Текст книги "Когда закончилась нефть"
Автор книги: Андрей Буторин
Соавторы: Андрей Егоров,Александр Прокопович,Евгений Зубарев,Эля Хакимова,Сергей Алхутов,Андрей Донцов,Ирина Комиссарова,Владислав Булахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Когда воины убедились, что Апаи закончил рассказ, они заговорили:
– Хороший рассказ. Но что ты все: «Народ, народ»? Не наше это слово, говори «наши люди», «их люди» – вот и достаточно.
– Этому слову я научился у зеленых людей, – отвечал Апаи, – мир меняется, спросите у Гирары, и слово может оказаться к месту.
– Скажи, Апаи, – после раздумий спросил Гирара, – вот я могу следить за своим луком и за своим копьем. Я никогда их не теряю, они всегда под рукой, когда возможна война, и они всегда в известном месте дома, когда войны нет. Отчего зеленые люди не смогли уследить за своим небесным копьем и за своим небесным глазом?
– Я долго пытался это понять, – ответил Апаи, – зеленые люди рассказывали мне много, и я сейчас пересказал только то, что понял точно. А об этом я лишь догадываюсь. И я догадываюсь так. Зеленые люди были очень богаты, у них было очень много вещей. Чтобы пользоваться ими, они отрастили по две руки на каждой руке. И у них было очень много знаний. Знания нужны были им, чтобы следить за вещами. Но за самими знаниями им следить было нечем. Да и головы уже не хватало, чтобы знать, что делают все эти руки. Вещи зеленых людей стали двигаться и жить быстрее, чем их знания. И они стали следить за знаниями с помощью вещей. Они отрастили руку вместо головы, голову вместо сердца. В той руке, что была у зеленых людей вместо головы, они и держали глаз неба и небесное копье.
Гирара подумал над словами Апаи и ответил:
– Ты сложно объясняешь, Апаи. Я думаю так: нельзя убивать на войне больше врагов, чем можешь съесть. В этом все дело. Зеленые люди нарушили этот обычай, и духи их покарали. Может быть, их покарал Бог зеленых людей.
– Может быть, ты прав, – ответил Апаи, – но зеленые люди мне этого не говорили. Мне кажется, они думают совсем не так. И ведь сам ты, когда звал нас сюда, совсем не говорил об обычаях. Ты становишься стариком, Гирара?
Г ирара не ответил, только сказал воинам:
– У кого готовы корзины, кидайте в общую кучу. Тогда мы увидим, как движется дело.
Когда все корзины были готовы, воины разобрали их и двинулись в путь к битому стеклу, чтобы набрать его. Гираре шлось тяжело, он был последним и часто останавливался. Апаи отстал от воинов и присоединился к Гираре.
– Что тебя тяготит, Гирара? – спросил он.
– Я думаю: если мы принесем нашему народу стекло, наш народ может стать слишком богат, – отвечал Гирара, – он не сможет следить за богатством, и людям придется отрастить руку вместо головы, голову вместо сердца. Может быть, не сразу, и мы этого при жизни не увидим. Я думаю, что главный бари зеленых людей вернул своим людям сердце. И ещё я думаю: вождь твоего похода был прав. Хорошо воюет не богатый, а храбрый. У Гуапоре было копье, у меня была храбрость.
– Тогда откажись от стекла, – сказал ему Апаи.
– Но я обещал стекло вождю патачо. Обещания надо держать. Тех, кто будет воевать на твоей стороне, нельзя обманывать.
– Ты все-таки не становишься стариком, Гирара, – сказал Апаи, – все старики немножко обманщики.
– Мне проще всего было бы умереть прямо сейчас, – ответил Гирара, – я боюсь, что стану стариком, едва нагружу стекло в свою корзину.
– А что, если ты дашь стекло только патачо, но не своему народу? – хитро прищурившись, спросил Апаи.
– Подумай сам, старый Апаи. Вождь патачо спросит меня, отчего я даю стекло ему и не беру себе. Если я скажу ему то, что сказал тебе, он откажется от стекла и не будет воевать. Если я скажу что-то другое, он поймет, что я говорю неправду. Он возьмет стекло, потому что мы так договорились, но его сердце станет черным от подозрений. И он будет воевать плохо.
