Текст книги "Der Architekt. Проект Германия"

Автор книги: Андрей Мартьянов

Соавторы: Елена Хаецкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

3. СЕРДЦЕ ШЕСТОЙ АРМИИ

Полночи иностранные журналисты маялись животами и со стонами топотали по коридору: не впрок пошла им бурая свекла. Зато немецкие летчики, равно как и мы с Чесноковым, никаких неудобств после ужина не испытывали. Вот не думал, что фриц к бурой свекле приучен.

Луиза Шпеер вообще не подавала признаков жизни, спала бесшумно и, кажется, даже не ворочалась.

Утром на аэродроме село звено наших истребителей. Я пришел в столовую – попросить горячей воды для фрау Шпеер. Пусть у себя в комнате умоется. В столовой уже завтракали и здорово шумели. Оба немца уплетали перловку и бурно обсуждали что-то с нашими – будто и войны никакой нет. Все-таки летуны всегда промеж собой общаться смогут.

Завидев меня, наши истребители замахали руками:

– Товарищ лейтенант, идите к нам! Они тут про Африку рассказывают, не всё понятно – поможете?

Я показал на чайник и жестяную кружку:

– Вода остынет. Погодите, отнесу и вернусь.

– Он к немецкой фрау денщиком приставлен, – сообщила одна из раздатчиц и мстительно поджала губы. Чем-то я ей не угодил.

Когда я постучал, фрау Шпеер откликнулась сразу же. Она была полностью одета и причесана, кровать – аккуратно застелена. Могло создаться впечатление, что Луиза вовсе не ложилась спать.

Я вручил ей чайник и сказал, чтобы она потом приходила в столовую. Непременно нужно позавтракать, иначе не сдюжит поездку.

Чесноков поутру сгинул. Не могу сказать, чтобы я по нему сильно скучал, но его отсутствие меня беспокоило. Дурная ситуация: спрашивать с полковника, да еще из Управления Особых отделов, я не мог, а вот случись с ним что – отвечать придется. Куда же он подевался? И Гортензий тоже пропал. Но Гортензий, скорее всего, возится с «виллисом» или пошел договариваться насчет бензина.

Я возвратился в столовую, взял себе тарелку и подсел к летчикам. Они сразу меня облепили.

– Ты ведь по-немецки шпрехаешь?

Оба германских авиатора, и Шаренберг, и Геллер, выспавшиеся, отдохнувшие, весело скалили зубы и о чем-то рассказывали в промежутках между кашей и компотом.

– Ты их спроси, ты спроси их, товарищ, – приставал ко мне младший лейтенант с детским, страдальчески сморщенным лицом и орденом Красного Знамени на впалой груди, – какие у англичан машины. Мне что интересно: если «Спитфайр» сбивать – как лучше заходить…

– Зачем тебе «Спитфайр» сбивать? – удивился я.

Немцы ели, аж за ушами трещало, и посмеивались.

– Мало ли, – упрямо сказал младший лейтенант. – У нас в полку один был, летал на «Харрикейне». Сам-то я на английских еще не летал. А вдруг что понадобится, лишнее не бывает. Никогда ведь заранее не знаешь.

Я заговорил с немцами об Африке, об английских самолетах. Те положили ложки, задумались, потом Геллер начал рассказывать. Он шпарил быстро, с множеством непонятных слов, делая короткие, стремительные жесты. Я кое-что понимал и переводил как мог, но летчики скоро меня отодвинули и начали опять общаться только между собой на какой-то дикой смеси немецкого, русского и еще черт-те какого. Я спокойно доел кашу.

Чесноков вернулся, когда завтрак уже закончился. Через плечо у него висел ППШ. Он не делал даже попыток что-то выпросить у раздатчиц, сразу подошел ко мне.

– Добыл нам другую машину, повместительнее, – сообщил он. – В штабе армии покочевряжились, но дали. Идем, глянешь, какой красавец.

На дворе стоял «фиат». Настоящий итальянский Fiat-Spa TL.37. Шестиместный, с удлиненным кузовом. Роскошь.

– Видал? – с отеческой гордостью молвил Чесноков и похлопал себя по бокам. – Наши удальцы после капитуляции дрюкнули у какого-то мордатого итальянского полковника в шинели с бобровым воротником. Тот, говорят, плакал неподдельными слезами. Полковника в штаб увели для задушевной беседы, а «фиат» экспроприировали в качестве трофея.

