Текст книги "Напряжение"

Автор книги: Андрей Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Когда она уже сидела в вагоне, я сказал в окно: «Я, наверно, приеду в июле».

Марина встрепенулась (я заметил, как заискрились ее глаза) и проговорила: «Да? Это очень хорошо, – но потом, словно спохватившись, спросила: – А зачем? До первого сентября еще много времени». – «Дела у меня», – поспешил соврать я.

Марина прищурилась (у нее изумительное выражение лица, когда она щурится: хитрое-прехитрое) и погрозила пальцем: «Никаких дел, надо отдыхать».

Поезд тронулся, а я до боли в сердце почувствовал, что мне нужно, необходимо именно сейчас что-то сказать ей. Хоть расцепляй вагоны или нажимай стоп-кран за 100 рублей или три месяца принудработ.

Но вагон двигался, а я шел рядом, убыстряя шаги. Мы оба молчали. Она вдруг протянула в окно руку. Я схватил, стиснул и прижал к губам… Марина крикнула: «Не надо! Береги себя, упадешь!..»

Это было сказано очень вовремя: платформа кончалась, а я, конечно, ничего не видел, не замечал, не соображал.

Через несколько минут среди белых огней виднелась лишь красная точка.

И тут только я понял, что она меня назвала на «ты». Сама.

Уже дома я пришел к интересному выводу: все-таки я ей небезразличен. Я даже вырос в собственных глазах.

Сейчас ложусь спать. Одиночество меня не пугает. Даже рад, что никто из нашей братии не видел тех штучек, которые я вытворял от восторга.

2 июля.

Уезжаю домой. Весь день переживаю в уме вчерашние события. Будет ли еще когда-нибудь такой вечер?

18 июля.

Вот я и опять в городе. С трудом вырвался из материнских объятий, оставив ей 6 трудодней – мой вклад в развитие сельского хозяйства за две недели каникул.

Хожу по маршруту: завод – общежитие – завод… Чертовская штука безделье. Так устаешь от него! Силюсь вспомнить хоть какое-нибудь событие сегодняшнего дня. Ничего.

Очень плодотворный день.

Да, был в бане. Как я мог упустить сей исторический момент?

19 июля.

Господи! Архинесчастный человек на свете – это я! Вчера никак не мог добиться ответа, где Марина. В общежитии – замок на двери ее комнаты, в проходной ничего не знают о ней. А сегодня буквально за подол ухватил Майю. Захлебываясь от восторга, что первая сообщает мне новости, она тараторила: Марина была делегатом на слете стахановцев, получила грамоту и часы. А позавчера уехала в командировку в Кемерово. Ну, не свинство ли? Хочется плакать, сломать какой-нибудь симпатичный забор (деревянный, разумеется) или поругаться с первым встречным.

Вспомнил 1 июля и сразу успокоился. Обливаясь по?том (в городе пекло), читал философские повести Вольтера. Недурно писал просветитель.

20 июля.

Что еще может делать интеллигент, выходец из колхозного крестьянства, в часы вынужденного безделья? Читать. Читал «Исповедь» Руссо (вдруг пригодится?). Просмотрел курс дебютов. Пробовал играть в шахматы сам с собой. Выиграла та моя половина, которая играла белыми. Болел же я за черных.

Все-таки скучно. Хоть Джека какого-нибудь или на худой конец – Митьку… Готов даже принять гипнотический сеанс. Где вы, мои милые бандиты?

До конца командировки осталось 6 дней.

21 июля.

Делал то же, что и вчера (см. запись). Но теперь уже осталось 5.

22 июля.

Прочитал найденную в тумбочке у Сашка брошюрку о космосе. А потом весь день раздумывал над ней. До чего же неоптимистичная наука астрономия! Разве можно так откровенно говорить человеку, что он ничтожен со своей 60-70-летней жизнью? И как он велик в мечте завоевать космос! Велик и ничтожен. Пример диалектического единства противоположностей?

23 июля.

Не выдержал одиночества. Была потребность с кем-нибудь потолковать. Забрался в канцелярию, взял телефонную книгу и принялся беседовать. Разговор носил чисто деловой характер:

«Сергей Иванович?»

«Нет, Самсон Игнатьевич».

«Ну, все равно. Почему вы лысый?»

«Потому что это модно, молодой человек».

