Текст книги "Дороги веков"
Автор книги: Андрей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
6
Кончились праздники.
Вчера, когда все гости уже разъехались по домам и река заметно опустела, Роман занялся лодкой. Он долго ходил вокруг, колупая ногтем отставший вар, подтаскивал и колол поленья, разжигал костёр, и всё это медленно и основательно, словно начинал дело важное, длиться которому не один день и даже не месяц.
Мы это поняли сразу и принялись помогать. К вечеру лодка была готова.
Сегодня мы спустили её на воду, покрутились возле дома, отмечая набегавшие из пазов струйки, и решили отправиться на озеро. С нами поехал Павел, младший сын Романа, работающий машинистом на торфопредприятии, прихватив с собой старую отцовскую острогу.
Я медленно гребу, иногда встаю на корме в рост и отталкиваюсь веслом как шестом, потому что течение быстрое и норовит развернуть тяжёлую лодку, ткнув её носом в берег. Павел стоит на носу, держит наперевес древко, вглядывается в воду, и частая гребёнка остроги готова вот-вот нырнуть, чтобы вонзиться в спину неосторожной плотвы.
В лодках, что встречаются на пути, – местные ребятишки. Вчера и позавчера рыбу ловили их отцы. Сегодня они, натянув отцовские ватники и перепоясав их кто ремнем, а кто просто верёвкой, важно, с достоинством сплёвывая сквозь зубы, ведут лодки вдоль полузатопленных берегов, всматриваясь в прибрежную траву. Они плывут без весла, отталкиваясь древком остроги, толкают лодку вперёд, быстро перехватывают древко и резко и часто тычут гребёнкой под берег. Время от времени они сбрасывают в лодку с острых зубьев одну, а то сразу две рыбины. Это называется «ловля на тычок» – ловля древняя, как сама Вёкса.
Конечно, острога – не лучший способ ловли, а теперь и вообще относится к числу запрещённых орудий, но здесь ею пока ещё пользуются.
Вчера Павел тоже колол плотву, но сегодня он шарит глазами по заводям.
– В заливчик подгони, правей, – говорит он мне хриплым шёпотом и переступает с ноги на ногу.
Справа в заливчике мелководье и сухой тростник. И, поворачивая лодку, я вижу, как кто-то ворочается там в воде возле кустов, всплескивает и по заводи бегут в стороны большие круги. Мы подходим медленно, осторожно, стараясь не шевелиться, не стукнуть ненароком веслом о борт.
Павел поднимает острогу, выносит её вперёд, я налегаю сильнее на весло…
– А-а, стерва!
Он вскрикивает коротко и хищно, изо всей силы бьёт острогой в шевелящуюся воду и наваливается на древко так, что лодка вот-вот черпнёт бортом. Балансируя, упираясь в дно веслом, я пытаюсь удержать её на месте. Вадим перегибается через борт, древко остроги скрипит, гнётся, огромный хвост взбивает грязную муть, и над водой у борта появляется плоская темно-зелёная щучья голова, беззвучно разевающая хищную зубастую пасть.
Не подворачивая рукавов, мешая друг другу, по локти мокрые, втаскиваем чудовище в лодку.
Щука большая, с метр, тяжёлая и скользкая. Она продолжает биться и на дне лодки, пока Павел не оглушает её прихваченным для этого поленом.
– Ишь, зубастая… Килограммов на двенадцать!
– Побольше будет, пожалуй…
– А я вижу, она всё на оном месте ворчается, – начинает традиционный охотничий рассказ Павел. – Вот я и сказал, чтобы туда повернуть…
Все мы видели, всё пережили, но так нужно, и в этом, может быть, самое важное для человека, чтобы выразить в словах, уже смакуя победу и переживания, все перипетии короткой счастливой охоты. Мы сами долго – до следующего мая – будем рассказывать, каждый раз приукрашая по-новому, об этих рыбных майских днях.
А на озере ходит волна, прижимает к берегу, и льда почти нет – сошёл в Вёксу, да и съели его дождь и солнце.
7
Рыба рыбой, а вот на что экспедиция существовать будет?
Академическая дотация невелика – на нас троих и то, пожалуй, не хватит. Что ж, назвался начальником – добывай финансы. И чертыхаясь, обмозговывая, как лучше вывернуться, я с утра отправляюсь в контору торфопредприятия, к главному инженеру, с которым за те пять с лишним лет, что тянется «делопроизводство» о Польце, мы успели вроде бы подружиться.