– Вам, товарищ Чесноков, цены нет, – сказал я. – Только вы мне ответьте, пожалуйста, куда вы «виллис» штабной дели?

– А что? – хмыкнул он.

– Ничего, просто душа болит, – ответил я.

– Мы с Гортензием его обратно отогнали. Ваш майор Силантьев уж так обрадовался, не передать. Хотел и Гортензия обратно забрать, да я не позволил. Нам водитель нужен хороший.

– Не сомневаюсь, – пробормотал я, глядя на «фиат». – А это там не красный крест намалеван?

– Точно, хотели госпиталю передать машину, – кивнул Чесноков. – Так мы в госпиталь же и едем, не так, что ли? Да ты не думай, Морозов, – добавил он, – я же не зверь какой-нибудь, раненых оттуда не вытряхивал. Нам всего-то на пару дней. Потом вернем.

Наверное, у меня было какое-то не такое лицо, потому что Три Полковника, понизив голос, прибавил:

– Ты на себя всё не бери, не надо. Я здесь как раз для этого. Чтобы отдельные вещи за тебя решать.

– Я вот чего не понимаю, товарищ полковник, – сказал я. – Вы здесь за старшего?

– Операция поручена тебе, – ответил он. – А я осуществляю контроль.

Он пошевелил растопыренными пальцами: мол, как хочешь, так и понимай.

Я понимать отказывался. Я никак не хотел. Хотя и подозревал, что без самого высокого распоряжения тут не обошлось. Недаром генерал-лейтенант Шумилов вскользь упоминал самого товарища Сталина.

– Или вы мне подчиняетесь, товарищ полковник, и тогда я отвечаю за всю операцию, или вы старший, но тогда и ответственность вся ваша. У вас есть письменное предписание?

– Только устные инструкции… Тебе, товарищ лейтенант, «фиат» не нравится?

– Нравится…

– Ну вот и хорошо. Выводи свою мадаму, да проследи, чтобы потеплее закуталась. Сегодня опять под тридцать. Журналистов по дороге встретил: носы красные, щеки белые, красота – не рожи, а польский флаг.

– А куда они поехали?

– Развалины Сталинграда смотреть. Универмаг, последнее логово Паулюса… Оттуда их прямо к пленным генералам повезут, пусть от генералов себе впечатления составят… Хочешь, я тебе потом английские газеты достану?

– Да мне, в общем, без разницы… Я сам уже все впечатления составил. Да и по-английски не читаю.

– Хоть фотографии посмотришь.

– Что мне фотографии смотреть, я этого добра живьем навидался. Гортензия в штабе накормили?

– Накормили меня, товарищ лейтенант. – Гортензий подошел к нам с полковником. – Ехать можно. Немцы-то готовы?

Как будто их позвали, из столовой вывалились оба фрица. Полностью одетые, в регланах. Померзнут они, надо бы полушубки им дать, подумал я. И ничего не сделал. Дяди взрослые, понимать должны, что не в Африке.

За немцами вышли и наши, не прекращая беседы и смеха. Только тот, худенький, с орденом, поглядывал задумчиво, мрачновато, покусывал губу.

Немецкие асы простились с нашими истребителями за руку и подошли к «фиату». Заглянули внутрь, потрогали сиденья.

– Садитесь, – сказал я им. – Сейчас приведу фрау Шпеер, и можно ехать.

Чесноков, покряхтывая, забрался в машину. Вынул из-за пазухи рукавицы, спрятал руки, поднял воротник, нахохлился. ППШ поставил между колен, заботливо закутал каким-то чехлом. Он расположился с краю. Рядом с Гортензием уселся обер-лейтенант Шаренберг.

– Откуда у вас ППШ, товарищ полковник? – спросил я Чеснокова.

– В штабе разжился. А ты с одним ТТ?

– Так смысла нет, товарищ полковник, мы же не на войну отправляемся.

– Тут везде война, Терентий, – возразил Три Полковника. – Журналистов-то повезли в самый город, там от фрицев более-менее очищено, да и то – кто поручится, что где-нибудь в подвале не засело несколько сумасшедших? А мы двинемся через степь. По дороге – развалины зернохранилища, я по карте смотрел. И еще два поселка. Ты как хочешь, Морозов, а я привык к комфорту.

Он весело позвякал в кармане гранатами.

– Вы бы уж сразу пулемет прихватили, товарищ полковник.

