Текст книги "Дороги веков"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

49

Последний день больших раскопок. Завтра уже не придёт под окна многоголосая крикливая орава ребятишек, чтобы со звоном и спорами разбирать из-под навеса лопаты, доискиваясь по каким-то тайным меткам, где чья.

Теперь у меня остаются мои ребята и Оля с Игорем. С завтрашнего дня начинается обработка находок, их классификация, предварительное изучение, склейка черепков. На раскопе я буду вычерпывать профили ещё не засыпанных стенок раскопов, зарисовывать их, отбирать различного рода образцы, писать отчёт. Ну и время от времени будем вести разведку, выбираясь на Сомино озеро, спускаясь по Нерли, чтобы в августе продолжить раскопки на Дикарихе, когда приедет мой приятель, тоже археолог, из Ленинграда.

Слава подходит ко мне с планом и протягивает папку:

– Второй раскоп закончен, товарищ начальник. Всё!

И словно эхо откликается Игорь:

– Раскоп закончен, Андрей Леонидович! Всё перекопали…

Школьники стоят, опираясь на лопаты. Ещё не наступило время положенного перерыва, и, привыкнув к работе, они ощущают сейчас какую-то растерянность, смотря на вскопанное дно раскопа, где для них уже нет места. Но вместе с тем и удовлетворённость: всё-таки они справились с заданием, строительство может продолжаться, а для них наступают долгожданные каникулы. Да, всё. На первом раскопе нам осталось зачистить стенки, чтобы сфотографировать, а потом и засыпать их. До следующих раскопок.

Следующие раскопки? Когда они будут? Через год? Через десять лет? Вполне может случиться, что тогда Польцо будет копать кто-либо из этих ребят, если его поманит к себе история, и, вернувшись в такое же, как это, лето на Вёксу, он невольно вспомнит эти раскопки, этот день и, может быть, поймёт то, что чувствую я сейчас, глядя на перевёрнутые, перебранные руками отвалы земли.

Земли человеческой…

– До свидания, ребята! Счастливого вам лета!

Последние школьники ещё виднелись на мосту через Вёксу, когда ко мне подошёл Данилов. Вот с кого надо было бы всём нам брать пример: такой заряд оптимизма заключён во всём его облике, такая уверенность дышит в каждой чёрточке его сияющего лица, что, ей-богу, моего Василия Николаевича можно было бы прописывать всем в качестве безотказного лекарства против меланхолии и уныния!

А ведь я знаю, что далеко не всё у него идёт гладко, да и трения с начальством за последнее время как-то уж очень стали явными.

– Ну что, – приветствовал он меня, как всегда, крепко пожимая руку, – завершающий аккорд – и конец? Или только очередной перерыв в наступлении на наше хозяйство? Совсем ребят отпустил?

– Отпустил. Пусть отдыхают. Но для нас здесь работы ещё непочатый край… Так что не рассчитывай на скорое завершение – раньше чем через месяц прокладывать водопровод не позволим.

Главный инженер махнул рукой.

– Водопровод! Вспомнил! Никто его здесь и не собирается строить. Ещё весной всё перепланировали. Ты со своими черепками и не заметил, что мы с той стороны насыпи его пустили. Всё уже выкопано, поставлено, засыпано… Ты думаешь, там времянка, как я тебе говорил когда-то? Не беспокойся, всё фундаментально сделано, и никаких дополнительных затрат не понадобится. Проморгал ты этот кусочек, проморгал!

Действительно, проморгал. Хотя подозрения были. А мог бы заметить, что с некоторых пор мой приятель перестал интересоваться, когда же мы освободим территорию для строительства. Ну а что касается новых дотаций… В конце концов все мы реалисты, и я прекрасно понимал, что всё возможное я и так получил со строительного управления.

