Текст книги "Дороги веков"
Автор книги: Андрей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
11
Такое солнечное утро, такая неожиданная теплынь разлита в воздухе, так самозабвенно выводит сегодня трели скворец на берёзе, что решаем: ехать на Сомино озеро!
Удочки, рюкзаки… Саша кладёт в рюкзак хлеб, круто сваренные яйца, бутылки с парным молоком, которые уже налила и заткнула скрутками из газет заботливая Прасковья Васильевна. Вадим переворачивает за домом слежавшиеся за зиму пласты мокрой, прелой под навозом земли в поисках первых земляных червей: мотыль давно кончился.
Последним вытаскиваем из дома мотор с бензиновым баком.
Совсем незаметно, за какую-то неделю, наша новенькая «Москва» стала полноправным членом экспедиции – несколько капризным, тяжеловатым, но работающим на совесть.
Чтобы накормить её ворчащую, попыхивающую дымом утробу, мы отправляемся за бензином и маслом, а вернувшись, рубим на ступеньках крыльца из гвоздей злополучные шпонки. Самодельные с успехом заменяют фабричные: они мягче, легче срезаются, и меньше опасений повредить винт о корягу или подводный камень…
Лес зеленеет на глазах. Он навёрстывает упущенные дни. С каждой минутой кружевная зелень сверкает на солнце ярче, сочнее, и, приостановившись, кажется, что явственно слышишь тихий треск лопающихся почек и шорох расправляющихся листков.
Уложены в нос лодки продукты, прикрыты плащами рюкзаки. Вадим подсовывает туда же консервную банку с сизо-лиловыми, переливающимися на солнце перламутром, ещё сонными от холодов червями.
– Трогай!
Кренясь и скользя, убегают назад отражающиеся в воде берега. Река встаёт перед лодкой то кустами, то невысокими осыпающими песок обрывами, с мостками, примкнутыми к ним лодками, нависающими над водой сарайчиками, разворачивается то влево, то вправо широкими спокойными плёсами.
Эта часть посёлка протянулась вдоль реки к Польцу сравнительно недавно, уже в послевоенные годы. А до того на правом берегу Вёксы шумел и колыхался дремучий бор, сведённый под корень каким-то особо ретивым хозяйственником, и М. М. Пришвин, подолгу живший здесь, любивший этот лесной и озёрный край, немало написал писем в различные инстанции, возмущаясь насилием над природой. Хозяйственника наконец убрали, переведя на другое место, где ещё был лес. А здесь вместо леса вырос посёлок. Одним из первых поставил здесь свой дом наш хозяин, несколько лет подряд корчуя в одиночку пни, проводя канавы, осушившие луговину у реки, и расчищая кустарник…
Последний поворот. Из-за кустов лодка вырывается на гладкий, всё расширяющийся плёс перед усольской плотиной.
Посёлок на правом берегу, Усолье – на левом. Чёрные вековые избы, редкие вётлы над рекой за плотиной, лодки, по три, по четыре приткнувшиеся к вбитым в берег рельсам, мостки. Древнее, как Русь, село, выросшее в незапамятные времена у маленьких соляных источников, «у соли».
Соль была дорога. Соль привозили из Крыма и с Белого моря. Во времена Московской Руси на счету был каждый соляной источник. Возле него вырастали сёла, ставились варницы – помещения с печами, в которые были вмазаны огромные сковороды-црены, где медленно выкипал, варился соляной раствор. Для добычи раствора рылись глубокие колодцы, в которые опускались и забивались ещё глубже массивные деревянные трубы, составлявшиеся из двух половинок выдолбленных древесных стволов, стянутых железными обручами. По таким трубам и качали раствор. Остаток одной из них, найденный здесь же, хранится теперь в переславском музее.
