Текст книги "Напряжение"

Автор книги: Андрей Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Андрей Львович Островский
Напряжение

ТВОИХ ДРУЗЕЙ ЛЕГИОН

Марина Гречанова – Илье Павловичу Шушманову

Ленинград, 2 ноября 1932 года

Здравствуй, дорогой дядя! Вот и не стало моей мамы. А твоей сестры. Она умерла 29 октября вечером, без десяти десять. Я не посылала тебе телеграммы, – все равно ты не успел бы приехать на похороны.

Мамочка ужасно плохо себя чувствовала последние дни, совсем не вставала. Она хотела написать тебе письмо, но не написала. Чтобы тебя не беспокоить. Мама часто тебя вспоминала. Даже разговаривала с тобой, когда бредила ночью. Только я ничего не поняла, а то бы написала. А один раз она сказала очень понятно, чтобы ты не сердился на нее, – она никогда не хотела делать тебе ничего плохого. А разве она что-нибудь сделала? Я этому не верю. Мамочка была самая хорошая и добрая. Даже тетя Феня, которая со всеми ругается на кухне, и то никогда ни одного плохого слова не сказала о ней.

Похоронили мою маму на Красненьком кладбище вчера. Если захочешь, напишу точно где. Провожал ее весь завод. Многие плакали. Рабочие венок большой несли.

Дядя Илья! Незадолго перед смертью мама мне сказала: «Ты дядю не беспокой, он больше всего боится, что мы ему на шею сядем». Так ты не бойся, я у тебя ничего не прошу. Деньги у меня есть – мама оставила 88 рублей и с завода принесли 200 рублей. Полина Никифоровна говорит, что скоро я получу пенсию. Карточку мне дали на этот месяц иждивенческую, и заборная книжка есть, мамина еще осталась. Так что за меня не беспокойся. В случае чего работать пойду, – ведь мне уже скоро 14 лет.

Поцелуй за маму и за меня тетю Машу и Колю.

Твоя племянница Марина.

Марина Гречанова – Зое Бакеевой

Ленинград, 5 ноября 1932 года

Дорогая моя Зоенька! Целый месяц я тебе не писала. Не до писем было. Ты поймешь почему, когда узнаешь, что у нас произошло. А произошло ужасное: умерла моя мама. Я до сих пор не могу прийти в себя. Мне все кажется, что я сплю и вижу тяжелый сон. Но это не сон – нет моей дорогой мамочки, нет и никогда не будет, никогда!

Особенно страшно по вечерам. В комнате тихо-тихо. Только часы тикают. Я сижу на диване и ничего не могу делать. Сижу и думаю. Мне все кажется, что сейчас она войдет, румяная от холода, веселая, и скажет: «Чайник поставила? А уроки выучила? Ну молодец!» Потом поцелует меня. Быстро начнет переодеваться. И сразу станет весело и уютно. Так всегда бывало, сколько я себя помню.

И поэтому, Зойка, мне ужасно тяжело. Ты представить себе не можешь. Все на месте: ее мягкие туфли стоят у дивана, халат висит на спинке стула, даже заколки для волос лежат на столе. Мне не хочется ничего убирать. Вдруг она придет? Глупая я девчонка, дура. Плачу все время, не могу забыть последних минут, похорон, стука комьев земли, когда засыпали гроб.

Спасибо еще нашей соседке Полине Никифоровне, помнишь, старушка такая маленькая? Она очень добрая и все время старается что-то сделать для меня. Но знаешь, мне не хочется быть никому в тягость. Поэтому я не очень вежливо с ней разговариваю и сама же ругаю себя за это. Но мама мне всегда говорила: «Самое лучшее – быть независимой от всех и не показывать своего горя, если оно есть. Надо быть стойкой, и тебя все будут уважать». Она сама была такая. Вот я и стараюсь делать вид, будто не нуждаюсь в чьей-нибудь помощи.

Я тебе это пишу, потому что ты у меня осталась единственная. Тебе я могу сказать все, что думаю. И ты меня поймешь.

Эх, Зойка, Зойка, зачем ты уехала от нас, дорогая моя подружка! Я о тебе не раз вспоминала, даже в те дни, а сейчас и подавно, каждый день.

Послала письмо дяде Илье в Омск. Написала ему обо всем. Не знаю, ответит или нет: он маму не любил нисколечко. А меня видел только один раз, когда приезжал в Ленинград в командировку. Это было давно. Я его едва помню. До сих пор у меня осталось о нем впечатление какое-то нехорошее.