Поэтому я рассмеялся и хлопнул Василия Николаевича по плечу:

– Знаешь, Вася, все мы не лыком шиты! Неужели же ты думаешь, что у меня глаз нет? Но есть и соображение. Ты навстречу мне пошёл, до весны проект не переделывая? Пошёл. Ну и спасибо. Теперь ты проект переделал? Переделал. И за это спасибо…

– А здесь-то за что, чудак человек?

– За то, Вася, что строительство на эту сторону больше не полезет и оставшаяся нераскопанной часть сохранится для будущих археологов, которые рано или поздно сюда придут, чтобы узнать о прошлом куда больше, чем это удалось нам…

Он посмотрел на меня хитро, и улыбка раздвинула его рот до ушей, которые засветились красными фонариками.

– А я-то считал, что ты больше о себе стараешься, чем о других! Думаю, дай ему возможность, так всё здесь разнесёт, на обоих берегах, под корень сроет… – И посерьёзнел. – Правильно это. Вот и Слава Королёв, с которым мы тут у тебя поцапались… Когда он меня за плотину ругал, тоже ведь прав был, что тут скажешь. Но и я прав, – встрепенулся он с петушиной лихостью. – Придумаем ещё, как и реку запрудить, и воду чистую оставить! Правда, не мне это уже, наверное, делать придётся… Вон в Калинин зовут, там места у меня родные…

– Со своим не сработался? – спросил я, понимая на что намекает главный инженер.

– Со своим, – согласился Василий Николаевич и вздохнул. – Да какой он, к шуту сказать, свой? Нет у нас с ним понимания. Думаешь, так бы легко он тебе деньги отпустил, если бы я его каждый день не грыз? Чёрта с два! Ну да ладно. Сделали мы с тобой дело? Глядишь, не здесь, так ещё где-нибудь сделаем! Как это дружок твой ярославский поёт: «…Не надо печалиться, вся жизнь впереди…» Вот и у нас с тобой тоже жизнь – и если не вся, то всё-таки впереди большая и лучшая часть, верно?!

50

…После обеда я сидел за сметой, подсчитывая оставшиеся финансы и израсходованные человеко-дни. Дней накопилось много, средств осталось мало. Михаил и Слава были на реке, где поочерёдно до посинения испытывали новую конструкцию копья для подводной охоты – сочетание бамбукового колена удилища с алюминиевой вилкой на конце.

Через открытую дверь до меня донёсся голос Юрия:

– Здесь он? Или опять куда-нибудь уехал?

Юру я ждал с двенадцатичасовым поездом. Он писал, что приедет сразу же, как только закончится экзаменационная сессия в его институте. По моим расчётам, последний экзамен должен был быть дней пять назад. Своего приятеля я ждал все эти дни, и сегодняшний должен был быть последним. Но вот и двенадцатичасовой поезд пришёл, а Юрия всё не было. Дорогу сюда он знал не хуже меня, и беспокоился я только об одном: чтобы вместо Купанского он не оказался, скажем, в Кандалакше или в Коктебеле, от него это можно было ожидать.

– А вот и я! – сказал Юрий, входя в комнату и сбрасывая рюкзак. – А почему ты не на работе? Я решил, что ты уже на Дикариху перебрался: на раскопе никого нет, стенки почти все присыпаны… Где же остальные?

Вместо того чтобы ехать на поезде, Юрий, по старой памяти, как это делали мы раньше, приезжая на рыбалку, отправился по берегу пешком, поскольку мотовоза, как он объяснил мне, нужно было ждать около получаса. Поэтому он шагал по шпалам, по береговым стоянкам, попутно залезая в озеро, и вместо двенадцати часов прибыл в четыре. Всё это он объяснил, распаковывая свой рюкзак и выкладывая вещи, которые я заказал ему в письме.

– А ружье привёз?

– Ружье привёз. И продукты тоже. Писем тебе нет. А кормить будешь?

– Кормить буду. У тебя ведь, как всегда, ни ложки, ни миски, ни кружки?