– Почему ты думаешь, что он не будет воевать, если откажется от стекла?
– Потому что он не ходил с нами в поход. Потому что он не видел Стеклянную землю. Потому что он – не я.
– Ты не стареешь, Гирара, ты взрослеешь.
– Зачем мне это? Лучше бы я всегда оставался маленьким. Лучше бы Гуапоре убил и съел меня. Нет ни радости, ни пользы в том, чтобы становиться взрослым.
– Ты пока не знаешь, что делать дальше, – сказал Апаи, – но у тебя есть сердце, и оно тебе подскажет, что надо делать. И у тебя еще не выросла рука вместо головы. Ты еще жив.
За разговором Гирара и Апаи подошли к куче битого стекла, где воины уже собирали его в корзины. Гирара открыл крышку своей корзины и заглянул внутрь.
– Моя корзина была тяжелее других, а я думал, что у меня тяжелое сердце! – воскликнул он.
В корзине лежали остатки костей Гуапоре.
Гирара присмотрелся к человеческим костям и разглядел среди них два длинных ядовитых зуба.
– Апаи, кого мы съели? – схватил он старика за локоть.
Апаи заглянул в корзину Гирары и улыбнулся:
– Я же говорил тебе: все старики немного обманщики. И ведь подумай: ни у одного народа нет стольких воинов, которые, мне кажется, смогут общаться с миром мертвых.
И тогда Гирара призвал мертвых, и духи мертвых, погибших на Стеклянной земле, явились ему.
И Гирара встал среди своих воинов и сказал им:
– Мы не берем с собой стекло. Мы отпускаем кормчих, мы берем луки, копья и палицы, мы нападаем на же с той стороны, с которой они нас не ждут, и прорываемся к своим. Же навсегда испугаются нас.
Воины согласились и сказали:
– Но корзины хороши. Мы будем нести в них мясо врагов.
И Апаи обратился к ним:
– Вперед, девочки, на войну! Же не победят, мы победим.
Так поход тридцати за стеклом превратился в битву с же. И отряд Гирары выиграл эту битву и прошел к своим людям прямым путем, убивая столько врагов, сколько можно съесть на ходу или положить в корзину.
Старики остались довольны походом тридцати, и Гирара опять стал вождем всего нашего народа.
Вскоре после возвращения из похода плешивый Апаи умер. Перед смертью он сказал Гираре:
– Стеклянная земля оставила свой след.
Позже, когда в перерывах между войнами шла торговля с соседями, Гирара стал замечать, что его люди довольно часто расплачиваются не старыми деньгами – мелкими стеклянными шариками – а крупными осколками стекла. Но ему некогда было держать зло на своих воинов – ведь они хорошо воевали. Однако он велел собрать все крупные осколки и отправил воинов в поход, чтобы отдать обещанное вождю патачо. Кроме того, воины должны были забрать кости павших, чтобы похоронить их на земле отцов.
Еще позже Гирара заметил, что стал лысеть, и кожа его сморщилась. Заметно облысели и его товарищи по походу тридцати. В то время в нашем народе стало очень много плешивых, и не только среди тех, кто был в походе. И непонятно, можно ли верить покойному Апаи в причинах такой плешивости. Ведь все старики – немного обманщики.
Некоторые рассказчики говорят после всего этого, что Гирара умер молодым, но выглядел как глубокий старик и был совсем лысый. Но для нашего рассказа такой конец необязателен.
Вера Виноградова
ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ
Он был стар, и матово-черную шкуру его уже посеребрила седина. Высоконогий, мускулистый, с прямой спиной и высоко посаженной головой на мощной шее, с острыми и длинными светлыми рогами, тур был необычайно красив, как бывает красив столетний могучий дуб, выросший среди тонких, чахлых берез. Вдоль широкой спины его шел узкий белый «ремень», кроваво-коричневые глаза от времени выцвели, побурели и сейчас смотрели устало и обреченно. Он стоял неподвижно около сосны, обросшей мхом и серебристо-серым лишайником, повернувшись крупом к пронзительному ветру, несшему с севера мелкую, колючую снежную крупу, которая отскакивала от жесткого ледяного наста и била его по ногам. Белесые тучи затянули горизонт туманной пеленой, и высокие темные ели, засыпанные снегом, упирались острыми макушками в седое небо. Оно тоже было старым, как и бык: шел 7145-й год от Сотворения мира.
