Текст книги "Москва на перекрестках судеб. Путеводитель от знаменитостей, которые были провинциалами"

Автор книги: Андрей Шляхов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

«Вдруг в моей жизни появился великовозрастный выпускник Школы-студии МХАТ: старше меня на семь лет и деревенского происхождения. Он разговаривал так, что некоторые обороты его речи можно было понять только с помощью специального словаря (например, „метеный пол“ в его понимании – пол, который подмели, „беленый суп“ – суп со сметаной, „духовое мыло“ – туалетное мыло и т. д.). Внешне мой избранник выглядел тоже странно: лысый, с длинным ногтем на мизинце, одет в бостоновый костюм лилового цвета на вырост (а вдруг лысеющий жених вытянется), с жилеткой поверх „бобочки“ – летней трикотажной рубашки с коротким рукавом, у воротника поверх „молнии“ величаво прикреплялся крепдешиновый галстук-бабочка. Таким явился Женя в мой дом.

Поначалу папа пребывал в смятении, потому что поддался влиянию няни, которая прокомментировала внешность моего избранника словами: „Не стыдно ему лысым ходить, хоть бы какую-нибудь шапчонку надел…“

Я же вела себя независимо и по-юношески радовалась своему внутреннему протесту против родительского стереотипного мышления. Но мной двигал не только протест, я хотела быть рядом с Женей еще и потому, что испытывала к нему целый комплекс чувств. Меня привлекала его внутренняя незащищенность. Я испытывала в некотором роде и что-то материнское, потому что он был оторван от родительского дома, от мамы, которую любил, но которая в силу обстоятельств дала ему только то, что могла дать, а Женин интеллектуальный и духовный потенциал был гораздо богаче. И самым важным было для меня то, что я сразу увидела в нем большого артиста, а потому личность…

Несмотря на всякие разговоры, мы поженились. Сначала был психологически сложный период в отношениях с моим отцом, его новой женой и моей няней (а жили мы все вместе в одной квартире). В какой-то момент, когда обстановка уже накалилась до предела, я заявила со свойственным мне максимализмом: „Мы уходим и будем жить отдельно!“

И мы ушли практически на улицу. Какое-то время нам приходилось ночевать даже на вокзале. Мы восемь раз переезжали, потому что снимали то одну, то другую комнату, пока не получили отдельную однокомнатную квартиру. Из-за такой бездомной жизни у нас не было ни мебели, ни скарба.

Со временем папа полюбил Женю, уважал его и снимал во всех своих фильмах, хотя бы в маленьком эпизоде. Да и няне Женя оказался близким по духу и восприятию жизни. Позже она так и не смогла полюбить моего второго мужа, для нее Женя всегда оставался „своим“, а тот „чужим“».

В 1960 году Евстигнеев получит первую главную роль на сцене – он сыграет Голого короля в одноименном спектакле по пьесе своего тезки Евгения Шварца. Для Евгения Александровича эта роль стала этапной. Критик Майя Туровская писала об этой работе: «Очень трудно играть ничто, от которого зависит все». Но Евстигнеев прекрасно справился со своей задачей – сыграл абсолютное ничтожество, диктующее свою волю окружающим.

Время идет. Евгений Евстигнеев продолжает играть на сцене и сниматься в кино. Постепенно его начинают узнавать, но до масштабной всесоюзной популярности еще далеко.

И невозможно даже представить, что Евстигнеева прославит на всю страну роль лысого зануды, который хочет сделать как лучше и всем при этом мешает.

Нет, что вы! Владимира Ильича Ленина Евстигнеев не играл никогда! Ни разу! Ни в кино, ни на сцене. Больно уж высок ростом был, в образ не вписывался. Царей, правда, играть доводилось – Ивана Грозного и Александра Второго.

В 1964 году Евгений Евстигнеев снимается в комедийной картине режиссера Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён». Играет товарища Дынина, директора пионерского лагеря, человека положительного во всех отношениях.

Помните его перлы?

– «Бодры» надо говорить бодрее, а «веселы» – веселее.

