Текст книги "Der Architekt. Проект Германия"

Автор книги: Андрей Мартьянов

Соавторы: Елена Хаецкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Я стоял над ней и смотрел на нее сверху вниз.

– Ложитесь, – позвала она, даже не пошевелившись. – Вам нужно отдохнуть.

Рядом с Ниной перина не казалась такой невыносимо мягкой. Я даже подумал, что действительно сумею выспаться.

– Почему вы сразу не посоветовали мне отель «Маджестик»? – спросил я.

Она уже задремывала, но тут раскрыла глаза. Они блеснули в темноте.

– Я и не подозревала, насколько вы важная персона, – ответила Нина. – Для обычного немца здесь просто не нашлось бы номера. Обычного немца отправили бы в обычную гостиницу, с блохами. А насчет вас Маршана предупредили заранее. Чтобы он подготовил свежее белье, вино и вообще проявил любезность.

– Откуда вам известно?

– От Маршана, от кого же еще… – Она зевнула. – Когда мы явились, он уже ожидал вас.

– По-моему, он спал, – напомнил я.

– Как и всякий труженик с чистой совестью, – сказала Нина. Она повернулась набок, положила голову мне на руку и мгновенно заснула. Я осторожно высвободился, приподнялся на локте и долго смотрел на ее тонкий профиль, на лицо, такое белое, что оно исчезало, растворялось в крахмальной белизне подушек.

Почему за мной следили люди из службы безопасности – это как раз понятно. Не будь такого, я бы удивился. Брат, возможно, и считает, что меня можно спустить с поводка и отправить на отдых, но Гейдрих – нет, Гейдрих не позволит даже волоску с немецкой головы упасть без его ведома. Особенно с моей головы.

А вот почему мне так настоятельно рекомендовали именно отель «Маджестик», где скоро соберется командование легиона «Триколор» и где ожидается наплыв других важных шишек?

Логичный ответ напрашивался только один: местная служба безопасности не располагает достаточными силами, чтобы отслеживать сразу много объектов, разбросанных по всему Парижу. Поэтому Эрнста Тауфера приплюсовали к Легиону и, таким образом, сократили количество объектов. Других разумных объяснений я не находил. Германская целесообразность.

На вокзале в Париже документы у нас с Ниной не спросили. Значит ли это, что я ускользнул от наблюдения? Или это означает, что, по мнению СД, всё идет как надо?

Мы направлялись в Виллер-Котре.

Утром, за завтраком, Нина подробно мне всё объяснила.

Мы спустились в ресторан отеля около девяти утра. Я думал, актрисы любят понежиться в постели, но Нина высмеяла меня:

– Театр, как и армия, приучает к дисциплине.

– И что, никаких капризов?

– А вы как считаете?

– Никак. – Я развел руками. – Я уже признавался вам, что ничего не смыслю в балете.

– В таком случае, придется вам поверить мне на слово…

В ресторане никого, кроме нас, не было. Официант подавился зевком, когда я подозвал его щелчком пальцев и потребовал кофе и… что там подают на завтрак?

Вот так я съел мой первый парижский круассан.

Нина едва кивнула официанту, не удосужившись подтвердить заказ.

В этот момент я всё еще вспоминал о том, как проснулся утром в отеле. Нина спала, и я снова стал смотреть на нее. Я не знал, сколько времени мне оставалось. Последние минуты полного покоя перед началом нового дня. Женщина никогда не впустит тебя в свою душу, но ты можешь ненадолго разделить с ней жизнь. И условия, на которых тебе это будет позволено, поставит она, а ты – как и положено солдату – просто подчинишься.

Завтрак в отеле? Хорошо. Круассаны? Хорошо.

– …Заветрившиеся! – сердито сказала Нина. – Это он нарочно. Видит, что я с немцем.

– Официант? – Я посмотрел на сонного гарсона, который склонился над книжечкой заказов и что-то туда вписывал. – Решил самую малость поучаствовать в Сопротивлении?

– По-вашему, саботаж – не способ борьбы? – прищурилась Нина.

– Ну, не такой же мизерный! – засмеялся я.

– Я так понимаю, после Сталинграда черствым круассаном вас не смутить?

– В точку, фройляйн.

Несколько минут мы сидели молча. Я не торопил ее. Пусть сама скажет, как хочет провести сегодняшний день.