Первые письменные сведения об Усолье как дворцовом владении относятся к началу XV века. Уставной грамотой 1555 года Грозный пожаловал было усольцев правом самоуправления, но вскоре отдал село, правда, без соляных варниц, переславскому Данилову монастырю, а варницы – Троице-Сергиевой лавре. В XVII веке, после Смутного времени, когда «животы (скотину) пограбили у них воры литовские люди», как писали в челобитной усольцы, захирело, заглохло соляное производство. Пашенные крестьяне сидели на земле, остальные занимались торговлей «с возов и походячим торгом», бондарным делом и рыболовством. От прежних двух посадов по обеим сторонам реки сохранился только один, и в память о соляном промысле торчит над рекой, словно прыщ, крутая Козья горка, сложенная отвалами из шахт. За Козьей горкой растянулись огороды подсобного хозяйства торфопредприятия.
Плотина – самое трудное место на реке: лодку надо перетаскивать через дамбу. Из-за плотины, из-за построенной в начале века усольцами водяной мельницы, полусгнившие сваи которой ещё можно видеть возле усольского берега, у крестьян шла долгая тяжба с переславскими рыбаками, утверждавшими, что из-за плотины вода в озере поднялась и грозит подтоплением Рыбачьей слободы в Переславле. Дело тянулось бесконечно, приезжали топографы, вымеряли уровень и решили, что на метр воду можно поднять, особой опасности ни для Рыбачьей слободы, ни для самого озера такой подъём уровня не представляет. Вот если бы выше…
Так появилась на Вёксе плотина с мельницей, работавшей довольно долго, чуть ли не до начала войны. Но теперь от бывшего затона перед плотиной осталось огромное болото, заросшее камышами.
И хотя уровень плотины со временем подняли ещё на полметра, чистая вода продержалась здесь недолго. Подпруженная река стала рассадником ряски и гниющих водорослей, которые стали медленно подниматься вверх по Вёксе, замедляющей своё течение в жаркие летние месяцы.
Разгружая лодку, переносим вещи на другую сторону дамбы. Потом долго ходим и собираем разбросанные по берегу чурки, палки, колья. Летом, когда движение на реке непрерывное, здесь всегда лежат самодельные катки. Сейчас их ещё нет.
Собранное раскладывается на пути лодки тщательно и продуманно. Первое бревно – на переломе дороги и откоса, самый лучший и гладкий каток – посредине, остальное – ближе к другому краю. Вадим заходит по колено в воду, чтобы толкать корму. Мы с Сашей хватаемся с двух сторон за железный шкворень, стягивающий борта у форштевня.
– Раз-два! Раз-два! А ну ещё! Ещё!..
В Усолье, со стороны Купанского, идут домой два моториста – усталые, чумазые, в испачканных мазутом спецовках. Не здороваясь, не спрашивая, как и что, подхватывают с обеих сторон лодку за сиденья. Вот она уже катится по чуркам, нос нависает над скатом, мы только успеваем направлять, и лодка плюхается в реку по ту сторону плотины.
– Спасибо!
– Не за что… Ни рыбы, ни чешуи!
Повороты, повороты… Крутится и петляет Вёкса вокруг Усолья, то отдаляясь, то подмывая нависшие плетни огородов.
Кажется, уже давным-давно отплыл от села, но вот ещё один поворот, и оно снова надвигается на тебя своими серыми избами. Наконец петли поворотов и прибрежные кусты скрывают дома окончательно, и мы оказываемся в мире почти столь же девственном, как столетие назад.
Если Плещеево озеро залегло в глубокой чаше безлесных холмов, с которых глядятся в его зеркало деревни и монастыри, то озеро Сомино отгородилось от мира коричневыми полями торфа, чащобой болотистых кустарников и беспредельным разливом лесов. Озеро зарастает. К воде почти нигде нельзя подойти, берега озера колышутся, уходят из-под ног, а снизу с бульканьем подступает коричневато-мутная болотная вода. И глубина в нём редко где больше метра – ниже лежит чёрный вязкий ил. В особо жаркое лето озеро пересыхает, зарастает и становится похожим на большой цветущий луг, по которому разгуливают чайки и утки, гнездящиеся во множестве в камышах.
И лишь по центру его струится голубая живая дорожка: Вёкса бежит сквозь озеро и там, где оно кончается, становится Нерлью Волжской.
Я люблю Сомино. К нему подплываешь всегда неожиданно, петляешь, путаешься в многочисленных протоках дельты, слышишь за камышами гомон чаек, но только одна протока, сворачивающая под углом у Монашьего острова, выводит лодку на озёрную гладь.