А этот:

– Я инструментальный квартет освободил от сна – пусть тренируются.

Или этот:

– Эту песню, товарищ Митрофанов, Гагарин пел в космосе.

Картина «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён» стала дебютом Элема Климова в полнометражном кино. Художественный совет (был тогда такой орган, разрешавший или запрещавший фильмы к прокату) воспринял картину прохладно, но все-таки выпустил ее на экраны страны. По воспоминаниям самого режиссера, на первой «народной» премьере стоял такой дикий хохот, что ему не было слышно картину.

Теперь режиссеры наперебой приглашают Евгения Евстигнеева сниматься в их картинах.

Зазывают, можно сказать. За два года Евгений Александрович снимется в десятке фильмов, в том числе и в прекрасной и трогательной комедии Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля». В этой картине Евстигнеев сыграет непотопляемую и самодовольную бездарность, бывшего футбольного тренера, переведенного на место режиссера самодеятельного театра. С фильма «Берегись автомобиля» и началось многолетнее творческое сотрудничество Евгения Евстигнеева и Эльдара Рязанова.

Однажды Евстигнеева спросили, каким он хочет видеть современного зрителя. «Талантливым. Умеющим свободно ассоциировать, не боящимся быть сентиментальным», – не задумываясь, ответил Евгений Александрович.

В 1968 Олег Ефремов ставит в «Современнике» горьковскую пьесу «На дне». Евстигнеев играет Сатина. Играет по-новому, ломая стереотипы советского социалистического театра, играет без надуманной патетики. Константин Райкин так вспоминает об игре Евгения Евстигнеева: «Мне кажется, Сатин – высочайшая его работа. Она абсолютно опрокидывает стереотип некого назидательного пафоса и декламационности, сложившийся в связи с данным образом. Это было сыграно чрезвычайно живо, неожиданно, смешно, остро, горько, даже желчно, парадоксально, но в результате оставляло ощущение редкой значимости и мощи. Помню его монолог о гордом человеке. Тяжелые глаза навыкате. Скривившийся в едкой усмешке рот. Состояние человека, отяжелевшего от выпитого и при этом испытывающего некое странное вдохновение. Напряженный лоб, откинутое на нарах тело, приподнятое на широко отставленных назад руках, и отчаянно опрокинутая голова. Предельная выразительность каждой позы, почти монументальность».

Ефремова и Евстигнеева связывали прочные дружеские отношения. Когда в 1970 году Олег Николаевич с шумом оставит «Современник» и станет главным режиссером МХАТа, Евгений Евстигнеев, не задумываясь, последует за ним.

В 1968 году Евгений Евстигнеев получит звание Заслуженного артиста РСФСР.

В 1974 году он станет Народным артистом РСФСР, и в том же году получит Государственную премию СССР за роль Хромова в МХАТ-овском спектакле «Сталевары» (не путайте с ролью Хромого в динамичной рязановской комедии «Невероятные приключения итальянцев в России»).

В 1982 году Евстигнеева наградят орденом Трудового Красного Знамени за заслуги в производстве советских телевизионных фильмов и активное участие в создании фильма «Семнадцать мгновений весны».

В 1983 году Евгений Александрович станет Народным артистом СССР.

В 1990 году он получит Государственную премию РСФСР за роль профессора Преображенского в телевизионном фильме «Собачье сердце» по одноименной повести Михаила Булгакова.

Режиссер картины «Собачье сердце» Владимир Бортко вспоминал, что в самом начале съемок, когда профессор Преображенский вышел из кооперативного магазина с пакетом краковской колбасы, ему показалось, что Евстигнеев продолжает играть роль профессора Плейшнера из «Семнадцати мгновений весны».

– Стоп! – воскликнул Бортко и обратился к актеру: – Евгений Александрович, профессор так не ходит.

– Не надо мне рассказывать, я уже одного профессора играл, – недовольно ответил Евстигнеев.

– Но это совсем другой! – настаивал Бортко. – Это… Менделеев!

Евстигнеев помедлил, потом вернулся в магазин.