«Откуда вы знаете, что я молодой человек?»

«А откуда вы знаете, что я лысый?»

«По голосу».

«Вы изучаете логику?»

«Нет, фармакологию, санскрит и телемеханику…»

И так далее в том же духе. За 10 минут я выдохся и сложил оружие, сказав «Aufwiedersehen!..».

Вообще, такие беседы напоминают блиц-турнир на выносливость и сообразительность, если до начала невидимый противник не пошлет тебя к дьяволу (а это бывает в двух случаях из трех).

К вечеру вернулось благоразумие. Дочитал «Исповедь». Никогда не думал, что это такая мудрая книга и такая настоящая исповедь. А Руссо меня покорил. Удивительная, противоречивая личность! Загадочная, для современников и понятная для потомков. Гениальный и одновременно наивный человек, полный нежной любви к людям.

24 июля.

Встретил на улице Аню Терентьеву. Когда-то, на первом курсе, был увлечен ею, но не очень.

Пошли в сад Петухова. Сидели на скамейке. Никого мне не надо, кроме Марины. И в саду мне казалось, что сижу с ней.

26 июля.

Я уже заметил: когда сильно готовишься к чему-нибудь, думаешь, мечтаешь, наяву получается все проще и прозаичнее. Короче говоря, мне мерещилась какая-то сногсшибательная встреча. Какая именно, я не представлял, но только сногсшибательная, не меньше.

Но встречи не было. Поздоровались, обменялись приветствиями, рукопожатиями, как главы разных дипломатических миссий. Ничего того, что было 1 июля, («А что было? – спрашиваю сам себя и отвечаю: – Что-то».) Что-то, чего-то… Или я идиот круглый, или я чего-то не понимаю. Впрочем, идиот и должен чего-то не понимать.

Поздравил ее с наградой.

«А вы откуда знаете?» – спросила она. «Я все про тебязнаю. Что тыделаешь, куда тыуехала…» Она моментально поняла, и рассмеялась: «Ишь, какой ты прыткий! А как твои дела?»

На сей раз я не выглядел дураком (о каких делах идет речь?!) и сказал, что блестяще (если считать блестящим унылое шатание по пустым коридорам). Хорошо еще, она не углубилась в расспросы и уточнения.

Хотел побродить с ней по улицам, но она отбоярилась: устала с дороги. И завтра не сможет. Много работы на заводе. Встретимся послезавтра.

Шел домой не то грустный, не то усталый, не то обиженный. Разбирался сам в себе. Что, собственно, меня обидело? Разве должна она была броситься мне на шею? Конечно, нет. Говорить комплименты? Тоже нет. Что же тогда?

В общем, я запутался окончательно. Но понял одно: я хочу, чтобы она меня полюбила. Я бросил все и приехал ради нее, чтобы видеть ее, быть с ней. А у нее дела. Вывод: она меня не любит.

Уже в кровати думал: что так красит Марину? Ведь она очень хорошенькая. Вспомнил. Родинка на щеке. Женщины часто приклеивают такие родинки. Может быть, у нее тоже ненастоящая? Настоящая или нет?

10 августа.

У нас был интересный разговор. Я смеялся: впервые вижу живого стахановца рядом, не на трибуне. А потом спросил, как она стала стахановкой, и вообще о передовиках, действительно ли они намного обгоняют других рабочих.

Она окинула меня смешливым взглядом, точно я прикатил откуда-то с другой планеты, и сказала: «А как же? Конечно. В институте один хорошо учится, другой – плохо. И на заводе точно так же. А зависит успех от многого».

И стала рассказывать о станке, какой-то подаче, резцах. Я делал вид, что здо?рово все понял, а на самом деле – ни бум-бум. Но Маринка разошлась, стала на земле чертить какую-то схему. И через каждые два слова повторяла: «Понятно? Это все очень просто!»

«Ну, а ты что делаешь?» – спросил я, чтобы приблизить разговор к чему-то осязаемому.

«Разные вещи, смотря какой заказ поступает. Вот завтра, например, заканчиваем партию кулачковых муфт для машин. Кончим – что-нибудь еще дадут».

«И сколько этих муфт ты делаешь?»

«Вчера семнадцать, а сегодня – восемнадцать».

«И только-то?»

Я всегда считал, что за смену токарь вытачивает горы металлических штуковин – так обычно показывают в киножурнале.

