Текст книги "Русский язык при Советах"

Автор книги: Андрей Фесенко

Соавторы: Татьяна Фесенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Глава VI. ЯЗЫК СОВЕТСКОЙ ПОЭ3ИИ

Но поэзия-

пресволочнейшая штуковина:

существует-

и ни в зуб ногой!

Маяковский, «Юбилейное».

Затрагивая в данной главе тему, немаловажную для понимания развития русского языка при советах, мы хотели бы предупредить читателя, что он не найдет в ней литературной оценки советской поэзии, а только обзор того нового в ее языке, что стало вхожим в него после Революции. Потому авторы почти не затрагивают, например, такого видного поэта, как Пастернак, внесшего много нового в русскую поэзию, но не в ее язык.

* * * *

Поэзия, как совокупность образов, совершенно своеобразно перерабатывает язык обыденной жизни. Один из русских филологов, К. Зелинский, правильно замечал, что поэзия это «деформированная по-особому логическая речь». Пушкин в свое время шел еще дальше в своей характеристике поэзии, утверждая, что последняя должна даже выглядеть немного глупой. Но никто никогда не отрицал необходимости сохранять минимальные эстетические нормы в применении их к поэзии, как высшему проявлению художественной речи.

Правда, человечество всегда колеблется в своих понятиях эстетических норм, то приближаясь к античным, то удаляясь от них. Но ни в одну эпоху не наблюдалось такого забвения двух золотых правил правды и красоты, как в эпоху большевистcкого господства.

Здесь не помешает вспомнить теорию великого русского ученого Ломоносова, предусматривавшего в языке три «штиля», высокий, средний и низкий, где «высокому», конечно, предоставлялась область поэзии. Современный лингвист проф. Л. Щерба делит язык на 4 слоя: торжественный (лик, вкушать), нейтральный (лицо, есть), фамильярный (рожа, уплетать) и вульгарный (морда, жрать).

«Высокий штиль» или торжественный синонимический слой задолго до Революции, отчасти уже в пушкинские времена, был вытеснен из поэзии «средним штилем» (нейтральным слоем). Буднично – разговорным языком широко пользовался гражданский поэт Некрасов в середине XIX столетия. Из ближайших же по времени к Октябрьской революции поэтов, совершенно отказавшихся от напыщенности и манерной салонности, можно назвать акмеистов (Гумилев, Ахматова и др.), противопоставивших туманно-высокопарной поэзии символистов свои четко шлифованные и классические по простоте и выразительности языка произведения.

Но никогда в русском языке, а вместе с ним и в русской поэзии не было такой резкой грани между двумя периодами, как между до – и послеоктябрьским. На это указывает Н. Заболоцкий «Язык Пушкина и советская поэзия», Известия, 25 янв. 1937), подчеркивая, что у советских поэтов «…безвозвратно исчез язык замкнувшегося в своей комнате интеллигента. Исчезли мистические «откровения» провидцев и кликуш. Всё

меньше остается книжности, искусственности и архаической манерности поэзии прошлого». Но язык советской поэзии от этого мало. выиграл, так как одновременно с исчезновением этих недостатков, появились гораздо более глубокие и многочисленные пороки, о которых речь будет ниже. Во всяком случае Н. Степанов «О словаре советской поэзии», Литературная учеба, № 1, 1934, стр. 25) совершенно прав, заявляя: «Если мы сравним словарь советской поэзии со cловарем дореволюционных поэтов, то найдем неизмеримо большую разницу, чем, даже, например, между словарем поэзии до– и после карамзинской поры».

Советские критики, указывая на бо?льшую разницу между до – и послеоктябрьским периодом, чем между до и послекарамзинским, хотят, конечно, подчеркнуть бо?льшую значимость Октябрьского переворота для развития языка, чем cмены литературных течений конца ХVПI века, когда условно-классический стиль был вытеснен сентиментально – романтическим.