Это единственный на озере островок – маленький, низкий, намытый весенними разливами Вёксы, заросший теперь камышом и тростниками. До революции озеро Сомино принадлежало Никитскому монастырю. Тогда на островке стояла избушка и в ней, карауля рыбные ловы от окрестных крестьян, жил брат Кирилл, ражий, здоровый, пивший горькую и озиравший с крыльца избушки своё озёрное хозяйство. Впрочем, на рыболовов, будь то с удочкой или острогой, он смотрел сквозь пальцы, следя только, чтобы в озере не вымётывали сетей и не ставили верши.
Старожилы усольские хорошо помнили Кирилла и показали мне бабку Матрёну, больную, сгорбленную старушку, ходившую с батожком через плотину в магазин, когда-то первую красавицу на селе, бегавшую по болотистой тропке на свидание к силачу монаху да так и оставшуюся бобылкой, когда в двадцатом году монах, занявшийся к тому времени бондарным делом, был затребован в какие-то иные, более далёкие края…
За лесом, за невысокими буграми северного берега виднеются избы Хмельник. ов. Ещё дальше поднимает из леса белую иглу колокольни гора Новосёлка.
Сегодня на озере, кроме нас, только одна лодка. Какой-то усолец медленно движется вдоль хмельниковского берега и тычет в воду острогой. Время от времени он ударяет ею о борт и сбрасывает в лодку рыбу. Пока ещё Сомино рыбой богато.
Солнце бьёт в глаза, отражается от воды; лёгкий ветерок доносит с берега медовый запах цветущего ивняка. Тишина, налитая всклень весенним птичьим гомоном. Сегодня наш день. И, бросив якорь в начале Нерли, мы закидываем удочки, полулёжа следим за убегающим по течению поплавком и даже не разговариваем.
12
Вчера был в купанской школе и договорился, что на раскопках будут работать старшеклассники. К сожалению, не раньше конца мая!
А сегодня, благо погода исправилась, закончили начатый шурф.
Мы заложили его на самом конце будущих раскопов, вдали от реки. Находками он не порадовал: здесь был край поселения.
Большой раскоп тут можно не разбивать, но траншея нужна обязательно. Надо увидеть, как образовалась дюна, на которой возникло поселение. Была ли она действительно дюной, перевеваемой ветром, или сложили её озерные пески и сейчас она отмечает древний берег усыхающего Плещеева озера?
Есть у меня давняя мечта, сладкая и нереальная. Вот так, ранней весной, когда только ещё сошёл снег с полей и бугров Переславля, а земля, лиловая и влажная, лежит в первозданной наготе под греющим её солнцем, мне хочется подняться в воздух на одном из вертолётов, облетающих зелёные моря Залесья. Хочется не в воображении, не на карте, а воочию увидеть сверху этот край. Вглядеться в него, увидеть его весь сразу, а не маленькими, микроскопическими порциями в ракурсах и поворотах холмов.
Это не прихоть. Это действительно нужно, чтобы проверить всё то, что было продумано, прочувствовано, предсказано…
«Большое видится на расстоянии…» Человек познал шаровидность Земли давно. Позднее он смог это исчислить, проверить и доказать. И всё-таки в глубинах своих душ человечество было потрясено свидетельством первого, кто глянул на Землю из космоса и принёс весть, что она действительно круглая…
Из вычислений, выкладок топографов, из линий горизонталей, проведённых чертёжниками на картах, я знаю, что Переславль лежит в углу грандиозной впадины-треугольника, открывающегося на северо-запад, к Волге. Этот треугольник, ограниченный высокими моренными берегами, залитый водой бесчисленных озёр, коричневой жижей торфяных болот, отделённых друг от друга невысокими узкими песчаными грядами, в конце ледникового периода был обширным пресноводным водоёмом.
На высоких холмах расстилалась тундра с чахлыми берёзками, кривыми сосенками и ёлочками. Медленно, очень медленно одевалась в зелёный наряд земля. Но чем дальше на север отступал ледник, чем теплее становилось лето, тем выше поднимались первые молодые леса.