«Вообще, ты прав, немного. – Марина с серьезным видом взглянула на меня и добавила: – Но эти детали сложные, возни с ними пропасть. Хотя я уверена, можно было бы давать в смену около пятидесяти».

«А что же мешает?»

Марина звонко засмеялась, озорно и задиристо:

«Я же тебе битый час объясняла! Голова садовая!»

И вдруг, рванувшись, побежала по аллее. Затопали каблучки, мелькнули крепенькие ноги. Я бросился вдогонку и метров через 150 настиг ее.

«А ты здо?рово бегаешь», – проговорила она, запыхавшись.

«Уж как-нибудь, – гордо ответил я и, схватив ее под руку, стал пытать: – Но все-таки, Марина, сколько нужно таких муфт делать за день? По норме?»

«Четыре».

«А ты делаешь восемнадцать? Вот теперь я понял, что это действительно трудно. Цифры – хорошая вещь».

«Вот если нам удастся увеличить скорость, тогда эти цифры отойдут в область предания».

«Кому это нам?» – ревниво спросил я.

«Вообще токарям, а в частности мне и Коле Никандрову».

«Какому Коле?»

«Нашему механику. Мы с ним работаем вместе».

Это замечание мне, разумеется, не понравилось, и, чтобы скрыть от нее свое неудовольствие, я сказал:

«Комитет комсомола, наверное, на тебя не нарадуется, на руках носит».

Она повернулась ко мне и проговорила:

«Нет, не носит. Я ведь не комсомолка…»

«Как?»

У меня, по всей вероятности, были вытаращены глаза, как у филина, потому что она поспешила сказать:

«Так уж получилось».

Больше я ничего не смог добиться от нее. Но для меня это стало еще одной загадкой. Я видел ее всегда среди девчат. Она общительна, любознательна, она ведь хорошая работница! Неужели ей не нашлось места в комсомоле? Может быть, ее исключили? Тогда за что?

Все-таки в ней много непонятного.

Родинка – самая что ни на есть настоящая.

11 августа.

Задумался над такой проблемой: хорошо ли иметь жену-стахановку? Смешно, но только сегодня почему-то подумал о такой вещи, как женитьба. Интересно представить себя в роли мужа. Конечно, Марининого. И что, если сделать предложение, как в старых романах? Нет, наверняка рано. Я никогда не говорил ей, что люблю. А она? Она, по-моему, вообще даже не предполагает таких моих мыслей.

Стахановка. Это – почет. Речи, конференции. Слава. От славы человек пухнет. Пока что Марина очень простая девушка. А что будет потом? Быть мужем известного человека? Противно.

Нет, я, наверное, недостоин ее.

Что-то на душе кошки скребут.

15 августа.

Не видел ее четыре дня. У меня создается впечатление, что она избегает меня. То у нее много работы, то просто не может пойти вечером гулять. Почему женщины умеют так терзать? Кто их этому учит? В конце концов сказала бы просто: «Я не хочу тебя видеть».

Как говорят люди, я извелся, от меня осталась одна тень.

16 августа.

Прямо спросил ее: «Тебе не нравится, когда я прихожу или прошу провести со мной вечер?»

Марина ответила: «Что ты, Слава, откуда ты взял?»

Я повеселел и не стал продолжать разговор. Мало ли откуда!

Ходили на Ипподромский рынок, в «Театр иллюзий». Театрик плохонький, грязненький. Марина сказала, что терпеть не может фокусов. Ушли с середины представления.

25 августа.

Были на стадионе. Наша сборная играла со сборной Владивостока. Я игрой не удовлетворен, хотя наши и выиграли со счетом 3 : 2. Все-таки мазилы порядочные. Могли выиграть по крайней мере 6 : 2. Но и то хорошо.

Марину футбол не зажигает, а я просто горю. Она дергала меня за рукав, когда я забывался. Но рукава у меня крепко пришиты. Слегка огрызался.

28 августа.

Наконец-то слетаются птенчики в свое гнездо. Вчера прибыл его величество Левушка, самый аккуратный из всех нас (я не в счет: если бы не особые обстоятельства, то приехал бы накануне первого дня занятий). Он удивился, что я здесь, но ничего не сказал. На радостях сыграли с ним в шахматы (2 ¹/ ₂: 1 ¹/ ₂в мою пользу).