Из всех разговоров мамы я поняла, что она его тоже совсем не любила. Она любила другого брата, дядю Егора. Он воевал в гражданскую войну вместе с Чапаевым. Его убили в тот же день, когда и Чапаева. Мама говорила, что дядя Егор настоящий большевик, а дядя Илья «примазавшийся». И почему хороший человек погиб, а дурной живет? Я маму спрашивала, а она мне говорила: «Хорошие, честные люди борются, себя не жалеют, потому и часто погибают, а плохие – сидят, ждут, когда все прояснится». Что «все прояснится», я так и не поняла.

А в общем, мне тоже жалко дядю Егора. У нас только его портрет да портсигар со всадником на крышке сохранились. Если встретимся, я тебе обязательно покажу.

Вчера была первый день в школе. Я почти месяц пропустила. Смогу ли теперь догнать? Сижу, ничего не понимаю по алгебре. Марк Ефимович велел Свете Князевой со мной заниматься. А я думаю, сама смогу. Очень-то надо! Светка воображала страшная. С такими дела иметь не хочу.

Встретили меня в школе хорошо. Анна Тимофеевна спросила, как я себя чувствую, может быть, мне что-нибудь надо. А потом сказала в классе про меня, что я сиротка и мне надо помогать. Зачем она это сказала? Какая я сиротка? Какая была, такая и есть. Мне с Анной Тимофеевной и говорить сразу расхотелось. Стою и молчу. В окно смотрю. И слезы текут. Не знаю почему. Со злости, наверное. У всех папы, мамы, А я «сиротка». Не хочу быть «сироткой». Глупости всё это. Правда?

В школе готовятся к празднику. Завтра будет бал. Начали украшать зал. Будет спектакль, а потом танцы. Я, наверно, не пойду. Не хочется. Буду сидеть дома и зубрить алгебру.

Пиши мне, Зойка. Буду ждать твоего письма. Передай привет папе, маме, Нине и Васильку. А тебя я целую сто раз.

Твоя Марина.

А Димка Груздев в тебя влюблен. Он меня спрашивал о тебе. Сейчас он ухаживает за Наткой Кудрявцевой.

Еще раз целую. Марина.

Зоя Бакеева – Марине Гречановой

Оренбург, 14 ноября 1932 года

Мариша, дорогая моя, любимая! Нас всех просто убило твое письмо. Мама плакала вместе со мной. Папа очень расстроился. Вчера несколько раз перечитывали твои каракули (я читала все, кроме приписки). И сегодня тоже. Мама никак не может понять, как это случилось. Она ведь хорошо знала Ларису Павловну и даже завидовала ее здоровью. Бедняжка!

Сегодня у нас был семейный совет за завтраком. Решено: ты едешь к нам. Будешь у нас жить. Я знаю твои рассуждения и сразу пишу: мы ничего слушать не будем. Ты поедешь к нам в каникулы. И останешься насовсем. Денег мы на дорогу тебе вышлем (когда сможешь, отдашь, – специально пишу тебе это, чтобы не думала быть кому-нибудь обязанной). Хорошо? А пока посылаем тебе посылку и немного денег. От всех наших сердец.

Маришка! Я прыгала сегодня весь день от счастья. Целовала папу и маму. Я так и знала: это они должны были придумать. Иначе бы я разочаровалась в своих родителях. Но они у меня золотые оба. Будем с тобой ходить в школу. Зимой будем кататься на лыжах. Здесь такие просторы! А летом – на Урал. Как хорошо купаться в жаркую погоду!

Я уже хорошо знаю здешние места. Кругом степи. Это такая красота, просто ужас! Ты себе не представляешь! Настоящие степи. О них еще Чехов писал, помнишь? Воздух изумительный. Полынь. Перекати-поле. И такая гладь. Нет, надо самой посмотреть. Я описать хорошо не могу.

Урал тоже красив, хотя и у?же Невы. На самом берегу Урала стоит крепость. Говорят, Пугачев ее брал. И сейчас около нее находят оружие и человеческие кости. Мы с тобой обязательно пойдем туда.