– Просил, да не дали, – невозмутимо ответил Чесноков.

Он посмотрел на меня искоса и прибавил:

– Эх, молодежь. Бояться разучились.

Я проезжал этой дорогой несколько дней назад. В том числе и мимо поселков, и мимо развалин зернохранилища. Никого там нет. Но говорить об этом Трем Полковникам я не стал.

Луиза Шпеер устроилась сзади, между капитаном Геллером и мной. Вязаная шаль изящно прихватывает меховую шапочку; валенки, шуба, муфта. Привядшие щеки разрумянились, глаза отливают синевой в тон зимнему небу.

– Ivanytsch, – приветствовала она меня, очень довольная тем, что нашла наконец имя, которое ей выговаривать не трудно. – Хорошо спали, Ivanytsch?

– Фрау Шпеер, – ответил я, – я всегда очень хорошо сплю. Вообще последние два года в России люди спят на удивление крепко. Вот совсем недавно пришлось расследовать случай, когда танкисты покалечили красноармейца. Красноармеец спал и не слышал, как едет танк. И танк наехал ему на руку. Понимаете? Человек так устал, что не слышал танка. Проснулся от того, что ему ломают кости…

Она удивилась:

– Зачем же вы расследовали этот случай?

– Любые происшествия такого рода требуют внимания. – Я пожал плечами. – Сюда относятся и аварии на марше, и другие небоевые потери.

– И как? – настаивала Луиза. – Чем кончилось?

– Да никак, – сказал я. – Красноармейца в госпиталь, с танкистами поговорили, вот и все. Я, собственно, зачем вам это рассказал? Хотел объяснить, почему крепко спал.

– Понятно. – Луиза поджала губы.

Мы выехали. Капитан Геллер неподвижно смотрел на степь. Как будто наглядеться не мог. А у меня в глазах ломило: белое и белое.

Наконец мелькнуло и темное – наполовину сгоревший танк, немецкий, «тройка»; рядом – столбы, колючая проволока, сбоку покосившаяся вышка. Ветром ее накренило, но она вмерзла в землю, упадет только после оттепели.

– Что это? – спросила меня фрау Шпеер. – Загон для скота?

– Думаю, бывший лагерь для советских военнопленных, – сказал я.

Она повернулась ко мне:

– Хотите сказать, людей здесь держали… как скот? Даже без крыши над головой?

– Вас это удивляет?

Луиза сухо ответила:

– Нет.

После этого она молчала довольно долго. Может, с полчаса. Уж что-что, а молчать эта женщина умеет. Она содержательно молчала, со смыслом.

Люди, которые так молчат, живут тяжелой жизнью. Не в материальном отношении, а в морально-нравственном.

В определенном смысле это, как правило, облегчает мне работу. На таких людей проще давить, потому что они весьма озабочены состоянием собственной совести. Им нужно, чтобы их совесть содержалась в безупречной чистоте.

Порой их охватывает сомнение: так ли это? И в такие минуты им непременно требуется подтверждение какого-нибудь объективного свидетеля. Чтобы он твердо сказал: мол, да, дорогой товарищ, не сомневайся, всё в порядке с твоей совестью человека и гражданина. Ну или наоборот: нет, дружище, наворотил ты дел и придется тебе, как говорится, чистосердечно признаваться и искупать кровью.

Поэтому я спокойно ждал, пока она заговорит первая.

И точно – она заговорила:

– Скажите, Ivanytsch, вы член партии?

Я ответил – да, конечно.

– Я тоже, – просто сказала она.

Это оказалось так неожиданно, что я подскочил. Фрау Шпеер – член партии! В самом логове национал-социализма!..

И только в следующую секунду до меня, дурака, дошло: она говорит о совершенно другой партии. Просто я привык, что партия – одна…

Фрау Шпеер посмотрела на меня с легкой улыбкой, как будто угадала мои смятенные мысли (должно быть, на лице у меня было написано), кивнула:

– Я состою в партии с тридцать пятого года. И для меня – как, очевидно, и для вас это не пустой звук. Вы верите в коммунизм. Я всегда верила в национал-социализм. Но сейчас, после гибели фюрера… Адольфа Гитлера, – быстро поправилась она, – после всего, что произошло, что я вижу здесь, под Сталинградом…

Она запнулась.

– Тяжело, наверное, выносить правду, а? – спросил я.