Эта зима была двадцать первой в его жизни и, как и все остальные двадцать, суровой и голодной. Последние годы он был одинок. Это не беспокоило его – так принято, старики всегда остаются одни, но к августу он чувствовал непонятное раздражение в крови и неясную тоску. Он рыл землю копытом, негромко урча и фыркая, шел искать и не находил гнедых, рыжевато-бурых коров…
В дверь позвонили. Степан Андреевич с сожалением оторвался от экрана телевизора, откинул с колен шерстяной клетчатый плед и поднялся с уютного старого кресла, обтянутого коричневым рыхлым бархатом. От неподвижной позы ноги затекли, и теперь казалось, что сотни колючих иголочек впились в кожу. Степан Андреевич поморщился и пошел в прихожую открывать дверь.
На пороге, «дыша духами и туманами», стояла молоденькая журналистка. Степан Андреевич понял это сразу, поймав любопытный, заглядывающий в душу взгляд прозрачных голубых глаз и услышав щелчок диктофона.
– Ну зачем же так сразу? – возмутился он, покосившись на диктофон. – Может, я с вами и разговаривать не стану, а возьму да и захлопну дверь. Вы ведь меня не предупредили, что придете сегодня.
– Степан Андреевич! – округлила глаза журналистка, на мгновение превратив их в два бездонных голубых озерца, окруженных черными камышинками ресниц. – Я вам звонила на прошлой неделе. Вы, скорее всего, забыли.
– Забыл? Да о чем вы говорите! – снова рассердился он на журналистку, мешающую ему смотреть его любимую передачу «Прогулки в прошлое», но, увидев ее расстроенное лицо и потемневшую водную гладь синих глаз, согласился покорно: – А может, и забыл. С кем не бывает. Ко мне сейчас много ходят. Вот вчера из «Рекордов Гиннесса» приходили. Я теперь всем интересен стал, как живое ископаемое, – он открыл дверь пошире и отступил на шаг, приглашая жестом входить и не обижаться на старика.
Журналистка впорхнула, цокая, как лошадка, звонкими каблучками по узорным плиткам кафеля прихожей, одним быстрым, неуловимым движением сняла воздушную нейлоновую куртку в тон глаз и начала разматывать толстый, вязанный английской резинкой шарф – самую теплую и массивную деталь ее гардероба. Все остальное было легким, коротким, эфемерным.
«Нет, – отметил про себя Степан Андреевич, – в наше время одевались лучше, добротнее, что ли. И люди были тоже добротнее, надежнее, солиднее. Да и все остальное посолиднее было, те же машины – на бензине ездили, а не черт знает на чем. Пока нефть еще оставалась. А сейчас что? Эх…» – подумал он, все еще по-детски обижаясь и краем уха прислушиваясь к голосу ведущего передачи.
– Меня зовут Земфира Нуриева, – представилась журналистка и улыбнулась больше глазами, чем яркими, обведенными модной французской помадой губами.
Степан Андреевич уже заметил эту замечательную особенность девушки: все эмоции отражались в ее глазах, как отражается капризно меняющееся небо в таком же капризно беспокойном море.
– Ну что ж, Земфира – покорительница мира, – срифмовал Степан Андреевич, – проходите в комнату да садитесь к столу, будем чай пить с мятными пряниками, а я стану вспоминать, как остался последним русским на матушке-Земле. Всему ведь есть начало, всему должен быть и конец. Вот были же когда-то скифы, печенеги, половцы. Где они теперь? Убиты на русско-татарской войне, уведены римлянами в рабство, растворились в других племенах или, наконец, вымерли от эпидемии вирусного гриппа типа «А»? А может, их нацменьшинство съели, скажем, самоеды? У нас ведь как заведено: самоедов есть нельзя, а великую нацию – можно. А хорошо бы глянуть на типичного, чистокровного скифа или, на худой конец, печенега. Какой он: блондин или брюнет, великан или пигмей, с жадными раскосыми очами или пугливыми глазами загнанной лани? Вот и я последний из могикан, то бишь последний из русских, как вон тот бык в телевизоре.