– Ну, ты это брось! Я сам их заворачивал в газету…

Юра копается в рюкзаке. Появляются круглые батарейки для фонаря, два пузырька диметилфталата, маски, ласты и трубки, шерстяные носки, одеяло, бутылка с подсолнечным маслом, которое в изобилии имеется в здешних магазинах, пачки сахара, кофе…

– Странно… Ведь сам клал в рюкзак!

Не было такого, чтобы Юрий взял с собой миску и кружку. Всё что угодно, только не это!

Пока разогреваются уха и макароны, оставшиеся после обеда, мы идём на реку: Юра – ещё раз умыться, я – с ружьём. Михаил сидит на берегу синий, завернувшись в мохнатое полотенце, и, клацая зубами, пытается что-то объяснить Славе, который, взбивая воду ластами, периодически исчезает в яме. При виде подводного ружья Михаил вскакивает, почти вырывает его у меня из рук и начинает отчаянно кричать приятелю, чтобы тот отдал ему маску и ласты.

– Это тоже твой? – спрашивает Юрий, который знаком по прежним экспедициям только со Славой.

– Ну ч-что, п-приехал? Здорово! – Слава вылезает из воды и, дрожа, стягивает с себя маску. – А м-мы уже на Ди-дикарихе были!

Михаил плюхается в воду, краем уха схватив, как надо заряжать ружье. Берегитесь теперь, язи!

– А что, есть рыба? – спрашивает Юрий.

– Во! – разводит руками Слава. – И даже больше! Я сейчас щуку видел. Под самыми корягами. Ещё маска есть?

– Есть. Только я сам посмотрю сначала…

Но Слава, подпрыгивая, чтобы согреться, уже мчится к дому.

– Проворные ребята, – говорит Юра, намыливая голову.

Над рекой разносится торжествующий вопль. От неожиданности Юрий выпускает из рук мыло, и оно, бледнея, медленно уплывает на дно.

Михаил, совершенно ошалевший от восторга, отплёвываясь и взмучивая воду, потрясает гарпуном с трепещущим на нём подъязком. Вернувшийся с маской Слава ещё больше синеет – на этот раз от зависти.

На вечернем совете принята программа на ближайшие дни.

Завтра и послезавтра заканчиваем профили и закапываем стенки. Если останется время – начнём камеральную обработку. В субботу после полудня отправляемся на Сомино. Гуляем два дня; Слава с Мишкой хотят пойти в Хмельники к Славиному деду, а оттуда – в Бармазово. Теперь это просто небольшая полянка в лесу, носящая название деревни, сгоревшей во время литовского нашествия. Хмельниковцы рассказывали, что там находили монеты, какие-то вещи, а я, прочёсывая этот район в 1957 году, наткнулся на старое деревенское кладбище. И вот ребята решили отправиться в «собственную» экспедицию, получив от меня инструкции и запасшись всеми раскопочными принадлежностями, вплоть до маленькой бутылочки с разведённым на ацетоне «БФ». Нас с Юрой манит Нерль и Сомино.

51

Страсть забирает человека быстро и прочно. Открытый ребятами совсем недавно подводный мир с появлением ружья словно приобрёл новую ценность и обширность. Время исчисляется «от воды до воды». Если по утрам мы просто купались, то теперь вопрос, кто встанет раньше, стал вопросом личного соперничества: первый вставший завладевает ружьём.

Утром вода тиха и прозрачна. Её ещё не перемешали моторы, за ночь осела муть, и рыбы разбредаются по подводным лугам на кормёжку.

В яме под корягами затонувших кустов притаились язи.

Утром солнце высвечивает яму до дна. Медленно, стараясь не шуметь, подплываешь к холодной серовато-зелёной глубине, откуда словно чёрные кораллы поднимаются сучья затопленных кустов. Сгибаешься пополам, выбрасываешь в воздух ноги и стремительно пикируешь на дно. Под коряги нужно подбираться снизу. Вначале нас пугало это чёрное неподвижное кружево, когда кажется, одно лишь неверное движение – и сучья схватят тебя, вцепятся в ласты, и ты будешь, задыхаясь, барахтаться в подводном плену…

Страх прошёл после первых погружений. Яма стала привычной и обжитой. Мы узнали ходы и выходы, знаем, где и как надо повернуться, и, поднимаясь, слушаем, как ломаются под водой чёрные веточки с лёгким льдистым звоном.