Она отмахнулась:

– Правда может ранить и даже убить, но не может оскорбить. Правда благородна. Я не боюсь задавать откровенные вопросы. Никогда не боялась. В ноябре я пришла к Альберту и спросила его прямо, как один старый член партии другого: «Что происходит с партией?»

Я обратил внимание на то, что она говорит свободно, не смущаясь присутствием Геллера и Шаренберга.

– И что он вам ответил? – спросил я.

– Неожиданно Альберт заговорил о Сталине, – медленно проговорила фрау Шпеер. – Сталин, сказал он, вовремя очистил свою партию от троцкистской сволочи с ее терроризмом и устремлением в бесплодную «мировую революцию» и занялся созидательным трудом. Фюрер, то есть – Адольф Гитлер – ничего подобного не сделал. И в партии оказались у власти преступные элементы. Те, из-за кого с нами не захотят разговаривать. Сейчас настало время исправлять эти ошибки.

– И как он будет исправлять эти ошибки? Повесит Манштейна? – осведомился я.

Луиза пожала плечами:

– Почему бы и нет? Манштейн – плохой генерал, это стало ясно после провала под Сталинградом. Помимо всего прочего.

Три Полковника беспокойно заерзал на месте, но в нашу беседу не вмешивался.

Я сказал Луизе прямо:

– Думаете, одной только казни Манштейна будет достаточно, чтобы с вами начали разговаривать?

– Вы же без всякой казни Манштейна со мной разговариваете?

– Я с вами разговариваю, потому что вы – мое задание.

Она засмеялась, но я видел, что смутил ее.

– Бросьте, Ivanytsch. Мы с вами оба – разумные люди.

– А вас не пугает перспектива расследований, репрессий? – поинтересовался я.

Прежде чем ответить, она долго смотрела на однообразный белый пейзаж.

– Я, конечно, задала Альберту этот вопрос. Знаете, что он мне сказал? «Если бы Сталин пустил в ход ледоруб не в сороковом, а еще в двадцать девятом, России удалось бы избежать больших бед. Троцкий сбил с толку слишком много хороших людей».

* * *

Мы проезжали развалины, мертвые коробки домов. Поселок был уничтожен еще летом. Из-под снега торчали разбитые орудия, на обочине чернел разбитый советский танк с сорванными гусеницами. Рядом виднелся хрупкий скелет грузовика, обглоданный огнем и ветром.

Гортензий сбросил скорость. Луиза поднесла муфту к лицу, подышала в мех. Вдоль дороги потянулось длинное каменное здание без крыши, с пустыми окнами, – когда-то это был коровник. Кирпичные стены утопали в сугробах.

«Фиат» прыгнул, проскакивая воронку, вильнул и проехал под стеной.

Взрыв прогремел перед самой машиной. Взметнулись комья снега, облепившие лобовое стекло. По машине тяжко застучали осколки, камни. Меня ударило комком мерзлой земли по голове, в глазах потемнело.

Падая, я успел схватить Луизу и накрыть собой. «Бояться разучились» – вспомнились слова Чеснокова.

Я приподнял голову. Сквозь пелену увидел, что Гортензий неподвижно лежит на руле.

Из развалин, перешагивая оконный проем, выступил рослый тощий фриц. У него плохо гнулись ноги – он двигался деревянно. Автомат на его обмотанной тряпками шее дергался и стрелял.

Чесноков выскочил из машины и прыжками понесся к коровнику. Из двух окон по нему вели огонь. В разломе скакнула, развеваясь полами одежды, темная фигура.

Я выпрямился над Луизой и пальнул в идущего на нас немца. У того подогнулись ноги, он упал на колени, помедлил и повалился, доской откинувшись назад.

Я слепо ощупал под собой Луизу, она вся была холодная, кроме губ. От губ шло дыхание.

– Ромек! – закричал я Гортензию.

Из развалин выступил, точно такой же прямой, второй немец. У него тоже прыгал на шее автомат.

Капитан Геллер, пригибаясь, побежал вслед за Чесноковым. На ходу он вытаскивал «люгер».

– Ромек, ты цел? – кричал я. В ушах у меня словно застряли толстые комки пыльной ваты, я не слышал своего голоса.

Гортензий повернулся ко мне. По его лицу из-под шапки текла кровь.

– Цел, – пошевелились его губы.