Спустя мгновение из магазина вышел не Плейшнер и не Менделеев, а именно профессор Преображенский. Такой узнаваемый и такой неповторимый.

Сам Евгений Александрович говорил о себе так: «Я всю жизнь набирал мастерство. Постепенно. У меня не было творческих взлетов или провалов. Работал, двигался. Я – характерный актер, потому и роли играл разные, преимущественно не главные. Считаю, что актер должен уметь и хотеть играть все, то есть, как профессионал я должен уметь и хотеть играть и Шекспира, и Шкваркина. Другой вопрос – надо ли актеру давать играть все, что он ни пожелает, но уметь он обязан».

Евгений Александрович Евстигнеев умер на 66-м году жизни в лондонской клинике, где его готовили к сложной операции на сердце.

«Он был достаточно закрытым человеком. Свои беды и радости он держал в себе. Во многом от этого к концу жизни у него сердца не осталось вообще, физически, я имею в виду», – скажет позднее сын Евгения Евстигнеева и Галины Волчек Денис.

Похоронен он на Новодевичьем кладбище в Москве.

На родине, в Нижнем Новгороде, ему поставили памятник. Не монументально-постаментный, а очень простой и человечный. Такой же, каким и был великий актер.

Евгений Александрович присел на лавочку, положил плащ на колени, снял шляпу и о чем-то задумался. Должно быть, о сегодняшней своей роли…

Иннокентий Смоктуновский

Слова бегут, им тесно – ну и что же! —

Ты никогда не бойся опоздать.

Их много – слов, но все же если можешь —

Скажи, когда не можешь не сказать

В. Высоцкий

«Бульвар… По сторонам редкие островки старой патриархальной Москвы.

Кропоткинская… С нежной взволнованностью бываю в этих местах. Здесь, именно здесь, в тихом переулке в течение полумесяца на высоте седьмого этажа… я когда-то размышлял над своим „сегодня“ и составлял „проекты“ на будущее. Это, должно быть, глупо, во всяком случае – напыщенно звучит. Однако вынашивались, грезились наивные планы сложных психологических ходов, тактических уловок и приемов, возводили ажур „воздушных замков“, разрабатывались чудовищные по своей несуразности „прорывы“, призванные взять измором, тупой назойливостью. Какое счастье, почти ничему этому не суждено было стать реальностью…

Место это было выбрано мною из нескольких: оно было надежным, удобным и оттого довольно продолжительным пристанищем. От верхней лестничной площадки с квартирами вела еще выше узкая лестничка с полным поворотом в обратную сторону, то есть на 360 градусов, так что, выходя из своих квартир, жильцы не могли видеть меня, и я мог спокойно возлежать на подоконнике замурованного окна у громыхающего, астматически шумящего лифта. Внезапный грохот его поначалу пугал меня, и я, нервно ощетинившись, вскакивал, но потом привык и пробуждался по ночам иногда оттого, что слишком уж он долго не тарарахает, и тревога – „не сломался ли он?“ – овладевала мной. Я спускался на шестой этаж, жал кнопку лифта – он громыхал, и я, успокоившийся, поднимался по лесенке „к себе“. Ну, это ночью, все спят, и нигде никого нет. А днем? Не всегда спустишься и не всегда нажмешь. „Что вы тут делаете, гражданин?“ – мог последовать вопрос. У меня же ни прописки, ни работы, и вид не так чтоб уж очень обычный. Лето, жара, а я в лыжном костюме. Так что при каждом раздававшемся внизу далеком стуке входной двери я с напряжением вслушивался в шаги, голоса, готовый в любую минуту ринуться по лестнице вниз, чтобы мастера, пришедшие чинить „моего сломавшегося сиплого соседа“, не застали меня…

На Арбате именно такое уже было однажды. Меня спустили вниз, и я долго объяснял, что я хороший и никаких вещей у меня нет, и что я там ничегошеньки не прячу. Они хотя и обошлись со мной не грубо, но не поверили, а пошли проверить, оставив меня в красном уголке на попечении какой-то маленькой, сухонькой старушки. Я спокойно сидел, тая в груди мощные удары сердца Гамлета, и всем своим видом показывал, что смиренно жду их возвращения. Старушка оказалась на редкость любопытной и пыталась что-то спрашивать у меня, но я продолжал сонно сидеть, вроде бы и не слыша ее вопросов, а когда она взобралась на стул возле меня, чтобы включить репродуктор… я „рванул“ в дверь так, что только во дворе, напугавшись, подумал, не сорвало бы старушку воздушной волной со стула».