Но несомненно, что разная степень различия здесь также зависит и от того какого характера новшества привносились поэтами, в первую очередь ведущими, той или иной эпохи. Об этом говорит Р. Будагов, в своей книге «Слово и его значение» (изд. Ленинград. университета, 1947):

«Г. О. Винокур различает два рода новаторства писателей: стилистическое новаторство и собственно языковое новаторство.

Новаторы первого типа стремятся ввести в литературный язык уже известные слова из народного, просторечного, разговорного и технического обихода. Самым крупным представителем такого новаторства был Пушкин… (стр. 39). Иначе поступал Маяковский, работая над неологизмами и вводя в литературный язык дотоле вовсе неизвестные слова. Разные эпохи вызвали разное отношение к словотворчеству у двух крупнейших представителей русской поэзии» (стр. 40).

К. И. Былинский «Язык газеты», под ред. Н. Кондакова, стр. 179) утверждает, что «В. Маяковский произвел глубокую революцию в поэзии, и благодаря, главным образом, ему наша литература решительно отказалась от специфически поэтической лексики и ввела в поэзию все словарные богатства языка».

Сам Маяковский, каламбуря, замечал, что в русскую литературную речь вторгся «язык безъязыкой улицы», причем, как это ни ни парадоксально, первым глашатаем этой уличной толпы (правда, литературным) стал эстет и символист Александр Блок в своей известной поэме «Двенадцать» (1918). В словарь Блока, до тех пор такой утонченный и изысканный, вторгается фольклор петроградской улицы 1917 года с такими непоэтическими образами и эпитетами, как «брюхо», «портянки», «толстозадая», «холера» или обращениями, то вульгарно-ругательными «Ну, Ванька, сукин сын, буржуй…», то просторечными «Поддержи свою осанку, над собой держи контроль», которые звучали бы немыслимо в прежних мистических иди эстетизирующих городскую повседневность стихах Блока.

Близкий Блоку по лирической напевности и по мягкости стихотворного штриха Сергей Есенин, тоже, как в кривом зеркале, совместил:

Мир осинам, что раскинув ветви

3агляделись в розовую водь…

со стихами, в которых

забила

в салонный вылощенный сброд

мочой рязанская кобыла. (Мой путь).

Есенин нередко нарочито груб:

На кой мне чорт,

Что я поэт…

И без меня в достатке дряни.

Пускай я сдохну

Только…

Нет,

Не ставьте памятник в Рязани. (Там же).

К чорту чувства, слова в навоз,

Только образ и мощь порыва.

Но грубил в стихах не только Есенин, а почти каждый cоветский поэт: и романтичный Багрицкий -

у комбрига мах ядреный,

Тяжелей свинчатки,

Развернулся и с разгону

Хлобысть по сопатке. (Дума про Опанаса)

И жеманный комсомольский селадон Уткин

Но чуток холера-садовник…

И Александр Прокофьев:

…Штандарты несли дроздовцы -

бражка оторви да брось…

…сбита с катушек Демократия…

…Бейте по сусалам…

и т. д.

Ведущий, в свое время, комсомольский поэт Безыменский не только вводил в свои произведения брань:

Матерщинил он лампу и душу,

И Калинина

И боженят.

…

– Жулик я! – рвал он глотку,

Мать мою эдак язви!

но и оперировал терминологией преступного мира:

Шкет, плашкет, «за рупь купите»,

Шпингалет, коровья вошь.

(Стихи о комсомоле).

(Cм. главу V. «Блатные» элементы).

Если у тех или иных поэтов грубость и сквернословие всё же ложились отдельными пятнами, то у Маяковского они въелись в творчество, иногда переплетаясь с по сути поэтическими образами, например, «луны»:

Луна, как дура

почти в исступлении.

глядят глаза

блинорожия плоского. (Чудеса).

или «розы» -

Придешь ночью -

Сидят и бормочут.

Рассвет в розы -

Бормочут стервозы. (6 монахинь).