Она ела быстро, аккуратно и, наклонившись ко мне через стол, проговорила:

– Сегодня придется съездить в Виллер-Котре.

– Хорошо, – сказал я, не задумываясь.

– С чего это вы такой покладистый?

– А вас это не устраивает?

– Спросили бы хоть, зачем мы туда поедем.

– Нина, – сказал я, – вы только не подумайте, будто я чего-то от вас добиваюсь. Но мне безразлично, куда мы поедем и чем будем заниматься. Мне достаточно того, что вы рядом.

Нина выдержала долгую паузу. Потом заставила себя рассмеяться:

– Ого! Вот вы как заговорили.

– Вы же любите правду, – я пожал плечами. – Мне на самом деле всё равно.

– Да? – переспросила она. – Ну, хорошо. – И сразу перешла к делу: – Нужно забрать кое-какие материалы для той акции, о которой говорил Тусен.

– Понятно.

– Да ничего вам не понятно! – Она вдруг рассердилась. – Почему вы ни о чем не спрашиваете?

– О чем я должен спрашивать?

– Хотя бы о том, откуда у нас материалы.

– Ладно. – Я допил кофе, поставил чашку на блюдце и спросил: – Так откуда у вас материалы?

– Знаете, герр Тауфер, это вовсе не смешно. – Нина почему-то сердилась на меня всё больше и больше.

– А я и не смеюсь, – возразил я. И взмолился: – Послушайте, Нина! Я не собираюсь вас допрашивать. Рассказывайте всё, что считаете нужным. Не рассказывайте ничего, если не считаете нужным. Можете даже завязать мне глаза.

– Вам до такой степени безразлично? – Казалось, она не могла в это поверить.

Когда человек служит какой-то идее – Сопротивлению, например, или Второму танковому полку – он узнаёт, что в мире существует нечто гораздо более значительное, чем его собственная жизнь. Это открытие освобождает от глупого житейского беспокойства о самом себе. Год назад я был таким же, как Нина. Наверное, тогда нам было бы проще понять друга.

Но поражение, плен, болезнь – всё это увело меня еще дальше от забот о моей маленькой жизни. Фактически я был привязан к себе лишь тонкой ниткой, которая могла оборваться в любой момент, и это обстоятельство не вызвало бы у меня никакого сожаления.

– Нина, всё, чего я хочу – это оставаться рядом с вами, – ответил я. – Столько, сколько это будет возможно.

Она пытливо всматривалась в мое лицо, как будто пыталась прочесть какие-то письмена. Потом проговорила еле слышно:

– Помните, что я вам рассказывала о неоднородности Сопротивления?

Я кивнул:

– Здешний гарсон, кажется, продемонстрировал нам это в полной мере?

– Боеприпасы для подполья во Францию доставляли англичане, – продолжала Нина тихо, быстро. – Сбрасывали на парашютах. Особые люди подбирали эти посылки и отвозили в тайные хранилища.

– И мы собираемся наведаться на такой склад?

– Да, но тут-то и возникает одна проблема. Англичане категорически против того, чтобы их оружие попало в руки левых радикалов. Коммунистов. Таких, как мы. Людей, которые по-настоящему желают сражаться за свободу. Они называют нас экстремистами. По их мнению, наши силовые акции приносят больше вреда, чем пользы.

– Зачем же тогда они вообще сбрасывают оружие? – удивился я. – Если оно лежит без толку?..

– Вам что, хотелось бы, чтобы французы убивали немцев? – прищурилась Нина.

– Я рассуждаю с точки зрения логики, – объяснил я. – Естественно, я не хочу, чтобы немцев убивали. Ни французы, ни русские. Вообще никто.

– Тс-с! – Она подняла палец. – Не уклоняйтесь от темы.

– А на какую тему мы сейчас говорим? – уточнил я. – Если англичане снабжают террористов оружием, значит, это оружие должно быть пущено в ход в интересах англичан. По крайней мере, будь я англичанином, я считал бы именно так.

– Это же англичане. – Нина сморщила нос. – Разумеется, вы правы: они не столько помогают нам, сколько стараются использовать Сопротивление в собственных целях… В сороковом году они точно так же якобы защищали Францию от немцев. Их бомбардировщики прилетали сюда каждый день.

– О, – сказал я. – Да. Неприятная штука – воздушный налет.