На завтрак у нас снова появляются жареные язи.

Днём, в перерыве между работой, мы берём лодку и отправляемся вверх по реке, за Польцо. Здесь среди зелёных коридоров с жёлтым песчаным дном, где вспыхивают в иле обломки раковин, и колышущимися стенами, сотканными из зелёных нитей водорослей, мы ищем щук.

Чем меньше рыбёшка, тем она храбрее и любопытнее. Пескари, щурята, плотничья и окуневая мелюзга, юркие серебряные брызги верхоплавок – все они толкутся перед тобой, лезут к маске, щекочут ухо, и, даже размахивая руками, не сразу удаётся их отпугнуть. Они словно знают, что при таких размерах на них не позарится ни один подводный хищник, притом огромный. Уклея – та держится осторожно, обходит стороной, как, впрочем, и плотва, пытающаяся сохранить между собой и пловцом известную дистанцию. Обходной маневр, неторопливая ретирада за куст, в яму, под затопленное дерево – вот арсенал уловок окуней. Язи бросаются от охотника стремглав, и поразить их можно только при молниеносном пикировании сверху, как это удаётся нам делать на яме перед домом.

Поэтому самой благодатной добычей оказывались щуки, ни одним движением не выдающие своего присутствия и подпускающие охотника на верный выстрел, если только он успевал его сделать.

Щук не сразу удавалось распознать в тёмных, толстых обрубках, висящих над дном среди зарослей, и, лишь уловив устремлённый на меня жёлтый тусклый глаз, я спохватывался, поднимал ружье, но щуки и след простыл… Зато с какой гордостью, с каким объяснимым тщеславием, выйдя победителем из такой борьбы, можно было подплыть к лодке и, не снимая маски, небрежным движением швырнуть на дно добычу!

И сейчас, когда мы с Юрием стаскиваем в лодку снаряжение, готовясь к поездке на Сомино, по-моему, Михаил колеблется: не поехать ли с нами, оставив Славу одного идти в Хмельники?

Дело в том, что ружье берём мы.

52

Сгущая темноту до плотности почти осязаемой, пламя костра выхватывает из ночи светлые стволы сосен, взъерошенные, неподвижно нависающие над головой ветви, выступающие в отдалении кусты. Но вот языки огня сникают, сокращаются, как бы уходят в себя, чтобы снова рыться среди раскалённых светящихся веток, лизать обрубки деревьев, снова набираться сил для борьбы с мраком. Сведённый с неба огонь, похищенный кусок солнца… Чудо, живущее рядом с человеком, спутник его в долгих скитаниях по земле. Тянутся сквозь тьму на огонёк люди, веря, что там, где огонь, там и жизнь; сбиваются плотнее вокруг костра, и вот уже не страшен беззвёздный мрак, холод пустынь и завтрашний день, потому что вместе с теплом в сердце вливаются новые силы и гонят прочь мысли об одиночестве…

Мы с Юрием лежим у костра, молчим, следим, как огонь пожирает ветки, подбрасываем ему новую пищу и слушаем, как постепенно всё громче и настойчивее начинает клокотать закипающий на костре котелок.

С озера доносятся сонные всплески рыбы. Ночь тиха, но и в полной тишине своей она полна множеством живых звуков. То близко, то далеко за нашими спинами потрескивают внезапно веточки, как будто там ходит кто-то большой и осторожный, выглядывая наш костёр; шуршат стебли прошлогодней травы, сухой лист, и нельзя понять – то ли это скользит змея, то ли пробирается мышь, то ли вышел на свою ночную охоту ёж… Внезапно где-то у Хмельников, далеко, начинает ухать филин, жутко, совсем по-человечески разражаясь истерическим смехом. И, откликаясь ему, в камышах тревожной разноголосицей вскрикивают утки, словно пугаясь собственных снов.

