрастился к самогоноварению. И такой у него неожиданно получился забористый самогон, что на него обратил внимание сам местный гауляйтер обер-лейтенант Линке. За годы продлившейся оккупации Линке приобрёл настоящую зависимость от самогона своего полицая. Однажды, очередной раз напившись зелья Ромуальдаса, он расчувствовался до такой степени, что внёс фамилию Казлаускаса в наградной список особо отличившихся в последнем бою с партизанами. Так Ромуальдас Казлаускас получил от немецкого командования Железный крест второго класса. В сорок четвёртом немчуру прогнали, а обер-лейтенанта Линке хмурые красноармейцы повесили на молодом дубе, росшем у дома Ромуальдаса. Сам Ромуальдас не стал дожидаться разбирательств и сиганул в ближайший подлесок. Примкнув к «лесным братьям», именовавшим себя борцами за свободу, Ромуальдас пробегал по лесам вплоть до амнистии, объявленной в пятьдесят пятом году. Попав под амнистию, Ромуальдас воссоединился с семьёй и вступил в колхоз, правление которого заседало в его бывшем доме. Работал он с огоньком, когда надо выступал с идейно-зрелыми речами, а после того как председателя колхоза шлёпнули бывшие соратники Ромуальдаса по борьбе, сам занял его место и наконец-то оказался в своём родном доме в давно забытом качестве хозяина. Колхоз, возглавляемый Ромуальдасом функционировал плохо, но поскольку другие колхозы оказались ещё хуже, то колхозу Ромуальдаса присвоили звание передового. Товарищу же Казлаускасу к сороковой годовщине Октябрьской революции вручили почётную грамоту, где от всего сердца благодарили его за выдающиеся успехи в деле построения нового коммунистического общества. Перед кончиной Ромуальдас рассказал историю своей жизни сыну и завещал хранить две главные награды в его жизни как семейные реликвии. Так и передавалась из поколения в поколение маленькая коробочка, в которой лежали нацистский Железный крест и почётная грамота Шауляйского обкома партии…

– Это мы, значит, оккупанты? – взвился Крутой Уопер. – Ты…

– Оставь его! – одёрнул товарища Пензюшкин. – Время уходит!

– Ладно, – пробормотал Коромыслов, бросая злобные взгляды в сторону Казлаускаса. – Ничего не попишешь, придётся топать на поклон к Рыбину…

Витя Рыбин, опер Краснобубенского УВД таможенных оперов недолюбливал. Считал их бездельниками и белоручками.

«Сидишь здесь, пыхтишь целыми днями, – с тоской глядя на внушительную стопку дел, занимающую треть стола, думал Рыбин. – А эти красавцы шарахаются себе по аэропорту, да валюту по карманам тырят!»

Дверь без стука отворилась.

– О, Витя, к тебе! – усмехнулся его напарник Кочкин и тут же сбежал по неотложным делам. В кабинете нарисовались Коромыслов с Пензюшкиным.

– Привет, Витя! – протянул Рыбину клешню Крутой Уопер. – Как вообще дела?

– Пока ты не пришёл, всё было нормально! – огрызнулся Рыбин. – Если по делу, то излагайте быстрее! Не до вас!

– Так-то ты с коллегами! – обидчиво протянул Пензюшкин.

– Что-то здесь псиной завоняло! – наморщил нос Рыбин. Пензюшкин нахохлился и умолк.

– Витя, Витя! – примирительно заблажил Коромыслов. – Мы к тебе за помощью, так сказать, как к своему…

– Чем же я, бедный ментёнок, могу помочь гениям оперативной работы? – ухмыльнулся Витя.

– Беда у нас! – пригорюнился Коромыслов. – Дали нам сроку – пять дней. Иначе – труба! Выручи, Витюша, за нами не заржавеет! Подкинь нам какого-нибудь своего «барабана», который возле иностранцев крутится или с нашими «челноками» дела имеет. Подкинь, что тебе стоит? На один разок, не больше!

– Я своими «барабанами» не делюсь! – отрезал Рыбин, но тут ему в голову пришла отличная мысль. – А, впрочем, шут с вами. Записывайте телефон…

На встречу с тайным агентом Рыбина по кличке Жмых, Коромыслов направился в одиночку.

– Понимаешь, Сёма, – втолковывал он Пензюшкину. – Вдвоём идти нельзя, можем спугнуть. А спугнём – Рыбин нам другого «барабана» нипочём не отдаст. Так что…

Человек-собака очень переживал. Он никогда раньше не видел живого «барабана».