– Вас ранило во время такого налета? – проницательно спросила Нина.

– Можно и так сказать, – ответил я. – Не будем об этом.

Нина кивнула и продолжила:

– Собственно, в сороковом году англичане бомбили что угодно, кроме немецких военных объектов. Бомбы падали на населенные пункты. Убивали жителей. Так называемые союзники снесли с лица земли целые города. А немецкие аэродромы и военные базы оставались в неприкосновенности.

– Вы считаете, англичане делали это нарочно? – удивился я.

– Другого объяснения просто нет, – ответила Нина.

Я мог бы рассказать ей, что меня ранили во Франции свои же. Немецкие летчики по ошибке разбомбили штаб нашего полка. Но не стал. Это произошло еще в те времена, когда я считал свою жизнь чем-то существенным.

Кроме того, мне не хотелось оправдывать англичан. Я ненавидел их больше, чем русских. Русских я плохо понимаю, это люди другой расы. Англичане, напротив, абсолютно понятны, и ненавидеть их легко: я делал это с открытыми глазами, трезво. Я знал, какой подлости от них можно ожидать и почему. С русскими всё по-другому. Даже с Ниной. Особенно с Ниной.

– …Я разговаривала с подругой, – оказывается, Нина уже что-то рассказывала. Я пропустил начало. – Мы выступали тогда в Сен-Мало, готовились к новому театральному сезону. Обсуждали репертуар. Купили мороженое у знакомого старика. Он держал свою тележку на площади. Мы отошли в парк, в тень, и стали есть мороженое. И тут прилетели английские самолеты. Это произошло в одно мгновение: мы только на секунду отвернулись, а когда повернулись обратно – ничего уже не было: ни площади, ни тележки, ни старика… Самолеты исчезли, в воздухе висела пыль, и солнце… – Она протянула руку, словно пытаясь схватить солнечный луч. – Солнце светило сквозь эту взвесь… Это было как в театре, когда быстро меняют декорации. Только это был не театр. Мир подменили за нашей спиной за ту единственную секунду. Вот что сделали англичане.

Третьего июля сорокового года англичане уничтожили французские корабли, стоявшие на рейде алжирского порта Мерс-эль-Кебир. Просто для того, чтобы эти суда не достались Германии. В газетах писали о том, что тогда погибло почти полторы тысячи французских моряков. Страшное варварство. Barbarisme. Barbarei. Наверное, это куда более существенный повод для ненависти к англичанам. Но Нина запомнила другое: они исказили ее мир. Отбросили любимую декорацию и заменили другой, страшной. Они убили полторы тысячи французских моряков и еще одного продавца мороженого. Такое не забывается.

– И после этого вы намерены воспользоваться английской взрывчаткой? – спросил я.

– А что такого? – она с вызовом вскинула голову.

– Да нет, ничего. Наоборот, так даже лучше.

Мы допили кофе и вместе вышли из отеля.

4. ГОЛОВА АДОЛЬФА ГИТЛЕРА

Постепенно в поезде меня разморило, я начал дремать по-настоящему, склонив голову Нине на плечо. Вдруг она игриво подтолкнула меня и сказала по-французски:

– Ну, голубок! Нам выходить. Приехали.

Я тотчас послушно встал, подхватил Нину под руку, и мы очутились на перроне. Поезд исчез как не бывало, и я погрузился в тишину. Теплый ветер прилетел издалека, лизнул лицо, шевельнул на деревьях листья.

– Нам добираться еще километров восемь, – предупредила Нина.

– Хорошо, – сказал я.

Мы зашагали по дороге, и скоро мои хорошие ботинки и костюм покрылись пылью. Нина сняла туфли на каблуках, пошарила под платьем, избавилась от чулок и пошла босиком. У нее твердые пятки, длинные пальцы. Мне вдруг стало дурно, я остановился и несколько секунд просто глотал ртом воздух.

Она повернулась ко мне:

– Вам опять нехорошо?

– Напротив, – пробормотал я. – Мне слишком хорошо.

Она пожала плечами. Сегодня она была не такая, как вчера и позавчера. Деловитая и бессердечная.

– И все-таки вы похожи на тех русских, которых я встречал, – неожиданно сказал я. – В Париже это не так бросалось в глаза, но сейчас я вижу.

– Это комплимент? – осведомилась Нина, помахивая туфлями.