Впрочем, как говорят, дружба дружбой, а удочки – врозь!
Валерий Николаевич Корнилов – главный инженер купанского торфопредприятия. Невысокий, коренастый, с мальчишеским улыбчивым лицом и озорными глазами. Весь он живой и неунывающий, и большие оттопыренные уши пламенеют на солнце из-под форменной фуражки.
Главный инженер похож на мальчишку – озорного, вихрастого, с широкой ребячьей улыбкой; скуластый мальчишка, что прыгает от избытка своих мальчишеских сил, как резиновый мячик, и успевает всюду – в ремонтные мастерские, на поля, на строительную площадку, даже в управление успевает съездить. Его звонкий голос, особенно когда он кого-нибудь распекает, слышен издалека, и большие (тоже мальчишеские!) уши пламенеют на солнце из-под форменной его фуражки.
На самом же деле не так уж он молод, да и опыта не занимать стать. Но с финансированием археологов, притом ещё таких настырных, ему приходится сталкиваться впервые. Вот и крутится Василий Николаевич Данилов, чтобы промеж огней ловчее проскочить: с одной стороны – интересы предприятия соблюсти (хотя, кажется, что там две-три тысячи рублей при полумиллионном размахе строительства?), а с другой – ну как нарушишь постановление об охране памятников, которое теперь лежит у него под стеклом на рабочем столе в кабинете?! А там чёрным по белому: в случае использования территории археологического памятника для хозяйственных нужд или под застройку требуется провести предварительное исследование всей территории (раскопки), причём все расходы относятся за счёт застройщика.
С этого обычно у нас и начинался с ним разговор.
Ну и как? Ах, сметой не предусмотрены? Значит, смета неверно составлена. Значит, надо изыскать эти средства по другим статьям, прежде чем будет выкопана хоть одна яма под столб. Тем более и прецедент налицо: раскопки той части, где теперь стоит будка стрелочника, оплачены Королёвым…
В прошлом году, такой же весной, он весело отругивался от наседавших на него Николая Павловича Масина, заведующего Переславским отделом культуры, и меня, сокращая, пытаясь утаить истинные размеры строительных работ на Польце, а мы тыкали ему под нос черепки, валявшиеся под ногами, и потрясали постановлениями об охране памятников.
Спорили обо всём этом мы с ним ещё в прошлом году, когда не были подписаны многочисленные протоколы, акты, соглашения, результатом которых и явилась наша экспедиция. И вдруг теперь оказывается, что выделенные сметой средства на раскопки до сих пор не переведены на банковский счёт института! Вот и повисает в воздухе экспедиция – даже рабочих нанять не на что. И я со всей страстью обрушиваю свой гнев на Данилова, который только зубы скалит.
Скоро переведут? На этой неделе? Вот прямо завтра-послезавтра? И всё подписано, всё согласовано? И никакой заминки не произойдёт? Ну что ж, тогда потерпим ещё немного…
И, снова заключив мир, мы отправляемся с главным инженером сначала в ремонтные мастерские, где теперь уже он распекает слесарей за какой-то неисправный барабан со шнеком, потом на торфяные поля, где готовятся к началу летних работ, оттуда, на мотовозе – на Польцо, где, в сотый раз сверяясь с планом строительства, выхаживаем по площадке, прикидывая расположение будущих раскопов. Отсюда Данилов снова спешит в диспетчерскую, и, покуда, замешкавшись на Польце, я подхожу к новому железобетонному мосту, сменившему оба старых, он уже обгоняет меня на попутном мотовозе и весело скалит зубы из кабины.
Я смотрю ему вслед и ловлю себя на странном чувстве. Нет, это не зависть, не восхищение, не уважение только, а какой-то сплав того, другого и третьего, который рождают во мне такие люди, как тот же Данилов или Королёв, преобразующие окружающую их жизнь.
Наверное, эта возможность всегда немного кружит голову – возможность по-своему изменить природу, проложить дорогу в совершеннейшем бездорожье, выстроить посёлок там, где ещё вчера шумел лес, перестроить судьбы сотен людей, причём всё это сделав своими руками, увидев результаты всех этих изменений.