…Тур разбил твердый ледяной наст, слегка поранив при этом ногу, и, разбросав копытами наледь, стал сверлить мордой в снегу лунку, чтобы достать клочок прошлогодней засохшей травы. Время от времени он поднимал тяжелую голову и втягивал ноздрями холодный воздух. Чутье у него все еще было отменным, а вот слышать и видеть он стал совсем плохо.
Промозглый, студеный ветер не приносил резких, пугающих запахов. Он все так же настойчиво дул с далекой Арктики и швырял пригоршни снега в февральский лес, засыпая белым серебром жесткий наст, образовавшийся после кратковременной оттепели. Бык стоял спокойно и жевал добытую травянистую ветошь, он еще не догадывался, что с подветренной стороны леса, с заснеженного бурелома на него оценивающе смотрела голодная серая стая…
– Бедный старикан! – посочувствовала быку красавица Земфира. – Пожалуй, поужинает тобой серое племя типичных представителей «canis lupus» и не подавится. На жестком насте у них полное преимущество – они легкие, а бык тяжелый, завязнет в снегу. А ведь каким молодцом был! Князь Владимир Мономах, отличный охотник, записал в «Летописях» потомкам на память: «Тура два меташа меня на розех и с конем». На рогах и с конем. Во, силища!
– Да, лет эдак пятьсот, как сгинул последний дикий бык-тур. Остался он только в сказках, в старинных книгах… а теперь и в компьютерной графике, – скорбно помолчав, добавил Степан Андреевич, выключая телевизор.
– Степан Андреевич, кстати, а как вы узнали, что вы последний русский? – удивилась вдруг Земфира, и теперь уже синий огонь жгучего любопытства зажегся в ее глазах. – Может, эта нация сто лет как исчезла с лица Земли, ну, как эти самые туры?
Степан Андреевич пристально посмотрел на Неискушенную в расовых вопросах таджичку, покачал головой, как бы говоря «эх, молодо-зелено», и произнес уверенно, делая ударение на каждом слове, точно диктуя секретарше важный документ: «Нет, я точно русский. Я давно и долго размышлял. У меня и фамилия русская – Иванов, и имя русское, и отчество есть, и внешность подходящая».
Он встал и подошел к журнальному столику, придвинутому прямо к стене, и с гордостью посмотрел в висящее над ним овальное зеркало, оправленное в богатую чеканную бронзовую раму. В нем отразилось широкоскулое лицо с желтой кожей, плоским маленьким носом, узким разрезом глаз и прямыми, жесткими, черными волосами, заплетенными на затылке по традиции предков в длинную, почти до пояса, косу.
Арсений Данилов
ВОЗВРАЩЕНИЕ ГЕРОЕВ
Дверь закрылась бесшумно.
Каждый, кому доводилось терять свободу, знает: осознание случившегося приходит именно в этот момент. Кажется – кажется, – что ты понимаешь все гораздо раньше. Когда стучатся в дверь, когда показывают корочки, когда связывают за спиной руки прочной веревкой, когда без нужды толкают прикладом в спину, чтобы подавить волю и дать почувствовать все неприятные нюансы нового твоего положения. Но нет, по-настоящему все осознаешь только после того, как оказываешься в пределах, покинуть которые не можешь по своей воле. В этот момент что-то внутри натягивается, готовится лопнуть. Если ты попадаешь в общую камеру – высокое звучание струн души гасят взгляды тех, кто уже обжился в хате и собирается обживать тебя. Оценить, что из-за этого теряется, может только тот, кто попадает в камеру одиночную. Урри был из их числа.
Печаль пронзила его душу, и некоторое время он наслаждался этим чувством, размышляя над тем, как бы получше зарифмовать его с тонким лучом восходящего над Красным морем солнца (откуда только берется дурацкая привычка вязать по утрам?), который падал из зарешеченного окошка под самым потолком на покрытую пробкой стену. Впрочем, эмоциональная встряска была слишком сильна, нужные слова в голову не приходили, и Урри в конце концов решил пока осмотреться и отдохнуть, а стихотворение сложить позже.