Вы прочитали отрывок из воспоминаний Иннокентия Михайловича Смоктуновского, в котором актер рассказывает о том периоде своей биографии, когда он жил в Москве «на птичьих правах». Знакомые, у которых он оставил свои вещи, уехали в отпуск, не предупредив Смоктуновского, и ему пришлось две недели расхаживать по жаркой летней Москве в лыжном костюме.

Подобно всем остальным героям этой книги, Смоктуновский (настоящая фамилия его звучала немного иначе – Смоктунович) родился далеко от Москвы – в деревне Татьяновка на севере Томской области двадцать восьмого марта 1925 года. Позже, в 1929 году, семья Смоктуновичей переехала в Красноярск.

В семье Смоктуновичей было трое детей. Во время голода 1932 года Иннокентия и одного из его братьев отдали на воспитание бездетной тетке, родной сестре отца, которая жила там же, в Красноярске. «Отдали ей меня и Володьку, – вспоминал Смоктуновский. – Аркашка остался у родителей – это любимец, он очень был толстый и белый, совсем блондин. А мы с братом – я вот рыжий, а Володька был вообще какой-то черный, нас не любили и отдали этой тетке».

Немного странное решение, даже с учетом тяжелых обстоятельств тех лет. Двое работающих родителей оставляют себе одного из трех детей, а двух других отдают «на прокорм и воспитание» одинокой женщине. Хотя кто их знает, чужие обстоятельства…

В Красноярске Иннокентий окончил среднюю школу, в которой играл в драмкружке, после чего некоторое время учился в школе киномехаников.

В 1943 его призвали на службу. Сперва Иннокентий угодил в Киевское военно-пехотное училище, но надолго там не задержался. Полуголодное существование толкало курсантов на разные хитрости и уловки, в том числе и на сбор картошки, оставшейся на полях после уборки. Занятие это было весьма рискованным – считалось кражей государственной собственности и каралось по всей строгости советских законов. То, что картошка эта осталась гнить на поле после уборки урожая, никого не волновало. Советская власть занимала в подобных вопросах позицию пресловутой собаки, сидящей на сене.

Курсанту Смоктуновичу не повезло – его застукали за сбором картошки, да еще в учебное время. Приговор был ясен – на фронт! Рядовым!

Иннокентий угодил в самое пекло – на Курскую дугу. Но судьба хранила его – за два года войны он ни разу не был ранен, хотя все время служил на передовой. А вот в плену побывать пришлось, правда, недолго. «Мне посчастливилось бежать, когда нас гнали в лагерь. Был и другой выход – желающим предлагали службу в РОА… Но меня он не устроил. Меня, восемнадцатилетнего измученного мальчишку, вел инстинкт самосохранения. Я выведывал у крестьян, где побольше лесов и болот, где меньше шоссейных дорог, и шел туда. Фашистам там нечего было делать, в отличие от партизан. Так добрел до поселка Дмитровка… Постучался в ближайшую дверь, и мне открыли. Я сделал шаг, попытался что-то сказать и впал в полузабытье. Меня подняли, отнесли на кровать, накормили, вымыли в бане. Меня мыли несколько девушек – и уж как они хохотали! А я живой скелет, с присохшим к позвоночнику животом, торчащими ребрами», – напишет после войны Смоктуновский. И еще напишет: «Это был март сорок пятого года. Два года чудовищной, изнурительной, изматывающей фронтовой жизни не смогли убить невероятного желания жить, радости весны, близкой победы… Должно быть, организм втянулся и привык, найдя вполне возможным жить и развиваться в окопах, в боях, в походах, сжиматься несколько, из окружения выходя, и радоваться любой минуте отдыха, и, спать, ложась в окоп, благодарить судьбу за трудный день, что завершился жизнью и доброй темной ночью».