– Чистая правда, – возразил я. – Моя мать считает, что правда не может быть ни комплиментом, ни оскорблением. Правда благородна по самой своей сути.

– Какая у вас мудрая мать, – заметила Нина. – Моя не такая. В молодости она была красивой, слабой и влюбчивой. Очень зависела от мужчин. И, в конце концов, поверив одному из них, уехала за ним из России. Потом он ее, конечно, бросил. А мы с мамой остались во Франции безо всяких средств к существованию. Если бы я не нашла место в балетной труппе…

– А где ваша мама сейчас? – спросил я.

– В Ницце. И там очень погано. Я отсылаю ей деньги.

– Да, – пробормотал я. – Вы определенно другая. Вы никогда не позволите себе зависеть от мужчины.

– Вот как? – Она склонила голову набок. – Так об этом вчера вам нашептывал Маршан? О том, что я слишком доверяюсь Святому, а Святой – безумен?

– Да разве Святой – мужчина? – удивился я. – Скорее, он нечто вроде альрауне… Но в жизни нам всегда приходится кому-то доверять, иначе мы давно сошли бы с ума.

* * *

До городка, который назвался Фавроль, было часа два неспешного хода. Мы с Ниной не торопились. День был теплым, ясным. Вокруг, простираясь до горизонта, празднично зеленели поля. Впереди мелкой горстью каменных домов виднелся сам городок – местность здесь равнинная, просматривается далеко. Приподнялись над крышами домов башенки скромной церкви; на подоконниках, пятная светло-серую кладку стен, в деревянных колодах выставлены цветы.

Мы обошли городок полями, скрываясь среди поднявшегося овса. Здесь было тихо. Тучи порой набегали на солнце, и внезапно зелень полей заволакивала тьма, но спустя несколько минут облака рассеивались, и овес, нагибаясь под ветром, переливался и сиял.

Солдат, в отличие от горожанина, неплохо разбирается в сельском хозяйстве. С этим всё обстоит приблизительно так же, как и с архитектурой – со всеми теми домами, которые мы разворотили нашими танками. Вытаптывая посевы, сжигая урожай, уродуя снарядами пашню, солдат точно осведомлен о том, что именно он уничтожает. Он знает в этом толк.

Я смотрел, как Нина бездумно ведет ладонью по зеленым побегам, запускает пальцы в траву, подставляет лицо ветру. Сейчас она была очень далека от меня и даже не пыталась делать вид, будто это не так.

– Куда мы, в конце концов, идем? – спросил я.

Она обернулась ко мне. Ее лицо сияло, разрумянившись от солнца.

– Тут неподалеку есть одна ферма, – ответила она. – Мы скоро уже будем на месте.

* * *

Усадьба выглядела так, словно прошедшие века не посмели коснуться ее стен. Господский дом, сложенный из больших камней, высился на холме, окруженный хозяйственными постройками. Хлев и конюшня стояли открытыми. На воротах здоровенного амбара висел замок. В открытом загончике бродили весьма симпатичные ярко-розовые свиньи.

Чуть поодаль курчавились всходы на грядках – по-моему, свекла. А дальше, до самой изгороди, снова потянулись зеленые поля.

Посреди хозяйского двора громоздился старый американский трактор, возле которого с гаечным ключом в руке топтался парень лет двадцати, в мешковатых штанах, сапогах, которые явно были ему велики, и грязной, когда-то красной рубахе.

Он повернулся в нашу сторону, прикрывая ладонью от солнца глаза.

– Это я, Нина, – еще издалека крикнула моя спутница. – Скажи-ка, Пьер, мсье Гранте дома?

Пьер пробурчал что-то вроде «да куда он денется». И надсадно закричал:

– Дядя Дэдэ! А дядя Дэдэ!

Я слышал имена – Нина, Пьер, oncle Dede – но думал о другом. Во Франции нет горючего. Горючего для французов, я хочу сказать. Все ГСМ забирала для своих нужд Германия. То ли правительство Дарлана изменило политику на сей счет, и последствия этого послабления стремительно сказались на жизни французского обывателя, то ли дядя Дэдэ и впрямь чертовски хитрый жук.

В принципе, если теперь ситуация с ГСМ чуточку сдвинулась к лучшему и у дяди Дэдэ появилась возможность запустить трактор, который вынужденно бездействовал несколько лет, движок определенно стоит перебрать. А юный Пьер, кажется, с задачей не справляется.