А если переплывешь Урал, знаешь где будешь? В Азии! Так что мы живем на краю Европы. За один день можно побывать несколько раз в Европе и в Азии. Здорово? В Азии есть парк. Он называется «Роща». Сюда всегда приходят гулять летом. В городе по улицам ходят верблюды. Они такие потешные. Спокойные и очень важные. Они возят арбы со всяким товаром.

Мариша! Мы так чудно заживем с тобой! Всегда будем вместе. И платья одинаковые сошьем, как близнецы. Мы с мамой уже начали готовиться к твоему приезду. Завтра купим походную кровать. Я буду спать на ней, а ты – на моей. У нас отдельная квартира. Три комнаты. В одной будем мы все четверо. А в столовой готовить уроки. Верно? Тебе будет очень хорошо у нас. И места всем хватит.

Только ты не грусти. И не придумывай всякие теории. Я с тобой совсем не согласна, что самое лучшее «независимость». Люди всегда должны помогать друг другу. Иначе это не люди. А совсем одной сидеть со своей независимостью, по-моему, даже нечестно.

Про дядю Илью твоего я ничего не слышала. Но он должен тебе помочь как всякий человек, а не только как дядя. Хотя он, может быть, и дурной. Но ты не посмеешь отказываться от его помощи. Поняла?

Миленькая моя! Учи алгебру и кончай второй семестр без «неудов». А уж у нас все пойдет без «удов».

Праздник прошел ничего. Но о нем я тебе расскажу после. Когда приедешь. Класс у нас дружный. Есть симпатичные мальчишки. Мне нравится Вова Баязетов (помнишь, я писала тебе о нем?). Но он не обращает на меня внимания. Он вообще ни на кого не смотрит. Ну ничего. Еще обратит! А Димка Груздев мне никогда не нравился. У него веснушек много и глаза карие. Это не мой идеал. Передай ему от меня привет (только, конечно, не говори, что? я о нем написала).

Постарайся поскорее ответить мне на письмо. И напиши, что приедешь. Обязательно. Целую тебя не сто, а двести раз, тысячу. Пиши. «Пару теплых слов» хочет тебе написать мама. До скорого свидания.

Твоя подруга Зоя.

Дорогая Мариночка! Мы представляем, как тебе сейчас тяжело. Но не думай, что ты одна. Мы сделаем все возможное, чтобы заменить тебе маму.

Зоя тебе, конечно, написала, что мы с Тимофеем Васильевичем приглашаем тебя к нам жить. Ты нас хорошо знаешь, и мы надеемся, что тебе у нас будет неплохо. Ни о чем не думай, приезжай, как только начнутся каникулы. О дальнейшем же мы позаботимся.

А пока прикинь, что тебе взять в дорогу. Обязательно захвати белье, теплые вещи, платья. Но много не набирай. Попроси кого-нибудь из старших (хотя бы Полину Никифоровну) помочь тебе продать мебель и все, что тебе не пригодится, а также посадить тебя в поезд и дать телеграмму. В Оренбурге мы тебя встретим. Вот и все деловые советы. Может быть, говорить о них еще рано, потому что я уверена, мы еще напишем друг другу, но лучше все же сейчас.

Целую тебя, моя доченька. Будь благоразумной, не скучай и не грусти. Большой привет тебе шлет Тимофей Васильевич.

В. Бакеева.

Марина Гречанова – Зое Бакеевой

Ленинград, 28 ноября 1932 года

Здравствуйте, Тимофей Васильевич, Вера Аркадьевна, Зоя, Нина и Василек!

Сегодня получила посылку, а четыре дня назад письмо. Почему не сразу написала, сейчас объясню.

Вера Аркадьевна! Какая Вы добрая! Мне никогда таких хороших писем не писали. А сегодня получила посылку! Конфеты очень вкусные. Я их каждый день по одной штучке буду есть. Только сегодня – две. И Полину Никифоровну угостила. В Ленинграде таких не делают. Это она сказала. От меня и от нее Вам спасибо.

Зоенька! И тебе, конечно, тоже спасибо.

А с посылкой смешно получилось. Прихожу с переводом на почтамт. Стою в очереди. Подхожу к окошечку. Тетя, которая посылки выдает, паспорт спрашивает. А я говорю: «У меня его еще нет». Тогда она бросила перевод и сказала: «Без паспорта не выдаем». Я ее уговаривала, уговаривала, а потом разозлилась и сказала, что она ведьма, и ушла. Несправедливо ведь. Посылка на мое имя. И метрика была.