Одновременно мельчал и водоём. Уровень его падал то быстро, то замедляясь, и его историю можно читать по сохранившимся террасам на склонах коренных берегов, по изгибу профиля, ступенчатости оврагов и балок, разрезающих склоны, по той летописи земли, которая именуется рельефом.
Плещеево озеро удивляет всех. Можно идти и идти от берега, а вода все будет по колено, потом, словно нехотя, поднимется до пояса, но настоящая глубина начинается за полкилометра. Там она резко увеличивается.
Когда мне случалось ловить рыбу с лодки в озере, часто бывало, что на носу, закреплённом якорем, отмериваешь по канату всего три метра, а на корме через каких-нибудь четыре метра – десять-двенадцать.
Впадина на озере Сомино по сравнению с Плещеевым озером как булавочный укол. Её диаметр пятнадцать-двадцать метров, а глубина сейчас – не более двенадцати. Яма. Так её и называют – «яма» и встают над ней на лодках, чтобы ловить окуней. Но эта яма оказалась для науки неоценимой, поскольку её первоначальная глубина была много больше, около пятидесяти метров, и вся она оказалась заполнена сапропелем, озёрным илом. В яме озера Сомино исследователи нашли самую большую в мире толщу ила – самую подробную летопись климата и растительности этих мест за все послеледниковое время.
Все знают цветочную пыльцу. Весной, когда цветут деревья, и в начале лета лужи бывают затянуты зернистой жёлтой плёнкой. На озёрах у берега она колышется под ветром, как ряска. Ветер разносит её за сотни километров. Кажется, такая нежная вещь! А пыльца может сохраняться миллионы лет.
Каждый год миллиарды микроскопических пыльцевых зёрен ложатся на почву, выпадают вместе с илом на дно озёр, откладываются в торфяниках. Изучением пыльцы занимаются палинологи. И она им рассказывает о древних лесах, которые росли здесь тысячелетия назад, о том, какие породы деревьев были в этих лесах, о климате. Для этого лишь нужно взять из разреза почвы в определённой последовательности образцы, обработать их, чтобы выделить всю пыльцу, и подсчитать под микроскопом количество пыльцевых зёрен каждого вида. Тогда, сопоставив процентное соотношение в каждом образце, можно определить, какие породы здесь росли, каких было много, а каких мало. Именно эти соотношения и будут показывать, как менялся климат.
Когда человек начал обживать берега Плещеева озера, современный рельеф уже полностью сложился. По берегам шумели леса, изобилующие той же дичью, что водится в них и сейчас, только дичи было несравненно больше; в реках и озёрах, которые простирались на месте современных болот и озёр, водилось много рыбы, и человек бил её острогой так же, как и теперь иногда охотятся на неё современные переславцы, ставил ловушки, сплетённые из веток, перегораживал реки заколами…
Все это происходило в неолите – новом каменном веке.
В повседневной жизни своей мы пользуемся обычным календарём, счисляя время днями, месяцами, годами, отсчитывая десятки и сотни лет, но почтительно останавливаемся перед тысячелетиями, лежащими как бы за пределами даже обобщённого человеческого опыта. Вот почему, обращаясь к истории всего человечества, мы переходим к иному счислению, определяя эпохи характерными, самыми важными завоеваниями человека, изменяющими его жизнь, когда в быт входят новые материалы, новые орудия труда, когда человеку подчиняются новые силы природы.
От золотого, серебряного, медного и железного веков римского поэта в обиходе науки остались лишь два последних. И это не случайно. Если два первых были лишь метафорой, то последние определили два главнейших рычага, перестроивших и экономику человеческого общества, и его самого.
Характерно, что и наше время, двадцатый век, столь богатый событиями, резкими общественными сдвигами, эпоху революций и реакции, мы пытаемся определить не по многообразию общественно-политических формаций, существующих бок о бок в сегодняшнем мире, а по развитию его научно-технической мысли, по вершинам технических достижений.