Даже целым стихотворениям Маяковский иногда давал такие названия, как «Сволочи», «О дряни».

У Маяковского наблюдается не вкрапление вульгаризмов а целые строфы, облеченные в вульгарную форму.

Бьет мужчина

даму

в морду.

(Хорошо).

Морду в кровь разбила кофейня,

Зверьим криком багрима.

(Война объявлена).

Мордами пушек

в колонии тычась.

(Два соревнования).

буржуям под зад

наддают

коленцем.

(Хорошо).

Но наибольшей виртуозности в сквернословии достиг небезызвестный Демьян Бедный. Достаточно указать хотя бы на такие строчки:

Вы хорошего слова не скажете,

Сдерете с него скорее штаны

И задницу мажете!

Распросукины все вы сыны!

(Что делается).

Особенно проявил себя Бедный на поприще антирелигиозной пропаганды, где пытался, путем опошления Святого Писания, представить религию в смешном виде; для этого ему необходимо было мобилизовать весь набор известной ему ругани.

Пресловутое «Евангелие без изъяна евангелиста Демьяна» – букет самого грубого словоблудия, образец безудержной похабщины – печаталось, однако, в газетах (в частности, в «Правде») и распространялось среди населения многотысячными тиражами с целью антирелигиозной пропаганды. Да это и не удивительно. В своей статье «Поэзия в газете» (Литературная газета, 5 мая 1948) Семен Кирсанов подчеркивает:

«Только в революционной большевистской газете, в ленинской «Правде» возникла поэзия Демьяна Бедного, содержанием и духом соответствовавшая тому, что давала в статьях большевистская газета».

Не приводя нецензурно-кощунственных строк, касающихся Непорочного Зачатия, напомним, что апостолы у Демьяна Бедного выражаются таким языком:

«Отгони, господи, от себя эту холеру…

Пошла вон отсюда,

Паскуда!»

Подобный лексикон, однако, не помешал известному критику В. Кирпотину выступить в статье «Народность поэзии Демьяна Бедного» (Правда, 20 мая 1936) с такими хвалебными строчками:

«Оригинальное и большое художественное мастерство Демьяна Бедного ярко выразилось в языковом строе его поэзии. Идеи и образы, проникнутые светом cамого передового мировоззрения, он выражает изумительно простым русским языком, используя всё богатство его словаря… Он пишет для миллионных масс и пишет на языке, доступном миллионам…»

Необходимо добавить, что многие из этих миллионов, независимо от степени их религиозности, воспринимали с внутренним возмущением и отвращение кошунственные стихи Д. Бедного, получившего достойную отповедь в стихотворении с. Есенина «Я часто думаю, за что Его казнили…». В этом потрясающем по силе и искренности ответе, конечно, не опубликованном по цензурным соображениям, но ходившем по рукам в списках, Есенин с большой страстностью заявлял:

Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил

И не задел своим пером нимало.

Иуда был, разбойник был,

Тебя лишь только не хватало.

Называя автора «Евангелия без изъяна…» Ефимом Лакеевичем Придворовым, Есенин недвусмысленно показывал, что своим словоблудием Д. Бедный (настоящая фамилия Придворов) только выполнял партийный заказ своих хозяев.

Впрочем, в отношении безудержной вульгарности от Демьяна Бедного старался не отстать и Илья Сельвинский, преподносивший в своей «Улялаевщине», одно время довольно популярной среди советс:кой молодежи, такие «перлы»:

Гоп-чук-чук-чук– гопапа

Поп попихе поперек пупа попал.

А попиха осердилась вся

Да попенком разреши-ла-ся. (Стр. 53).

А Вошь, обжираясь, пузырила пузо,

Дрыща яйцами в ямки сел. (Стр. 19).

Сашка Лошадиных – матрос с броненосца,

Сиски в сетке, маузер, клеш. (Стр. 13).

Россия во чреве растила удар,

Разнесший ее христомордый образ. (Стр. 10).