Тогда Полина Никифоровна написала доверенность взрослым почерком. Я расписалась, а управдом заверил. Ей и дали посылку. Три дня зря потеряли. Да еще штраф уплатили 23 копейки.

Вчера ко мне приходили ребята из нашего класса. Все вместе прибрали комнату. Мальчишки дров напилили и даже накололи. И Димка Груздев был. Смешной он все-таки. Топор в руках держать не умеет, а говорит, будто топор плохой, не колет. Тогда я сама схватила колун да как стукну – и с одного раза полено пополам. Ребята захохотали, а Димка сказал, что он вовсе не дровосек, а электротехник.

Потом увидел у меня на столе трактор, который я сама сделала (помнишь, как ты смеялась над моей «ужасной» любовью ко «всяким железкам». Так она осталась. Мама в прошлом году мне даже «Конструктор» подарила). Ну вот, Димка и давай меня спрашивать, все ли я сама делала, ходит ли трактор, где я схему взяла, умею ли паять… Чертежи я ему показала, все объяснила. Он слушал, слушал и говорит: «Ну и чудо, первый раз вижу, чтобы девчонка что-то толковое сделала».

В общем, весело было. Топили печку, играли в «фанты». Димке выпало спеть что-нибудь. И он пел арию Гремина, только часто срывался. Привет от тебя я ему передала. Он здо?рово покраснел и тоже велел передать тебе привет.

Зоенька! О жизни моей у вас я думала. Очень долго. Сидела на диване и думала. Специально. Потому и не писала четыре дня. Ох и трудно было! Жалко уезжать. Мамочка здесь, понимаешь? Я на могилку хожу. Один раз почти весь класс ходил со мной. Как подумаю, что придется насовсем-насовсем уехать, и чего-то страшно.

Полине Никифоровне про письмо ваше я не говорила. Все равно она не поможет. Жалеть начнет. От такой жалости только плакать хочется.

Я и решила, Зойка! Поеду! Хорошо? Только летом. Кончу шестой класс и поеду. Будет тепло, пойдем гулять в «Рощу». И купаться будем в Урале. А если захочется на кладбище сходить, так и приехать можно. Правда? Деньги я заработать смогу. Я умею паять, можно прямо на рынке устроиться: мало ли кому нужно что-нибудь починить – примус, керосинку или кастрюльку. Когда мы с мамой ходили на рынок, я видела, как там работают. А еще могу вязать кофточки. Их, говорят, хорошо берут, только вяжи!

Зоя! Как только я решила, сразу радостно стало. Мы с тобой хорошо заживем, прямо замечательно! Будем картошку печь. Ты любишь печеную картошку? Я очень, А если с маслом, то совсем. Это самое мое любимое кушанье. А твое? У нас картошки в кооперативах нет. Только на рынке, но очень дорого.

Да, забыла тебе написать, как мы с Полиной Никифоровной поссорились. Но ненадолго.

Я тут продала шкаф. Помнишь, который в углу стоял, дубовый. Очень старый. Взяла и написала, что продается, – на трех бумажках. Бумажки на улице повесила, У нас, на заборе, около школы и у кооператива.

Приходит дяденька. Здоровый такой, в очках. Одет хорошо. «Шкаф кто продает?» – спрашивает. Я говорю! «Я». Про маму и папу спросил. Я сказала, что мама умерла, а папы давно нет. Он шкаф посмотрел, поморщился: «Старый» – и жучка нашел, который дерево ест. Хотел уже уходить. Потом спрашивает, сколько я за него хочу. А я и сама не знаю. Он опять поковырял дерево и предложил «за такую рухлядь» два червонца, Мне показалось мало, но не буду же я торговаться – стыдно. Тогда он сказал, раз мне деньги нужны и вообще такое положение, он прибавит еще червонец, и всё. Ну, я и стала вынимать вещи.

Дяденька был веселый. Все время смешил меня, А сам по комнате ходит. Спрашивает, хочу ли я еще что-нибудь продать. А у нас ничего нет.

Деньги отдал все. А потом приехала лошадь. Шкаф увезли. Дяденька мне нос пальцем прижал и сказал, что я «пигалица» и что я ему очень понравилась. Обещал еще как-нибудь прийти.