Я рассеянно смотрел на трактор, на Пьера и еще раз прокручивал в голове недавний разговор с Ниной.

– Подпольных складов оружия в округе несколько, но Тусен предложил воспользоваться именно этим. – Нина вертела сорванный цветок, и желтая пыльца постепенно окрашивала ее пальцы.

– Странно, что вы хранили оружие так близко от Парижа, фактически под самым носом у оккупационных властей, – заметил я.

– Практика показала, что опаснее всего перевозить людей или предметы через границу между оккупированной и неоккупированной зонами, – отозвалась Нина. – Действовать внутри границ можно было относительно свободно. Немцы, знаете ли, Эрнст, – большие педанты. Где нужно – проверяют документы, и весьма дотошно, а где этого, согласно их инструкциям, не требуется – ничего не проверяют.

Я промолчал.

Нина задумчиво продолжала:

– Наши либеральные товарищи, союзники англичан в деле освобождения Франции от всего чужеродного, а заодно и от всего леворадикального, просчитались, избрав дядю Дэдэ хранителем своих боеприпасов. Как только предмет, обладающий материальной ценностью, оказывается во владениях дяди Дэдэ, дядя Дэдэ автоматически начинает считать его своей собственностью. И изъять данный предмет не представляется возможным – ни для кого. Если только самого дядю Дэдэ не убедить в целесообразности такого изъятия.

– Хотите сказать, нам придется отбирать у него взрывчатку силой? – уточнил я. – В таком случае, я бы не отказался от чего-нибудь огнестрельного.

– Этого не понадобится, – отмахнулась Нина. – Воспользуемся силой убеждения.

– Способность убеждать – не самая сильная моя сторона, – признал я.

– А вам и не придется, – рассмеялась моя спутница. – Убалтывать дядю Дэдэ буду я. Мы с ним давние знакомые… Собственно, Тусен выбрал именно его потому, что у дяди Дэдэ есть слабые места. И мне они известны.

– Любит хорошеньких женщин? – брякнул я.

Нина, к моему удивлению, покраснела.

– Я и забыла о том, что вы солдафон, – упрекнула она меня. – Не ожидала от вас такой пошлости.

– Да это, в общем, даже не пошлость, – пробормотал я.

Она сверлила меня глазами и злилась. Я чувствовал себя жалким.

Нина прикусила губу.

– Ладно, – сказала она наконец. – В конце концов, должна признать, что вы неплохо держитесь.

– Для солдафона?

– И для немца. Видать, хорошо вас побили под Сталинградом, если на человека стали похожи. Только изредка вот проговариваетесь. Но вы научитесь.

– Вообще больше ни слова не скажу! – поклялся я.

Нина хмыкнула:

– Вот и хорошо… До войны дядя Дэдэ был главой большой семьи, – продолжила она рассказ. – Он привык повелевать домашними так, словно они были его вассалами. Собственно, это недалеко от истины. Но в сороковом году он потерял обоих младших братьев: одному было тридцать семь, второму – двадцать пять.

– А самому дяде Дэдэ сколько?

– Около пятидесяти. Они сводные, от разных матерей… Дядю Дэдэ их гибель просто подкосила, он разом превратился в старика. До войны, говорят, он был совсем другим. С ним осталась только Жанна – жена самого младшего из братьев. По-моему, после того, как ее Поль погиб, она немного повредилась в уме. Недавно из плена вернулся сын второго брата – племянник. Этот и до войны был придурковатым. Так дядя Дэдэ говорит.

– А вы с ним как познакомились?

– Одно время у него жил Тусен, – ответила Нина.

– Как же такой хозяйственный человек, как дядя Дэдэ, терпел у себя в доме бесполезного нахлебника? – не выдержал я.

– Однако с чего вы взяли, будто Тусен – бесполезный нахлебник? – Нина так удивилась, что даже остановилась посреди поля. – Ничего похожего, герр Тауфер. Может, он и болен, но у него хорошая профессия – краснодеревщик. Это значит, что он умеет работать с деревом. Не только гробы стругать, но и создавать хорошую, добротную мебель, например. Так что не сомневайтесь, дядя Дэдэ приставил его к делу. Тусен отработал каждую кружку молока, каждую краюху хлеба, которыми его здесь потчевали. Если вы не знали, французы – страшные скареды, хуже шотландцев из анекдотов.

