Текст книги "Когда закончилась нефть"
Автор книги: Андрей Буторин
Соавторы: Андрей Егоров,Александр Прокопович,Евгений Зубарев,Эля Хакимова,Сергей Алхутов,Андрей Донцов,Ирина Комиссарова,Владислав Булахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Часть вторая
Воспоминание об их последнем вечере – вот и все, что осталось ему на все эти годы. Когда Ли защелкивала на его ноге браслет своего отца, когда перенастраивала детонатор, он несколько раз попросил небо внести помехи и разнести будущее в клочья. Если смерть – единственный повод остаться вместе, почему бы за этот повод не выпить?
Ли открыла все нехитрые тайны колонки («вековые тайны», хе-хе), и Тэрц заправил в бак Рафа свои первые десять литров.
– Только не думай, что размочила меня, – буркнул он, устраиваясь на переднем сиденье и рассчитывая бесконечно долго инструктировать, как обращаться с автомобилем, как экономить топливо… Он все еще не верил в неизбежный отъезд Ли.
Девушка блестящими от слез глазами осматривала приборную доску, нежно гладила руль, не забывая в очередной последний раз целовать Тэрца, прикасаться к нему, чтобы сохранить на своей коже еще один его отпечаток:
– До того, как ты появился здесь, я хотела расстегнуть браслет. Именно в тот вечер нашей встречи. Ты знаешь, какой здесь закат. Прекрасный аргумент, чтобы нарушить все обеты. Потом была уверена – сделаю это, как только ты уйдешь так далеко, чтобы тебя не догнал ни мой крик, ни грохот гексогена.
Ли сняла свой браслет, вложила в руку Тэрца. Он вновь пожалел, что их растерянные взгляды обошлись без аккомпанемента взрыва.
* * *
Первый посетитель появился у Тэрца спустя одну бесконечную неделю. Им оказался паренек лет двенадцати. Он привез на лошади мешок муки и мешок вяленого мяса. Мальчик ничего не просил, на Тэрца смотрел почти со священным ужасом.
– Сколько верст до деревни? – спросил Тэрц.
– Пятнадцать, что ль. Аль осьмнадцать. Недалече. Хошь, лошаденку привезем? В гости ездить.
«Мой поводок десять километров».
– Лошадей приберегите, – посоветовал Тэрц.
На исходе второй бесконечной приехал толстяк на бензовозе. Он настороженно разглядывал бывшего путника, потом спросил:
– Ли жива? – И деловито засуетился, расправлял шланг. Тэрц пока не понимал, зачем он это делает.
– Она ушла, – пояснил Тэрц, воспринимая этого бойкого хлыща как связь с миром, а значит, и с Ли.
– Горцы просто так не уходят.
– Ли ушла не просто так. Она нашла свой детонатор.
Толстяк удивлённо цокнул языком:
– Приятно познакомиться, Детонатор. Хочешь что-нибудь передать? Вдруг встречу Ли.
– Передай… – Тэрц задумался (я жду? я умираю без тебя?) и сменил тему: – Я десять лет ездил по стране и ни разу не видел бензовозов. По воздуху летаете?
Парень ткнулся взглядом в физиономию Тэрца. Оценивал – может ли он воспринимать переквалифицировавшегося путника как своего коллегу. Нехотя пояснил:
– С радарами ходим. Чуть что – в кусты. Кто чает нас поймать, знает: машины взрываются легче приютов.
Он перелил бензин в резервуар. Тэрц видел бьющую струю горючего. Она выглядела изумительней, чем радуга, появись она у него за поясом.
– Это последняя ходка. Протянешь пару лет? – торжественно попросил толстяк, словно от этого зависела жизнь на Земле, – колонка-то у тебя периферийная. Как закончится бензин, взрывай ее на хрен. Уходи в Благовещенск.
– Протяну, – только и пообещал Тэрц. Обещание он выполнил.