Странные мысли приходят ночью в лесу. Кажется, сколько уже исхожено, сколько ночей проведено вот так у костра – и в одиночку, и с собакой, и со спутниками. – в непогодь, в вёдро, весной, летом и осенью, в наших среднерусских лесах и на Севере, у реки, у морей, возле озёр, да и где ещё, не припомнить, а каждая ночь – своя, наособинку. Иной раз среди леса под марлевым пологом от комаров чувствуешь себя как в городской квартире; а другой раз, даже и не один. – глаз не сомкнёшь, как будто бы ходит вокруг, подстерегая твою оплошность, неведомая опасность, что-то чужое, чуждое… И сколько ни случалось мне разговаривать с бывалыми охотниками, почти каждый сознавался, что приходилось ему перед неведомым, которое так и не становилось понятным «чем-то».

Но здесь, на берегу Сомина озера, почему-то всегда я чувствую удивительный покой, сродни тому, что ощущаешь в родном своём доме. Даже эти непонятные шорохи в трески в ночном лесу, крики филина и мрак за пространством света не таят в себе ничего враждебного или тревожного, как будто над всем вокруг – озером, костром, окрестными лесами – в эту июльскую светлую ночь распростёрт невидимый, но надёжный покров, защищающий тебя от всего зла, всех враждебных сил…

Пламя сникло, костёр прогорел. Надо подбросить дров.

Сухие сучья сосны ломаются с пистолетным треском. Обломки летят в костёр, вместе с дымом взлетают искры, потом вспыхивает пламя и с гуденьем взметается вверх. Поредевшая было темнота отступает и снова плотнеет.

Словно откликаясь на наш, вспыхивает костёр в устье Вёксы. Он медленно перемещается к центру озера, и на воду от него ложится мутно-золотая полоска света, теряющаяся в серебристом сверкании лунных бликов.

– Смотри, кто-то с лучом вышел, – говорю я Юрию.

Он поднялся вместе со мной и, пока я занимался костром, успел уже расставить миски на покрытом бумагой плаще, нарезать хлеб, развернуть масло. Во втором котелке уже настоялась уха, и когда Юрий снимает крышку, из-под неё вырывается облако пахнущего рыбой пара.

– Наверное, кто-нибудь из посёлка, – говорит он, всматриваясь в далёкий огонь. – Только что-то они не ко времени… Ну как, начнём? А то перестоится…

К миске с ухой нельзя прикоснуться – до того горяча. Я сдуваю к одному краю попавших туда комаров, вдыхаю густой аромат свежей ухи и думаю, что сегодняшний день кончается так же хорошо, как он был начат.

Из дома мы выбрались уже перед полднем, отправившись на этот раз без мотора, на вёслах. Михаил и Слава помогли нам перетащить лодку через плотину, а потом мимо гряд подсобного хозяйства, мимо Купанской школы направились в Хмельники самой короткой дорогой. Они далеко опередили нас, пока мы крутились в извивах Вёксы, пробираясь к озеру, и, выйдя из камышей к островку, я только успел заметить их фигуры, мелькнувшие здесь, на Торговище, перед поворотом в лес. Но нам с Юрием некуда было торопиться. Пройдя через Сомино, мы добрались до начала Нерли Волжской. Она течёт в таких же низких, болотистых берегах, но вдвое, а местами втрое шире Вёксы, глубока, полноводна, и на её дне желтеют чистые речные поляны, окружённые густыми подводными зарослями.

Поочерёдно, иногда вместе, мы спускались с Юрием в воду, подплывали под нависающие торфяные берега, и через час в лодке лежало уже несколько крупных окуней, порядочный щурёнок, а Юрию даже удалось подстрелить золотистого скользкого линя, забредшего сюда из илистого озера. Ершей мы натаскали удочкой.

