Текст книги "Дороги веков"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

40

На станции сегодня с утра суета, какая-то нервозность, и вскоре оказывается, что на торфопредприятии ждут гостей: областное совещание по развитию торфоразработок решили на этот раз провести в Купанском. То-то, я смотрю, мой Василий Николаевич с утра у диспетчерской – в новеньком костюме, накрахмаленной рубашке с галстуком, весь сияющий, приглаженный и озабоченный… Не подошёл – только издали рукой помахал. Да ведь всё равно, раз совещание будет, Свекольников, директор Купанского предприятия, обязательно гостей на раскоп повезёт: собственное его кунсткамерное «диво», на его отчислении работаем… Только до демонстрации ли ему и Данилову будет после недавней аварии? Как-никак, а ЧП с жертвами…

Так оно всё и получилось. Заседали, совещались, разъезжали по линии, а ближе к вечеру, видимо, на закуску перед банкетом, остановили два классных вагончика прямо перед раскопом. И высыпали на отвалы, поскольку в раскоп я спуститься не позволил. Совещание действительно представительное: директора всех ярославских торфопредприятий, среди которых, конечно же, блистает Королёв, оглушающий нас своим хриплым басом, и дорожники, те, что ответственны за вывозку торфа с полей и на которых сейчас все шишки валятся, поскольку не хватает ни вагонов под погрузку, ни мотовозов, чтобы составы вывозить…

Мне кажется, наш новый раскоп не произвёл на гостей должного впечатления. Потрогав черепки (почему-то каждому непременно хочется черепок сломать – крепкий ли?!), они разбились на группы, продолжая прерванные споры. Возле меня остались только Королёв и Данилов, раскрасневшийся больше обычного от жары и горячих разговоров.

– А ты, Вася, вот у этого кладоискателя спроси – прав я или нет, – проговорил Королёв, кладя свою тяжёлую лапищу на моё плечо и как бы разворачивая меня лицом к главному инженеру. – Вот этот приятель твой, – теперь он обращался ко мне, – хочет новую ветку тянуть и посёлок на Половецко-Купанском массиве строить. А зачем, спрашивается? Техника на уже разработанных массивах нужна. В нашем Кубринске мы ещё только начинаем, и такими темпами работать – на пятьдесят лет с гаком хватит. Здесь у них – лет на пятнадцать-двадцать. Ну чего ты, чего на меня смотришь? – повернулся он к Данилову. – Тебе бы только дороги строить! А вот начнёшь там строить, тебе этот сейчас же счёт подаст: плати на папуасиков! Он и там их найдёт.

– Да я не против механизации, Вячеслав, пойми! – возражал разгорячённый главный инженер. – И не хуже тебя знаю, что техники не хватает. Но ведь о перспективе подумать надо! Сколько сейчас в Переславле жителей? Тысяч пятнадцать, не больше… А по перспективному плану, который сейчас утверждают, – до ста тысяч. Тут, даже если об одном топливе говорить, старыми разработками не обойдёшься. Надо вперёд глядеть!

– И я говорю, что надо вперёд глядеть, да только не так! – вдруг разъярился Королёв. – Вперёд да вперёд, а что там? Сто тысяч человек в Переславле будет? А на кой чёрт они там нужны?! Ведь от этих лесов, от озера они только мокрое место оставят. Засрут всё вокруг! А вместо того чтобы за голову схватиться, крикнуть: «Да что же вы, черти, с природой делаете?!» – вы все, как попугайчики: строить, строить! Взять бы вас всех да…

– Постой-постой, не горячись! – удерживал его багровый Данилов, расстёгивая воротник у рубашки и приспуская узел пропотевшего, засыпанного торфяной пылью галстука. – Планы-то не наши. Их нам сверху спускают, что тут сделать можно? А линию до Половецко-Купанского отсюда протянуть – проблем никаких…

– То-то – сверху, – разом остыв и стыдясь своей минутной вспышки, пробурчал Королёв и полез в карман за папиросами. – Сверху… А вы снизу думайте! Поставил новую плотину в Усолье, именинником ходишь, а толку…

– Может, скажешь, что плотина твоей рыбе мешает? – вдруг неизвестно почему именно за плотину обиделся Данилов. – У тебя твоя Игобла есть, вот там и лови! А здесь плотину надо ещё выше поставить, чтобы озеро не мелело. Сам знаешь, там сейчас по берегу скважины бурят, отсос пойдёт прямо из озера. А мы тут Вёксу подопрём, вот и не будет озеро мелеть, ещё лучше станет!..