Камера имела вполне дружественный интерфейс. Слева от двери, у стены, совсем рядом с солнечным тушканчиком, помещались письменный стол и письменный стул. Урри оценил продуманность их расположения – в самой светлой части помещения. Ножки стола и стула были прикручены к полу, так же как и ножки мягкого дивана, расположившегося у стены напротив, под окошком. Впрочем, все это было вполне ожидаемым – если не по оформлению, то по номенклатуре. Урри не сомневался, что попадет в VIP-апартаменты. Свой статус он оценивал без ложной скромности. Именно поэтому его удивил не мягкий диван, а спартанский санузел: большая корзина-параша (справедливости ради – очень качественного плетения) и рукомойник над ней.
Была и приятная неожиданность – кресло-качалка. Само наличие такого предмета мебели в тюремной камере казалось столь нереальным, что Урри зафиксировал его в последнюю очередь. Спокойствие, подаренное секундами рутинного изучения комнаты, сменилось новым приступом волнения. Урри был уверен, что кресло сюда поместили непосредственно перед его появлением и явно по результатам изучения привычек будущего постояльца. Урри обожал сидеть в кресле-качалке, размышляя о разном. Такая предупредительность одновременно льстила неявным признанием значимости его творчества и пугала явным намеком на основательность предстоящей работы с ним.
А уж то, что по такому случаю местные умельцы соорудили хитроумные шарниры, соединявшие полозья кресла с полом – качаться можно, бить входящих креслом по голове нельзя, – вызывало нечто вроде благоговейного трепета. Потратив на него с полминуты, Урри все-таки потер намятые веревкой запястья (поначалу он хотел отказаться от банального жеста) и уселся в кресло, потратив оставшееся до первого допроса время на размышления о том, каким же он будет – первый допрос.
* * *
– Рассказываем, рассказываем.
Офицер снял кепи и протер покрытую росой лысину носовым платком. При этом он потешно закатил глаза, явно пытаясь видеть, что делает. Урри улыбнулся, но продолжал молчать.
– Смешно тебе? – спросил офицер, спрятав платок и вернув кепи на полированную макушку.
Урри не ответил.
– Ну, это только по неопытности, – сказал офицер, поднявшись со стула. По неловкому движению стало ясно, что стул офицера тоже прикручен к полу.
Урри внутренне согласился. Впрочем, он уже понял, что происходящее в эту минуту является всего лишь прелюдией. И имеет гораздо большее значение не для него, а для этого офицера, которому для карьерного роста требовалось почти невозможное – добиться нужного прямо сейчас, за то недолгое время, что отводят в таких случаях молодым стажерам. Наблюдатели, несомненно, находились за плотной шторой из бус, заменявшей одну из стен камеры. Нижние концы нитей крепились к полу, так что пройти сквозь завесу едва ли было возможно – а вот слушать, что творится в камере, она никак не мешала. Находящиеся за шторой вели себя тихо, Урри не удалось различить ни малейшего шороха. Тем не менее, как уже было сказано, сомнений по поводу того, кто находится за шторой, у Урри не было. Ну а поскольку офицер своей грубостью не вызывал положительных эмоций, Урри не собирался ему помогать. Поэтому он молчал.
Офицер обошел стол и присел на его край, прямо перед Урри. Это показалось сильным ходом – так офицер казался гораздо выше клиента. Урри подумал, что стажер не так уж безнадежен.
– Я тебе так скажу…
Офицер выдержал паузу. Еще один правильный ход. Стоит сказать хоть что-то – а тут явно подразумевался встречный вопрос «Как?» – и снова замолчать будет гораздо труднее. Урри молчал. Но не сдержал новой улыбки.
– …так скажу, да. Если б мне не связали руки, – офицер ткнул пальцем вверх, – ты бы у меня уже серенады пел. И забыл бы, как улыбаться.
«Я могу сказать то же самое», – подумал Урри. Не произнести это вслух стоило ему больших усилий. Больно уж смешно получалось.
– Чего? – спросил офицер, подавшись вперед.