Сегодня явился Митька, забияка и бузотер. Хмыкнул: «И ты здесь?! С чего бы это, а?» – и умчался в столовую: у него хроническая болезнь – «вечный голод». После обеда мы поздоровались.

Теперь стало веселее – нас уже трое.

29 августа.

Марина предложила мне на воскресенье поехать с ней копать картошку к Майиной матери. Я, конечно, согласился с величайшей радостью. Целый день буду с Мариной рядом. О чем еще можно мечтать!

2 сентября.

Пароходик отходил в 7.10 вечера. Я прискакал на пристань за полчаса. Народу уйма. С мешками, корзинами, котомками. Если бы повнимательнее присмотреться, то нашел бы и со шкафами и кроватями. Чего только не везет народ! Но мне надо было найти Марину и Майю. А их-то я и не видел.

Посидел на скамеечке, думал – схлынет людской поток. Наивность! Он все рос, и я удивлялся, как пароходишко выдерживал всю эту массу. По моим расчетам, он должен был пойти ко дну здесь же, у причала.

Но вот прогудел гудок, второй. Я заметался по пристани. С третьим гудком, когда матросы уже убирали сходни, я втиснулся на палубу. Моментами мне казалось, что я превращаюсь в нечто доскообразное, а то и просто в предмет с двумя измерениями.

На другом конце палубы я заметил два знакомых силуэта. Добрых полчаса добирался до них. Зато встреча в честь воссоединения была пылкой и трогательной.

Приехали, когда было уже темно. Шли километра четыре пешком. Майкина мать встретила меня и Марину так, будто в свое время кормила нас грудью и качала в люльке. Выпили молока с черным хлебом и медом и завалились спать на сеновале: девчата в левом заднем углу, а я зарылся в правом.

В пять часов были на ногах и принялись за работу. Я попал в бригаду к Марине. Майя с мамой составили бригаду N 2. Развернули соревнование, взяли обязательства. Как грубая физическая сила, я нажимал ногой на лопату и выворачивал землю. Марина очищала клубни и бросала их в ведро. Из этого видно, что процесс был полностью автоматизирован.

Сначала мы отставали от соседей: я не мог нарадоваться, что нахожусь около Марины, и смотрел все время на нее, а не на лопату и картошку. Мы теряли минуты, и Марина сказала, что так дело не пойдет. Я испугался перевода в другую бригаду и быстро исправился.

Через два часа после обеда всё закончили. Урожай – сам-сто! Разложили картошку сушиться. Я вымылся и, пока женщины болтали, прилег под деревом. Солнце припекало, я разнежился и не заметил, как заснул.

Мне приснились удивительные вещи. Сначала я отправился на рыбалку с Левушкой. Мы шли с ним какими-то лесами, полями. Левушка путался со своей удочкой и все время что-то рассказывал мне, рассказывал с умным видом, поправляя на ходу очки, как это он всегда делает; я слушал из вежливости, а сам думал: «Где же озеро?» А оно и не предвиделось. Стали появляться горы, обложенные снегом, подул ветер. Наконец мы забрались на какую-то вершину. Кругом плыли облака. Левушка дико загоготал: «Пришли!» И стал плясать танец диких индейцев. Я обозвал его не то проходимцем, не то прохвостом. Но он исчез. Я оглянулся, а около меня сидит Марина в каком-то легоньком платьице, пестром, без рукавов. Я ее спрашиваю: «Как ты сюда попала?» Она отвечает: «К тебе пришла, неужели ты не понимаешь? К тебе…» Мы сели на какую-то льдину. Марина обняла меня и стала гладить мою шевелюру, нежно, спокойно…

Вдруг откуда-то вылез Коля Никандров, Маринин механик, которого я никогда не видел: здоровенный рыжий детина, косая сажень. Нет, думаю, Марина не может работать с таким механиком. «А я считал, что гора необитаемая», – сказал я ей, чтобы слышал и незваный гость, а сам примерял, как бы его половчее стукнуть, чтобы он свалился с горы. Коля уже с иезуитским видом спросил: «Рыбку удите?» Голос у него, к моему удивлению, оказался женский, да к тому же писклявый. А Марина шептала мне: «Не бойся, он хороший, он сейчас уйдет» – и ласкала меня, как маленького мальчика.