Без шкафа как-то пусто стало в комнате. Я пыль подмела, сижу, уроки делаю. Приходит Полина Никифоровна. Она все пенсию мне хлопочет. Увидела пустое место и давай расспрашивать. Как узнала, сколько дяденька заплатил, стала ругаться. «Шкафу – говорит, – цены нет. Мореный дуб, работа старинная. За него любой триста рублей даст». Я тоже разозлилась. Суется не в свое дело. Мой ведь шкаф-то! Мне и самой его жалко, а она еще тут… Обозвала дяденьку жуликом. А разве жулики носят очки? По-моему, она ничего не понимает в людях, Для нее все жулики.

Она еще долго ругалась, кричала, что я и скрытная, и доверчивая, и драть меня некому. «Если бы я знала, – говорит, – я бы этого проходимца мокрой тряпкой по морде» (она всегда так выражается). А потом заплакала. Ну и я не выдержала тоже. Она меня обняла и сказала, что я, мол, маленькая и глупая еще. Ну и пусть так думает.

После вашего письма я даже рада, что продала шкаф. Это моя подготовка к отъезду.

Вот, Зоенька, как я живу. А еще я подружилась с Галкой Боярышниковой. Ты ее, наверное, не знаешь. Она старше меня года на три и очень хорошенькая. Одевается здо?рово и нигде не учится. Раньше она жила в нашем доме, а потом переехала, когда отец от них ушел.

А получилось так: я стояла в очереди за пшеном. Вдруг вижу, идет по улице Галка, нарядная такая, в пальто по последней моде. Она тоже меня узнала, обрадовалась.

Я ей рассказала, что со мной произошло, а она не стала меня жалеть, как все. «Чего, – говорит, – в жизни не случается. Но горевать нечего: ты уже взрослая, сама проживешь». Я и так знаю, что я взрослая, но Галка первая мне это сказала. Для всех я ребенок, бедная сиротка, девчонка, каждый готов слезы лить из-за «несчастной малютки». Противно.

Галка приходит ко мне в гости. Мы так быстро сдружились! Я и не чувствую совсем, что она старше меня. Мы – как сестры. Иногда она меня спрашивает: «А ты как думаешь?» или: «А ты как бы сама сделала?» Так я и приучаюсь к самостоятельности.

Ой, Зойка! Уже полпервого ночи. Кончаю писать, а то завтра просплю. Пиши мне. Большущий привет маме и папе, Нине и Васильку. Василек уже ходит? Целую тебя крепко-крепко. Пиши.

Твоя подруга Марина.

Зоя Бакеева – Марине Гречановой

Оренбург, 18 декабря 1932 года

Маришка! Ты всех нас огорчила своим письмом. Что это за фокусы? До лета еще так далеко! Ты, оказывается, упрямая и напоминаешь одно животное. Я думаю, ты догадалась какое. Кстати, ослы в Оренбурге тоже есть, как и верблюды.

В общем, я на тебя немного обиделась. Но я не злая. И сейчас больше не сержусь. Может быть, папа отправится в Ленинград в командировку и захватит тебя. А если не поедет, то ты сама прибудешь к нам собственной персоной. Вот!

Шкаф ты продала все-таки дешево. Но не жалей. Если дяденька тебя обманул, пусть ему будет стыдно. Ты ему так и скажи, если он снова придет. И все-таки мы просим тебя, ничего не продавай больше. Пусть лучше это сделает Полина Никифоровна или вы вместе. Мама велела обязательно тебе это передать.

Твою любовь ко «всяким железкам», прости, я не понимала и не могу все-таки никак понять и сейчас. Скучища, а потом разве это женское дело? Представляешь, у тебя руки всегда будут грубые, жесткие, грязные и пахнуть всякой гадостью – каким-нибудь мазутом или керосином. Я даже засмеялась, когда прочитала, что ты собираешься паять или чинить керосинки на базаре. Представляю, как бы это выглядело! Паять всегда найдутся люди. Мама говорит, что по дворам толпами ходят всякие мужики, которые готовы тебе новый самовар сделать, не только починить.

А о деньгах не думай. Выбрось из головы все мысли о них. Слава богу, отец как-никак ведущий конструктор на заводе!

Мама говорит, что ты, бедняжка, никогда не получала разностороннего воспитания, а потому нет ничего удивительного в твоих прозаических рассуждениях. Но не горюй. Только попади к нам, и все будет по-другому. Мама засадит тебя (нас вместе, конечно) за чтение, чтобы мы получили настоящую культуру. Музыка, стихи, театр, умение со вкусом одеваться и вести умный разговор в обществе – самое главное для девушки. Ты согласна со мной?