…Апосля того сказал:

Дуй, босота, на базар,

Сграбим лошадь карию,

Накормим пролетарию. (Стр. 49).

Но эта стервятка, трах ее тах,

Любит эдак – между прочим.

(Лиза JIютце, 47)

Однако, в отчетный сборник за тридцать лет «Русская советская поэзия» (1917-47) ни одно из цитированных выше «произведений» Д. Бедного и И. Сельвинского не вошло. Вообще во всем сборнике ясно чувствуется тенденция подобрать стихи, наиболее «идеологически-выдержанные», но не отклоняющиеся от норм общелитературного языка в соответствии с послевоенной политикой его очищения. Так, например, творчество Сельвинского, за исключением «Великого океана» (1932) представлено стихами 1940-44 гг., преимущественно с военно-патриотическои тематикой.

Возврашаясь к довоенному творчеству советских поэтов, отметим, что, пытаясь придать своим,стихам не только исключительную экспрессивность при помощи отрицательной силы вульгаризмов, но и натуралистическую просторечность, они прибегали к словам и выражениям, xарактерным для хлынувшего в литературу простого люда.

Если у Есенина находим такие строчки, как:

…с лаем ливисто ошалелым

меня встрел молодой ее сын. (Сукин сын)

или

Письмо как письмо.

Беспричинно.

Я в жисть бы таких не писал. (Анна Снегина),

то они свидетельствуют о том, что Есенин не совсем порвал с простонародной лексикой, близкой ему по природе.

У Маяковского же, образованного литератора, происходившего из дворянской семьи, просторечности не самодовлеющи, а служат как бы внутренней юмористической окраске:

День – труд

Учись!

Тыща ремесл

Дел.

(Марш комсомольцев).

Скостит в копейку

задолженность с вас,

Чтоб выпотрошить

рупь.

(Лицо классовго врага).

У таких поэтов, как Багрицкий, Безыменский и Уткин находим намеренное опрощение лексики:

…Топал к Штолю-колонисту,

А к Махно попал ты!

(Багрицкий, Дума про Опанаса).

Комиссар, товарищ Коган

Барахло скидает. (Там-же).

За Махной идет погоня

Аккурат неделю. (Там-же).

И вот оттуда

Голодранцем в Москву припер.

(Безыменский, Стихи о комсомоле).

Только думала спать

Как у хутора

3агундосил опять

Кто-то муторно.

3авалилось ко мне

Трое гавриков… (Уткин, Свеча).

Даже Пастернак в таком обязывающем к поэтичности языка стихотворении, как «Венеция», соблазняясь аллитерацией, в описании города-красавца прибегает к достаточно неблагозвучному выражению:

Шли волны, шлендая с тоски.

Литературный критик С. Малахов в статье «Поэзия» (Ежегодник литературы и искусства на 1929 год, Москва, 1929, стр. 94), говоря о В. Саянове, отмечает:

«Естественные в известном количестве «смачные» слова рабочего языка превращаются, в случае их усиленного подчеркивания в так называемую «блатную музыку», эстетически смакуемую Саяновым. Приведу подобный подбор слов, взятых из одного только стихотворения «Как опять закружатся тальянки»: «шебуршать», «копер», «фефела», «рыло», «зюзя», «угроxать», «шлындать», «грубая» (красивая), «шеманать», «вахлаки», «фольшек» и др.».

Много позже, в период усиленной кампании за очищение руccкого языка, вызванной выступлением Сталина в дискуссии о языке, организованной газетой «Правда» летом 1950 г., В. Саянов каялся в своей статье «Заметки о языке» (3намя, № 1, 1951):

«Я был одним из представителей комсомольской поэзии. В наших ранних стихах была отражена жизнь комсомола эпохи гражданской войны. Мы увлекались «новыми» словечками, цветистой, разухабистой речью «братишек»… Мы не понимали того, что не в речи «братишек» следует искать основы нового литературного языка» (стр. 149).