Теперь уже забеспокоился я и поспешил вмешаться.

– Подожди, Матвеич! – обратился я к Королёву, который закурил и готовился сказать что-то обидное своему оппоненту. – Действительно существует план расширения Переславля? А что же тогда с озером будет? Воды-то излишней в нём нет, одна Вёкса только. И на кой ляд расширять этот город? Стоит он в стороне от железной дороги, ресурсов собственных нет…

– Есть такой план, – перебил меня Королёв. – Недавно на сессии принимали. Я против выступил и только выговор заработал. А за что? За то, что посоветовал сделать то, о чём ты говоришь: прежде собственные внутренние ресурсы подсчитать. Хватит ли, например, воды? А леса? А продуктов? Сможет ли наш район прокормить такой город? Нет, не может…

– Сейчас не может, – уточнил Данилов. – А через пять лет сможет.

– Это когда ты Вёксу окончательно запрудишь, что ли? – покосился на него Королёв. – Так тогда у тебя вода не только возле бани – у плотины гнить будет, у тебя всё Плещеево озеро зацветёт! Будешь вместо ряпушки карасей разводить… А, что там говорить! Всё равно не от тебя и не от меня это всё зависит! Нас не спросят, – махнул он рукой и снова повер– нулся ко мне. – Кончай ты сегодня свою работу, Леонидыч, и поехали вместе с нами водку пить, благо он нас сегодня угощает! – Королёв мотнул головой в сторону Данилова. – Да и Свекольников вон рукой машет – все уже по вагонам сели…

Данилов был ещё красным, но на его лице уже стала обозначаться прежняя мальчишеская улыбка, и, когда он повернулся, уши под солнцем вспыхнули двумя весёлыми красными фонариками.

– Давай, Леонидыч, правильно наш кубринский король говорит, никто нас не спросит…

Но ехать с ними на банкет я отказался наотрез.

41

Человек бывает удивительно гибким и пластичным. Что перед ним растения, приживающиеся на новой почве, или насекомое со своей защитной окраской? Казалось бы, уже навсегда отлиты характер, речь, привычки какого-либо человека, но вот попадает он в другую среду, и та, как горный поток или накат у берега моря, начинает его дробить, окатывать, шлифовать, пока не сравняет с другими… или не раздробит окончательно!

Вот и сейчас, поглядывая на Михаила и Славу, я смотрю, как они вживаются в экспедиционный быт.

Конечно, сказывается разница между ними, потому что Слава здесь свой, в полном смысле слова. В большинстве окрестных сёл у него дальняя или близкая родня, которая то наезжает в Москву, привозя переславские новости, то принимает его с родителями здесь каждое лето. Даже говор не выделяет его из окружающих: может быть, чуточку правильнее, чуточку литературнее, но именно «чуточку». Москва ещё не перестроила его крепкий крестьянский костяк, лишь обострив смётку и практичность, ускорив во много раз замедленные реакции села. Но стоило ему снять с себя московский костюм (к слову сказать, ничем не отличающийся от тех, в которых ходят здесь его сверстники по воскресным дням), разуться, схватить первую порцию загара, как уже трудно стало отличать его от остальных на раскопе. Сам, без моей подсказки, он выспросил у молчаливого Игоря, где лучше ловится на Вёксе рыба, какие порядки на танцах в клубе, освоился с лодкой и мотором, с новыми для него черепками на раскопе – и теперь выглядит так, словно бы всю жизнь прожил в этом доме и каждое лето копал на Польце!