Потом, когда солнце стало уже неприметно склоняться к вершинам леса, мы вытащили лодку на топкий берег возле Торговища или, как ещё называют это место, возле Хмельниковской горки, где находится одно из самых крупных неолитических поселений, меньшее, чем Польцо, но достаточно обширное и богатое находками. До темноты мы успели заложить два небольших шурфа и, убедившись, что слои в общих своих чертах повторяют слои Польца, разбили лагерь под соснами. Если нам завтра повезёт, как сегодня…

Уха кончилась. Разваренные, с белыми глазами, окуни лежат на дне мисок.

– А эти, похоже, сюда плывут, – замечает Юрий, поглядев в сторону озера.

Действительно, огонь на воде переместился, стал ближе к нам. Сейчас рыбаки обшаривают дно в поисках неподвижно, словно аэростаты, повисших полосатых окуней и тёмных зелёных щук. Вот огонь словно потускнел: это повернулась лодка, и стоящий с острогой рыбак закрыл от нас пламя.

– Помнишь, как в прошлом году на май мы с тобой здесь же сидели? – задумчиво произносит Юрий, откинувшись на одеяло. – Луна, туман… А на озере костры. Сколько их было? Пятнадцать?

– Вроде бы пятнадцать, – припоминаю я.

– Сначала дугой стягивались к одному берегу, потом рассыпались по озеру, снова в дугу выстроились… Никак забыть не могу. Ну, прямо танец костров! А ведь так же было в неолите, да? Вот и подумай: каменный век в ста тридцати пяти километрах от Москвы! А в этом году ты здесь на май был?

– На Сомине? Нет, не был. И озеро было на праздники закрыто. Каменный век, говоришь? Похоже. Только учесть надо, что вместо костяных гарпунов теперь стальные, из веретён, а вместо смолья, с каким ещё я когда-то здесь ходил, автомобильные скаты жгут: и горит лучше, и хватает дольше, и заготовлять смольё в лесу не надо… В общем, каменный век, но с транзистором!

Откинувшись назад, Юрий дотягивается до кучи хвороста и, ухватив нижнюю ветку, с натугой тянет по земле всю кучу. Снова ломаем сухие ветки. Костёр оживает. Жар сначала ласкает, потом разом обжигает лицо, и, отставив в сторону посуду, мы забираемся в спальные мешки.

– Ну что, достаточно тебе сегодняшней шурфовки? – спрашивает Юрий.

– Маловато сделали. Завтра надо пораньше приняться.

– А говорил ведь, что отдыхать будем. Всегда вот ты так!

– Ладно ворчать. Спать, в сущности, и в Москве можно…

Не спится. Юра ворочается, подтыкает плащ вокруг спального мешка, примеривается и так, и эдак, накрывается с головой, на минуту затихает, но сон не идёт, и он поворачивается ко мне:

– Прочти что-нибудь.

– Что именно?

– Что хочешь. Ну, хотя бы из прошлой осени.

Я сажусь, прислоняясь спиной к холодному и шершавому телу сосны. За спиной – лес. Он безглазо смотрит на костёр из темноты, и ты чувствуешь этот полувзгляд, полуприкосновение чего-то невидимого, почти неощутимого, что словно проникает в тебя, пытаясь в тебе разобраться и тогда уже принять решение, что именно делать с тобой. На озере движется огонь – медленно, как бы раздумывая, куда пристать или не приставать вовсе, а вот так скользить по глади, разрезая мерцающий лунный свет.