* * *
– Что ты хочешь, горец? – уже орал Лысый. – И выпивки, и жратвы, и девочек тебе подогнали. Не тупи, служивый. Хочешь, мы всем табором будем до утра тебе молиться… Жалко, у вас нет своего начальства. Выговором бы не отделался. Я тебе отвечаю – ты самый отмороженный тип среди всех отморозков Урала, Кавказа и Среднерусской. Для дела надо! Восстанавливаем железнодорожное движение между Новосибирском и Омском.
– Ты недостоин ехать. Надеюсь, тебя дождутся пешим.
Проклятия, которые слышал Тэрц, мало трогали его. Когда любишь одного человека, очень просто не любить всех остальных.
Тэрц легко парировал мольбы и угрозы. Любая причина для продолжения движения Земли казалась несущественной, если не приближала его к Ли.
Он понял – настоящим горцем может быть только тот, кто знает исключительный повод, чтобы покинуть свою тюрьму. Но не уходит, не вполне понимая природу удерживающих его сил. Чужие резоны получить топливо кажутся смешными и недостойными внимания.
* * *
Стреляли прицельно, чтобы обездвижить, но не вырубить окончательно. Тэрц повалился на землю, рефлекторно прикоснулся к браслету, посмотрел на ворота. Во двор приюта влетел УАЗ. На ходу из машины выскакивали молодые ребята с оружием.
«Я не могу погибнуть, не дождавшись ее», – с острия трех автоматических винтовок его уже гипнотизировала черная пустота.
– Сколько литров в резервуаре? – спросил самый беспокойный из прибывших. Если бы его вздрагивающая винтовка вытянула нос, то нарисовала бы на теле Тэрца причудливую траекторию.
– Куда путь держите? – Тэрц ответил ритуальным – «Беспокойный» выстрелил ему в ногу.
– Решение может не быть скорым, – хрипло ответил горец; пуля прошла в сантиметре от браслета.
Психология путника, ищущего способа присвоить топливо, сыграла свою роль. Тэрц не мог предвидеть всех сценариев столкновения с действительностью, третий век страдающей углеродным похмельем, но этот был для него очевиден.
«Возможно, мы не столь изощренны, как путники, но никогда не были простаками», – Тэрц выхватил «стечкина» и приставил к виску.
– Если вы готовы соревноваться в скорости, стреляйте сейчас. Если нет, уберите пушки. Считаю до трех. – «Здесь главное – не переиграть. Эти варяги должны впитать, что жизнь для меня копейка. Они же и представить не могут, что стоит она значительно дешевле».
Парни оружие не убрали, но опустили стволы вниз. Когда Тэрц сказал «два», из машины вышел четвертый боевик и прогремел издалека басом. Смысл сказанного сводился к банальному – «ты, гад, уже почти решето… и тебе, гниде, сейчас следует сказать ровно столько, чтобы мы сжалились, отвезли тебя в деревню и не нарезали на куски… других вариантов быть не может… хочешь взрывать свою халупу, взрывай… мы, бля, из железа и стали, нам твоя пиротехника до…»
Очевидно, у Тэрца было чуть больше свободного времени, чтобы поупражняться во владении оружием. Пуля снесла Басу полчерепа. Тело еще не коснулось земли, а «стечкин» и стволы варягов уже вернулись в исходные положения.
– У меня есть ответ на все вопросы, которые вы можете или могли бы задать. Заправка заминирована. После того как я размозжу себе голову, вы не успеете добежать до ворот. Я не дам бензина.
Смысл идти ва-банк оставался при условии, если цель – заправка-пустышка. Уложив горца, охотники за удачей отвозили его на безопасное расстояние и добивали. Если взрыва не следовало, заправку можно высасывать досуха. В постуглеводородную эру мало кто рассчитывал, что горец сдастся на угрозы и уступит.
Не спуская с Тэрца глаз, парни отошли. Им, как и горцу, оставалось что терять.
Пока.
* * *
Гаврилыч действовал безукоризненно. Он изобразил сдержанную радость, приятное узнавание (шумно удивляться и хлопать по бокам было бы глупо – у путников самые совершенные системы оповещения). Он не нарушил ритуалов, проявил почтительность и внимание ко всему, что говорил Тэрц… и, конечно, ни разу не заговорил о горючем.