Правда, и основания у него для этого есть: два предшествующих сезона Слава, что называется, «верой и правдой» работал в моей экспедиции на другом берегу озера, пройдя достаточно ответственный путь от простого землекопа до моего помощника. Да, кое в чём он может поучить и Олю и Игоря. С этой троицей я спокоен. А вот Михаил…

Он другой. Я пытаюсь понять его, подобрать к его душе какой-либо ключ, но всё оказывается довольно неудачно. Дерево без корней? Потребитель? Да, пожалуй. То производное городских окраин, которое, как правило, несёт в себе разрушение, оказавшись между двумя полюсами: землёй и городской цивилизацией. Два полюса творчества, два центра созидания, а между ними – пустырь, поле, по которому то смерчи проносятся, то путник его пробежит, запахнувшись от порыва ветра, то катится всякий мусор, создавая толчею и видимость деятельности… Интерес Михаила к чему-либо, как я заметил, всегда кратковремен, словно, узнав, он сразу же устаёт от этого знания или от сознания, обязывающего к действию. Он поглядывает свысока на местных ребят, на рабочих, на нашу работу, а по-моему, и на любую работу вообще: недаром земля для него «грязная».

Вот и сейчас, оказавшись под начальством Славы, который учит его разбираться в черепках, работать совком и лопатой, он считает себя незаслуженно обиженным и спрашивает меня: когда я сделаю его начальником? Очень боюсь, что не сделаю…

Так получается, что Вадим – потомственный интеллигент, отпрыск захиревшего аристократического древа, человек артистической натуры – куда ближе к Роману, Павлу, Пичужкину, к тому же Петру Корину, чем Михаил. Может быть, действительно потому, что и тут и там – «корни»? Те глубинные, многочисленные, древние, которые не только питают дерево, но и создают эту самую почву, рождая в людях чувство сопричастности одному делу, одной судьбе, одинаковой ответственности? Когда и дело, казалось бы, самое личное, оборачивается другой стороной и оказывается, что оно – не для себя только, да и в первую очередь не для себя…

В самом деле, стал бы Роман плести корзины на продажу, если бы жил на необитаемом острове? Зачем? Но вот огород разводить бы стал и вкладывал бы себя в него так же, как сейчас, потому что в этой работе для него важен не только экономический результат, но ещё и возможность самоутверждения. А Корин? С его фантастическими уловами? Из восьми пудов уклеи – точно знаю! – он себе вряд ли десяток килограммов оставил: закоптил для детей и внуков, ну и немного на рынок. А остальное всё тут же разошлось – по соседям, в столовую посёлка, в детский сад, в больницу… Нет, не задаром, но конечный результат опять получаете я не столько денежный, сколько человеческий, общественный…

С северо-запада, со стороны Сомина озера, всплывает грозовое облако – высокое, клубящееся, ослепительно белое на чёрной тяжёлой подошве. Теперь грозы нас не забывают. День начинается жарой, к обеду он наливается духотой, и не успеешь оглянуться, как очередная гроза наваливается на тебя из-за леса в стрелах молний и кипящем, клокочущем ливне. Вот и это облако; клубится, растёт ввысь, вспучивается грибом, и надо давать команду, чтобы скорей заворачивали находки и подчищали раскоп.

Пашка вернулся из больницы. Он ходит ещё более тихий, чем обычно, весь перебинтованный, бледный и худой и смотрит на мир одним глазом. Выйдет, посидит на бережку, выкурит папиросу и уходит домой, лежать. Героем себя не чувствует и только жалеет, что врачи пить пока запретили…

Павел вернулся из больницы. Он ходит ещё более тихий, чем обычно, весь перебинтованный, бледный, худой и смотрит на мир одним свободным глазом. Выйдет, посидит на бережку, выкурит папиросу и уходит опять домой – лежать.

42

После работы пропадаем на реке. Слава привёз мои ласты и маску, вода уже согрелась, и мы поочерёдно исследуем подводный мир Вёксы.