Но видение провалилось. Я приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел… Нет, это была она, абсолютно точно она, Маринка. Живая, настоящая. Она сидела чуть поодаль, подобрав под себя ноги и упершись кулачком в землю, и пристально, с какой-то грустью смотрела на меня. Мне хотелось, чтоб она подольше сидела так. Надо было притвориться спящим, но я, не сообразив, обрадованный, приподнялся. Она мгновенно вскочила, ткнула меня легонько в грудь: «Проснулся, соня? Вставай молоко пить!» И упорхнула.

После этого я долго не мог разобраться, что же все-таки было сном, а что явью.

Когда садилось солнце, мы развели в перелеске костер, собрались печь картошку. Мне отвели роль главного кочегара, и я нанес топлива столько, что можно было поддерживать огонь неделю без перерыва.

Мы сидели с Маринкой на траве у стога сена. Майя убежала помогать матери по дому (кто знает, может, намеренно! Но я этому порадовался). Я чувствовал прикосновение Марининого локтя и был на седьмом небе.

Потрескивали сучья в огне. Я смотрел, как в муках корежится кора и вспыхивает желто-красным пламенем, как из сучка вырывается с посвистом пар и шипит смола… А Марина, откинувшись на пряное сено, глядела вдаль. Молчали.

– Ты только взгляни, – нарушила она тишину, – какое богатство красок, оттенков! Они все время меняются, никакого повторения…

Я перевел взгляд туда, куда она показывала. В самом деле, закат был прекрасен. Собственно, самого солнца не было видно, его закрывало облако, не злое, синее, как это бывает перед грозой, а серое, местами темное, совсем спокойное, недвижимое; казалось, что кто-то небрежно метнул в голубую бездну гигантскую летучую мышь. Сильными еще лучами солнце освещало тучу изнутри, и поэтому зубчатые края ее пылали бело-розовым отсветом.

Марина сказала, что в детстве она с подругами любила смотреть на облака, как на картины, и сочинять по этим волшебным рисункам сказки.

«Интересно, а что ты видишь? Скажи», – попросила она.

Я бойко начал: «По-моему, это хорошая электрифицированная карта какого-то…»

Она засмеялась так звонко, что я прекратил свою фантазию на полуслове.

«Славка, почему ты вечно все превращаешь в шутку!» – воскликнула Марина.

«Да нет, серьезно, – попытался я защищаться. – Разве не так? Смотри!»

«Эх ты, а еще дитя природы! – с укоризной сказала она. – Мне так кажется, что это какой-то демон или злой волшебник. Вон его лицо, суровое, мрачное, горбатый толстый нос, белая борода и словно вымазанные углем брови. А подбородка нет, его надо дорисовать. Вон у демона меч, он поднял его, чтобы вступить в единоборство с владыкой небес…»

Марина положила мне руку на плечо, и я перестал соображать, слышать, видеть и вообще дышать. Я потерся щекой о ее пальцы; она убрала руку.

Быстро темнело. Расплылся демон, потускнели краски. Без умолку стрекотали кузнечики. Потянуло вечерней свежестью. Перестал пламенеть костер. Угли, вишнево-красные, как раскаленные бруски железа в горне, мерцали в сумерках. Мы почему-то перешли на шепот, точно боясь потревожить тишину засыпающего дня.

Я рассказал Марине свой сон, думая, что она рассмеется. Но она молчала. С трепетом и невероятным стуком сердца я обхватил рукой Марину и склонил ее голову к себе на грудь.

Так мы просидели не шелохнувшись несколько минут. Я нагнулся и прикоснулся губами к ее щеке. Она сказала: «Не надо! Я сейчас уйду…» Но я чувствовал, что она не хочет уходить. Я поцеловал ее еще и еще раз… повторяя: «Я люблю тебя, Марина!.. Я не могу без тебя жить… Не могу…»

Она тяжело дышала, я видел, как горели ее глаза. Но она качала головой и говорила: «Не надо, Слава, не надо!..»

И вдруг сильным, резким движением она отстранилась, вскочила и побежала к дому.

Весь вечер она избегала меня, и мне пришлось вести разговоры с Майей и ее матерью. Эта беседа была бесконечной и изнурительной, ибо все вертелось вокруг одной довольно примитивной темы – о том, как выгоднее вести хозяйство. Сколько все-таки людей живет вот таким узким мирком! Ничего, кроме живота своего.