– Так какие же у дяди Дэдэ слабые места? – спросил я.

Нина посмотрела мне прямо в глаза:

– Он ненавидит немцев.

Немцы оккупировали Фавроль трижды: в четырнадцатом году, потом в восемнадцатом и, наконец, в сороковом. Так что у дяди Дэдэ имеются веские основания для ненависти.

– Разумно ли, в таком случае, тащить с собой меня? – пробормотал я.

– Помните, что мы говорили о контузии? – сказала Нина. Я не понимал, серьезно она говорит или насмехается. – Оставайтесь контуженым камрадом, и всё пройдет как по маслу.

…Из конюшни к нам вышел человек – коренастый, с жесткими седыми волосами, торчащими из-под засаленной кепки. Хотя весна началась недавно, его лицо уже было покрыто медно-красным загаром. Морщины, исчертившие его лоб и щеки, были глубокими, отчетливыми, как складки коры на старом дереве. Щуря маленькие синие глазки, он уставился на нас с Ниной.

– Здравствуйте, дядя Дэдэ, – сказала Нина.

Дядя Дэдэ посмотрел на ее прекрасные ноги и буркнул:

– Обуйся, Ноно.

Нина послушно надела туфли на босу ногу.

Он невнятно хмыкнул, пожевал тонкими, в нитку, губами, потом перевел взгляд на меня:

– А это с тобой что за какаду?

– Это Эрнст, – поспешно сказала Нина. И снова я услышал слово «captivité», которое послужило мне волшебным пропуском в мир Сопротивления.

Но дядя Дэдэ оказался куда менее доверчивым, чем Анри или Святой. Он издал бессвязное бурчание – обычно такие звуки производит голодное брюхо – и еще глубже вонзил в меня взор своих крохотных глазок.

Я стоял безмолвно, решив во всем положиться на Нину.

– А что он умеет, твой Эрнст? – спросил наконец дядя Дэдэ. Он разговаривал с Ниной, но не сводил взгляда с меня. – Быть пленным, знаешь ли, не профессия.

– Он механик, – сказала Нина. – II – le mécanicien.

– Да? – В голосе дяди Дэдэ прозвучала неприятная ирония. – Механик? А что он всё молчит, твой механик? Ему язык в лагере отрезали?

– Он поляк, – сказала Нина. – Он почти не понимает, о чем мы говорим.

Ну, слово «pôle» я, положим, разобрал. Как и слово «mécanicien», впрочем. Остальное додумал. Больно уж язвительно звучал голос дяди Дэдэ.

Пьер с гаечным ключом глядел на меня со странной смесью тоски и злорадства, а дядя Дэдэ подошел и властным жестом пощупал мою руку. Не пожал мне руку, а именно пощупал – проверил, хороши ли мускулы. При этом он не переставал бурчать сам с собой. Мне вдруг показалось, что Нина привела меня сюда, чтобы продать. В принципе, я бы этому не удивился. И даже, наверное, не особенно бы протестовал. Наше правительство и так продешевило, когда отдало русским в обмен на меня молодого, полного сил и злобы Якоба Джугашвили. А Нина приехала к мсье Гранте за взрывчаткой. Два чемодана прекрасной английской взрывчатки однозначно стоят дороже, чем какой-то Эрнст Тауфер, механик и, как теперь выяснилось, поляк.

Нина быстро спросила меня:

– Сможете привести в порядок трактор? Tracteur?

Она говорила по-французски, но я понял. Я и сам думал об этом.

Поэтому я просто кивнул.

Под пристальным взглядом дяди Дэдэ я снял пиджак, рубашку. Спустил подтяжки. Остался в штанах и майке.

Дядя Дэдэ одобрительно похлопал меня по спине. Пьер передал мне гаечный ключ и отошел от трактора с напускной покорностью. На самом деле втайне он злорадствовал. Я наклонился над мотором. Да, это вам не французская беллетристика и не русский балет. Здесь я кое-что понимал.

Пока я возился с мотором, я мало что замечал. И только внезапно обнаружил, что дядя Дэдэ стоит рядом и изучающе смотрит на мою спину.

– Maigre,[63]63
  Тощий (фр.).


[Закрыть] – наконец оценил он меня, поворачиваясь к Нине.