Закрыв глаза, я снова чувствую на веках тепло огня – не этого, а того костра, разожжённого в одну из холодных осенних ночей на суходоле среди тоскливых бурых болот, из которых я не успел выбраться до темноты, – болот с сухостоем, чахлыми тонкими берёзками и уже закрасневшей клюквой на низких пружинистых кочках. Я пристроился под широкой раскидистой елью, костёр уже прогорел, лишь изредка вспыхивали язычки пламени, когда внезапно в освещённый круг вдвинулась из темноты голова матёрого лося с тяжёлым взглядом налившихся кровью глаз. Ноздри его были раздуты, он искал соперника и теперь смотрел на меня через костёр, наклонив тяжёлые пластины рогов, словно знал, что в обоих стволах у меня была только дробь.

Я лежал не шевелясь. Мы смотрели друг на друга не мигая – человек и зверь, может быть, тотемный предок рода, к которому тысячелетия назад принадлежали мои предки. И к которому продолжал и теперь принадлежать я сам, не ведая того, унаследовав сквозь череду поколении право на этот лес, эти болота, эти реки с их рыбой, право на то, чтобы вот так глядеть в упор на этого лесного великана. Внезапно лось поднял голову, фыркнул, то ли презрительно, то ли негодующе, и исчез, так же неслышно, как появился…

– Ладно, слушай:

Хорошо. Тишина низошла покрывалом.

Поднялись небеса и открыли другие миры.

Шорох гаснущих звёзд, глубокое мерцанье кристаллов —

Так рождаются мысли, так гаснет безумный порыв.

Еле смутно и сонно приходят, проходят виденья;

Сеткой путаных вех – перепутья, тропинки, пути…

Снова ищешь во тьме затерявшийся путь поколений…

По колено в болоте, в воде отражаясь, брести!

И, неслышно возникнув, родными пушинками снега

Дым созвездий сливается с горьким дымком от костра.

Изваянием лоси застыли в стремлении бега,

И трепещущий мускул сжимает неведомый страх.

Так шуршат тростники, так мучительны птиц перелёты,

Что, забыв о вчерашнем и вверивши душу ружью,

Ты осенними зорями снова бредёшь по болотам,

Отдавая природе и горе, и радость свою!..

Огонь на озере погас. По болоту хлюпали шаги. Потом, как бы раздвинув темноту, у костра появились рыбаки. Впереди шёл старик в ватных штанах и замасленной телогрее, из прорех которой выпирала серая клочковатая вата. За ним – молодой парень в грязном брезентовом комбинезоне, с чёрным от сажи лицом, в подвёрнутых болотных сапогах.

– Добрый вечер! Погреться можно?

– Присаживайтесь.

– Тоже по рыбу?

– Нет. Экспедиция.

– Нефть ищете? Это не ваша партия в Усолье стоит?

– Нет, не нефть. Раскопки ведём.

– Это какие же?

– Да они, батя, черепочки копают у моста.

– А-а, у Кузнецова, у Романа Ивановича, значит, стоите? То-то, смотрю, личность мне ваша знакомой показалась, – думаю, встречались али как? Вон оно что, черепочки копаете, значит! И здесь тоже копать предполагаете? Указания есть какие?

– Да, и здесь тоже. Люди-то первобытные везде здесь жили…

– Да ну? И на Хмельниковской горке? Скажи ты! А вот так ходим всю жизнь, ночуем здесь когда, а про то не знаем… Вот что наука-то значит. До всего дойдёт!

– А как рыбалка? Закололи что? – влезает в разговор Юрий.

Парень, прикуривший сигарету от головни, выпрямился.

– Есть немного…

– Ты вот подумай, и здесь нашли, – удивлялся старик. – И как же это вы, с приборами какими ищете? Верно, значит, деды говорили – мой вот, к примеру, из Хмельников я родом… Так, дескать, из самого Углича купцы сюда приезжали, здесь останавливались, товар продавали… А товар какой? Горшки больше. Сейчас всё Хмельниковская горка да Хмельниковская горка, а раньше её Торговищем звали, торговали здесь. Должно, какие-ни-то горшки у них и бились…

Все рассмеялись. Я пытаюсь объяснить:

– Нет, отец, мы постарее ищем, подревнее. Этак, чтоб им по три, по четыре тысячи лет было.