В четыре часа мы поднялись и пошли к пароходу.

Уже в городе я улучил минуту (когда Майя отошла), чтобы условиться с Маринкой о свидании. Сегодня в 9.30 мы встретимся у строительства оперного театра. Так хочется побродить с ней! После вчерашнего вечера во мне появилась уверенность, что я для нее что-нибудь да значу.

3 сентября.

Насколько все хорошо было позавчера, настолько все плохо сейчас. Сегодня мы в первый раз поссорились, и, кажется, серьезно. Что с ней происходит? Если бы кто-нибудь смог мне разгадать загадку. Или у нее такой взбалмошный характер?

Вчера я пришел на наше место. В 9.30 ее не было, Прошло пять минут, десять, пятнадцать, полчаса, час. Я ловил взглядом каждую проходящую женщину. Нет, не она… Хотел уйти и не мог. «Ну, еще пять минут», – назначал сам себе. Проходили эти пять минут и следующие… Несколько раз мне казалось, что вижу ее пальто, ее шапочку. И фигура ее, и походка… Это должна быть только она. Но девушка подходила ближе, и все рассыпалось.

Когда часы показали 11.30, я понял, что ждать бесполезно. Мне вдруг стало жалко себя. И сразу жалость сменилась тревогой. Наверняка что-то случилось. Она обещала – значит, должна была прийти.

Я побежал к общежитию, но пробраться внутрь не смог: не пустили.

Утром, вместо лекции, я опять помчался к двухэтажному домику. Мне сказали, что Марина на работе. У меня отлегло от сердца, но появилось новое чувство…

Я едва дождался конца смены и встретил Марину у проходной, как когда-то. Она на мгновение вспыхнула, увидев меня, но быстро овладела собой.

«Почему ты не пришла вчера? Что-нибудь случилось?» – спросил я сразу.

«Так… – неопределенно ответила она, – и потом мне нездоровилось».

«Так… – передразнил я, не выдержав, – и потом нездоровилось… Врешь ты, врешь, если бы у меня была температура сорок, я и то бы пришел хоть на минуту… Но тебе это не нужно. Ты играешь…»

Скажи что угодно, но говорить «так» – значит нисколько не уважать человека. Это меня и взбесило. Все, о чем я передумал вчера за два часа стояния на улице, что пережил за сегодняшнее утро, накопило во мне какую-то злобу к Марине. И я с радостью сказал это «врешь» и все, что накипело во мне.

Она побледнела, выпрямилась и проговорила, прищурив глаза: «Тебе никто не позволил разговаривать со мной таким тоном. Никто. Не можешь говорить спокойно – уходи. Я тебя не звала».

«Ах так! – вскричал я и заметил, как люди жадно прислушиваются к нашему разговору и готовы сомкнуть вокруг нас кольцо. – Хорошо… Теперь, кажется, я все понял. Я ухожу».

И пошел не оборачиваясь, не глядя под ноги и… ожидая, что она окликнет меня. Но я ничего не услышал… Больше я ее не увижу.

5 сентября.

Встаю, когда все спят, и прихожу, когда уже все спят. Не хочется показываться на глаза ребятам в таком состоянии. Все время думаю о ней, даже на лекциях.

До чего же все глупо получилось! Может быть, я до встречи у проходной что-нибудь сказал плохое, что-нибудь сделал? Перебирал в памяти все, что касалось ее. Никакого криминала не нашел.

Бог с ней. Она просто захотела от меня отвязаться. Но почему таким способом?

Сегодня в Москве начался шахматный чемпионат. Интересно, как будут играть Керес и Микенас? А в общем, даже следить не хочется.

6 сентября.

Все остается по-прежнему.

8 сентября.

Сегодня первое в учебном году воскресенье. Грустное воскресенье. Ребята чувствуют, что у меня что-то неладно. Притихли и не пристают. Я за это им благодарен.

Валится все из рук.

9 сентября.

Собственно, что произошло? Ничего. Ведь все осталось невыясненным. Вспылили, наговорили друг другу и разошлись. Я вел себя как мальчишка. Надо было спокойно поговорить.

Но идти к ней не могу. Я обижен. Ха-ха. А она? Ставлю себя на ее место. Она, наверное, тоже. Но я ведь мужчина? Я должен уступить.