Писать сегодня кончаю, потому что иду в театр с мамой. Вечером. Я стала очень высокой, и мне можно дать 16 лет. Надеемся, что паспорт не спросят. Маришка! Так интересно идти вечером! Я надену новые туфли на высоких каблуках и бархатное платье.

Целую тебя.

Тороплюсь.

Жду писем.

Твоя Зоя.

Илья Павлович Шушманов – Марине Гречановой

Омск, 5 января 1933 года

Милая деточка! Я, моя супруга Мария Игнатьевна и сын наш Коленька с прискорбием узнали о смерти твоей мамаши. Весьма и весьма сожалея о случившемся, хотя, должен в скобках заметить, я по многим причинам никогда не питал особых чувств к сестрице – возможно, ты знаешь об этом, а если не знаешь, то должна узнать сейчас, – мы обеспокоены твоей судьбой и считаем своим долгом помочь тебе дружескими советами. Как ты прислушаешься к ним, зависит твоя будущая жизнь, твоя карьера и т. п., как в свое время зависела от моих советов жизнь твоей матери, которых она, к моему великому сожалению и огорчению, не послушалась и вследствие этого (я не преувеличиваю) была вынуждена прозябать, фигурально выражаясь, в нищете, забытая и заброшенная всеми. Я ни в коей мере не хочу видеть повторения судьбы матери твоей и потому убедительно прошу тебя с вниманием выслушать меня до конца, взвесить все и принять свои решения, которые отныне будут твоей путеводной звездой.

Сейчас волей рока ты окунулась в жизнь такую, какая она есть, со всем хорошим и плохим, полную забот, волнений, борьбы за существование. И это, с одной стороны, прекрасно, ибо настоящий человек, а я думаю, ты желаешь быть именно таким, должен рано или поздно познать жизнь. Однако, как бы ты умна ни была, ты еще очень мала, чтобы понять все происходящее вокруг тебя, познать мир, людей, среди которых много порочных. Поэтому до поры до времени тебе необходим наставник – вдумчивый и твердый руководитель, твой советчик, который в то же время будет нести ответственность за тебя и твои поступки с полным сознанием того, что он призван, делать. На мой взгляд, таким наставником явится твой воспитатель в детском доме, куда ты обязана обратиться, если мое письмо не опоздает к тому времени и ты уже не переедешь в это заведение сама, по собственному убеждению.

Там ты поймешь, что такое коллектив, что такое труд, что такое мораль, и я убежден в необходимости подобного воспитания подростков. Этого ты ничего не получила бы, даже если бы я, переоценив наши возможности, пригласил бы тебя к нам.

Тебе нужно учиться весьма и весьма прилежно, чтобы со временем занять значительное место в жизни. Я не могу судить о твоих знаниях и твоих способностях по всем дисциплинам, которые вы проходите в школе, но о твоей грамотности я могу судить по твоему письму ко мне, и, надо сказать, я не удовлетворен ею. Ты пишешь «чуствовала» вместо «чувствовала», «не поняла» вместе, когда «не» с глаголом пишется всегда отдельно, «незадолго» у тебя, наоборот, написано отдельно, хотя, если мне не изменяет память, это – наречие, которое с отрицанием пишется вместе; в слове «кладбище» в середине «д», а никак не «т»;ибо мы говорим «кладу», «кладешь», «кладезь» и т. д., где ясно слышится «д». Я льщу себя надеждой, что ты не сочтешь за бестактность с моей стороны то, что я подчеркнул красным карандашом все ошибки и посылаю тебе письмо обратно, давая тем самым возможность подумать о них и еще раз раскрыть учебник грамматики.

Не скрою, тебе, может быть, будет тяжело на первых порах привыкать к новой жизни, но ничего без труда, упорного и повседневного, подчас утомительного, не дается, – так учим мы, большевики. Я уверен, что ты внимательно отнесешься к моим словам и своими дальнейшими действиями и вообще существованием не запятнаешь доброго имени твоего дяди, который был и все-таки остается – хочу я этого или не хочу – родным братом твоей мамаши.