Урри подумал, что по рассеянности озвучил промелькнувшее в голове. Такое с ним часто случалось.
– Дятел. Жаль, бить тебя нельзя. Не пойму, почему.
Офицер встал. Наклонил голову к самому лицу Урри:
– Ты, дурак, еще ничего не понял. Тебе не выйти отсюда, понял?
Желание офицера быть понятым вызвало некое подобие симпатии, но не более того. А дальше стало ясно, что офицера недавно перевели из другого учреждения, судя по всему, связанного с оперативной работой на местах. Офицер выпрямился, крякнул и очень сильно пнул ножку стула, на котором сидел Урри. Прием, безусловно, эффективный – не столько из-за прямого физического воздействия, сколько из-за неумолимо возникающей ассоциации с казнью через повешение, что уверенности в себе не добавляет. Но тут стул был прикручен к полу – и результат получился обратный. Офицер громко вскрикнул и повалился на пол, ухватившись двумя руками за ушибленную ступню. Оскалив зубы, он зашипел, сдерживая более громкие звуки, теснившиеся в могучей груди.
– Можете забирать! – крикнул Урри, подняв голову к потолку и захохотав.
– Молод еще дядьке указывать, придурок, – сказали за шторой. – Забирайте.
Через секунду в комнату зашел конвой.
* * *
Пока Урри отсутствовал, в камере произошли некоторые изменения. Связанные с письменным столом. В первый раз он был совершенно пуст, теперь же там появились письменные принадлежности. В специальное гнездо (Урри поначалу его не заметил, вероятно, оно прикрывалось плотной заглушкой) был вставлен карандаш – так, что над поверхностью стола оставалось только остро отточенное жало, которым, при желании, можно было больно уколоть палец, но на более серьезные свершения карандаш не годился. Рядом с карандашом лежал стеклянный планшет, к которому снизу был приклеен лист бумаги. Четыре угла планшета были скреплены с поверхностью стола цепочками так, что его нельзя было поднять над столом более, чем на полдюжины дюймов. Края стеклянного планшета имели овальную форму. Урри не сомневался, что и разбить его нельзя.
Сев за стол, Урри приподнял планшет и посмотрел на листок бумаги. В верхней его части крупными буквами: «Признание». «Как дети», подумал в первую секунду Урри. «Хотя нет», подумал он потом. Надпись на листе вполне укладывалась в формулу «Все, что вы скажете». Стало быть, не такой уж наивной она была. Ради интереса, желая испытать неведомый доселе способ письма (отчасти напоминающий спиритические практики, о которых доводилось читать), Урри поднес планшет к жалу карандаша, несильно надавил и попытался расслабиться и очистить ум, как то рекомендуется делать медиумам. Ничего не случилось.
«Ничего не слу», – вывел Урри, а потом карандаш сломался.
* * *
Если долго качаться в кресле, как известно, начинает кружиться голова. И вообще возникают ощущения, близкие к состоянию несильного опьянения. Мысли от этого приобретают чрезвычайную силу и в то же время легкость. Разглядывая пробковый потолок и прислушиваясь к поскрипыванию шарниров, Урри размышлял о разном. Хотелось есть.
А потом пришел врач.
* * *
– Странно, – начал Урри, приподнимаясь в кресле.
– Сидите, сидите, – сказал врач.
Луч солнца, довольно сильно переместившийся за прошедшее время, попал в зеркальце, укрепленное на лбу врача, и неприятно кольнул глаза.
Урри поморщился.
– Чего же странного? – спросил врач, подойдя к креслу и заложив руки за спину.
– Я как раз думал о врачах, – сказал Урри.
– Вот как? Отчего же?
– Ну как. Сначала я, по понятным причинам, думал о тюремщиках.
– Угу, – врач кивнул и извлек из кармана фонарик.
– Где вы это взяли? – спросил Урри.
– Неважно. Продолжайте.
– Ну а что думать о тюремщиках долго? С ними, в общем, все ясно. У них задача, как у служителей зоопарка, – держать живое существо взаперти и в порядке, демонстрируя его гостям. Вы понимаете, кого я подразумеваю под гостями?