Уже за столом Гаврилыч ввернул пару историй об общих знакомых, о событиях за воротами приюта, как на крючок поймав жажду горца узнать о большом мире, почти не связанном с его скудной жизнью.
Потом, заразительно похохатывая, он начал травить свежие анекдоты о мытарстве путников.
О Сером, который взялся везти гагачьи подушки из Вологды в Калининград.
О Коллапсе, попавшем на исправительные за то, что перегонял на МАЗе бронетранспортер.
О караване зерновых, застрявших в Чувашии на три недели из-за того, что путники выписывали из Бирмы невесту для местного зажравшегося горца…
И уже за полночь Гаврилыч, театрально кряхтя и вздыхая в постели, зашептал словно себе самому:
– Ты же мечтал об этом. Повелитель бензина. Власть над судьбами и судьбой… Какую пришлось платить цену?
– Королевскую, – ответил Тэрц, – и она растет с каждой секундой.
– Не чрезмерно ли для захудалой заправки вдали от магистралей и городов?
– Вместе с горючим мне преподнесли не менее ценный подарок.
– Любовь? – догадался Гаврилыч (наверняка он был хорошо информирован о Ли). – Жалеешь?
– Я открыл главный парадокс человеческой жизни, – Тэрц чувствовал, как темнота укутывает в кокон. Разрывать его приходилось громкими уверенными словами: – Готовность отдать полжизни за то, чтобы случившееся произошло как-то иначе, не означает, что после обмена это «иначе» не будет вызывать сожалений…
Гаврилыч еще долго и виртуозно кряхтел свои доверительно-успокоительные вопросы-диагнозы. Тэрц, почувствовав, как мир перед ним заиграл новыми красками, решил – путник не даром ест свой хлеб, не зря перелопатил тысячу книг. Психологи углеводородной эры и слепому помогали ненадолго прозреть.
Наутро горец, не удосужившись спросить, предложил:
– Пять литров. Возможно, те, кто посылал тебя размочить новенького, рассчитывали на другой результат.
– Спасибо, горец. – Гаврилыч наклонил голову. – От тебя всякого ожидают. Ты – гвоздь в жопе гильдии.
Гаврилыч вытащил письмо, когда они прощались:
– С оказией пришло. Извини.
– Если бы я не пополнил бак, это стало бы последним доводом?
Гаврилыч пожал плечами:
– Возможно. Прости еще раз, горец.
Терц развернул письмо.
«Я во Владике. Теперьу меня новый план – до конца моих скитаний увидеть тебя двадцать раз. Л!Л.». Ниже стояла дата. Во Владивосток Ли прибыла через пять месяцев после того, как Тэрц пересек Московскую кольцевую. То, что Тэрц и Ли умели воплощать свои планы, многократно увеличивало тяжесть их общей судьбы.
Гаврилыч смотрел на горца, словно ушедшего в забытье над обрывком бумаги.
– Ты будешь счастлив? – спросил он, чтобы прервать транс.
– Периодически, – Тэрц поднял голову. Глаза его остались безжизненны.
– Почему? У тебя есть и горючее, и любовь? Продукты самой глубокой перегонки нашей цивилизации.
– Горючее и любовь – статика. Они исчезнут через миг, если нет движения. Но если есть движение, нет постоянства. Значит, иногда я буду несчастен.
– Судя по тому, как печально ты повествуешь об этом, несчастен ты будешь основную часть жизни.
– Хронологически, – и здесь, словно внезапная перемена погоды в пустыне, на лице Тэрца случилась та самая улыбка, которой он мастерски воздействовал на горцев во время скитаний. – Счастье весит в тысячу раз больше тех пустяков, что происходят после того, как оно уплывает за горизонт.
Горец протянул руку Гаврилычу. Обычно хозяева заправок не позволяют себе сближаться с просителями. Времена меняются?
Эпилог
Тэрц не смог бы ошибиться в количестве лет, ушедших вслед за Ли. Новых заплат на Рафе было явно меньше.