Первый раз я спустился под воду здесь же. Я не увидел экзотических рыб, каких бы то ни было фантастических красок, зловещих чёрных мурен, электрических скатов и гипнотизирующих барракуд. Но это был новый мир, ранее недоступное пространство, которое теперь я мог открывать и осваивать. Он позволял передвигаться не в двух только, но в трёх измерениях, и ограничен я был лишь запасом воздуха, который могли удержать лёгкие.

С тех пор обычная рыбалка отступила на второй план.

Не в том дело, что я охотился под водой. Держась руками за корень или затопленную корягу, можно было до озноба наблюдать за повседневной суетнёй рыбёшек в водорослях, узнавать их повадки, отмечать распорядок дня, следить за их поисками пищи. Обо всём этом раньше я ничего не знал.

У каждой большой рыбы, например, была своя охотничья территория, своё «жизненное пространство», на которое не следовало заплывать другим, свои стада малявок, свой дом – коряга или куст водорослей. Плотва ходила небольшими стайками, толклась, пощипывая съестное, под нависающими торфяными берегами, шныряла в зарослях под песчаным дном. Окунь оказывался большим домоседом: спускаясь под воду, почти всегда его можно было встретить возле одного и того же куста водорослей. Проплывая мимо, можно было видеть, как он медленно и с достоинством прячется от тебя за такой куст, следит за твоими движениями и при этом воинственно растопыривает плавники: попробуй-ка сунься!

Самые крупные окуни не давали себя разглядывать и, мелькнув, исчезали в зарослях.

Плавая один, я полагал, что окуни просто уходят в сторону, с дороги. Оказалось, что это совсем не так. Разобраться помог мне Юрий, мой московский приятель, тоже любитель подводного плавания в Вёксе.

Как правило, мы плавали рядом, плечо к плечу, но однажды, прочёсывая яму перед домом, где всегда было много язей, я вырвался вперёд. Юрий немного отстал и шёл за мной следом. На выходе из ямы начинались заросли водорослей, в которых время от времени передо мной мелькал огромный окунь, категорически отказавшийся быть пойманным или подстреленным, – ни на червя, ни на блесну он не поддавался, а подстрелить его я не успевал. Так было и в тот раз. Мелькнув на мгновение передо мной, окунь скрылся в зелёной чаще. Зная, что искать его бесполезно, поскольку он всегда бесследно исчезал, я плыл вперёд и остановился, только услышав обращённые ко мне крики приятеля. Оказывается, избежав встречи со мной, окунь зашёл сзади, пристроился в кильватер и плыл чуть ли не под моими ластами, наверное, любопытствуя: что надо в реке такой огромной рыбе?

И сколько бы мы этот опыт ни повторяли, окунь всегда оказывался нашим конвоиром!

А вот у корзохи, как здесь называют подлещика, характер совсем иной.

Это рыба большая, глупая, с большими, словно бы удивлёнными глазами. Она ходит у дна в высокой и редкой траве; завидев плывущего охотника, дёргается, мечется из стороны в сторону, потом делает полукруг и встаёт против течения прямо под пловцом. Здесь она замирает, уверенная в собственной безопасности. Тут её и надо стрелять: сверху вниз – самый выгодный и точный выстрел.

Но у нас нет подводного ружья. Я понадеялся на Славу, тот оставил его в Москве, и теперь вся надежда на Юрия, которого я жду через неделю. А пока ребята осваивают подводное снаряжение и учатся нырять бесшумно, не взбивая ластами воду и не распугивая рыб.

43

Маленький каменный цилиндрик зеленоватого оливина. Не зная, на него и внимания не обратишь, а для меня он – поди же ты! – сейчас самая важная находка.

Странно, не правда ли? Тем более что сам по себе этот цилиндрик – всего лишь отброс, высверлина из фатьяновского топора. Такой же отброс, как кремнёвые осколки, вылетавшие из-под руки мастера при изготовлении каменных орудий. Фатьяновские черепки здесь, на берегу реки, попадаются довольно часто. Но ведь это ещё не гарантия, что фатьяновцы на этом месте жили! Горшок можно было принести и так, топор – найти, захватить в качестве трофея, выменять. Но вот такой отброс никому в голову не пришло бы взять с собой. Это означает, что хотя бы один каменный сверлёный топор был сделан именно на этом месте: оббит, зашлифован и высверлен полым костяным сверлом так, что после сверления из него выпал вот этот маленький каменный цилиндрик.