– Думаю, что вполне. Откиньте голову.
Урри повиновался. Пальцами левой руки врач раздвинул кожу вокруг правого глаза Урри.
– Продолжайте, я внимательно слушаю.
– Что значит взаперти, вполне понятно. Держать же в порядке значит, как минимум, кормить. А меня до сих пор не кормили…
– Я распоряжусь, – сказал врач и направил луч света на глазное дно Урри.
– Черт. – Урри дернулся.
Врач выключил фонарик и выпрямился.
– А второй глаз?
– Так при чем тут врач?
– Кроме того, чтобы кормить, нужно еще заботиться о здоровье того, кто находится в клетке. Вот тут и нужен ветеринар в зоопарке и врач в тюрьме. Не знаю, какие мысли родились бы в моей голове дальше, но тут появились вы. Почему-то без охраны.
– А вы полагаете себя опасным?
– Я – нет. Но те, кто запер меня в камеру с пробковыми стенами, совершенно точно полагают. Вы же, как ни крути, из их числа.
– Ну-ну. Я ваш друг.
Урри улыбнулся:
– Послушайте, это же мелко. Пусть придет главный и поговорит со мной по душам. Как с равным. Я не собираюсь дожидаться, пока мне под ногти будут загонять иголки. Если только из любопытства.
– Вы любите боль?
Урри задумался. Ему вспомнились первые секунды в камере.
– Иногда, когда она вызывает печаль. Но иголки под ногтями – это боль иного рода. Она прогоняет печаль, она чересчур эгоистична. А я ненавижу эгоизм. От него все беды.
– Замечательно. Похвальная откровенность. Думаю, работа наша с вами будет вполне продуктивной.
– Неужели вы и «Идеальный допрос» успели прочитать? Он даже не опубликован.
Врач ничего не ответил. Вместо этого он прошел к дивану, сел, вытащил из кармана сигареты и зажигалку, закурил.
– Невероятно! – воскликнул Урри. Качалка была строго ориентирована шарнирами, повернуть ее было нельзя, поэтому, чтобы наблюдать за врачом, Урри пришлось повернуться на бок, подогнув под себя ноги. Поза получилась неудобная, откровенно женская – но вариантов не было. Для удобства Урри положил под голову локоть.
– Что? – спросил врач, глядя в сторону. Казалось, он думает о чем-то своем.
– Вы ради меня и зажигалку добыли?
Врач захохотал.
– Зарплата у меня невелика, конечно. Бюджетник. Но зажигалку, представьте, могу себе позволить.
– Шутите, – сказал Урри. Отчего-то ему снова стало печально. – Сейчас, наверное, скажете, что намереваетесь помогать мне, а не вредить?
– Не собираюсь. – Врач посмотрел Урри в глаза. – Вы человек образованный, клятву Гиппократа читали наверняка.
Урри смолчал. Он не знал, что за Гиппократ такой.
– Ладно.
Врач встал. Сигарета, которую он курил, чудесным образом исчезла, хотя дым в комнате все еще оставался. Его было отлично видно в луче.
– Пойду я. Поесть сейчас принесут.
* * *
Странно, думал Урри, вроде как подразумевалось сводящее с ума заточение в одиночной камере, а на деле количество новых людей, с которыми довелось познакомиться, сильно превосходило норму. Минули первые сутки, и уже третий человек пытался расспросить Урри о том или о сем, не стесняясь высказывать и собственные суждения о его личности.
– Обрадую, – сказал полковник. Он выглядел безусловно солидней давешнего офицера. Грузный, не лысый. Китель висит на спинке стула, галстука нет, на рубахе расстегнуты три верхние пуговицы. Урри подумал, что как раз этот полковник вчера сидел за шторой. Сидит ли там кто-нибудь сегодня, понять было нелегко.
– Обрадуйте, – сказал Урри.
– Стало быть, идиотом ты не являешься. – Полковник подвинул бумагу, лежавшую перед ним, в сторону Урри. Взять листок было нельзя – руки связаны – и Урри пришлось податься вперед, вытянув шею и одновременно стараясь не отрывать ягодицы от стула (он догадывался, что это запрещено).