– Еле дотянула до тебя. Последние миллиграммы. Здравствуй.
Ли выпрыгнула из машины и бросилась к нему, раскрывая объятия.
– Сколько времени ты ищешь пути? – Горец, словно вырубленный из пропахшего бензином воздуха, остался неподвижен. Беззащитная улыбка девушки погасла.
– Всю жизнь, – привычно отозвалась она.
– Значит, ты научилась ждать. – Не приглашая, Тэрц направился в обветшалую хижину, но на пороге обернулся: – Ты недостойна ехать к кому-нибудь, кроме меня, – решив сразу расставить все точки и запятые, Тэрц добавил: – Я не дам тебе бензина.
Прежде чем уйти, Ли подбежала и обняла его сзади. Это было выше его сил. Тэрц повернулся и ухватился за Ли с такой силой, словно пытался втиснуть ее в свое измученное ожиданием тело.
– Я не смогу остаться здесь даже до заката, – прошептала Ли.
– Закат – слишком веский аргумент, чтобы не уходить?
– Да, – все это время ей удавалось не заплакать, – еще несколько минут, и я не смогу пересилить себя.
Сколько раз можно поцеловать за две минуты ту, что ждешь чрез вечность сибирских зим? Каждая секунда усиливала привкус стойкой памяти о девушке-горце, который до конца жизни сохранится в любом движении, переживании, мысли Тэрца.
– Путник, твой путь завершен, – шептал ей на ухо горец как заклинание.
Легкое движение руки Ли заставило объятия распасться.
– Но Раф?! Палитоксин! – крикнул Тэрц вслед. Как последний довод. Как заклинание. Все еще не веря, что она уйдет.
– Я знаю, чем его заменить. Прошло 2512 дней, как я вырвалась отсюда. Думаешь, вес моей любви к тебе меньше тридцати килограммов отравы? Несчастный материалист, – Ли горько усмехнулась.
Наблюдая, как гибкая фигурка уплывает (огонь свечи)вдаль по заросшему сорняками шоссе, Тэрц гадал, сможет ли его сердце не остановиться до того, как Ли сделает очередную петлю по земле со все более неопределенной географией. Чтобы вернуться, ей нужно пройти пять-шесть тысяч километров. Тысячей больше, тысячей меньше – для России это не расстояние. Его сердце должно простучать как минимум пять – десять тысяч часов. Часы для России слишком легкая мера. Здесь все еще умеют расставаться и ждать.
Андрей Донцов
КАРТОФЕЛЬНАЯ ДЕМОКРАТИЯ
Борзухину сильно повезло, что он нашел способ кормить семью в это тяжелое время. Многие после кризиса уже влачили куда более жалкое существование, обладая и широким спектром самых различных способностей, и более юным возрастом.
Борзухин привозил в деревни из Москвы автомобили и менял Мужикам на картофель.
Главарь Мужиков по кличке Угрюмый за последний «Хаммер» отвалил Бозухину аж два мешка. Естественно, хозяину авто Борзухин отдал лишь полтора, половину оставив себе в качестве комиссионных.
«Много, конечно, – совестился Борзухин, – это ж получается двадцать пять процентов навару».
По большому счету, в виду тотального отсутствия бензина все эти машины покупались деревенскими ради забавы и по воскресеньям на потеху детишкам скатывались с горки – на спор: кто дальше.
Борзухина один раз пригласили на это соревнование. Дальше всех укатились «Жигули», принадлежавшие недавно устроившемуся на службу охраннику картофельных полей села Нарядову Митьке.
Затем вся деревня сидела у костра и расспрашивала Борзухина о городской докризисной жизни.
– А что, Борзухин, правда, у них были приборы, которые рассказывают про дорогу?
– Да, ты едешь – он тебе говорит: направо, налево, прямо триста метров…
– Лучше бы прибор сделали, который бы рассказывал им, как картофель растет, – шутил Угрюмый, и вокруг раздавался гогот.
По мнению Борзухина, жизнь в селе протекала очень размеренно, хотя, если верить рассказам жителей, им и приходилось отбиваться от нападений разорившихся голодных городских.