Не всегда это проходит безнаказанно, не всегда получается хорошо, летят щепки от вырубаемого леса, и каким-то шестым или седьмым чувством я угадываю, что Королёву, который значительно старше Данилова, не всегда по душе то, что он делает. Не потому ли и срывы, и стихи, и избушка на Игобле, и неожиданный взлёт гордыни, когда он чувствует себя «самодержцем всея Кубри»?
Завидую ли я?
Нет, пожалуй. У каждого из нас своё время, своё пространство, свой, так сказать, «плацдарм». И, честно говоря, я ещё не знаю, что больше преобразует окружающую жизнь: железные и шоссейные дороги, осушенные болота или отблески тех идей, которые зарождаются в результате раскопок. Всяких идей – и больших, глобальных, и тех незаметных, случайных, которые искорками блеснут в мозгу случайного наблюдателя, вдруг ощутившего себя между двух бездн времени – между Прошлым и Будущим.
И всё-таки хочется – ох как хочется! – вот так, зримо, вещно осязать плоды своей работы!..
8
Па-аехали… В треске, рёве, оставляя за собой синюю вонь… Ну кой чёрт дёрнул меня поддаться на уговоры этих любителей комфорта? До магазина им, видите ли, лень ножками пройтись! И всего-то полтора километра в одну сторону. Ходят же остальные: и Роман, и Прасковья Васильевна, и соседи… Нет, подавай мотор на лодку!
Ну и подал. А что поделаешь? Техника. Современность. Цивилизация. И – прощай, патриархальная тишина, неторопливые взмахи весла и безмятежный покой. Теперь только вперёд успевай глядеть…
Ко всякой технике я отношусь с некоторой опаской: а ну как выкинет какой фортель? В конце концов того и гляди окажется, что не ты управляешь этой техникой, а она тобою. А потому и мир, знакомый, казалось бы, до мелочей, вдруг оборачивается чужим и вывернутым наизнанку.
Вот с той же Вёксой. Кажется, исплавал я её за эти годы вдоль и поперёк, могу каждый поворот описать, каждый пень, каждый куст и дерево, каждую отмель помню, возле которой приходилось или рыбу ловить, или веслом отталкиваться. Но стоило впервые сесть за мотор, как оказалось, что совершенно ничего не знаю. То невесть откуда на перекате камень подворачивается под винт, то на плёсе этот же винт коряга хватает, то заносит на повороте лодку и бьёт её кормой о нависшее дерево.
А результат один – шпонка полетела. Нет шпонки.
– Саша, ты гвозди-то нарубил? А то, чует моё сердце, сейчас опять что-нибудь произойдёт!
– Не нервничай, Леонидыч, не нервничай… Ведь мотор – что конь: пока по реке не обкатаешь его, всё норовит за каждую палку задеть! – успокаивает меня Павел. – Вчера, пока ты на площадке был, мы тут гвоздей пять извели, а из десятки, сам знаешь, две шпонки верных выходят…
Трах! вззз!.. Ну, так и есть! Сбрасываю газ, и Вадим, держащий весло наготове, подгоняет лодку к пологому берегу, где её можно чуть приподнять кормой.
Опять снимать винт, опять выбивать остатки срезанной шпонки, опять ставить новую… Впрочем, обо всём этом когда-то рассказал Марк Твен, и не его вина, что вершиной техники в то время был только велосипед – будь в те времена лодочные моторы, он бы ещё не то написал!
Одно примиряет меня со шпонками и с мотором: с его появлением я вижу, как сокращаются расстояния и, наоборот, увеличивается протяжённость времени. И если этот пачкающий маслом и воняющий бензиновым перегаром чёрт будет послушно исполнять взваленную на него работу, то можно на время смириться и с таким обликом цивилизации.
9
Удача, удача… Всем она необходима, и в науке без неё тоже делать нечего. Особенно в такой, как наша.
Обойдённый этой капризной богиней никакой усидчивостью и прилежанием не получит то, что другому, избранному, бросит она под ноги! Что там ни говори, но археологи и геологи, как и все, кто ищет, сродни кладоискателям, «фарт» которых – дело очевидное и доказательств не требующее. Не потому ли так и тянет всех к нашей профессии – нет, не к работе, а вот к тому неуловимому моменту, когда происходит как бы материализация мечты – освобождение от земляного плена, извлечение из небытия осколка минувших миров?!