– Не боись! – Коромыслов по-отечески хлопнул Пензюшкина по плечу. – На твой век «барабанов» хватит!

Встречу Жмых назначил в дешёвой закусочной «Буэнос-Айрес». Коромыслов предпочёл бы увидеться в самом шикарном заведении Краснобубенска «Мамин Двор», но судя по всему, агент то ли не хотел светиться, то ли был стеснён в средствах. А жаль! Крутой Уопер в мечтах представлял как он небрежно заходит в зал «Двора» и медленно обводит взглядом посетителей. Все, конечно, замирают, с восхищением глядя на подкачанную фигуру таинственного мужчины в непроницаемо чёрных очках. Играет героическая музыка, под которую Уопер медленно движется к столику в самом центре. Садится и щелчком пальцев подзывает к себе официанта.

– Коньяку сто грамм, – лениво цедит он сквозь зубы. – Самого дорогого!

В углу раздаётся шум рухнувшего тела. Это одна из многочисленных красоток, с вожделением взирающих на Уопера, падает в обморок…

– Слышь, клоун, чего застыл? Людей не видишь? Так сыми окуляры!

Замечтавшись, Коромыслов не заметил, что перегородил вход в «Буэнос-Айрес» и мешает грязному забулдыге проникнуть вовнутрь. Он уже хотел надавать пьянчуге по шее, но вовремя вспомнил о предстоящей конспиративной встрече и решил не привлекать к себе лишнего внимания.

Жмыха Коромыслов узнал сразу. «Барабан» притаился в углу. Несмотря на тёплую погоду, воротник его чёрного пальто был поднят, глаза прикрывали такие же очки, как и у оперативника. Когда Уопер расположился за столиком напротив агента, то оставалось только поставить рядом с ними табличку «Здесь проходит встреча опера и сексота».

– Хвоста не привёл? – ежеминутно озираясь по сторонам, спросил Жмых.

– Да вроде нет, – подивился Коромыслов. – А должен был?

– Что интересует? – ещё сильнее завертелся Жмых.

– А что ты знаешь?

– Я? – «барабан» нервно хихикнул. – Я знаю всё и про всех. Тебе что, Виктор Эдуардович про меня не рассказывал? Мы с Виктором Эдуардовичем такие дела крутили! О, тебе и не снилось! Виктор Эдуардович без моих советов ни к одной разработке не приступает! Жмых то, Жмых сё… По правде говоря, я не Жмых. Настоящий мой псевдоним – Супермен Бонд. Но тебе об этом знать не обязательно.

Коварный план Вити Рыбина как раз заключался в том, чтобы отучить таможенников раз и навсегда обращаться к нему с идиотскими просьбами. Агент Жмых, он же Илья Кириллович Пустяков, не первый год состоял на учёте в районном психоневрологическом диспансере. Его манией считались страсть к разоблачению мировых заговоров, громких политических убийств, а так же предсказание природных катаклизмов. Поначалу и сам Рыбин пару раз попался на удочку Ильи Кирилловича, ну а сейчас использовал его для всяких мелких поручений. Вот, например, для оказания «помощи» коллегам из таможни. Жмых, впрочем, был безобидным алкашом и иногда мог принести на хвосте какую-нибудь информашку. К ценной её, конечно, отнести было нельзя, но всё-таки… С дурной овцы, как говорится, хоть шерсти клок.

– Меня интересует контрабанда, – веско произнёс Коромыслов. – О том, что какой-нибудь Петя Дураков собирается протащить через границу пару сумок с дешёвыми кофточками или джинсами, можешь не рассказывать. Мы, опера, такой ерундой не занимаемся. Крупная партия наркоты, оружие, антиквариат…

– Антиквариат, говоришь, – задумался Жмых. – Антиквариат…

– Давай, не томи! – не выдержал Крутой Уопер.

Жмых лицемерно вздохнул и закатил глаза.

– Официант! – догадался Коромыслов. – Два пива!

– Три, – тихо подсказал агент Жмых.

– Чего? А… Три пива, официант! Ну!

– Не нукай! – Жмых, он же Супермен Бонд, расправил плечи, откинулся на спинку стула. Дождавшись, пока официант принесёт пиво, Жмых неторопливо отхлебнул из кружки, ещё раз бросил проверочный взгляд по сторонам и выдал сногсшибательную информацию:

– Завтра один пиндос будет картину вывозить.

– В смысле – американец?