Итак, в русской поэзии cоветcкого периода происходил сложный двойственный процесс. Поэзия, контролируемая партийными органами, должна была стилизоваться под грубые вкусы неискушенной в изящной словесности серой массы. У Маяковcкого в большой степени это была поза и только частично – «социальный заказ», значительно добросовестнее выполнявшийся другими (Бедным, Безыменским и т. д.).

Что касается поэзии военных и послевоенных лет, то на фоне даже более или менее удачных в поэтическом и языковом отношении стихотворений Симонова, Суркова, Щипачева и других, ярким пятном выделяется «Василий Теркин» А. Т.вардовского.

Разбору этого талантливого произведения посвящена интересная статья М. Орлова «О языке и стиле поэмы А. А. Твардовского», помещенная в третьем номере журнала «Русский язык в школе» за 1954 год.

Автор подчеркивает исключительное богатство языка поэмы, достигаемое применеиием оригинальных сравнений, метафор, разговорной лексики и фразеологии и широким использованием фольклорных моментов. Обращаясь к живому народному русскому языку А. Твардовский не занимается искусственной к языку поэзии отдельных про сто речных слов и выражений, как это делали Уткин, Безыменский и пр., недостаточно знакомые с подлинным народным языком и заимствовавшие из него наиболее вульгарные элементы. Бытовые просторечия широким потоком вливаются в поэуу, написанную в плане отталкивания от приподнятои, патетическои речи

Эпитеты поэмы в большей своей части восходят к к бытовому языку, особенно же обширную группу составляют просторечные глаголы:

Ладит Теркин от удара

Хоть бы зубы заберечь.

Нам из этой кутерьмы

Некуда податься.

Несмотря на военную тематику, военная терминология совершенно отсутствует в поэме или же подвергается метафорическим переосмыслениям:

Занимай высоты в бане,

Закрепляйся не спеша!

…немец правым глазом

Наблюденья не ведет.

Отметим также, что, кроме пресловутого «сабантуя» и грамматического новаторства:

Пусть ты чорт.

Да наши черти

Всех чертей

В сто раз чертей,

Твардовский не создает никаких собственных неологизмов.

Хотя «Теркин» впервые появился в газете, он не подпал под влияние газетного шаблона, не потерял своей самобытности. О том же, что пресса навязывает стиха свою специфику, откровенно говорит поэт С. Кирсанов:

«…газета обязывала поэзию быть массовой… Газета, предъявлявшая к поэту требования земной, грубой ощутимой реальности, влияла на формирование поэтов новой советской формации. Поэт обязан был погрузиться в экономические сводки, в цифры планов строительства нашей страны. Не будучи хорошо ориентированным в политике, поэт неизбежно оказался бы несостоятельным тогда, когда острый политический момент потребовал бы от него выступления в печати» «Поэзия в газете», Литературная газета, 5 мая 1948).

Таким образом, и поэзию, связанную с наиболее вневременными И внепартииными ценностями человечества – природой, вечными добродетелями и вечными страстями, советы попытались большевизировать и поставить на службу самой узкой агитации

и пропаганде. Конечно, это не всегда удается, несмотря на то, что поэты, лояльные к советскому режиму, подобно Маяковскому, часто, по его же словам, «наступали на горло собственной песне». Борьба обычно кончается смертью одного из двоих: гибнет поэт, если не смиряется песня, если же смиряется поэт гибнет песня…

Очень часто советские поэты сводят искусство стихосложения до степени рифмованной прозы, да к тому же и сами рифмы, по свидетельству А. Чивилихина «О языке литературных произведений», Звезда, № 11, 1950, стр. 167) оказываются не

на должном высоте:

«Употребление глухих, весьма и весьма неполных рифм, усеченных рифм стало делом обычным… Небрежное обращение с рифмой ведет к ослаблению рабочей дисциплины поэта, делает работу над стихом необычайно легкой…, дает возмож-

ность пренебречь тщательным отбором слов».