Археолог имеет дело не с человеком вообще, а исключительно с человеком деятельным. Не с созерцателем, а с творцом. Остановись тот на мгновение в прошлом, и это мгновение исчезнет, поскольку право на бессмертие и память обретается только трудом.

Впрочем, при чём здесь бессмертие? Что общего имеет отпечаток папиллярных линий на внутренней стороне черепка с руками, которые когда-то извлекли из небытия этот сосуд, лепили его, свивая глиняные ленты, украшали его узорами? Сильные, нежные, горячие, цепкие, неустанные, создавшие за свою жизнь сотни таких горшков, эти руки исчезли, отслужив свой срок, но именно такие отпечатки позволяют отличить созданное этими руками от создания таких же, но других.

И всё-таки…

Современная машинная цивилизация основана на стандарте – стандарте мысли, одежды, пищи, искусства, которое стало ремеслом. Массовое потребление предполагает соответственно массовое же производство. В этом наше время удивительно напоминает эпоху первобытности. Только там стандарт именовался традицией.

Формы предметов, освящённые ритуалом и традицией, не должны были меняться. Любой узор был не украшением только, а определённым смысловым кодом – знаком принадлежности роду и племени, символом предназначения вещи. Техника выделки орудий, узаконенные традицией формы, навыки работы – всё это передавалось из поколения в поколение.

Но если так, то кто же был творцом нового, того, что не значилось дозволенным, не было этой традицией освящено?

Новое создавали руки людей. Те самые руки, от которых остались лишь кое-где отпечатки папиллярных линий, свидетельствующие, сколь изящны, сколь чувствительны были эти пальцы, привыкшие осязать не синтетику, не металл, а дерево, камень, шелковистую шкуру зверя, живую воду ручья и упругую кору веток. Они, эти руки, вводили в жизнь ежеминутно что-то новое, поправляя, изменяя трафарет традиций.

Вещи рождались в руках человека. Он давал им жизнь, он их лепил, выбивал, извлекал из небытия, увидев в куске кремня и топор, и наконечник копья, и фигурку животного, вроде той, что была найдена несколько дней назад. И хотя форма была предопределена заранее, каждое движение, освобождавшее её из бесформенности, оказывалось индивидуальным. По тщательности отделки, по тому, как ложились сколы, как от долгого употребления блестит пришлифованное пальцами пятно на теле орудия, по тому, как сам привычно скользнёт в твою руку извлечённый из земли нож или скребок, можно увидеть сделавшие его руки. А через них – и человека.

Потому что руки могут сказать о человеке гораздо больше, чем его фигура, его лицо…

44

Над Вёксой отгремели грозы, и снова наступила великая сушь. Сохнет песок на раскопе. Под насыпью у моста нет-нет да появится едкий синеватый дымок над сброшенным под откос торфом. Рано в этом году утвердилось лето! Разогретая земля гонит из себя всё новые побеги трав, взрывается кипенью цветов на полянах и вырубках, и к полудню в вязком лесном зное начинает плавать горьковатая смолистая истома.

Теперь уже все наши усилия сконцентрированы у реки, на первом раскопе.

В плотном чёрном слое, каменеющем под июньским солнцем, лопата двигается елееле, так много здесь черепков, кремнёвых отщепов, каменных орудий… Раньше каждый из школьников легко управлялся на двух, а то и на четырёх квадратах сразу. Теперь у каждого свой квадрат – четыре квадратных метра, а двигаемся мы вглубь вдвое, а то и втрое медленнее, чем прежде. Слой приходится разбирать совком, ножом и кистью освобождать слежавшиеся черепки, чтобы во всем разобраться ничего не повредить. И я жду, что вот-вот мы пробьём этот каменеющий чёрный панцирь и дойдём до слоя, в котором сохранилась кость, а стало быть, и костяные предметы.