Правда, именно двадцатый век оказался удивительно многолик. Сначала его окрестили «эрой электричества», и это было справедливо, потому что совершеннее электричества люди не могли себе ничего представить. Но уже колдовали над радием супруги Кюри, затем Н. Бор открыл секрет атомного ядра, и, наконец, над развалинами Хиросимы вспухло грибовидное облако, объявившее начало «атомного века». А меньше чем через два десятилетия перед человеком открылся космос, положив начало «космическому веку»…
Что определило эпоху, которую археологи назвали греческим словом «неолит»? Открытия, неизмеримо меньшие современных и в то же время неизмеримо более значительные: лук со стрелами, топор и глиняная посуда.
Стрела разит на расстоянии. Если раньше, чтобы поразить зверя, нужно было подобраться к нему вплотную, то теперь стрела достаёт его издалека. Стрела и лук решили проблему пищи – проблему вечную, о которой ещё никто не посмел сказать, что она тривиальна из-за своей повседневности. Пища – основа жизни. «Не хлебом единым…» – это гораздо позже. Но стрела стала большим, чем только орудием войны и охоты. И лук, посылающий смертоносную стрелу, очень скоро породил лучковую дрель, а сама стрела превратилась в сверло, создающее отверстия в камне и кости, которым «высверливают» из дерева огонь. Память о первых каменных свёрлах до сих пор жива в сверхзвуковой скорости современных сверлильных станков, в алмазных бурах, вгрызающихся в недра земли, в змее бормашины.
Топор подарил человеку дерево, которое стало с тех пор пластичным и покорным. С помощью топора человек извлёк из дерева дом, лодку, челнок для плетения сетей, создал первую мебель. На протяжении всей этой эпохи топор видоизменялся, трансформировался, порождая своих братьев и сыновей – долота, стамески, кирки, мотыги, рудничные кайла, тесла…
Из мягкой и податливой глины, которую размывала вода, человек создал первый искусственный камень: придав ему форму, он обжёг его на огне и собрал в него эту же воду.
Горшок был не просто первой кастрюлей. Он стал хранилищем жизни, прообразом складов, холодильников, шкатулок, коробок, консервных банок, огромных нефте– и газохранилищ, колб и реторт, уникальной химической посуды. Запас пищи – это концентрированное время, которое можно обратить на творчество, время, похищенное у повседневной заботы о пище. Глиняный горшок остановил человека в его странствиях и дал ему досуг, чтобы познать себя и природу. Освободив время, он освободил мысль.
Чем дальше в глубь времён, тем призрачнее рубежи, условнее вехи. И в собственном, личном прошлом мы очень скоро теряем часы и дни событий, определяя лишь месяцы и годы. В исторические времена от годов мы переходим к десятилетиям, потом – к векам, а вскоре уже начинаем отсчитывать тысячелетия, как отсчитываем минуты или секунды: несоизмеримые с нашей собственной жизнью исчезающе малые величины оказываются соразмерны необъятно большим. Вот и в этом случае, прорываясь к истокам возникновения и формирования человека, так легко сделать шаг от сотен тысяч лет к миллионам, которыми определяют возраст древнейших каменных орудий. Это палеолит, древний каменный век, верхний рубеж которого совпадает с концом последнего оледенения, приходящимся на двенадцатое-десятое тысячелетие до нашей эры.
Между последним оледенением и нашим временем, эпохой голоцена, лежит переходный период, именуемый мезолитом, средним каменным веком. Как всякий переход, он трудноуловим, но именно через него лежал путь в неолит, новый каменный век.
В течение нескольких миллионов лет происходило становление человека как вида. За четыре или пять тысяч лет, что продолжался неолит, была создана цивилизация. Во всяком случае – заложены её основы.
Здесь, на Переславщине, остатки поселений неолитических охотников и рыболовов лежат в золотистом песке по берегам бывших и ныне существующих рек и озёр. Ныне существующие – это просто и понятно, это – перед глазами и под ногами. А вот бывшие надо искать. Для этого и надо подняться в воздух. Сверху виднее. Сверху видны морщины земли, которые она замазывает наносами и припудривает зелёной пудрой растительности.
Чтобы увидеть морщины, надо взглянуть в лицо.
Пока мы рассматриваем то, что выпадает из этих морщин.