Играли в шахматы с Джеком. Проиграл ему одну партию – мощный зевок слона. Джек сказал мне, между прочим, видимо связывая мой проигрыш с настроением: «Бросил бы ты, Славка, эту волынку. Раз женщина мучает – это плохая женщина. Плюнь, и все…»

Из этих глубокомысленных слов я понял, что Джек – знаток женщин и теоретик любви, Не говорю, что великий, но все-таки… Уж как-нибудь обойдусь без теоретика.

11 сентября.

Скучаю без нее. Но не иду. Назло. Стал кровожадным: раз мучаюсь, то и она должна мучиться. Поэтому вырабатываю в себе силу воли, чтобы не идти.

12 сентября.

Но, чтобы выработать силу воли, нужна сила воли. Заколдованный круг!

15 сентября.

Я понял, что комедия, которую пытаюсь играть, никому не нужна. Не могу без нее. Когда уяснил себе эту истину, стало легко и просто. Пошел в общежитие.

Марина встретила меня хмуро. Я попросил ее пройтись со мной (как я боялся, что она скажет: «Нет, не могу» – или еще что-нибудь в этом роде!). Но она, подумав, чуть-чуть, молча стала надевать пальто.

Мы шли по улицам, и никто не начинал разговора. Я взял ее под руку и сказал: «Ты прости меня, я тогда вел себя безобразно…»

Она качнула головой и пожала плечами, а я продолжал: «Но и ты тоже… Сразу прогнала меня». – «А что же я должна была делать? Или ты думаешь, что я позволю тебе хамить?..»

Похоже было на то, что спор разгорится и мы опять разойдемся. Я сказал примирительно: «Ладно, не будем вспоминать… Я понял, что не могу без тебя жить, Марина. Не сердись и подумай немного обо мне. Я так ждал тебя тогда, так хотел видеть… Ты могла бы сказать мне просто, по-человечески, отчего все так получилось… Но не будем об этом. Расскажи лучше, что ты делала эти дни. Я ведь так долго тебя не видел…»

Ледок в наших отношениях постепенно растаял, хоть и не совсем. Но я был рад и этому. Уверен, что со временем все наладится.

24 сентября.

Спросил сегодня, как будто невзначай: «Марина, я тебе говорил, что люблю тебя. Да ты, наверное, и без этого знаешь. А ты, как ты ко мне относишься?»

Она перевела все в шутку: «Хорошо. Вполне удовлетворительно». И прижала мою руку локтем.

Не скажу, чтобы меня это обрадовало. Но продолжать разговор я не стал. Конечно, я задал глупый вопрос. Наверное, никто никогда так не спрашивает. И все же спросил не случайно: мне кажется, что когда тебя любят, ты это прекрасно видишь – по каким-то штрихам, черточкам, еле уловимым знакам. А я не вижу ничего. Приду я – хорошо; нет – тоже хорошо. Может быть, она маскирует свои чувства? Я стал вспоминать: когда она оказывала мне какое-то внимание? Пришла ко мне в общежитие – раз. Проводы – два. В деревне у Майи – три… Но этого мало. Может быть, я слишком жаден?

28 сентября.

Завтра все мужское население общежития отправляется в лес «по дрова». Жалко, что не увижу ее.

30 сентября.

Дрова заготовили. Замерзли здорово и промокли до нитки, но поработали славно. Надвигается зима. Вот-вот пойдет снег.

1 октября.

Виделся с Мариной, но недолго, минут десять: у нее какая-то техническая конференция.

Болит голова и жарко. Много пью. Митька сказал: «Молодец, я тоже скоро перейду на воду».

«Как так?» – спросил я.

«Очень просто. Ведро воды по калорийности равно одному яйцу или ста граммам хлеба. Выпил два ведра – считай, что позавтракал яйцом с хлебом».

Я не расположен к шуткам. Хочется спать.

2 октября.

Заболел. Температура 39,7 с утра. Пониженный тонус, как говорят врачи. Ночью знобило. Ребята дали мне свои одеяла. Джек принес лимонад (где уж он его достал, когда все было закрыто, – не знаю).

16 октября.

Наконец отвязалась от меня скверна. Хорошо быть здоровым, красота! Хожу по комнате, но устаю. Качает. Ноги стали тонкими и легкими. Дня через два выйду на улицу.