О том, что такой слой есть, я знаю давно, ещё с первой осени, когда над Польцом нависла внезапная угроза разрушения.

Как часто бывает, строительство началось с никому не нужной здесь канавы, протянувшейся к реке от места, занятого современным зданием станции. Ковш экскаватора выворачивал из-под земли шлифовальные плиты мелко-зернистого розового песчаника, обломки сосудов, кремни. Но по мере того, как машина двигалась к реке и песок становился всё более влажным, в нём начали мелькать обломки костей и первые костяные орудия – гарпуны с редко расставленными зубьями, наконечники стрел, похожие на длинные иглы, сломанные рыболовные крючки, костяные мотыги, долота, орудия из рога лося, куски рогов со следами надпилов… Теперь канава заброшена, успела зарасти мелкими сосенками, но я уже знал, где что следует ожидать при раскопках.

– Это что-то новое. Такую керамику я ещё не видел. Её специальным значком на плане отмечать или как? – спрашивает у меня подошедший Слава и протягивает толстый пористый черепок, неожиданно лёгкий по сравнению с теми, к которым мы привыкли. – И на соседних квадратах у Игоря такой же нашли…

Вот-вот, то самое, что я с нетерпением жду!

– А цвет слоя не изменился?

– Вроде бы стал чуть светлее и помягче. Но, сам знаешь, я могу и ошибиться! В этих квадратах мы уже на следующий горизонт вышли, вот когда по всему раскопу пройдём – тогда уже всё ясно станет. Ты мне скажи, что это за черепки? Тоже какие-нибудь абашевцы?

– Нет, это волосовские черепки. Для этих людей ещё только забрезжила заря металла. Абашевцы, как ты знаешь, были животноводами и металлургами. Они жили после фатьяновцев, возможно, в чём-то наследовали им… А волосовцы фатьяновцам, по-видимому, предшествовали. Они были охотниками, рыболовами и, возможно, первыми в этих местах огородниками…

– …от которых и ростовчане пошли, да?

– Уймись…

Мы подходим к квадратам, где была найдена волосовская керамика, и я вижу, что слой из чёрного стал коричневатым, в нём больше крупнозернистого песка и появилась та мягкая рыжая труха, которая остаётся с течением времени от множества истлевших рыбьих костей.

– Вот это и есть слой, о котором я тебя предупреждал, – говорю я Славе. – Поставь сюда кого-нибудь внимательного из ребят, чтобы чистили как можно осторожнее: должны пойти кости, и… в общем, может быть много интересного. Так что нужен глаз и хорошая рука.

– Может быть, я сам буду здесь чистить? – предлагает Слава и, опережая мой вопрос-возражение, добавляет: – А отмечать находки может и Михаил, он уже в курсе дела. Что скажешь?

– А может, я тоже хочу здесь расчищать? – неожиданно протестует Михаил, как всегда подошедший посмотреть и послушать.

Можно, конечно, но…

– Миша, разве вы кончили зачищать стенку на втором раскопе?

– Я… Ну, там ещё немного, и я подумал, что здесь…

– Всё понятно, Миша. Стенку нужно зачистить сегодня же, чтобы её можно было сфотографировать, и вы это сделаете лучше, чем кто-либо другой. А потом, если есть желание, пожалуйста, разбирайте этот слой до конца! Договорились? Вот и хорошо. И знаешь, Слава, – поворачиваюсь я к своему помощнику, – начинай эту керамику отмечать уже на новом плане, ну, скажем, прибавив в треугольник ещё крестик. Помни: главное сейчас – кости…

Я перехожу к Игорю и Ольге. На их участках тоже кое-где показался коричневый слой, и среди вынутых черепков я нахожу волосовские. Очень хорошо! Значит, всё это не случайно и я могу рассчитывать здесь уже не на единичные волосовские вещи, но на слой, а стало быть, и на волосовские костяные орудия.