13
Едва только установилась погода и солнце начало греть и сушить влажную землю, выгоняя из неё острый ёжик бойкой весенней травы, как мы вернулись на Польцо.
Нет денег? Нет рабочих? Но три человека не так уж мало, когда есть уйма мелких дел, теодолит с рейкой, светит солнце и можно не спеша снять обстоятельный план древнего поселения со всеми ямами, канавами, раскопами прошлых лет, заложить шурфы, чтобы хоть примерно представить, что тебя ждёт впереди…
Глядишь, и экспедиционный день покатился по наезженной своей колее, так что к вечеру мы возвращаемся домой с намятыми руками, усталые, голодные, радующиеся и домашнему уюту, и сухому теплу.
И комната наша успела преобразиться.
В углах понемногу растут горки пакетов с находками; другие, развёрнутые, лежат на подоконниках, дожидаясь своей очереди; зелёные чехлы удочек, спиннинга, ружья; возле белой печи приткнулся мышино-серый ящик с теодолитом. На вьючных ящиках рулоны чертежей раскопов прежних лет, а рядом новый, только ещё проступающий на оранжевой миллиметровке план, прикнопленный за неимением чертёжной доски к большому листу фанеры…
Мы вернулись домой после полудня с твёрдой решимостью никуда больше не двигаться. Поработали, хватит! И вот… сегодняшнее число я обвожу на календаре красным карандашом, на столе, освобождённом от чертежей, отпотевает охлаждённая в Вёксе бутылка шампанского, невесть как оказавшаяся в здешнем сельпо. А рядом – кучка неолитических черепков, несколько отщепов, скребок и маленький наконечник стрелы медово-жёлтого кремня.
Торжественный и важный Вадим поднимает синюю эмалированную кружку:
– Что ж, за удачу, отцы-благодетели!
…Всё началось с пустяка: у нас кончились сигареты.
Эту печальную новость Саша провозгласил после того, как долго рылся во вьючном ящике, отданном под его хозяйственные нужды. Сами виноваты: на Сомино ездили, а в магазинзаехать поленились.
Чистые бревенчатые стены светятся под вечерними лучами солнца. Поблёскивая очками, Саша копается в консервной банке, изображающей у нас пепельницу, надеясь найти чинарик побольше, и ворчит по поводу того, что начальство никогда завхозов не слушает. Ему, начальству, только всё вынь да подай, а чтоб было вынь да подай, то об этом позаботиться вовремя нужно. Вот ведь говорил он, что пора в магазин отправляться, так нет, не послушали его, хотя ещё сегодня утром – Вадим свидетель – он, завхоз, выдал последнюю пачку сигарет и предупредил об этом…
Насколько помнит начальство, то бишь я, ни вчера вечером, ни сегодня утром никакого разговора о сигаретах не было.
Но мне не хочется спорить, тем более что Саша, насколько я понимаю, сейчас чувствует себя виноватым. А Вадим спит, забравшись в мешок с головой. Вадим отличается удивительной способностью засыпать сразу, в любом положении, на полуслове.
И в этот момент в комнате появляется Судьба.
– Можно к вам? – входит в комнату Прасковья Васильевна, как обычно вытирая руки передником. – К вам я, Александр Сергеевич. В магазин сегодня не собираетесь? А то за хлебом я не ходила, не успела, да и масло ваше кончается…
Ну, если и хлеба нет… Вадим поднимает голову и близоруко щурится. Саша смотрит на меня и молчит.
Я понимаю моих друзей: они знают, что ехать надо, но ноги гудят от усталости, а спальный мешок на раскладушке куда как приятнее жёсткого сиденья лодки! Знают, что ехать всё равно надо, но делают вид, что ждут только моего решения – решения начальника экспедиции.
– Что ж, отцы-благодетели, ехать надо! Кто со мной?
Минутное молчание. Вадим надевает очки и внимательно смотрит на Сашу.
– Так уж и быть, Вадим, поезжай ты, – лицемерно вздыхает тот. – У тебя бессонница, нервный ты стал какой-то… Вот проветришься, может, лучше спать будешь! – Голос Саши приобретает томную глубину. – И аптекаршу опять же увидишь, уступаю тебе, что поделаешь, приходится другу уступать и в этом!