Дорогие мои друзья! Если бы не они и не Маринка, не знаю, как все обошлось бы. Не хотелось концы отдавать.

Недаром говорят: друзья познаются в беде. У меня хорошие друзья. А Маринка меня поразила. Я недавно пересчитал по пальцам моменты, когда она оказывала мне внимание. Я был ослом, с длинными-предлинными ушами. Вспоминать противно. За эти дни я ее по-настоящему понял и полюбил еще крепче.

Она пришла на второй день моей болезни. Я спал, когда в дверь постучали. Сквозь дремоту услышал, как Джек сказал: «Славка, к тебе доктор». И, видимо пораженный ее внешностью, продолжал: «Ему везет: каждый день барышни, и одна прекраснее другой».

Я взглянул на доктора и обомлел: передо мной стояла Маринка. Ее ничуть не смутили ни мужская компания, ни реплика Джека, потому что она смело прошла вперед и начала что-то говорить ребятам. А я снова заснул.

Проснулся, когда в комнате никого не было, кроме Марины. Она приложила мне холодную руку ко лбу и спросила, увидев, что я не сплю: «Тебе очень плохо? Что-нибудь болит?»

Я ничего не ответил, только поднес ее руку к щеке. Она сказала: «Пора принимать лекарство» – и высыпала мне на язык порошок, дала запить водой.

В комнате я заметил идеальный порядок – такого, по-моему, не было со дня основания мужского общежития.

Я хотел ей что-то сообщить, но не успел и заснул.

Следующие дни были плохими. Я видел около себя то Левушку, то Марину, то Джека, то Сашка и удивлялся: только что рядом со мной сидел Сашок, а через минуту он куда-то исчезал и появлялась Марина. Я пытался уяснить, как это получается.

В общем, болеть противно. Совали мне все кому не лень пилюли, порошки, ложки с какой-то дрянью; мне же оставалось лишь безропотно глотать.

Когда кризис прошел и дело двинулось на поправку, ребята мне рассказали, как орудовала здесь Маринка. Прежде всего она запретила всем курить под страхом смертной казни. Затем навела порядок в комнате, вызвала профессора, где-то достала кислородную подушку.

Джек, теоретик любви, изрек: «Если я говорил, что она тебя мучила, то я беру свои слова обратно. Жизнь вносит в правила исключения: иногда женщинам попадаются такие мужчины, что их необходимо мучить». Так как я был слаб, я попросил Митьку вздуть Джека, в долг.

В комнате стало заметно веселее. Я рад, что Марина произвела на всех хорошее впечатление.

18 октября.

Завтра иду на лекции. Кажется, я по ним даже соскучился.

Приходила Марина, притащила яблок. Я умолял ее прекратить подношения, потому что я здоров и силен, аки лев.

Она опять уезжает в командировку.

5 ноября.

Все происшедшее сегодня свалилось на меня так неожиданно, что я до сих пор не могу опомниться. Понял только одно: Марина – моя. Я ее не променяю ни на кого на свете. Никогда! Это единственный человек, кого я люблю. Да, это так…

После лекции я зашел к ней в общежитие и пригласил в кино, но она сказала: «Давай лучше пройдемся, мне нужно тебе многое сказать. Ты не возражаешь?»

Разве я когда-нибудь возражал? Пошли. Я нарочно молчал, чтобы говорила Марина. Она не стала долго ждать.

«В последнее время, Слава, я много думала о нас с тобой… Ты мне сказал, что любишь, – начала она, и по голосу я заметил, что она нервничает, волнуется. У меня замерло сердце: сейчас что-то произойдет. Но что? Я не мог догадаться, к чему она клонит. А она продолжала: – Я тебе этого не говорила, но ты мне тоже дорог. Я убедилась в этом особенно тогда, когда ты болел…»

Мы ходили часа три, сидели на скамейке в пустынном холодном парке, опять ходили… Она, бедная, наверно, совсем продрогла. Я пробовал вставить свое слово, но она каждый раз крепко сжимала мне локоть и говорила сама, словно боясь, что, остановившись, не сможет продолжать. Маринка рассказала о себе, о детстве, отце и матери, о Ленинграде, дяде Паше, как она называет этого изумительного чужого, но своего человека, о… Да, словом, обо всем, что касается ее.