…«На переходе от камня к металлу». Первые украшения из меди. Первые маленькие лезвия ножей и шилья. Впрочем, всё это совсем недостоверно, и, сдаётся мне, медь появляется впервые не у самых волосовцев, а только у их отдалённых потомков, сохранивших отличительный знак своего происхождения – вот эти толстые лёгкие черепки, пористые от выгоревших примесей толчёных раковин, коры, травы, украшенные столь же обязательными оттисками двойного зубчатого штампа.

Родственники? Может быть. А может быть, и нет. За тысячу с лишним лет многое могло произойти.

Так, у волосовцев ранних, пришедших откуда-то с северо-запада, быть может, с берегов Балтики, мы находим украшения из балтийского янтаря. Янтарные подвески, фигурки, бусы буквально усыпают их скелеты, когда удаётся наткнуться на могильник этих людей.

Но меди или бронзы у них нет. Всё из камня – прекрасные широкие кремнёвые кинжалы, похожие на кинжалы додинастического Египта, сегментовидные рыбные ножи, кремнёвые фигурки, служившие то ли амулетами, то ли просто украшениями, и тщательно вышлифованные желобчатые тесла. А наряду с этим столь же ювелирно изготовленные костяные долота, проколки из трубчатых костей птиц, роговые мотыги, пешни и – в отличие от кремнёвых – удивительно натуралистические изображения зверей и птиц. Не то чтобы у этих загадочных людей костяных орудий было больше, чем у остальных, нет. Почему-то случилось так, что слои поселений волосовцев в отличие от их предшественников и следующих за ними по времени других племён неизменно оказываются лежащими во влажном песке, сохраняющем кость, тогда как у других всё это исчезло без следа, если, конечно, не считать болотных поселений. Вот и на Польце, похоже, то же самое…

Хотел бы я знать, за каким лешим двинулись эти люди со своих насиженных мест в Восточной Прибалтике или оттуда, где они сидели до этого, в наши леса? И не только в наши – в Карелию, к Белому морю, на теперешний русский Север.

Как можно видеть по их большим могильникам, селились они всегда надолго, основательно зарываясь в землю на самых подходящих для этого местах. Они несли в эти леса не только янтарь – они несли свой отличный от здешних жителей взгляд на мир, новые идеи отношения к этому миру, новые возможности его преобразования.

Кремнёвые фигурки, которые археологи находят на их поселениях, в конце концов тоже своего рода тайнопись, ибо не для развлечения, не для минутного любования извлекали они из кремня всех этих маленьких человечков, медведей, лис, гусей и уток, змей и многое другое, чему по неведению своему мы не можем подыскать имени. Что-то мы сможем узнать, о чём-то догадаемся сравнивая и сопоставляя, но это навсегда утраченное звено останется для нас загадкой, привлекающей своей иррациональной тайной, заставляющей верить, что именно в ней и лежит секрет исчезнувшего в тысячелетиях народа.

Не первый раз мне становится не по себе, когда, смотря на сверкающую под солнцем Вёксу, я думаю, что она вот так же текла мимо этих берегов и двести лет назад, и восемьсот, когда, тонко просвистев, вонзилась в песок стрела с железным остриём, и четыре тысячи лет назад, когда тут стояли хижины загадочных волосовцев, и раньше, много раньше…

Течение реки – как течение времени: что-то оно смывает, что-то оставляет, и в момент внезапного прозрения чувствуешь себя как бы между двух волн – одна выбросила тебя на песок, оставила и откатилась, а ты со страхом и недоумением ждёшь другой, которая вот-вот нахлынет и унесёт тебя снова в бесконечность…

Задумавшись, я не сразу услышал, что меня зовут. Игорь стоял рядом и тихонько повторял:

– Андрей Леонидович, вы посмотрите там у меня… Вы посмотрите, Андрей Леонидович, гарпун вроде бы костяной там…

– Гарпун?!

– …и осторожно так чистил кисточкой, а всё равно крошится! Я уж сказал, чтобы там пока ничего не трогали на этом квадрате, дело такое, что попортить всё можно. Вы уж сами, Андрей Леонидович, посмотрите. Я говорил Вячеславу Михайловичу, а он сказал, чтобы вас позвать…

– Всё понял, Игорь, спасибо. Так где он, твой гарпун?