Иннокентий закончит войну недалеко от Берлина. Ему повезло – остался жив. А вот отец Иннокентия с войны не вернулся.

Недолгое пребывание в плену наложило несмываемый отпечаток – позорное клеймо военнопленного. То, что человек бежал из плена и продолжил защищать Родину, никого не волновало. Был в плену? Получай поражение в правах или и того хуже – лагерный срок!

Иннокентию снова повезло – его не посадили. Правда, согласно «Положению о паспортном режиме», ему, как бывшему в плену, запретили жить в тридцати девяти крупных городах Советского Союза. Даже в родной Красноярск пустили только потому, что Иннокентий был родом оттуда.

Иннокентий ехал домой с намерением поступить в лесотехнический институт, а по приезде принял другое решение и поступил в театральную студию при Красноярском драматическом театре имени А. С. Пушкина.

Долго проучиться не удалось – выгнали за драку.

На счастье, как раз в это время в Красноярске находился директор Норильского Заполярного (!) театра драмы имени Вл. Маяковского Дучман – набирал труппу. Иннокентий выразил желание вступить в нее и переехал в Норильск.

О Москве, или, например – Ленинграде, он тогда и мечтать не мог, с его запретом-то.

Кстати говоря, Смоктуновского чуть было не выжили и из заполярного театра, спасибо, тот же Дучман отстоял. Он же и посоветовал Иннокентию сменить фамилию:

– Что это у тебя за фамилия такая – Смоктунович? Ты что, еврей? Возьми другую, а то тебя, чего доброго, и впрямь на Северный полюс загонят.

Иннокентий фамилию менять не захотел, а окончание сменил. Стал Смоктуновским.

Норильский Заполярный театр драмы имени Вл. Маяковского оказался для Иннокентия превосходной профессиональной школой, ведь в труппе театра работало множество талантливых актеров, бывших заключенных ГУЛАГа.

В Норильске Смоктуновский прожил четыре года – с 1946 по 1951 год, но суровый климат Заполярья окажется неблагоприятным для его здоровья, и актеру пришлось переехать на юг – в Махачкалу. Один сезон Иннокентий Михайлович прослужил в Дагестанском Русском драматическом театре.

Там-то и настигнет его соблазн. Соблазн Москвой.

«Жизнь актера периферийного театра меня вполне устраивала. Единственно, что хотелось – и это ощущение было ясным – объездить как можно больше городов, театров, и чем отдаленнее, экзотичнее и неведомее уголки нашей огромной страны – тем лучше.

Именно это желание в свое время побудило меня поехать в Норильск, затем в Махачкалу и неотступно призывало махнуть на Южный Сахалин. Скорее всего, оно бы так и было, не окажись у нас на спектакле брата и сестры – Леонида и Риммы Марковых, актеров Московского театра Ленинского комсомола. Они приехали в отпуск к родителям в Махачкалу, и профессия потянула их вечером в театр. Такие зрители для наших будней редкость невероятная, и, что говорить, мы были взволнованы, но каково же было мое удивление, когда я увидел значительно большую взволнованность этих двух красивых, стройных молодых людей, зашедших после спектакля к нам за кулисы. Не стесняясь этой своей взволнованности, они, мягко и мило перебивая и дополняя друг друга, растревожили меня уверениями, что все то, что я делаю на сцене, интересно и что мне непременно нужно работать в Москве по той простой причине, что моя манера (оказывается, у меня есть своя манера) существовать и действовать на сцене своеобразна, неожиданна, а что самое главное – современна… В конце концов они заявили, что по возвращении в Москву непременно будут говорить обо мне со своим главным режиссером, Софьей Владимировной Гиацинтовой».