Если у тебя когда-либо возникнут вопросы житейского или, скажем, морального плана, мы будем считать своим долгом оказать тебе всяческое содействие, и поэтому можешь писать нам. К сожалению, наши неважные материальные дела не позволяют обещать того же в области финансовой. Но нас это волнует менее, ибо вся наша семья уверена, что детский дом сумеет обеспечить тебя всем необходимым. Лишние же деньги, как правило, приводят всегда к пагубным последствиям. Отступая от этой истины, я высылаю тебе в письме 3 рубля. Купи себе леденцов, пряников или еще каких-либо сладостей – я не вправе тебя стеснять.

В твоем письме я обнаружил доброе сердце и хорошие задатки. Надеюсь, ты сумеешь их удержать и развить. Всего доброго. Горячий привет тебе передают Мария Игнатьевна и Коленька.

Любящий тебя дядя Илья.

P. S. Огромная моя занятость не позволила мне написать тебе ответ сразу, из-за чего мне приходится принести свои извинения.

И. Шушманов.

Полина Никифоровна Соколова – Софье Михайловне Городецкой

Ленинград, 30 января 1933 года

Не удивляйся, матушка, что тебя вспомнила. Поминала все время, и добрым словом. Но вот до чернил-то никак не доберуся. Пачкаются они, да и глаза плохо смотрят. Но уж раз взялась, терпи. Письмо будет долгое, потому что дело к тебе очень сурьезное.

О здоровье, конечно, спросишь. Знаю. Мне, что дубу старому: чем больше годков, то и крепче. Днем по кооперативам да по базарам за провизией бегаю: кормить оравушку мою – не носок вязать, а ночью на складу дежурю, раз на трое суток. Федор все на заводе, в ударники вышел, в газете об этом писали. Ну и дети ничего, всех пристроила, все учатся. Степка вот только балбесничает: все «неуды» пригоршнями таскает. Рука моя устала подзатыльники ему раздаривать.

Ну, не о них мои речи. Живы все будут, никуда не денутся. Ты, голубушка, помоги-ка мне в одном дельце. А чтоб знала что к чему, я тебе сейчас все и отпишу в полной подробности.

Так вот. В нашей квартире жила Лариса Павловна по фамилии Гречанова с дочкой Мариной. Может, часом помнишь ее? Представительная такая из себя женщина, самостоятельная. Я ее уважала, да и все, кто ее знал, тоже. Работала она на заводе. Чертежи рисовала. Жилось ей не скажу чтобы сладко. Мужика она своего похоронила в 18-м на фронте, когда беременна была Маринкой. Она с ним всю войну так и прошла вместе, любила больно. Тут уж лет пять назад сватался к ней один мужчина – нравилась она ему страсть как. Отказала. «Все, – сказала, – я теперь ни за кого не пойду, буду дочку воспитывать». Я ей про молодость, а она – нет и нет. Я, мол, молодость свою прожила как надо, не жалею, хоть и дом наш с Микитой (так мужа-то ейного звали) под небом был.

Ну и потом жизнь-то не баловала. На чертежах разве много заработаешь? Получит, бывало, получку, принесет Маринке пряник и бежит деньги раздавать. У кого рупь, у кого двугривенный занимала. А сама смеется: «Я все вперед живу, отставать не люблю». Веселая была. А я как гляну на нее, сердце-то екает. Платьишко легонькое, починенное, туфлишки на ладан дышат. Она в них и зимой и летом. Посмотрю, посмотрю, да и горько так станет. Больно уж жалко, когда хороший человек мается.

А ей хоть бы что. Придет с завода, обед состряпает, дите свое накормит, Маришку-то, уроки проверит – так это быстро, ловко, словно между делом. А к вечеру опять на завод собирается: то ей, вишь ли, на совещание женщин-ударниц надо поспеть, то по делам ячейки или какой-то слет готовить: первую-то пятилетку, говорят, надо за четыре года справить, а так ведь не осилишь.

Я ей уж носки шерстяные связала – Марфутка мне из деревни шерсть прислала. Она ни в какую: мол, у вас самой дети. «Пуля меня не брала, и холера тоже, – значит, ничто не возьмет» – это ее самая любимая присказка была. А вот и взяла болезнь-то.