Но Вадима так просто не взять.
– Да я, Александр Сергеевич, за друга не то что аптекаршу – своей спальный мешок отдам, вот ей-богу! – божится Вадим, и не думая покидать нагретое место. – Вот скажи, Саша, нужны тебе мои сапоги, чтобы ехать? Бери! Не жалко! Плащ нужен? И плащ бери! Канистру? Мотор? Лодку? Да что хочешь, слова не скажу! Даже аптекаршу, раз она тебе нравится! Даром, что я не завхоз, как ты, а всего только зам по научной части…
Хватит. Так в магазин действительно опоздать можно. И я решительно поднимаюсь.
– Эй, отцы! Ладно вам дурака валять! Надо ехать? Надо. Всё. Подъём!
– Уж вы тогда и керосинчику прихватите, – просит Прасковья Васильевна, с улыбкой наблюдая привычную сцену. – Сейчас я вам бидоны приготовлю…
Кряхтя и потягиваясь, «замы» навивают портянки, всовывают ноги в сапоги, расправляют плечи под отсыревшими ватниками, показывая своё неодобрение начальнику, который не мог обеспечить экспедицию сигаретами и хлебом.
Сборы недолги. Мотор повешен на корму, весло в лодке, бидоны и бак на месте, рюкзак для продуктов брошен в нос. А где инструменты?
– Известно где – на вьючном ящике у окна! – брюзжит более всех недовольный Саша.
– Нет их там, уважаемый товарищ завхоз, – с изысканной язвительностью произносит Вадим. – В другое место положить изволили…
– Коли нет, то с себя и спрашивайте! – Саша идёт в атаку. – Последний раз у кого шпонку сорвало? У нашего товарища начальника, так? Вы и чинили. Ты на веранде посмотри, где мотор стоял…
Что правда, то правда. Не везло мне на обратном пути от Сомина озера. От плотины до дома вёл Саша – и благополучно.
Вадим возвращается с веранды пустой.
– А на плотине мы не могли оставить, когда лодку перетаскивали на обратном пути?
– Не выдумывай! Я сам носил и ещё потом посмотрел, не забыли ли что, – отмахивается Саша. – Куда-нибудь вечером сунули…
Похоже, я начинаю догадываться.
Последний раз мы меняли шпонку перед Усольем. Потом нужды в инструменте не было, и мы о нём не вспомнили. И если его нет сейчас здесь, то, вероятнее всего, он остался лежать на месте последней починки. Значит, надо ехать туда. Значит, опять таскать лодку через плотину. Значит, нельзя по дороге задеть ни за одну корягу или мель: чинить нечем, нет даже запасного ключа… И это вовсе не значит, что наш инструмент дожидается нас на том месте, где мы его оставили. Скверная ситуация!
Вадим соглашается с моими соображениями, а Саша, обиженный незаслуженными по– дозрениями, становится в позу:
– Вы, отцы, теряли, вы и ищите! Я – завхоз, моё дело до магазина. Через плотину сами будете лодку таскать…
Ну, это мы ещё посмотрим… Ворча, мы усаживаемся на свои места, Вадим отталкивается веслом от берега, и я пытаюсь завести мотор. Конечно, опять капризничает! Рывок… ещё рывок…
– Что, Ленидыч, не хочет? Ишь, конь у тебя какой – с норовом! – слышу я голос с берега. На мостках стоит Роман Иванович – в брезентовом плаще и резиновых сапогах, он только что вернулся с работы. – А я тебе тут черепочки принёс. На подсобном хозяйстве за варницами был, на грядах собрал. Может, нужное что?
Вадим отталкивается веслом и снова подгребает к мосткам.
Из карманов плаща на траву Роман вываливает груду черепков – плоские серые донца, резко отогнутые края горшков, куски стенок с одной или двумя прочерченными по глине полосами. Это уже по ведомству Вадима: он занимается славянами, а перед нами самая что ни есть типичная славянская керамика. Вадим осматривает черепки, вглядывается в излом, где блестят мелкие чешуйки слюды…
Один черепок привлекает его внимание:
– А это что-то раннее, может, даже двенадцатый век… Гляди, отец, как раз для нас!