Второй фриц внезапно переместился от развалин к самой машине, и Гортензий медленно поднял руку с пистолетом. Выстрел отбросил немца, лицо ему разворотило.

Луиза шевельнулась. Я наклонился к ней:

– He поднимайтесь, пока не скажу.

Она кивнула с закрытыми глазами.

Я выполз из машины. С другой стороны дороги ничего не было – ровная белая степь. В глазах у меня мутилось, в голове гудело. Если среди сугробов по другую сторону дороги кто-то прячется, я могу и не разглядеть.

Чесноков был уже возле коровника. Одну за другой Три Полковника метнул туда гранаты, подождал взрыва и кивнул Геллеру. Разделившись, они нырнули внутрь.

После взрыва из коровника выскочил еще один немец. Я услышал несколько отрывистых выстрелов, потом очередь из ППШ.

Я до боли тер глаза рукавицей. Гудение в голове потихоньку унималось. Прячась за машиной, я держал развалины под прицелом. Там что-то опять зашевелилось, потом появилась изможденная фигура с мертво болтающейся головой и растопыренными руками.

Я приготовился выстрелить, как вдруг фигура резким толчком выбросилась на дорогу и неподвижно распласталась на снегу. Вслед за ней возник полковник Чесноков.

Из развалин донесся одиночный выстрел, словно поставили точку. Чесноков поднял голову и встретился взглядом со мной.

– Оружие пусть… оружие у них собрать! – прокричал я.

Выбрался, споткнувшись о засыпанный снегом камень, капитан Геллер. В руке он держал немецкий автомат. Он наклонился, подобрал еще два автомата, передал их Чеснокову. Чесноков помахал мне рукой, и тут развалины вновь ожили: пуля проскочила возле уха полковника, сбила набекрень шапку. Чесноков сказал: «Ах, мать!..» – и прислонился к стене сбоку от пролома. Геллер вжался в мерзлый камень по другую сторону, сделал Чеснокову знак не двигаться и сам, высоко задрав ноги, скакнул обратно в руины.

Я забрался в машину.

– Не поднимайтесь, – твердил я Луизе, хотя та и не думала вставать.

Гортензий пробовал завести машину и бормотал: «Колесо я еще сменяю, колесо тут запасное было, а вот если что с двигателем…» Кровь затекала ему в глаз, он досадливо размазывал ее рукавицей.

На дорогу вывалился здоровенный немецкий унтер. Он сделал враскорячку несколько шагов и упал на четвереньки, похожий на гигантское насекомое.

– Шаренберг убит! – крикнул я. – Гортензий ранен.

Унтер дернулся, словно хотел побежать на четвереньках, но повалился набок, вздрогнул, сжал обмороженную руку в кулак и затих.

– Сволочь, – сказал Геллер равнодушно и убрал «люгер» в кобуру. Шлепнул своего и не задумался.

Чесноков порылся в кармане, вынул еще одну гранату и на прощание швырнул ее в пустой коровник. Стена осыпалась, открывая новый пролом. Три Полковника забросил в машину собранные у немцев автоматы.

– Все, фрау Шпеер, – сказал я. – Давайте я помогу вам сесть.

– Почему вы кричите? – спросила она невыносимо тихо.

– Плохо со слухом, – объяснил я, протягивая ей руку.

Она сильно вцепилась в меня.

– Выпейте водки, – посоветовал я.

Вместо этого она подала флягу мне.

Я глотнул, передал Чеснокову. Тот с удовольствием угостился и подозвал Геллера:

– Причастись, капитан.

Луиза рядом со мной замерла. Она только сейчас увидела неподвижного Шаренберга с темным пятном под мышкой. Гортензий, обтирая лобовое стекло, повернулся к ней и сообщил:

– Дырок в кузове наделали, а так – ничего. Лейтенант вот что-то плохой.

– Может, жив? – спросил я.

Словно в ответ Шаренберг застонал. Геллер подбежал к нему, оскалился, задрав верхнюю губу.

– Гортензий, ехать можем? – спросил я.

– А вот сейчас и проверим, – ответил сержант, заводя машину.

– Это были немецкие солдаты? – спросила фрау Шпеер.

– Да, – ответил я.

Геллер сдирал с Шаренберга реглан. По голым трясущимся рукам Геллера потекла кровь.

– Осколками его, – бросил Чесноков. – Можем не довезти… Давай, Гортензий, гони к госпиталю!