Он присел на каменную лавочку, пристроенную к стене в удачном месте – куда попадало солнышко, – закурил крохотную трубочку и намертво замолчал.

Он сидел неподвижно, грузный и пожилой, почти сливаясь с каменной кладкой дома. Глаз на его морщинистом лице не было видно вовсе. Мясистый нос чуть шевелился, когда дядя Дэдэ затягивался.

Нина легко опустилась рядом с ним, вытянула ноги. Дядя Дэдэ охотно полюбовался ее ногами и, вынув изо рта трубку, о чем-то спросил.

Нина с готовностью кивнула, встала, взялась рукой за щиколотку и внезапно подняла ногу выше головы. Юбка задралась, открыв голое бедро. Пьер ахнул и залился краской, а дядя Дэдэ громко захохотал и шлепнул Нину по бедру. Нина опустила ногу, поправила одежду и снова села. У нее был невозмутимый вид. Дядя Дэдэ всё крутил головой и похохатывал, а потом вдруг уставился на Пьера, вытянул шею и наорал на него. Пьер мгновенно сгинул.

Дядя Дэдэ снова засмеялся и потрепал Нину по руке.

Я попробовал запустить двигатель. Трактор отозвался благодарным урчанием. Оно напоминало голос дяди Дэдэ.

Услышав, что мотор завелся, дядя Дэдэ сразу забыл про Нину. Сунул трубку в зубы, пыхнул и быстро подошел к трактору на своих коротких, кривоватых ногах. Наклонил к мотору жесткое желтое ухо, прислушался. Потом поднял ко мне лицо. Коричневые веки разжались, и на меня уставились два ярко-синих глаза. Дядя Дэдэ заговорил со мной. Он обращался прямо ко мне, непосредственно, и я вдруг почувствовал себя так, словно меня повысили в звании.

Старик повторил несколько раз одну и ту же фразу, а потом рявкнул:

– Ноно!

Нина подбежала к нему, стремительная и льстивая, увязая каблуками в пыли.

Дядя Дэдэ в третий раз сказал то же самое, адресуясь по-прежнему ко мне, а не к Нине.

Нина объяснила по-немецки:

– Он спрашивает, можете ли вы починить танк.

– Oui, – сказал я дяде Дэдэ, чем вызвал его одобрительную ухмылку.

– Пьер! – заорал дядя Дэдэ.

Племянник угрюмо явился.

Дядя Дэдэ велел тому разуться. Его сапоги он вручил мне. Я послушно переобулся. Мои ботинки дядя Дэдэ приказал оставить под скамьей, а мне – следовать за ним.

– Почему мы говорим по-немецки? – спросил я Нину.

– Потому что я не знаю польского, – ответила она. – А немецкий вы кое-как выучили в лагере.

Солнце припекало. Майка на спине взмокла. Мы шли по тропинке, начинавшейся на холме сразу за домом. Здесь рос орешник. Несколько раз я спотыкался о корни, тянувшиеся через тропинку.

Потом деревья стали реже, мы вышли в дубовую рощу, и там, на небольшой поляне, дядя Дэдэ показал мне гору высохших веток. Мы вместе раскидали ветки в стороны, сняли деревянные щиты, и я увидел закопанный в землю по башню танк «Рено».

Натуральный Renault FT-17, дедушка всех нынешних танков.

Дядя Дэдэ любовно огладил танк и с торжеством кивнул мне.

– Он у меня с восемнадцатого года, – сообщил дядя Дэдэ. – Подобрал неподалеку. – Он показал неопределенно, куда-то вниз по холму. – Боши подбили его. Зачем добру пропадать? Рано или поздно понадобится.

Он смотрел на танк так, словно сам посадил его в эту почву, и за долгие годы танк пророс, пустил корни. И вот теперь настало время снимать урожай.

– Нужна лопата, – сказал я наконец по-немецки. И показал, что предстоит копать.

Дядя Дэдэ вложил пальцы в рот и свистнул. Потом предложил мне курить, снова набил свою трубочку, и мы вдвоем устроились отдохнуть возле «Рено». Среди зелени пели птицы, пахло разогретой землей, свежей листвой, металлом танковой брони. Меня вдруг окатило волной такого горячего счастья, что я поперхнулся табачным дымом и закашлялся. Дядя Дэдэ посмеялся надо мной и снова похлопал меня по спине.