На листке: «Протокол медицинского освидетельствования. Идиотом не является. Сифилисом не болен. Подпись, дата».Рядом с последними словами были подпись и дата.
– Так более того, – сказал Урри, возвращаясь в исходное положение и радуясь тому, что «Идеальный допрос» они все-таки не читали. – У меня еще и сифилиса нету, что также отрадно.
– Не обольщайся. Это доктор так шутит у нас, – сказал полковник. – Ну чего, стало быть, здоров психически. Стало быть, отвечать за базар будешь. Рад?
– Сложный вопрос, – сказал Урри и задумался. Конечно, никто не хочет прослыть пустобрехом. Но все равно, когда говоришь что-то значимое, не предполагаешь, что потом придется обсуждать сказанное в такой обстановке. Даже если подобное подразумевается законом. – В известном смысле, такой шанс…
– Стало быть, шанс. – Полковник посмотрел в стол перед собой, как бы заглядывая в шпаргалку, – Великий последний шанс. – Полковник снова поглядел в глаза Урри. Тот вздрогнул. Так называлась первая глава его книги. Из-за которой связывали за спиной руки, не давая наложить их на себя.
Полковник – в отличие от давешнего офицера – владел искусством допроса гораздо лучше. Это было ясно по длинным паузам, которые он делал после своих реплик. Тяжело сидеть молча под пристальным выжидающим взглядом. Урри вспотел и решил, что теперь будет в таких случаях считать про себя до ста. Он где-то читал, что полковникам на допросах рекомендуется считать до пятидесяти, и, таким образом, технология не должна была сработать.
– Ворон считаешь? – спросил полковник, когда Урри дошел до шестидесяти одного. – Читал дело, стало быть, в курсе.
– В курсе чего? – спросил Урри.
– Что башковитый ты парень. – Полковник улыбнулся. – И от этого, стало быть, вдвойне обидно. Понимаешь?
Урри кивнул.
– То-то же. Стало быть, давай уточним. Сам-то во всю эту ахинею веришь?
– Какую? – спросил Урри.
– Ты мне Мгангу не валяй. – Полковник нахмурился, открыл ящик стола, вытащил из него книгу, которую Урри сразу узнал, и раскрыл примерно на середине, там, где она была заложена полоской красной бумаги. – Впрочем, для протокола, стало быть, зачитаю…
– А протокол там ведут? – спросил Урри, кивнув на штору.
Полковник вздохнул.
– Ну если ты так хочешь это услышать, стало быть, слушай. Здесь вопросы задаю я.
Урри засмеялся. Непонятно, почему, но ему действительно хотелось заставить полковника произнести эту фразу.
– Стало быть, читаю: «История – баба коварная. Многие полагали, что достигли с ней союза, суть которого может быть выражена поговоркой про Сатану и единство. И эти многие неизменно ошибались. Если мы не хотим повторить их ошибки, то теперь, после всего сказанного выше, мы должны признать простую вещь – не было никакой организации „Темная ночь“. Все было иначе, а то, о чем сегодня принято говорить на уроках истории, есть не более чем сказка – красивая, но опасная. И не красота ее нас пугает, а именно эта опасность. Оценить которую мы должны в полной мере».Конец, стало быть, цитаты.
Снова пауза. Полковник считал, считал и Урри. Теперь, прикинув возможности полковника, он решил считать до двухсот.
– Молодец, – сказал полковник, когда Урри дошел до ста шестидесяти одного. – Хорошо держишься.
Тонкая, сверкающая сеть лести, подумал Урри, уважая полковника. Мысль показалась ему поэтической, поэтому он вспомнил о том, что собирался сочинить стихотворение о луче света и луче боли, но до сих пор не сочинил. Дал себе обещание выполнить данное себе накануне обещание сегодня же. Если карандаш поменяют, хотя можно будет и в уме.
– Нравишься ты мне, Урри. Но вот ведь что, парень башковитый, – а намеков не понимаешь. – Полковник подался вперед. – Стало быть, еще раз. Ты сам-то, – полковник подмигнул левым глазом, – в эту ахинею. – Полковник подмигнул правым глазом. – Веришь? – Полковник моргнул обоими глазами.