У Луизы застучали зубы. Чесноков вернул ей флягу с водкой, и фрау Шпеер сделала несколько глотков, после чего сунула флягу в муфту. Поразительно, какие вещи женщины умеют прятать в муфте.

* * *

Нашей целью был небольшой госпиталь в Егоровке.

Когда несколько дней назад я доставил туда Шпеера и остальных, мне пришлось выдержать настоящее сражение с тамошним главврачом, толстым, обманчиво-добродушным с виду украинцем по фамилии Перемога. Он глядел на меня, как запорожец на турецкого султана, а я ему даже возразить ничего толком не мог, так окоченел за ту поездку.

Я только и сказал, что мне позарез нужно отдельное помещение для четырех раненых немцев. Любая камора сойдет, лишь бы отдельно.

Тут-то он и взорвался:

– У меня полевой госпиталь, а не курорт для начальства! Люди в два слоя лежат! Советские люди, бойцы и командиры, между прочим! А вы требуете отдельную резиденцию для парочки вшивых фрицев!

Но к тому моменту я уже достаточно отогрелся для того, чтобы сообщить ему, что:

1) вшивые фрицы – тоже люди, хотя в это трудно поверить, да и не особо хочется;

2) они из тифозного барака, так что изолировать их пришлось бы в любом случае;

3) это особо важное задание партии и правительства, которое следует выполнить неукоснительно, и поэтому —

4) у меня имеются неограниченные полномочия от Особого отдела Шестьдесят четвертой армии, в рамках которых я и действую. Вот бумаги.

Всё ясно или будешь в Особый отдел армии запрос отправлять?

– Есть у меня маленький флигелек, – сдался Перемога. Он меня ненавидел за то, что поделать со мной ничего не мог. – Мы там бочки с водой держим, карболку, швабры. Туда можно печку поставить и нары сколотить. Одеяла найдутся. Тиф, говорите? Вши?

Я спросил у него сахар, куска четыре. Он сразу вынул из кармана горсть рафинада, как будто ожидал этой просьбы.

– Истощение? – спросил Перемога уже другим голосом. Он трогал щеку изнутри языком, и толстая твердая щека надувалась. – А охранять ваших фрицев случаем не придется?

Я ответил, что в таком состоянии они не то что сбежать – до сортира доковылять не смогут.

– До сортира им всяко ковылять придется, – строго заметил врач. – Разводить антисанитарию не позволю – расстреляю лично.

– Так уж и расстреляете? – Я постарался вложить в голос побольше иронии.

Он ответил:

– Так и расстреляю.

– Прямо вот лично?

– У меня для этих целей особый револьвер припасен.

И он действительно показал мне крошечный дамский револьверчик, который носил в кармане.

– Еще со времен Гражданской. А вы как думали?

Мне пришлось сознаться, что я никак не думал.

Перемога еще раз посмотрел мои бумаги и наконец ушел распоряжаться насчет моих раненых.

…Госпиталь размещался в бывшем здании совхозного правления, на холме. Солдаты вставили выбитые окна, кое-где заменив стекла фанерными листами, привели в порядок крышу, двери, повесили красный флаг. Возле входа находились четыре облупленные, когда-то белые колонны квадратного сечения.

Но мы направились не к главному входу, а к маленькому каменному флигельку, примостившемуся сбоку от центрального здания.

Когда наша машина остановилась, из флигеля как раз выходил рыжий Кролль с ведром. Рыжий был теперь наголо обрит, на нем красовались грубый толстый халат серого цвета и валенки.

Заметив «фиат», рыжий насторожился.

– Можно, я к ним не пойду? – вяло спросил меня Гортензий.

– Не ходите, Гортензий. Отдыхайте.

– Какое «отдыхайте», машину толком посмотреть надо… Чего там фрицы с ней наворотили… Мы же под личную ответственность брали, теперь в штабе попадет.

– Вы лучше свою голову доктору покажите, пусть перевяжет.

– Да с головой всё в порядке, а вот в машине мне дырок наделали…

Я подал руку Луизе. Она утвердила на снегу кругленькие, детские валенки, тяжело оперлась на меня, выпрямилась, осмотрелась.

По опыту допросов я знаю, что люди смотрят на одно и то же, а видят совершенно разное. Кто-то увидел бы здесь наспех отремонтированное здание совхозного правления, кто-то – удачное место для размещения огневой точки, лично я наблюдал госпиталь, который не стыдно показать иностранным журналистам. А вот что, интересно, предстало взорам Луизы Шпеер?