Вечерами по дворам запускали артисток. Сквозь кордон пройти удавалось немногим служителям Мельпомены, на прошлой неделе показывали драму «Как погибал гламур», а в этот раз свои темпераментные танцы у шеста демонстрировала известная в соседних селах стриптизерша Капитанова.
Шест стоял у каждого мужика во дворе, бабы относились к этой забаве своих мужей с пониманием, хотя сами «ни в жись не пустились бы в такой срам». Капитанова заканчивала свой танец уже в четвертом дворе, под одобрительные крики оставаясь в одних стрингах и сапогах на высоких каблуках. В конце представления она надевала фартук, и ухмыляющиеся Мужики кидали ей в подол овощи, норовя звонко хлопнуть по заду, когда она проходила мимо.
– Хороша, шельма.
– У меня была такая же, – утверждал тракторист Федор. – Я ее один раз прямо в офисе чуть не начал…
Федору в селе не верили и слушали неохотно. Может, недолюбливали за то, что в прошлом и он батрачил на мерзких гламурщиков, паразитствуя на почти святом даре – даре управления трактором.
Капитанова выступала в селе уже четвертый раз. Некоторые деревенские Подрастающие Мужики – также ходившие в пиджаках на голое тело, резиновых сапогах и трико, с незажженной папиросиной в зубах, только тринадцати-четырнадцати лет отроду, – звали Капитанову замуж. Но она всем им отвечала очень вежливым отказом, разрешая раздевать себя при свете луны, безбожно давать волю рукам и приговаривая с сельским акцентом:
– Не могу я, Лешенька, милый, не могу, другому себя обещала, сердце рвет любовь на куски… жжет, как в кузне… прости меня, родненький, слышишь?.. прости и не таи обиды…
Подрастающим Мужикам и такие отказы были в радость. Они пыхтели, полночи лапали ее тело и, сплевывая на землю, в конце концов отпускали: «Ладно, иди!»
– Что, не дала? – спрашивали их Мужики.
– Не-а – кочевряжится, – перекатывая из угла рта в другой папиросу, отвечали Подрастающие Мужики.
– Наверное, сука, ждет, когда гламурные времена вернутся… чтобы снова у Кремля жопой крутить…
Угрюмый подозвал Борзухина и попросил съездить на староверскую гору. Борзухин не отказывал деревенским в таких пустяках: сгонять куда-нибудь по мелким поручениям. Тем более в гору Мужикам и правда идти было далеко.
В гору посылали за Светлым шаманом – так называли электрика, проводившего свет к новым домам. Про него говорили, что когда-то он зажигал лампочки в самом Кремле и даже освещал лежащего в Мавзолее Ленина. А теперь жил со своей бабой в чудном шалаше на горе и носил на голове перья, общаясь с Богом Света.
К нему Мужики относились с уважением и почтением: его ток не бил, а значит, он, скорее всего, блаженный. Вон тракторист Федор тоже вроде как блаженный, а шибануло один раз так, что через весь двор «летел, пердел и радовался».
Дома мужики строили себе небольшие. По сути, это были одноэтажные коробки с тремя, максимум четырьмя небольшими чуланами для сна и кухней. Зато большим был двор, который надо было освещать: туда заходили на папироску перед сном соседи, там Мужики тискали своих баб, там же теперь собирались по вечерам по три-четыре человека и смотрели приходивших из города артистов.
– Пойду сегодня к шлюхе, – пробурчал Угрюмый. – Привезешь Светлого шамана – пусть подключит вон те два свежеотстроенных дома.
– А это кто отстроился?
– Из кордона ребята, новые, разрешили отстроиться. Митька Нарядов с друзьями. Вчетвером на две избы – пусть пока живут.
– Городским разрешили жить в селе?