Когда такая неотработанность рифм была исключительно нарочита у футуристов и вводилась в порядке эпатации мещанина или оригинальничания, это еще не теряло своей художественной функции, но в дальнейшем, питаясь тривиальностью советских

будней, язык поэзии (исключая относительно немногочисленные

новообразования) стал органически перерождаться, утверждая,

в свою очередь, в литературе новые, лишенные эстетического

смысла, формы.

Да и вообще красота формы, как что-то самодовлеющее, дающее эстетическое наслаждение в cвоем непосредственном восприятии, не только не культивируется, но и преследуется в Советском Союзе. Форма – слишком объективна, она мешает достижению субъективных целей коммунистической партии: «Формалистические стихи не напишешь на плакате, их не прочтешь с трибуны на митинге», – восклицает тот же Сергей Львов, в вышеупомянутой статье.

Сужение, и тем обеднение, поэзии при советах обуславливается в первую очередь повсеместным навязыванием ей публицистичности, без которой она вообще не мыслится профессиональными большевистскими поэтами: «…поэт без публицистического дела дисквалифицируется и, нет-нет, ляпнет где-нибудь совсем уже альбомное». (С. Кирсанов, «Поэзия в газете», Литературная газета, 5 мая 1948).

Поэты, чувствующие несовместимость подлинной поэзии с казенной прессой, сковывающей и мертвящей поэтическую мысль, призываются к участию в советских газетах: «…Что теряет поэзия в газете? Абстрактность, субъективную замкнутость, ограниченность формы, именно то, что поэзии обязательно надо было терять!» (Там же).

К сожалению, русская поэзия при советах потеряла значительно большее.

Став служанкой политики, она запестрела неологизмами-советизмами. Появились названия стихотворений «Партбилет», «Партъсъезд», «Комсофлотский марш» (Безыменский), «Разговор с фининспектором о поэзии», «Голосуем за непрерывку» (Маяковский) и чуть ли не каждая строфа наполнилась новыми словами-сокращениями:

Мы и теперь идем одним путем.

Ян в ЦКК. Митяйка правит в тресте.

Семен – предвик. Борис ведет завком.

Жорж у станка. В селе врачует Вера.

Алеша-ша

Стал скульптором большим.

Заворгом – Петр, Володька инженером.

3авшколой – Макс, фельетонистом Ким.

(Безыменский, Товарищи).

Мы сдали первыми разверстку

Эсеровский смели совет…

Мы помогали продотрядам

Красноармейкам запахать.

(Безыменский, Стихи о комсомоле).

Создалась пятерка:

В нее вошли – ветврач, агроном,

Медврач, учитель, профделегат больницы.

(Бедный, Что делается).

Для нас теперь понятней всех пословиц

«Эмка не выдаст, учраспред не съест».

(А. Безыменский).

К такому языку уже не могут быть приложены слова акад. С. Обнорского:

«Мы должны активно наблюдать за своей речью, корректируя ее в согласии с показаниями наших грамматических или ответственных словарных изданий, а особенно воспитывая cебя на образцах стихотворной речи классических представителей русской литературы». («Культура руccкого языка», cтраница 24).

Главным материалом специфически-советских поэтических произведений стали политические и общественнохозяйственные термины. Иногда они, сочетаясь с потоком производственной лексики, сводились к плоскому перечню техницизмов и советизмов:

Экскаватор. Мотор. Комбайн.

Жесткий деррик. Турбина. Трос.

Катерпиллер. Совхоз. Колхоз.

(Безыменский, Стихи о комсомоле).

Недаром О. Берггольц заявила с трибуны Второго съезда советских писателей: «…личность поэта просто совершенно исчезла из поэзии; она была заменена экскаваторами, скреперами, каналами…» (Литературная газета, 24 дек. 1954)

В свое время Н. Грибачев, возмущаясь тем, что критик С. Трегуб объявил «новым словом советской поэзии» поэму некoегo Г. Гopнocтaевa, привел в своей статье «3а высокую идейность и художественность литературы» (Известия, 7 aвг. 1949) некоторые строки из этого «произведения», как, например:

На высоте мopaтopнoгo кольца

Поссорились два лица:

«Скуратов 1000 заклепок».