Она вынула руки из муфты, поправила платок, снова сунула руки в муфту, огляделась, поежилась.

– Попрыгайте, – посоветовал я. – Теплее станет.

– Терентий, – обратился ко мне Три Полковника, – шустро сгоняй за лекарем. У обер-лейтенанта дела совсем плохи, как бы не помер. Неприятностей не оберешься.

Кролль украдкой поглядел на нас, зашел за угол, опорожнил там ведро, поставил его на снег, вытер руки о чистый сугроб и, наконец, осторожно приблизился ко мне:

– Здрасьте, господин лейтенант.

– Выглядишь получше, – заметил я.

– Так здесь же кормят, – Кролль пожал плечами и стрельнул глазами в сторону женщины. Бровью мне намекающее двинул: мол, кто это?

На этот нахальный жест я никак не отреагировал.

– Если бы тебя, засранец, не кормили, ты бы еще неделю назад помер, так что не ври.

– Да я и не вру, – рыжий демонстративно обиделся.

– Остальные как?

Кролль засмеялся:

– Фридрих фон Рейхенау учится колоть дрова.

– Молодец. Будет чем заработать на жизнь.

– Русские ржут как кони, потому что это бесплатный цирк, и дают ему за это Kompot.

– А вам что, Kompot не полагается?

– Так лишним не бывает… – простодушно объяснил Кролль. – А кого вы привезли, господин лейтенант?

Он заглянул в машину. Геллер курил и смотрел в другую сторону.

Я направился к госпиталю. Снег поскрипывал под ногами. Очень издалека сипела музыка – так тихо, что казалась галлюцинацией.

Я открыл дверь. Сразу навалился тяжелый госпитальный дух. Солдат на костылях, обмотанный бинтами, как белый медведь, сердито толкнул меня и упрыгал куда-то.

Огромный Перемога быстро шагал мне навстречу – раскачивающейся походкой, размахивая руками. Он занимал собой всё пространство узкого госпитального коридора, так что мы не могли не столкнуться.

– Товарищ лейтенант! – рявкнул Перемога. – Куда вы несетесь сломя голову? Хоть бы по сторонам смотрели.

– Раненого привез, – сказал я.

– Где он?

– Там.

– «Там»! – передразнил меня доктор. – Санитаров, быстро!.. – взревел он. И мне: – Сильно ранен?

– Осколками посекло. Мы толком не смотрели, торопились.

– Принесем сюда, посмотрим.

– Только он… – начал было я.

Перемога насторожился:

– Что еще?

– Он, товарищ военврач, тоже немец, – сказал я.

– Да какая мне разница! – заревел Перемога. – Немец? Очень хорошо! Нашего было бы жалко, а немца – ничуть. А с вами что? Пьяный? В глаза смотреть, в глаза!

– Ничего. Немножко контузило. Там еще водителю нашему кожу на голове содрало. Его бы тоже…

Некрасивая пожилая санитарка остановилась возле меня.

– Чего вы ждете, товарищ лейтенант? – спросила она. – Помогите с носилками.

Я выволок тяжелые носилки на крыльцо. Там топтался Чесноков.

– Давай, – сказал он, кивая на носилки. – Иди к своей фрау. Она молодец, хорошо держится, но и ее до предела доводить не стоит.

– А Гортензий?

– Иди, иди, – повторил Чесноков. – Без тебя управимся.

Геллер помог Чеснокову переложить Шаренберга на носилки. Санитарка шла рядом, посматривая в лицо раненого. Окровавленный Гортензий замыкал шествие и что-то бубнил.

Луиза проводила их взглядом, но спросить ничего не успела.

Я повернулся к ней:

– Вы готовы, фрау Шпеер?

Луиза побледнела, миновала Кролля, так и стоявшего с раскрытым ртом, и открыла дверь флигеля.

– Здрасьте, – в спину ей запоздало проговорил рыжий.

Во флигеле, где помещались пленные немцы, оказалось темно, глаза не сразу привыкли. Перемога не обманул – поставил двухъярусные нары, постелил тюфяки, дал одеяла. Посреди комнаты топилась буржуйка. Рейхенау подкладывал туда маленькие полешки.

На верхней койке дрых, раскрыв рот и похрапывая, Леер, а сын Луизы лежал на нижней, закутанный в два одеяла, и безмолвно наблюдал за действиями Фрица.