– Это как же понимать надо? Что ли, когда поляки приходили, при Грозном, а их наш Александр Невский выгнал? Так я понимаю?

Вся история перепуталась в голове старика!

– Нет, отец, ещё древнее.

– И нешто находите?

– Находим.

– Ну, пошли, батя, дай людям отдохнуть!

– Ты погоди, Ванька, погоди. Дай мне с учёным человеком поговорить! А к примеру вот – какие же люди это были? Вроде обезьян, что ли?

– Да нет, почему же? Такие же, как и мы с вами. Только железа у них не было, всё из кости да из камня делали.

– Ишь ты, додумались до чего! – В голосе старика слышится уважение к непонятному. – И находите?

– Конечно. Раскапываем и находим. Вот жили здесь, на берегу, так же, как вы, острогой рыбу били…

– Строга-то из чего у них была? Железа-то, сам говорить, не было?

– Из кости. Затачивали кость, зубцы делали, на палку насаживали и били рыбу.

– И находили вы такую-то строгу? Али только предположения есть?

– Здесь ещё нет, но у моста нашли. Так что всё точно.

– А рыба какая у них была? Про то неизвестно?

– Тоже известно. Такая же, как и сейчас: щуки, лини, сомы, окуни, плотва, налимы…

– Со-мы?! А сейчас здесь сомов нет – разве что в Кубре, у Андриянова. Может, по тем древним сомам это озеро Соминым и стало прозываться?

Старик разволновался не на шутку. Новый, неведомый мир, существовавший испокон веку в этом знакомом от рождения мире, открывался ему сейчас. Но сын торопил его:

– Хватит, батя, ехать надо! Мало рыбы взяли. Ну, счастливо вам оставаться!

– Спасибо. Ни рыбы, как говорится, ни чешуи!

– И вам того же…

Встав, они направились к лодке – старый и молодой, оба кряжистые, с узловатыми мускулистыми руками, привыкшими и к веслу, и к топору, и к лопате, чтобы в земле копаться.

– Ишь ты, тоже люди, значит, – донеслось из темноты…

Юрий, поворочался в спальном мешке и затих.

Сон долго не шёл. Я лежал и смотрел на звезды, прислушивался к тоненькому звону комаров, что кружились над нами и отлетали, испуганные запахом диметилфталата, которым я старательно намазал перед сном лицо.

Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костёр, и круг света, брошенный им на землю, становился – пусть на короткое время – для человека «домом». И теперь, и недавно, и много, поколений назад…

Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костёр, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…

Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костёр. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках – старых, оплетённых верёвками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки.

Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые ещё плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.

В траве, немного поодаль, виднелось тёмное косовище.

«Вот не спится старому! – подумал я. – Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»

Заметив моё движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблёскивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.

– Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! – не сказал, а словно пропел старик. – Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прого– нят…

– Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костёр – он для всех светит.

– Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придёшь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: ещё стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…

Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашёлся человек, которому всё это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?

– Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли – страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу – её жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у неё своя, сроки свои. Ты по осени её бей, птицу-то, когда в перелёт идёт. А летом – одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришёл, подсел, вроде разговор завести, а они – пошёл, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы всё могём! Ну да я что – пошёл. Что с пьяным-то сделаешь – ещё стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да – приказ…» Однако схоронил птицу – не побили ни одной. А не углядишь – потом только пёрышки собирай… Беречь её надо, вот что! Разве прежде столько её было!

– А что – больше?

– И-и, куда там! По осени перевесь ставили, сотнями вынимали. А лук так, для баловства только, чтобы глаз не ослаб…

– Из лука?!

– Какой лук! Баловство одно для ребятишек! Для настоящей охоты снасть нужна. Охотник – это тебе не на моторе гонять. Ты знай, где зверя найти, как взять его лучше… Дело своё любить надо! А зверя али птицу без толку переводить – это у нас не водилось. И рыбу опять же…