– Они недолго прожили в городе… не успели отвариться…
Странный был Мужик этот Угрюмый. Уверенный в себе. Всегда хмурый, оправдывающий свою кличку. Но Борзухину что-то в его речи иногда казалось странным… То говорит совсем по-деревенски, то – гладко, вроде как в новостях по телевизору. Причем проскальзывало это только в тех разговорах, когда они с Борзухиным оставались одни…
Ну да ладно, в деревне он пользовался авторитетом непререкаемым, хотя и поселился недавно. Значит, надо дружить. Теперь от таких вот мужицких главарей целиком зависело благосостояние Борзухина. Раньше оно зависело от начальников в городе, живших совсем иной жизнью, и это было ничем не лучше. Вроде даже как деревенские нравились Борзухину больше. Понятнее были.
– Так давай я тебя до шлюхи подброшу, чего ноги-то топтать.
– А тебе не по дороге: я к той, что в соседнем селе.
– Ну так проедем в соседнее село – чай, два седла.
Нехитрая передвижная конструкция Борзухина была собрана из двух велосипедов и действительно имела два седла и четыре колеса.
Доехали быстро. Шлюху в своем селе Угрюмый не любил и ездил в соседнее.
– Что за странные имена вы им даете. Надо ж так бабу прозвать… – привычным образом ворчал Борзухин, крутя педали. – Нет бы там Лулу или Зизи, а то давеча Федор встает и говорит: пойду трахать нашу Ипотеку. Что ж за имя такое – Ипотека?
– Ты мне, Борзухин, эти свои гламурные штучки брось про Зи-зи, да про Пипи, а то напущу на тебя детей Мужицких, они из рогатин-то устроят решето из твоего драндулета.
– Да я нет, – испугался Борзухин. – Я гламур никогда не любил. И в прежние годы… Жрут наркоту и ничего своими руками не производят…
– Ублюдки, – согласно кивнул Угрюмый.
Они проезжали поля с выжженными руинами особняков. Мужики не стали жить во дворцах прежних мерзких гламурщиков и их прихлебателей; сожгли хоромы на фиг. Ведь гламурщики в свое время от деревенских сторонились, окружали свои коттеджные деревни высокими заборами, ставили охрану на въезде, а сам въезд делали по пропускам, теперь вона – где их могущество… В пепле и руинах… Теперь уже Мужики охраняют свои картофельные поля от всякой снующейся городской нищеты…
Угрюмый высадился недалеко от деревни и поплелся к своей новой возлюбленной.
– Ну, передавай привет своей Инфляции, – крикнул ему Борзухин и поехал за электриком.
Другое село не впечатлило Борзухина. Вокруг было запустение и разруха. Дома только выжигались, а новые не строились… Машину здесь никому не втюхаешь…
У Угрюмого в селе хозяйство первого класса – сохранились рецепты выращивания не только картофеля, но и огурцов, дважды всходили помидоры, и дети ели их на майский трудовой день…
«Я б иногда за помидорину – красную и сочную – убил бы кого угодно…» – грустно подумал Борзухин.
* * *
Настроение Угрюмого несколько испортили три Мужичка, которых он встретил пока шел по полю (дорога здесь до домов не доходила). Они долго пытались ему что-то объяснить:
– Ну… ты… у нас в селе… баба наша… вроде… а ты сумляшись… взасуй… тока оно и не работать на возделанье…
Не первый раз Угрюмый замечал, что с ним в этой деревне пытаются поговорить на каком-то своем неизвестном наречии… Если у каждого села образуется свой диалект, выполнение его стратегических задач сильно усложнится. Это все от жизни без телевизора. Без первой программы – у каждой деревни свой говор, где-то чуть больше, где-то чуть меньше заметный.
Угрюмый попробовал сделать свою интонацию максимально грозной:
– Я для вас сколько добра переделал? Забываете хорошее? Быстро забываете? Да у вас в селе и торговли своей нет… Жили бы без спичек и соли, без сахара и резиновых сапог. Курили бы тоже свой картофель… Из-за бабы будем ссору затевать? Вам не дает – а мне дает; и то – может, оно так-то и лучше для вас. Ко мне исправно ластится, а вы заведите себе кого угодно еще… вам никто запрет на это не даст.
Мужики в очередной раз отступили, недовольно что-то бухтя.
* * *
Угрюмый зашел в избу на краю деревни.