Я знаю, на что намекает Андрей. Это началось ещё в первый год.
Тогда осенью я остановился не в Купанском, а в Усолье, в доме Назара Павловича Михайлова. Его дом, примыкавший к лесхозу, стоял на отшибе от села, почти в самом лесу. Во время войны в этом доме жил М. М. Пришвин, и меня поселили как раз в пришвинской комнате, из окна которой сквозь частокол сосен видна была дорога, река, посёлок и белая церковка Купани, стоявшая на противоположном крае Купанского болота. Степан, сын Михайлова, работавший монтёром на торфопредприятии, жил в этом же доме и каждый вечер приходил ко мне, чтобы посмотреть новые находки и «пофилософствовать».
Я знаю, на что намекает Вадим.
Столкнулся я с этим ещё в первый год своих разведок.[8]8
Дело было в сентябре 1957 года. (Куза, А. В. Славянский могильник в пос. Купанское близ Переславля-Залесского / А. В. Куза, А. Л. Никитин // Краткие сообщения Института археологии. – 1965. – № 104: Средневековые памятники Восточной Европы. – С. 117–120.) – Ред.
[Закрыть] Тогда я жил не в Купанском, а в Усолье, у Михайловых. Их дом стоял на отшибе от села, почти в самом лесу. Во время войны в этом доме жил М. М. Пришвин и меня поселили как раз в пришвинской комнате, из окна которой сквозь частокол сосен видна была дорога, река, посёлок и белая церковка Купани на противоположном крае купанского болота. Сын Михайлова Степан, работавший монтёром на торфопредприятии, приходил ко мне каждый вечер, чтобы посмотреть мои находки и, как он выражался, «пофилософствовать». И хотя я только ещё входил в первобытную археологию, во мне уже жила мечта найти неолитический могильник. Чем больше я открывал стоянок, тем больше крепла во мне уверенность, что должны быть здесь и могильники.
Но где?
– А ведь я, кажется, знаю, что тебе нужно. И где искать знаю, – сказал как-то со своей обычной хитрецой Степан.
Это было в один из самых дождливых дней, когда я решил отсидеться дома.
– Во-он, видишь трубу? – Степан подошёл к окну и показал на видневшуюся из-за домов посёлка трубу купанской бани. – Теперь считай столбы. Второй столб слева от магазина стоит возле пятнадцатого барака. Я сам ставил этот столб два года назад, и когда копали яму, череп вытащили. Жёлтый, трухлявый…[9]9
Столб ставился в 1956 году. (Там же.) – Ред.
[Закрыть]
– А с черепом было что-нибудь? Он глубоко лежал?
– Лежал неглубоко, так с метр от поверхности… А больше ничего не было…
Степана я уговорил быстро, и, невзирая на дождь, мы отправились с ним на противоположный берег.
Столб стоял на своём месте. Подумав, мой проводник не очень уверенно сказал, что теменем череп был обращён к реке. На запад? Следовательно, если в яму попал только череп, само погребение следовало искать к востоку от столба.
Степан был огорчён, мне кажется, больше, чем я сам. Да что говорить, конечно же, было обидно вместо чаемого крупного открытия получить заурядное славянское погребение с не менее заурядными вещами!
Между тем, пеняя на судьбу, я был не прав. Открытие произошло – это я его не смог углядеть и оценить. И понимание, как часто случается, пришло гораздо позже, вместе с опытом и знанием…
Начало этой истории было положено более ста лет назад, в самый разгар ожесточённой полемики между западниками и славянофилами, когда на заседании учёных обществ, вплоть до Императорской Академии наук, в литературных салонах и просто в кружках друзей велись споры об исторических путях России, о смысле русской истории, об истоках славянства и его превосходстве над всеми другими народами и племенами, как отмеченном особой благодатью. А вместе с этими спорами, в пылу которых над далёким Босфором начинал уже мерцать золотой крест, попирающий турецкий полумесяц, с неизбежностью поднимался вопрос о ранней российской истории, о достоверности летописных известий, которые только и могли наметить пути к познанию прошлого и настоящего.