– В смысле – пиндос!

– Что за картина?

– Точно не скажу, но денег стоит, у-у-у! Ты столько бабла зараз в жизни не видал!

– А ты видал?

– И я не видал, – согласился Жмых. – Но – слыхал! Такого антика в Краснобубенске раньше не водилось. Я – отвечаю!

– Откуда информашка?

– Сорока на хвосте принесла! – обиделся Жмых. – Меня Виктор Эдуардович тебе помочь попросил. Я тебе уже и звание досрочное, считай, подарил и медаль. А свои источники раскрывать мне нельзя. Это страшные люди. Будет лучше, если ты никогда о них не узнаешь. Поверь старому бродяге Бонду. Да, кстати, раз уж ты собрался уходить, закажи ещё пару кружечек…

Хотя на часах уже стукнуло десять вечера, в кабинете розыскного отдела Краснобубенской таможни горел свет. Сёма Пензюшкин нервно ходил из угла в угол. Альгис Казлаускас, коверкая русские и литовские слова, второй час пытался разучить народную литовскую песню «Ой ты мой дубочек». В песеннике было указано, что про дубочек положено петь протяжно. Казлаускас чётко следовал инструкции, в связи с чем у бедолаги Пензюшкина уже довольно давно ныли зубы.

– Да заткнёшься ты или нет! – наконец не выдержал Сёма. – Чтоб тебя твои литовские черти в ад унесли!

– С оккупантами не расскавариваю! – мимоходом отозвался Казлаускас, продолжая терзать «Дубочек».

– Чудила нерусская!

– Кто чудил-л-ла?

– Тихо, горячие литовские парни! – в кабинет эффектно вплыл Коромыслов. Ссора между Пензюшкиным и Казлаускасом затухла, не успев как следует раскочегариться.

– Ну! Ну!!! – не выдержал Человек-собака.

– В цвет! – модно, по-сериальному, отчитался Коромыслов. Зубочистка эффектно совершила путешествие от левого уголка рта к правому. – Есть тема, Сёма! Есть!..

Рейсы на вылет начинались в пять часов утра. Первым бортом, покидающим сонный Краснобубенск, значился Франкфурт. Американец с картиной вполне мог вылетать на нём. Весь состав розыскного отдела патрулировал аэропорт. Отдел, непосредственно занимающийся оформлением пассажиров, в известность было решено не ставить.

– Не доверяю я этим взяточникам! – вынес вердикт Никита Антонович Хамасюк. – Раскроемся – сорвут операцию!

Срывать операцию, как выяснилось, было некому. Из всей дежурной смены в зале «отправления» идентифицировался всего лишь один инспектор – Зайцев. Страдая тяжким похмельем, Зайцев уныло измерял неверными шагами «зелёный» коридор. На пассажиров он принципиально не обращал никакого внимания.

Между тем регистрация на Франкфурт закончилась. Далее заторопились туристы на Париж и Берлин. Никакого американца с антикварной картиной не наблюдалось.

– Смотри мне, Коромыслов! – прошипел Никита Антонович. – Не будет америкоса и тебя… не будет!

«Ну, Жмых! – занервничал Крутой Уопер. – За всё ответишь, падла!»

И тут, под звон невидимых колоколов, в павильон отправления вошёл высокий представительный мужчина средних лет. В руках мужчина держал некий предмет (метр на полтора), завёрнутый в промасленную бумагу.

– Он! – выдохнул Человек-собака. – Гадом буду, он!

Мужчина, одаривая окружающих белозубой улыбкой, проследовал на таможню. Миновав икающего Зайцева, он устремился к стойке регистрации.

– Берём! – подал команду Хамасюк.

– Всем стоять! Работает ОМОН! – зачем-то заорал Пензюшкин. Пассажиры замерли в различных позах, напоминающих детскую игру «Море волнуется…». Казлаускас схватил мужчину за руку, Коромыслов вцепился в обёрнутый бумагой предмет.

– Предъявите содержимое! – Хамасюк, расставив короткие толстые ножки, встал перед иностранцем, загородив тому путь к стойке регистрации.

– О-о! – заулыбался потенциальный контрабандист. – What's happen?

– Надо бы по-английски с ним поговорить, – решил Хамасюк. – Пензюшкин, ты язык в школе учил? А ну, попробуй!

Сёма прокашлялся и подступил к нарушителю:

– Ты… то есть вы… это… опен! – он задумался и неуверенно добавил. – Плиз!