Луиза оглядела помещение, впилась взглядом в Леера, резко отвернулась, подбежала к Рейхенау. Тот встал, выпрямился и приветствовал ее четким наклоном головы, после чего побелел и схватился рукой за нары, чтобы не упасть.

Луиза безразлично скользнула глазами по Шпееру, метнулась ко мне, схватила за ворот и прямо в лицо закричала:

– Где он?

Кролль с грохотом выронил ведро.

Честно сказать, я растерялся.

– Где он?! – снова вскрикнула Луиза. – Мать твою, русская свинья, где он?..

Я молча отцепил от себя ее пальцы, взял за запястья и отодвинул подальше. Она не сопротивлялась, только смотрела на меня ледяными, полными ярости глазами.

Тут Шпеер пошевелился наконец на нарах и еле слышно произнес:

– Мама.

Луиза глухо ахнула, схватилась ладонями за щеки и вылетела из комнаты.

Я споткнулся о ведро и приказал Кроллю:

– Прибери.

Луиза стояла, прислонившись к стене флигеля, и сильно дышала, глядя в небо. Я потоптался рядом с ней, а потом громко сказал:

– Хватит валять дурака, фрау Шпеер. Идите туда. Вы же к нему приехали, вот и идите.

– Старик, старик… – шептала она.

– Да ничего он не старик, я по бумагам смотрел, ему тридцать шесть! – рявкнул я. – Полежит в тепле, поест нормальной каши, отдохнет – будет на человека похож.

Она оттолкнулась от стены и, не глядя на меня, вернулась в комнату.

Мы с Гортензием курили. У Гортензия из-под шапки белела свежая повязка. Он спросил, куда поедем дальше.

Я сказал, что, видимо, в штаб Шестьдесят четвертой армии.

– Ага, – безразлично сказал Гортензий и бросил на снег окурок. – А с летчиком пораненным чего делать будем?

– Доставят как миленькие, если будет транспортабелен…

Я заглянул во флигель. Леер по-прежнему спал, Рейхенау сидел на нарах и что-то страдальчески штопал. Кролль хлопотал возле печки.

Луиза сидела рядом со Шпеером и молчала, сложив руки на коленях. И он тоже молчал.

– Фрау Шпеер, – вмешался я в эту семейную идиллию, – пора ехать.

Она без слова поднялась и вышла.

Тогда я приблизился к Эрнсту, всмотрелся в его лицо.

– Да, – сказал я, – вам определенно лучше.

– Неужели? – пробормотал он.

– Вас, очевидно, будут обменивать на кого-то из наших, – сообщил я.

Тут он заволновался:

– Без моего экипажа я не…

– Между нами говоря, капитан Шпеер, вас никто не спросит, – напомнил я. – Да вы ведь не маленький, сами все понимать должны.

Он коротко, горько хохотнул:

– Мама – сильный человек.

– Я заметил.

На выходе я столкнулся с доктором Перемогой.

– Убедились? – осведомился он. – В полном порядке ваши фрицы.

– Да я в этом не сомневался, – ответил я.

– А вот тот, которого вы привезли, – тяжелый, – предупредил Перемога. – Сейчас оперировать буду. Не знаю, может, и помрет. Кто его так?

– Да немцы какие-то заблудшие, – ответил я.

– И на что надеются? – проворчал Перемога. – Перемерзнут, с голоду перемрут… Сами же окрестные деревни по всей округе пожгли. Тут на сотню верст можно живого человека не встретить. А они всё хоронятся.

– Кто хоронится, а кто и нет. Мы пока доехали…

– Ладно, всё, болтать некогда, – оборвал Перемога. – Вечером можете позвонить, спросите, как ваш товарищ. У нас связь восстановили вчера, так теперь покоя нет, звонят и звонят.

Вернулся капитан Геллер, хмурый, молчаливый, за ним – бодрый Чесноков. Чесноков пожал Перемоге руку:

– Благодарю за сотрудничество.

– Рад стараться, – кислым голосом отозвался Перемога, явно нарочно ввернув старорежимный оборот.

Садясь в машину, я слышал, как доктор распекает Кролля за антисанитарию.

* * *

Мы ехали в штаб армии. Луиза положила голову мне на плечо и задремала. Иногда она громко всхлипывала во сне, просыпалась, смотрела на голую белую степь – и опять погружалась в полузабытье.