А будет ли он, этот момент? Свершится ли чаемое? Об этом всегда думаешь, намечая сетку раскопа, выбирая для него место, таинственным чувством пытаясь угадать, что скрывает под собой ровный зелёный бобрик дёрна.
Опыт? Расчёты? Да, всё это необходимо. И интуиция нужна. Но старые археологи знают, что больше всего здесь требуется Удача!
Ещё с Даниловым наметили мы место будущих раскопов. А за прошедшие дни разметили уже точно: вдоль линии узкоколейки, к востоку от неё. Длинная траншея от четырёх до десяти метров шириной протянется от теперешней диспетчерской до самой реки, уткнувшись в сваи бывшего здесь моста. В эту траншею должно попасть всё – илистые отложения речной поймы, заросшей осокой и стрелолистом, плотная лужайка собственно Польца, где закладывал первые шурфы А. А. Спицын, собирал кремнёвые орудия и черепки основатель переславского историко-краеведческого музея М. И. Смирнов и вёл перед войной раскопки П. Н. Третьяков. А там, выше, возле диспетчерской, где ещё можно заметить отвалы и впадину моего первого раскопа, мы заложим несколько шурфов, которые покажут, что хранит в своих верхних слоях песчаная дюна, бывшая некогда берегом Плещеева озера.
Будущие раскопы мы обозначаем сетью вбитых колышков по углам квадратов. Каждый квадрат – два на два метра. Протяжённость каждого раскопа определяется количеством букв алфавита, которыми обозначена каждая линия квадратов – от А до Я. Сколько раз уложится в длину линейка алфавита – столько и раскопов, обозначаемых римскими цифрами. А в ширину уже цифры арабские – от нуля до бесконечности.
Всё, что при раскопках находят в квадрате, описывают под соответствующей цифрой и буквой, и когда просматриваешь находки – сколько бы лет ни прошло, – по этой цифре и букве можно сразу представить место, которое каждая из них занимала в действительности.
С людьми так же, только титулы и чины оказываются куда более громоздки, чем коллекционные цифры.
И сейчас, забивая колышки, выверяя углы квадратов, гадаешь: а что в них? Может быть, ничего; может быть, всё самое важное окажется совсем не здесь, а в пяти метрах правее или левее, под железнодорожным полотном или по другую его сторону. Может быть. Всё может быть. А сделать ничего нельзя. Раскопки – «спасательные», они должны вестись именно в тех местах, где предстоят строительные работы.
Трасса наших раскопов – трасса будущего водопровода от реки к распределительной колонке станции.
Но любопытство пересиливает, и, закончив разметку, мы сообща решаем всё-таки заглянуть в своё будущее – вскрыть один из нескольких сотен квадратов в самом дальнем от реки конце раскопа.
…Моросит дождь, изредка гудят мотовозы. Рабочие с насыпи удивлённо посматривают на трёх чудаков, копающихся в земле. Нет. Удача сегодня явно против нас. Саша ворчит, Вадим стоически изрекает залежалые сентенции, на лопаты липнет мокрая земля, намок план, на котором я отмечаю редкие черепки, и, не выдержав, мы уходим домой.
И поделом! Всему своё время…
10
Настоящее – это кажется понятным. Ты сам, окружающие тебя люди, произнесённые слова, звуки, запахи, игра красок, – так сказать, всё сущее.
А прошлое? То, что ушло? Фикция? Нет его на самом деле? Существование несуществующего, бывшего…
Вероятно, можно подойти к этому вопросу несколько иначе, если предположить, что прошлое – это ставшее, свершившееся, реальное в противоположность настоящему, которое само по себе существует лишь как миг возникновения реальности…
Парадокс?
Что ж, не только наука, но и сама жизнь состоит зачастую из сплошной цепи парадоксов. И разве не парадокс, не насмешка над здравым смыслом все эти черепки, каменные орудия и древние кости, которые прибавляются у нас на подоконниках, в коробках, разложены на листах бумаги в углах? Их сделали человеческие руки несколько тысяч лет назад. Некогда они были настоящим, «сущим», затем стали прошлым, но от соприкосновения с нашими руками таинственным образом обрели реальность. Выпав из жизни, они снова вернулись в неё в том же самом виде, как прежде. Такими же?
Или время всё же наложило на них свой отпечаток и они – иные?
Не внешне – иные по сути своей?