Добавил масла в огонь, разгорающийся в душе Смоктуновского, и Андрей Александрович Гончаров, режиссер Московского драматического театра, проводящий отпуск в Махачкале. Вот что писал Смоктуновский:

«– Вы на удивление живой артист, Кеша…

Всех этих славных признаний за последние дни было бы с излишком и для сильного человека на суше, но здесь… в открытом море… Я уже было начал свое большое погружение, и только его вторая фраза: „Где вы учились?.. Что кончили?..“ – заставила меня всплыть.

– По актерскому ничего… ничего… не кончал…

– Ах, вот откуда эта самобытность… Ну что ж, бывает и так. Нужно работать в хороших театрах, где-нибудь в центре. Поезжайте в Москву… Легко, вероятно, не будет – манны не ждите. Но Москва – жизнь, ритм, споры, возможности, борьба – прекрасно, Кеша. Такое количество театров, да хотите, приезжайте в наш – пока молоды, надо. Поиск, творчество – прекрасно».

Правда вот, когда Смоктуновский придет к Гончарову в Москве и попросит принять его в труппу, то неожиданно услышит в ответ:

– Ах, вот куда завела вас ваша… самобытность… Ну что ж, бывает… Работать можно в любом театре, если работать, разумеется… а здесь переизбыток прекрасных актеров… поезжайте куда-нибудь в среднюю полосу России – замечательные театры, насущный спрос на современного актера… в Россию, конечно, в Россию, – легко, вероятно, не будет… манны не ждите, но – ритмы, спор, творчество, поиск, перспективы… пять-шесть премьер в год, вдумайтесь только – прекрасно… возможности, каких просто не сыскать здесь… прекрасно…

Из Махачкалы Смоктуновский перешел в Сталинградский театр имени Горького.

Театр имени Ленинского комсомола все никак не давал Смоктуновскому шанса. Вот, что писал сам Иннокентий Михайлович:

«После вялой двухлетней переписки и переговоров с Московским театром Ленинского комсомола вся несостоятельность моих притязаний стала, наконец, очевидной и для меня. Я вроде очнулся от завораживающего, долгого сна, и мои друзья в Волгограде, где я работал уже два года после Махачкалы, вдруг увидели меня совсем отличным от того, каким привыкли видеть. „Если за пять лет я не смогу сделать ничего такого, ради чего следует оставаться на сцене, – я бросаю театр“, – заявил я. Решив, я освободился от тяжести ожиданий, сомнений и послал в Москву телеграмму: „Уважаемая Софья Владимировна готов приехать постоянную работу тчк сообщите когда в чем сможете предоставить дебют тчк уважением Смоктуновский“.

Софья Владимировна ответила: „Не ссорьтесь театром тчк приезд дождитесь отпуска тчк сообщите чем хотели бы дебютировать тчк уважением Гиацинтова“».

Смоктуновский не хотел больше ждать. Он устал ждать. Пора было действовать.

Он увольняется из театра и приезжает в Москву. На дворе – 1955 год. Сталин умер два года назад, жить стало немного свободней, и о запрете на право проживания в тридцати девяти городах уже никто не вспоминает.

Состоялся показ в театре имени Ленинского комсомола.

«На показ пришло человек двадцать актеров, – вспоминал Иннокентий Михайлович. – Я был полон сил, решимости, настроение было прекрасным – я знал, что и как я должен делать, и даже не очень волновался. И вот уж не знаю, чем объяснить, но по ходу этого домашнего показа раздавались аплодисменты и не раз вспыхивал дружный смех. Это – единственный удачный мой показ в Москве, вселивший в меня уверенность, что мой приезд вполне оправдан и что меня обязательно возьмут.

Софья Владимировна, тряся мою руку, взволнованно и как-то безысходно повторяла:

– Дорогой мой, дорогой… Что же делать? Что ж? Да, да…

– Что делать… брать надо, Софья Владимировна, брать, – под видом шутки протаскивал я затаенную, страшную жажду».

Смоктуновский попал в переплет – в театр его взять отказались, потому что у него не было московской прописки, прописку же он мог получить, только имея постоянную работу в Москве… Замкнутый круг.