Ох, Софьюшка, до чего ж мне жаль-то было. Захворала она, лежит. Голову ей ломит и дышать тяжело. Лихорадит. А я еще не знаю, что с ней, да на нее же, голубушку, и набросилась: себя не жалеешь, дите свое хотишь сиротой сделать. Не со зла я, знаешь ты мой характер. И вот тебе. Как в воду глядела. Пять деньков пролежала. Уж что мы не делали. Доктор приходил. Смотрел, смотрел, а потом говорит: это пневмония. Ну, я уж не знаю, пневмония там или не пневмония, а по-моему, самая что ни на есть простуда. Ах, беда-то какая! Лежит, губы потрескались, на щеках румянец, глаза блестят… И Маришка притихла, сидит около матки, словно олененок. Сестра из полуклиники приходила, кололи Ларису – сердце поддержать надо было.

Так мы эти дни и не отходили от нее. Уж мы ей все-то: и грелки, и кислород, и облатки всякие. Не помогло. Померла она вечером. Тихо так, незаметно. Я уж чуяла, к чему дело идет, да и она, видать, тоже. Днем, пока Маринка в аптеку бегала, поманила меня и говорит тихо-тихо: «Ты, Никифоровна, за дочуркой пригляди немного. Она у меня самостоятельная. Ты только пригляди чуть-чуть, одним глазком». А сама задыхается. Глупая, неужто я брошу ребенка!

И осталась Маринка одна-одинешенька. Родственников никого. Есть один только дядя в Омске, брат Ларисы. Работает он там на заводе каким-то начальником. Живет хорошо. Но, скажу тебе, другой знакомый ближе, чем этот брат. Хоть убей, не могу в толк взять, как мать может таких разных детей родить от одного батьки. Братца Ларисиного я видела, приезжал он как-то. На вид самый настоящий нэпман. Важный такой, всех учит, думает, что он самый умный. Тьфу, не люблю таких. День прожил, все гудел за стенкой. Чего уж он там Ларисе в голову забивал, не знаю, только кончилось, что она на него накричала, ну он и выкатился восвояси. Мягкая, мягкая, а сумела за себя постоять.

Я Марине говорила, чтоб она ему написала, но она чего-то молчит – девчонка смышленая, да и гордая, в мать. Лет ей 13, скоро 14 будет. Она хоть ростом ничего, в Ларису вышла, худенькая только, но, как ни говори, ребенок еще. Ну, я, конечно, приглядываю за ней, что надо справлю. Стали мы пенсию хлопотать. Я – в собес, Там говорят, справки нужны такие-то да такие-то. Ладно, будут вам справки. Документы я все у Маринки взяла, чтобы не затерялись каким чудом. Сняли копии, у нотариуса заверили, все по форме. Прихожу снова в собес. Все, говорят, хорошо, но надо еще копию брачного свидетельства и справку о смерти отца. Я взбеленилась: ребенок последние деньги проживает, а им бумажки подавай.

Искали, искали, ничего больше не нашли, ни справки из загса, ни справки о смерти отца. Нет, да и только. Кто знает, может, потеряли, а может, и не было, бумаг-то этих. Кто там на поле сражения справки выдавать будет, посуди сама. Да и брак, может, нерегистрированный, почем я знаю. Только мужьев у нее, кроме Марининого батьки, не было. Вот тебе крест. Я и к начальнику ходила, бюрократу паршивому, говорила обо всем. Врать, что ли, я, старая, буду. А он мне и отвечает с ухмылкой: «Верю, гражданочка, верю. Но есть закон. Вас много таких ходит, все и доказуют. А он, может, бандит белый был, его и укокошили. Всякое бывает». Ну, я, как услышала, в рожу его толстую хотела двинуть. Вот сукин сын. Его посадили дело делать, а он, вишь ли, средь честных людей белых бандитов ищет! Что ты скажешь! Ну, я за словом в кошель не полезла: «Сам оттудова, наверно, пришел!» Плюнула и – домой.

Маринке ничего не сказала. Будет, говорю, тебе пенсия. А сама думаю, чего же дальше? Пошла на завод, где Лариса состояла, обещали подумать.

А пока суд да дело, деньги-то тают. Маринка – как мать, ни слова не говорит, медяки свои в ящике держит. А я знаю, что их уже совсем немного осталось. На первых порах завод помог, школа тоже. Да ведь и похороны съели деньги-то, есть ей опять же надо, а уже об одежонке и говорить нечего. По заборной книжке кой-чего получили, от Ларисы осталось, а новую-то ей теперь не дали, – несовершеннолетняя еще.