Когда я отправился в свою первую разведку по берегам Плещеева озера, здесь было известно только четыре места с остатками древних поселений – Большая Песошница на Трубеже под валами древнего Переславля, Польцо на Вёксе, Торговище на озере Сомино и ещё одна стоянка, безымянная, расположенная где-то возле городской водокачки. Гдеименно, никто уже не помнил.
Сейчас их известно около трёх десятков.
Кроме Польца в первый же год разведок я нашёл на Вёксе четыре стоянки. Одна из них, Вёкса-3, прямо перед домом – невысокий песчаный обрывчик, который каждый год подмывается водой. Под слоем дёрна видна полоса чёрной земли сантиметров сорок толщиной. Это и есть «культурный слой поселения».
Теперь их более четырёх десятков.
Одна из таких стоянок почти перед самым нашим домом – высокий мыс, полого сбегающий к воде с обрывчиком на одной стороне, где поставлены мостки, чтобы полоскать бельё, и притулились соседские лодки. Каждый год по весне обрывчик размывается водой, крошат его волны от моторных лодок и из чёрного слоя, лежащего между дёрном и белым песком, выпадает то черепок, то кремнёвый отщеп, а то и наконечник стрелы.
Чёрный слой – это и есть культурный слой древнего поселения.
С точки зрения формальной логики «культурный слой» – один из парадоксов словообразования.
Задумывались ли вы, что произойдёт, если с наших улиц внезапно исчезнут подметальные, поливочные и снегоочистительные машины, а мусорщики перестанут приезжать за скопившимися в баках отбросами? И совсем не будет канализации, той, сквозь решётки которой смывается с асфальта пыль и грязь? Очень скоро, за какие-нибудь три-четыре года, тротуары скроются под слоем земли, перемешанной с мусором, бумажками от мороженого, окурками, спичками и прочей дрянью. Покопавшись, здесь можно будет найти монеты, выскользнувшие сквозь прореху в кармане, ключ, пробку, обрывки проволоки, тряпье, гайки, осколки стекла и фарфора и множество других предметов, выпавших случайно или выброшенных за ненадобностью из нашей жизни. Всё это и будет «культурным слоем». Он накапливается из отбросов и отходов, из строительного мусора, сгоревших или разрушенных жилищ, растёт незаметно из года в год и под такими древними городами, как Новгород, Москва или Смоленск, достигает порой десятка метров.
Ещё толще культурные слои в Средней Азии и на Ближнем Востоке. Там строили из сырцового кирпича, не обожжённого, а всего лишь высушенного на солнце, и если здание ветшало, его не сносили, а разбивали, утрамбовывали, разравнивая площадку, чтобы на этом же месте возвести новый дом. Глина наслаивалась пластами на первоначальный фундамент, и получалось, что город, выстроенный на равнине, уже через тысячу лет оказывался стоящим на холме.
Чёрный цвет культурного слоя – цвет перегноя, остатки органических веществ, из которых сам слой вырос. Когда говорят о каком-нибудь доме, что он «врос в землю», это неверно, дом остался на прежнем месте. А вокруг него наросла земля, тот самый культурный слой, который и раскапывают археологи.
Теперь, ловя плотву с мостков, сбитых у древней стоянки, мы попутно собираем всё, что вымывает вода. То, что можно поднять с земли, не прибегая к раскопкам. У археологов всё это называется «подъёмным материалом».
Раскладывая на бумаге находки, сортируя по эпохам, я учу своих приятелей определять различные орудия, показываю, как ими пользовались.
Среди множества каменных орудий, различить которые может лишь намётанный глаз археолога, есть два вида, понятные даже непосвящённому. Это наконечники стрел и копий, столь ювелирно обработанные мелкой отжимной ретушью, что кажется, будто они вышли из рук художника, и каменные топоры со сквозной сверлиной, отшлифованные, изящные в своём совершенстве, напоминающие о томагавках индейцев из романов Фенимора Купера. И стрела и боевой топор служили делу смерти. Не потому ли и требовалось для этих орудий совершенство выделки, чтобы они разили столь же совершенно, чтобы орудие смерти всегда можно было выделить из числа других, мирных?
Но вот чтобы заметить на внешне похожих отщепах кремня ту порой едва заметную подправку, которой ограничивался человек прошлого, увидевший в кремнёвом отщепе уже готовый нож, скребок, сверло, резец или какой-либо иной необходимый ему в данный момент инструмент, требуются и навык, и некоторые знания.