Начался марафонский забег по театрам, бесконечный и безрезультатный. На радушный прием никому неизвестному провинциальному актеру рассчитывать не приходилось.

Москва, когда пожелает, такой мачехой обернется, что только держись!

«…Главный режиссер одного драматического театра на улице Горького, шумно подхватывая воздух, наслаждаясь когда-то удачно найденной манерой говорить, совершенно не затрачивая себя на это, мимоходом промямлил:

– У меня со своими-то актерами нет времени разговаривать, а где же взять его на пришлых всевозможных приезжих… и о чем, собственно, вы хотите говорить со мной?

– Я хотел бы, чтоб вы меня посмотрели, послушали…

– Я и так на вас смотрю и слушаю, и, простите, ничего не могу сказать вам утешительного… прощайте…».

Но есть и другие слова Иннокентия Михайловича: «Москва вместе с отверженностью подарила мне и друзей, которые верили в меня, несмотря на мое затянувшееся созревание».

В театре имени Ленинского комсомола Иннокентий Михайлович встретит свою будущую супругу Суламифь Михайловну Горшман. Вот как вспоминает об этом сам Смоктуновский: «В Московском театре имени Ленинского комсомола, где она работала, шел какой-то спектакль. Дверь из ложи отворилась. Я тогда впервые увидел ее. Мгновение задержавшись на верхней ступени – двинулась вниз.

Тоненькая, серьезная, с охапкой удивительных тяжелых волос. Шла не торопясь, как если бы сходила с долгой-долгой лестницы, а там всего-то было три ступеньки вниз. Она сошла с них, поравнялась со мной и молча, спокойно глядела на меня. Взгляд ее ничего не выспрашивал, да, пожалуй, и не говорил… но вся она, особенно когда спускалась, да и сейчас, стоя прямо и спокойно передо мной, вроде говорила: „Я пришла!“

– Меня зовут Иннокентий, а вас?..

Должно быть, когда так долго идешь, а он, вместо того чтобы думать о будущем, занят всякой мишурой, вроде поисков самого себя, стоит ли и говорить-то с ним.

И она продолжала молчать.

– Вас звать Суламифь, это так? Я не ошибся?

– Да, это именно так, успокойтесь, вы не ошиблись. Что вы все играете, устроили театр из жизни – смотрите, это мстит».

Спустя некоторое время они поженились. И прожили счастливо всю жизнь. Их брак получился счастливым. Смоктуновский был женат всего один раз – довольно редкий случай в актерской среде.

Мария, дочь Иннокентия Михайловича, вспоминает: «Дома он был добрый, ласковый и прекрасный. Праздники любил и за столом посидеть. Любил мамину уху. Сам любил салаты делать, китайскую и японскую кухню очень уважал, даже научился есть палочками, говорил, что это есть постижение народа. Когда привез из Японии кимоно, я ему говорила: „Ты мой японец“. Семья была для папы его крепостью. С детства помню ощущение обожания, царившее в доме. Он был счастлив, когда выдавались свободные часы в работе, и проводил их только дома. Он был, между прочим, весьма хозяйственным и умелым. Любил обустраивать дом, что-то прибивал, прикручивал, сверлил дрелью. Правда, иногда его лучше было не отвлекать. Скажем, моет посуду и что-то шепчет про себя. Спросишь: „Что?“, а он: „Ну, я же репетирую!“

После переезда из Ленинграда в Москву мы получили квартиру на Суворовском бульваре. Я-то маленькая, мне все равно, а для папы было слишком шумно. А когда в 1989-м мы переехали в тихий переулочек у „Белорусской“, он снова был счастлив и не уставал повторять: „Эта квартира – праздник“».