Точно, гарпун. Темно-коричневый, поблёскивая корочкой шлифовки, гарпун обозначился среди песка и коричневой трухи во всей своей красе. И большой! Пожалуй, даже больше того, что я нашёл в обломках на Теремках. Крупные зубцы увенчивают один его край, и, кажется, был цел даже насад – до того, как по нему прошёлся совок или лезвие лопаты. В общем-то, сохранился не сам гарпун, лишь его шлифованная оболочка: внутри под тонкой глянцевой корочкой видна костяная труха.

М-да, придётся здесь повозиться…

Вокруг меня столпились школьники, сбежавшиеся со всего раскопа. Пусть смотрят! Кончиком перочинного ножа я выбираю песчинки вокруг гарпуна, едва дотрагиваясь кисточкой, сметаю их в сторону и в то же время стараюсь прикрыть бумагой и собственной тенью гарпун от солнца, чтобы оно не высушило сырую кость, не разорвало бы окончательно её своими лучами.

– А где же Слава?

– Я здесь. Что, за бээфом сбегать?

– Пошли лучше Михаила. Впрочем, вот и он сам… Миша, вы знаете ящик под окном? Да, тот самый, вьючный, в котором спирт. Но спирт сейчас не нужен. Там стоит бутыль с ацетоном – я думаю, вы отличите ацетон от спирта? Вот и хорошо. БФ – клей БФ – под кроватью. Возьмите пустую бутылочку и разведите в ней БФ. На десять частей ацетона – одна часть клея, не забудете? И обязательно захватите тоненькую кисточку, слышите, Миша, кисточку!..

Михаил исчезает. Сейчас он принесёт состав, которым мы по капле будем пропитывать эту костную труху, обволакивая поверхность гарпуна белой пористой плёнкой. Чехол этот сохранит общую форму предмета, не даст ему деформироваться, в то время как проникающий внутрь раствор будет собирать и прижимать друг к другу ненадёжные хрупкие частицы костяного тлена.

Я снова присаживаюсь на корточки, склоняюсь над гарпуном, чтобы его лучше очистить от песчинок, и в этот момент раскалённая игла вонзается в мой локоть. Слепень! От внезапного укуса рука дёргается, и нож, который до того послушно скользил по-над костью, со всего размаху вонзается в гарпун, выбрасывая его обломки на поверхность раскопа.

Так-то вот…

– Ну что смотрите? Сколько раз вам говорить, чтобы в раскопе не толпились? – с нарочитой строгостью обращается Слава к зрителям. – И гарпун самый обыкновенный, туда ему и дорога, благо весь трухлявый был… Всё равно морока с ним только одна! Следующий крепче будет. Правда, Игорь?

Нехотя все расходятся по своим местам. Игорь шмыгает носом и пытается собрать обломки на лист бумаги. Что ж, если целого гарпуна у нас нет, то по этим кусочкам можно будет допытаться восстановить его в рисунке.

В этот момент появляется запыхавшийся Михаил с бутылкой и кистью.

– Где гарпун? – спрашивает он у Славы, тяжело дыша.

– Гарпун? – переспрашивает Слава и мрачно шутит: – Слепни растащили! Пока ты прохлаждался… А бутылку поставь в тенёк, ещё пригодится. Перерыв! – возглашает он, взглянув на часы Михаила.

* * *

Есть слово: нельзя иначе.

И снова – как будто рядом

Опять – и ветра, и дачи,

Деревни и палисады…

Проходишь, как в сон, – сквозь щели,

Сквозь зной, сквозь жару и холод

Воспоминаний.

Через

Мглистый туман былого.

Только ведь сам, как миф, ты!

Столько – уже не свяжешь.

Липы – как эвкалипты,

Елей лихая тяжесть…

Вот и пришло начало:

Просишь у жизни сдачи.

Тратишь себя – всё мало!

Может ли быть иначе?