Для этого надо «войти в роль», представить самого себя человеком, который изготовлял эти орудия и пользовался ими; пробудить в себе глубоко дремлющее, ненужное в современной жизни прошлое, как пробуждается древняя страсть рыбака и охотника.
Там, в неведомых глубинах нашего «я», ещё жив «ветхий Адам», затаившийся, как джинн в бутылке, готовый в каждую минуту вырваться наружу.
Когда-то я нашёл безотказный приём, позволяющий использовать полузабытую память предшествующих поколений.
Надо взять в руки кремень, взять так, чтобы он как бы сам скользнул в пальцы, успокоившись между ними, позволив им двигаться независимо от нашего сознания, осязая ребра, ощупывая грани сколов. И пока сам ты разглядываешь этот камень, от датчиков, от нервных окончаний в мышечные волокна начинают поступать неуловимые сигналы, возбуждающие память клеток. Какие-то группы мышц начинают сокращаться, другие расслабляться, и в едва уловимых движениях руки начинаешь постигать назначение предмета, как будто бы в твою руку вдруг оказалась вложена рука твоего далёкого предка, изготовившего это самое оружие, а твоё сознание подключается к сознанию всех ранее живших на земле людей… Не о таком ли «узнавании» мира говорил Платон, убеждённый в истинности «снов души»?
Вот самое простое, самое распространённое орудие – скребок. И заложена в него наиболее простая идея – скрести, выскабливать что-либо. Но по мере того, как разнообразилось его применение, менялось и само орудие, его форма, размеры, материал, угол рабочего края. Для шкур животных, с которых скребками снимались остатки жира (чтобы шкура не гнила), мездра (чтобы оставшаяся кожа была мягкой и гибкой), нужны были скребки широкие, с прямым или слегка выпуклым лезвием; для выделки деревянной посуды, для обработки кости и рога нужны были особые скребки – толстые, узкие, с крутым и крепким рабочим краем; для всяких мелких домашних работ требовались другие скребки – маленькие, круглые, с более острым лезвием, которым можно перерезать жилы, мясо, выскабливать и затачивать кость, кроить шкуру. Всем этим занимались женщины. Вот почему у эскимосов скребок до сих пор называется «женским ножом».
Есть скребки круглые, овальные, треугольные, обработанные тонкой ретушью не только по краю, но полностью, являя собой произведение искусства; концевые скребки на концах ножевидных пластин и вытянутых кремнёвых отщепов, а вместе с тем – боковые и угловые, каждый из которых имел своё назначение, подобно тому, как разнится внешне похожий, а на самом деле такой различный слесарный набор инструментов.
Вогнутые скребки – скобели – применялись для обработки древков стрел и их костяных наконечников…
Со скребками сравнительно просто. Ещё проще со шлифованными орудиями. Правда, они попадаются намного реже, чем скребки, обычно разбитыми, но над их назначением не приходится ломать голову. Человек шлифовал два вида орудий, одинаково связанных с обработкой дерева, – долота и тесла. Оба они ближайшие родственники топору, в отличие от которого у тесла лезвие желобчатое, а у долота – скошенное, потому что они рубили волокна дерева не вдоль, на раскол, а поперёк…
С самого начала истории, с того момента, как человек осознал себя человеком, идёт непрерывный, всё усложняющийся процесс материализации человеческой мысли, процесс её воплощения в нечто конкретное, зримое, осязаемое: в орудия войны и труда, в предметы окружающего нас быта, в произведения искусства, здания, станки, машины, космические ракеты, в строки стихов, в звук и цвет, наконец, в те электронные системы, имитирующие структуру нашего мышления, в которых накопление и обработка информации происходит неизмеримо более сложным путём, но в конечном счёте по тому же принципу, как человек создавал свой первый топор…
За окном моросит, лес стоит намокший и бормочущий, напряжённый в своём буйном весеннем порыве, который всё сдерживают и сдерживают холода и этот неспешный, мутноповествовательный дождь.
Мы разбираем первые находки, описываем их, зарисовываем, заносим в опись, посмеиваемся друг над другом, над дождём, над задержкой в работе, уверяем, что дождь – это к лучшему, что он «земле нужен», и копим, взращиваем в себе сдерживаемое природой напряжение весны, которое должно разрешиться в первый же солнечный день зелёным взрывом пухнущих клейких почек…