– О! – сказал американец. – Of corse!

Он легко сбросил бумагу, и перед глазами оперов предстала… «Джоконда». Та самая «Джоконда» небезызвестного Леонардо да Винчи.

– О-па! О-па! – запричитал Коромыслов. – Я знаю, мля! Этой картине цены нет! Как бишь её? «Джоконда»!

Хамасюк обнюхал полотно:

– Действительно, «Мона Лиза»!

– Да нет, не «Мона Лиза», а «Джоконда»! – поправил его Коромыслов, а про себя подумал: «Видать Антоныч в искусстве ни бум-бум!»

– Что-то она у вас слишком широко улыбается! – заметил подошедший Зайцев.

– Ты вообще молчи! – обиделся за «свою» картину Крутой Уопер. – Ещё разберёмся, как ты её пропустил!

– Насколько я знаю, – вмешался Казлаускас. – «Джоконда» висит в Лувре.

– В Лувре? – переспросил Пензюшкин. – Где это?

– В Париже.

– В Париже? Так что, мы транснациональную ОПТ раскрыли! – восхитился Пензюшкин. – Никита Антонович, надо в Интерпол звонить!

– Я новости вчера по ящику смотрел, – снова влез Зайцев. – Там про кражу «Джоконды» ничего не было.

– Так тебе сразу всё и скажут! – сарказму Пензюшкина не было предела.

– Sorry! – вдруг запричитал забытый всеми американец. – Sorry, it is grotesque! Joke!

– Разберёмся! – процедил Коромыслов. Так говорили герои его любимого сериала.

– I need a consul! – застонал американец. Он не понимал, что происходит, но то, что эти люди его сильно не любят…

– Евгений Робертович! – орал в мобильную трубку Хамасюк. – Можете доложить в управление. Силами моих подчинённых задержана всемирно известная картина – «Джоконда». Она же, «Мона Лиза». Прошу связаться с Интерполом и выяснить, когда бесценное творение живописи похищено из парижского музея. Из какого? Из Лувра, конечно! Обнаружено мною, Хамасюком Никитой, а так же группой оперативных работников. Фамилии? Не важно! Люди не за премии работают, а за совесть! Да, америкосу вызвали консула. Сейчас притащится. Только что он скажет? Картина на лицо! То есть, на лице! Да нет, я не пьян, просто радуюсь!

– Никита Антонович! – браво доложил Пензюшкин. – За экспертом машину отправили.

– Отлично! – Хамасюком овладело деловое возбуждение. – Давайте-ка американца поспрашаем, пока он горяченький.

Вперёд вытолкнули Пензюшкина, как носителя языка.

– Э-э, мистер Слаун, – заглянув в синий паспорт американца, начал Сёма. – Вот из ёр нейм?

– Слаун, – слегка удивившись, ответил контрабандист. – Джордж Слаун.

– Гуд! – Человек-собака показал мистеру Слауну большой палец. – Хау олд ар ю?

– Fifty, – пожал плечами Слаун.

– Ты про картину, про картину его спроси! – не выдержал Хамасюк.

– Айн момент! – жестом успокоил начальника Пензюшкин. – Где, то есть вере из ю взять э картина? Ху из ваши сообщники?

– Поаккуратней, без мата, – попросил Хамасюк. – Интурист, всё-таки.

Американец беспомощно переводил взгляд с Пензюшкина на Хамасюка и обратно:

– What do you want?

– Чего он говорит? – снова не выдержал Никита Антонович. – Кто сообщники?

Пензюшкин подумал, молча пошевелил губами:

– Хитрый гад! – наконец сообщил он свою версию перевода. – Запутывает!

Тем временем регистрация на борт мистера Слауна закончилась. Он запаниковал и попытался объяснить этим русским, что он не нарушал никаких законов и просто хочет улететь на Родину.

– Нервничает, – удовлетворённо констатировал Хамасюк, наблюдая за американцем. – Это хорошо. Скоро колоться начнёт.

У входа в зал отправления послышался какой-то шум.

– Никак из консульства прибыли, – усмехнулся Зайцев. – Начистят вам сейчас задницу, ребята!

К живописной группе «Хамасюк и компания» энергично приближался розовощёкий блондин в дорогом костюме. Одновременно с ним в зал вползла согбенная старушка с палочкой. Красный вязаный берет, венчающий маленькую голову придавал старушке неуловимое сходство с грибом.

– Я есть представитель американское консульство Чарли Блэк, – отрекомендовался блондин. – В чём есть проблема?