А вот в чем признавался сам Смоктуновский: «В период подготовки новой работы у артиста порой наступает кризисный момент, когда он не в ладах не только с ролью, пьесой, партнерами, собой, но больше всего с тем эгоистом, который прочно устроился в нем самом. И никакие разговоры, увещевания, обращенные к этому квартиранту, ни к чему доброму не приводят – они бесполезны. Меня довольно часто посещает этот товарищ. С каким бы распрекрасным режиссером ни работал в этот „час пик“, едва ли не против своей воли обрушиваешь на него град неуважительных взглядов, мыслей, а порой и реплик, вспоминая которые через какое-то время буквально корчишься от стыда и раскаяния. А бедные родные – они герои-мученики. Я, например, едва ли не вслух убеждаю себя, уговаривая: „Ну, держи себя в руках“, – и в это время у себя дома кого-то из домашних уже стригу глазами и закатываю долгие монологи по поводу холодного чая, что, впрочем, совсем не исключает более повышенных тонов, когда чай горяч и я поношу всех жаждущих сжечь мне горло. Виноваты все, во всем, всегда и всюду. Эти мои вывихи дома терпят, стараются не замечать, но все равно это зло не украшает нашей жизни, отнюдь».

В конце концов Смоктуновский попал в труппу Московского театра-студии киноактера.

Суламифь Михайловна через своих друзей устроила ему встречу с Иваном Александровичем Пырьевым, кинорежиссером и в то время директором «Мосфильма».

«Совершенно не зная его, но лишь ощущая в неторопливом, сухощавом человеке силу и масштаб, я, хоть и говорил все дельно и по существу, взмок весь и, когда Иван Александрович, дав мне письмо, предварительно запечатав его, протянул на прощание руку», – рассказывал впоследствии Иннокентий Михайлович.

Гадая о том, что написано в письме, Смоктуновский отнес его в театр и передал секретарше директора. Через несколько дней ему позвонили и пригласили оформлять документы. «Все вокруг оказались милыми, отзывчивыми людьми, полными внимания и чуткости. Но, правда, с меня взяли слово, что я никогда не только сниматься, но даже стремиться сниматься в кино не буду, а только работать на сцене. Памятуя о своем лице, я с легкостью согласился никуда не стремиться. И честно держу это слово до сих пор».

Смоктуновский оседает в Москве. Он начинает сниматься в кино. Пока что в эпизодах, но эти эпизоды приносят ему первую большую роль, может быть – главную роль его жизни. Роль, ставшую мерилом для всех остальных ролей и переломным моментом в актерской судьбе Смоктуновского.

Театральный режиссер Георгий Товстоногов готовил к постановке роман Ф. М. Достоевского «Идиот» в Большом драматическом театре имени Горького в Ленинграде. У него тогда был уже свой исполнитель на роль князя Мышкина, но тут он случайно посмотрел фильм с участием Смоктуновского, и актер показался ему знакомым. Где-то когда-то виденным.

В один день, во время репетиции, Товстоногов понял, почему Смоктуновский показался ему знакомым – у актера были глаза князя Мышкина!

Образ князя Мышкина Смоктуновский воплотил блестяще. Добрый, наивный, смешной, неуклюжий, начисто лишенный всяческого пафоса, герой Смоктуновского покорил сердца зрителей. Один из театральных критиков того времени писал про Смоктуновского: «Он нарушал театральные правила. В спектакле БДТ появился не играющий, а живущий актер».

Премьера «Идиота» состоялась в канун Нового Года – 31 декабря 1957 года. «Спектакль давно прошел, но и поныне слышу ту, около двухсот раз повторявшуюся, настороженно-взволнованную, на грани крика, тишину в зрительном зале, ту тишину, единственно способную увести весь зал вместе с героями в тот высокий мир простоты и искренности, доверчивости, населенный Достоевским таким удивительным существом и личностью, как Лев Николаевич Мышкин», – напишет позже Смоктуновский.

Спектакль понравился всем – и критикам и зрителям. Роль князя Мышкина принесла Смоктуновскому не только известность, она обогатила внутренний мир самого актера, подняла его актерское мастерство на несколько ступеней. «Не знаю, – признавался позже Смоктуновский, – как бы сложилась моя творческая жизнь и вообще моя жизнь, если б меня не столкнуло с наследием Достоевского».