– Maigre, – повторил он.

Я закрыл глаза и почувствовал солнечный свет на своих веках. Так пахло в лесах Тюрингии, в тридцать пятом. Я как будто снова стал самим собой – каким был еще до Сталинграда, до Стокгольма, до Потсдама, до Парижа. Я снова стал человеком, который любил двигатели «Майбах», своих товарищей, танки, майора Кельтча – человеком, чья жизнь имела смысл для Германии и для него самого.

Явился босой Пьер, с ненавистью посмотрел на свои сапоги у меня на ногах. На плечах у него лежали две лопаты. Следом за Пьером пришла и Нина.

– А ты что тут делаешь, стрекоза? – обратился к ней дядя Дэдэ. – Иди в дом, Ноно, помоги Жанне с обедом. Видишь, какой он у тебя тощий, этот твой польский механик. Его нужно кормить. Почему ты его не кормишь?

– Не успела, дядя Дэдэ, – виновато ответила Нина.

– Ну так иди, займись женской работой! – велел дядя Дэдэ. – Не вертись под ногами.

– Нина. – Я встал, подошел к ней. – Подождите. Что здесь происходит?

– Потом объясню, – сказала она. – Вы можете наладить для него эту штуку?

– Не знаю, – признался я. – Нужно посмотреть.

Она кивнула:

– Хорошо.

– Как мне себя вести?

– Просто слушайтесь во всем дядю, – ответила Нина и упорхнула.

Дядя Дэдэ весело оскалился, удерживая трубку зубами.

– Закончил болтать? Бери у Пьера лопату. – Он отобрал у племянника лопату и всучил мне, после чего нашел удобный пенек, устроился и принялся наблюдать за тем, как мы с Пьером с двух сторон выкапываем танк.

Через полчаса, весь взмокший, я отставил лопату, снял панель – ржавые болты пришлось сбивать – и получил доступ к мотору. В принципе, двигатель можно было бы починить. Необратимых повреждений я не обнаружил. Только вот потребуются запчасти. А в каком состоянии гусеницы, я еще не понял. Придется копать дальше.

Я подозвал дядю Дэдэ, чтобы показать ему, какие детали придется заменить. Он охотно заглянул в двигатель. Его интересовало всё, что имело отношение к его личному танку. К чудесному смертоносному плоду давно минувшей войны, проросшему в его земле.

Наконец дядя Дэдэ подытожил:

– Его можно починить? Gut?

Я кивнул. Gut. Вполне. Этим старым танкам сноса нет.

Мы вернулись в дом. Пьер плелся сзади, тащил лопаты. Дядя Дэдэ был в приподнятом настроении. Он шумно разглагольствовал и то и дело хлопал меня по плечу. Ему нравилось быть повелителем настоящего танка «Рено».

К обеду я переоделся: заменил сапоги ботинками, надел рубашку. Нина полила из кувшина на руки мне и Пьеру.

Обед накрыли в полутемной огромной столовой. Здесь было прохладно. Вдова погибшего брата Жанна – высокая, на голову выше дяди Дэдэ, худая, вся в черном – поставила на стол огромную кастрюлю, полную картошки, тушенной с мясом.

Свинина. Черт побери, настоящая свинина.

Нина, подвязанная фартуком, с волосами, убранными под платок, помогала расставлять тарелки. Подали бутылку темного вина. Женщины сели за стол последними.

Дядя Дэдэ прочитал благодарственную молитву, налил всем вина и первым приступил к обеду. Я ел, постоянно ощущая на себе взгляд крохотных глазок главы семейства. За обедом благоговейно молчали. Дядя Дэдэ наливал вина еще несколько раз, но только себе, Пьеру и мне, а в последний раз – только себе.

Наконец он объявил, что трапеза окончена, и вышел на двор. Я выбрался вслед за ним. Дядя Дэдэ сидел на лавке и курил. Затем из дома выпорхнула Нина. Она снова подступила к дяде Дэдэ с разговором, а он вдруг намертво замолчал. На его лице жила только трубка, которая время от времени выпускала колечки дыма.

Дядя Дэдэ как будто не обращал на Нину внимания, а она все говорила и говорила. Я видел, как в голове у старика медленно ворочались вековые крестьянские механизмы, устройство которых остается непостижимым для нас, городских. Даже если мы польские механики, пережившие captivité.