– Проблема? – Никита Антонович эффектным жестом указал на распластанную на досмотровом столе «Джоконду». – Я бы сказал, проблемища, мистер Блэк!

Блэк быстро переговорил о чём-то с мистером Слауном. На его лице появилась торжествующая улыбка, которая очень не понравилась Хамасюку.

– Господа таможенники, – Блэк подошёл к бесценному шедевру живописи. – Это есть копия, шарж. Ненастоящий картина. Мистер Слаун купить её на улице за двадцать долларе оф зе Юнайтед Стейтс!

– Копия, говорите? А как вам это! – Коромыслов потыкал мизинчиком в угол картины. – Вот же подпись автора! Надеюсь вам известно имя Леонардо да Винчи?

– Ес, известно, – Чарли Блэк поскучнел. Настало время торжествовать Хамасюку.

– Кстати, вот наш эксперт! – он снова применил эффектный жест, указывая теперь на добравшуюся до участников событий старушку. – Знакомьтесь, Ираида Кондратьевна Глинка.

Ираида Кондратьевна работала смотрительницей Краснобубенского краеведческого музея. Не Бог весть что, однако, другого специалиста под рукой всё равно не было. Ираида Кондратьевна брезгливо осмотрела «Джоконду».

– Ну как? – Хамасюк отвёл в сторону эксперта.

– Скажу вам как краевед краеведу, – зашептала старушка. – Это не «Джоконда». То есть, конечно, «Джоконда», только не та, не настоящая.

Хамасюк почувствовал как почва уходит из под его ног.

– Посмотрите внимательнее, Ираида Кондратьевна, прошу вас. Вот ведь подпись самого Леонардо…

– Никита Антонович, вы что полагаете, что Леонардо в 16 веке подписывал свои картины на русском языке? И потом, «Джоконда», если я не ошибаюсь, написана на доске, а здесь что?

– Что? – Хамасюк уже понял, что это конец.

– Что… Картон, милостивый государь! Стоило меня беспокоить в такую рань! Да, вспомнила! Такие поделки у нас в парке перед музеем Гоша Ляхницкий малюет. Иностранцы хорошо покупают. Может «Данаю» состряпать, может «Девятый вал». И, главное, деньжищи бешеные за каждую мазню зашибает!

– Двадцать долларов? – обречённо спросил Хамасюк.

– Во-во! Я и говорю – бешеные деньжищи! – старушка осуждающе покачала головой.

– Никита Антонович, – подобрался сзади Коромыслов. – Самурайский!

Действительно, в зале, претендуя на свою порцию славы, появился начальник таможни.

– Ну, показывай, что тут у тебя за контрабанда века! – Евгений Робертович довольно потирал руки. – Кстати, только что разговаривал с начальником управления. Ипполит Аристархович в восторге. Уже отдал поручение связаться с Интерполом, с газетчиками. Сверли дырку для ордена, Никита Антонович!

– Не надо, – слабо просипел Никита Антонович. – Не надо газетчиков.

– Ну-ну, не смущайся! Скромность в данном случае неуместна!

Признав в Самурайском самого главного, к нему подскочил Чарли Блэк:

– Извинить, сэр, кто компенсировать потерю денег за билет мистер Слаун?

– Прокуратура компенсирует! – пошутил Самурайский и громко засмеялся. Его смех прозвучал в тишине одиноко. Он с удивлением уставился на притихшего Хамасюка.

– В чём дело, Никита Антонович?

– Видите ли, Евгений Робертович, – Хамасюк боялся поднять глаза на начальника. – Произошло, так сказать, недоразумение. Ошибка, в некотором роде, произошла.

– Какая ошибка? – севшим от гнева голосом протянул Самурайский. – Лучше тебе сейчас сказать, что ты меня разыгрываешь! Ипполит Аристархович в Москву доложил. Ты это понимаешь?

– Я не виноват! – вдруг завизжал Хамасюк. – Это всё Коромыслов! Коромыслов! Сволочь!

Коромыслов побелел лицом и попятился к выходу. Не заметив Казлаускаса, стоявшего посреди зала с открытым ртом, Крутой Уопер запнулся о его ногу, нелепо замахал руками, а затем обречённо рухнул спиной на забытую всеми «Джоконду» пера Гоши Ляхницкого. «Джоконда», побалансировав на досмотровом столе, медленно повалилась на пол. В пути она задела острый угол и с противным треском порвалась в районе знаменитой улыбки.