Шлюха по имени Инфляция в смешном объемном рубище и с нелепыми тонкими руками, торчащими из гигантских рукавов, с бледным лицом и большими, как у лани, испуганными глазами, вскочила, сбрасывая с себя уродующую ее стройную фигуру одежду.
Она выглянула в оконце, задернула застиранную занавесочку с вышитым узором из ягодок и грибочков и бросилась ему на шею, рыдая от счастья…
Он поцеловал ее долгим-долгим поцелуем, потом посадил к себе на колени, стал гладить по волосам и жаловаться на жизнь:
– Надоело мне все это…
– Я вижу, как ты мучаешься… раздевайся, нет никого вокруг, Олег…
Угрюмый подошел к стулу, снял фуфайку, бороду и сапоги. Пошел к рукомойнику смыть клей с лица.
– Тяжело тебе так притворяться, да? Милый…
– Притворяться я всегда любил, Алена. Сколько себя помню – даже на работе в офисе такие спектакли разыгрывал бывало… Да, ладно, что теперь… Где они теперь, наши офисы?
– Я боюсь, Федор-тракторист меня узнать может, надо было подальше мне поселиться. Опасно в такой близости… Он, хоть и дурень, но лица-то запоминает…
– Я ему запретил в этой деревне показываться. Он меня слушается… Знаешь, что тяжелее всего?
– Что?
– Спирт картофельный. Приходиться его пить с ними… Ужасно после него приходить в себя – словно с того света возвращаешься. Ходишь дня три, как контуженый, и настроение такое, все время покаяться тянет. Упасть на колени и все им рассказать…
– Он самый крепкий в мире, говорят, мне наливали…
– Ты не пей… Тебе это незачем…
– Они ведь и не знают там, в городах, что никакой технологии выращивания картофеля нет: бросаешь его в землю, и он сам растет. Ты расскажи кому-нибудь из бывших москвичей, может, они организуют где хозяйство и самостоятельное поселение. Без этих киборгов… Боже мой… Зачем я осталась тогда, были же билеты в Чехию уже куплены…
– Не все так просто с этим картофелем, понимаешь… Ты вот сажать его как собираешься?
– Просто выкопаю ямку, положу проросшую картофелинку, сверху навоз и закопаю до осени.
– Глупышка моя, ну покакаешь ты сверху на какую-нибудь картофелинку, а где ее взять, проросшую? Чтобы прорастить – надобно запас иметь. А у нас людям в городах жрать нечего… Может, по одной кто-то и закапывает, но на это всем не выжить…
– Ты уже иногда начинаешь говорить с этим дурацким акцентом…
– Не горюй, Алена, у меня знакомые хорошие уже прибрали к рукам завод по производству резиновых сапог… Мужики ведь не смогут без натурального обмена. Все равно им надо торговать. А это наш шанс… Мы здесь нужны, понимаешь? Чтобы изнутри контролировать ситуацию. Побудь со мной еще полгода, потом отправлю тебя к ним эйчаром. Мне здесь совсем будет плохо без тебя…
– Чего ты добиваешься здесь? Поехали вместе… сейчас прямо…
– Все равно все идет к тому, что будут создаваться органы самоуправления, я хочу занять какой-нибудь важный пост. Не сможет каждая деревня существовать обособленно – мы уже торгуем за четыре села… Я им напою в уши про скидки и оптовые закупки… Когда я стану кем-то здесь, в деревне, – нам всем будет проще… Будет проще восстанавливать цивилизацию… Все, что мы потеряли. Будем мы еще работать в офисах и есть в ресторанах… Если не мы, так дети наши… Тут семью одну подвезу, поможешь им обжиться. Четыре толстые тетки, мужичонка вполне деревенского вида и трое детишек…
– Иди ко мне, любимый… Я иногда так рада, что все это случилось… Я в итоге нашла тебя, свою настоящую любовь… Без расчета и планирования… Милый…
Они упали на холодный деревянный пол, медленно раздевая друг друга.
В деревенских домах даже в самую жару пол был прохладным. Без всяких систем вентиляции.