«Без курносых знаем».

«Эх, ты, тетя Клепа!

Проворонил знамя».

Однако язык и caмoгo Грибачева оказывается далеко не поэтическим, за что егo «мягко журит» известный критик А. Тaрасенков:

«Следует талантливому поэту Н. Грибачеву отказаться от таких тромоздких выражений как «парнишка из Р. У.», «главресторан», «облздравовский ПО-2», «предколхоза из райисполкома», «райагроном». Право же они не украшают поэтическую речь, не способствуют ее благозвучности». (Новый м и р, № 2, 1951, стр. 213).

Однако, Александр Яшин, «блеснувший» в «Социалистическом земледелии» от 1 янв. 1949 г. такими «перлами» как стихи «Новогодняя перекличка» -

…Как у вас в делянах «Ветки»

С выполненьем пятилетки?

Рад Михайла Кичакова

Поздравлять с успехом новым.

Он в Плесецком лестранхозе

Лес на гусеничном возит.

На степном Алтае осень

Пробыл я в «Сибмериносе»

и т. д. и т. п.

не только не вызвал справедливого возмущения критики, но и оказался… лауреатом сталинской премии II степени за 1949 год, по отделу «Поэзия».

Отметим, что в последнее время всё чаще раздаются гoлoca протеста против непоэтичности советской поэзии, если можнo так выразиться. Видный советский поэт С. Щипачев в своей статье «Поэзии могучие крылья» (Правда, 19 сент. 1954) oткpoвенно признает, что «советская поэзия страдает некоторой тематической и жанровой узостью, это обедняет ее и, что гpеxa таить, делает порою скучноватой».

В журнале «Крокодил» от 10 июня 1953 г. В. Бахнов и Я. Костюковский высмеивают поэта, лихорадочно перебирающего в памяти всё, им написанное, чтоб прочесть девушке стихи о любви:

Сначала вспомнил он поэму

Про травопольную систему,

В ней тема острая взята,

Потом -

написанный с любовью

Сонет о росте поголовья

Крупнорогатого скота.

Пришли на ум стихи «Задворки»,

В них мнoгo вдохновенных слов

О методе поточной сборки

И размещеньи санузлов…

Стихов же о любви у поэта так и не нашлись, и пришлось бедняге прочесть с чувством:

Я помню чудное мгнoвенье…

Прав был Н. Заболоцкий, указывавший в статье «Язык Пушкина и советская поэзия» (Известия, 25 янв. 1937) на то, что:

«…Нашу современную поэзию можно упрекнуть во многих грехах, но упрекать ее в щепетильности по отношению к словарю, конечно, не приходится. Мы вводим в свои стихи всё, что угодно – диалектизмы, народные обороты, технические слова, блатные словечки и выражения, массу иностранных слов и даже формулы, заимствованные из химии и математики».

Ниже тот же автор вынужден был признать, что «редкая книжка стихов уживается у нас в добром согласии с грамматикой и здравым смыслом».

Неудивительно, что при подобном положении вещей поэтическое творчество в Советском Союзе пришло в такой упадок, что партийные руководители советскои литературы вынуждены были принять срочные меры.

Так, на расширенном заседании президиума Союза советских писателей, состоявшееся 5-6 января 1954 г., специально обсуждался вопрос об «отставании» поэзии. Н. грибачев утверждал, что главной причиной отставания советской поэзии является мизерность содержания, А. Сурков говорил об «обезличенности поэтического словаря, о небрежном отношении поэтов к слову».

Несмотря на свежесть таланта некоторых поэтов, в частности А. Твардовского, общее положение с поэтическим творчеством было признано настолько катастрофическим, что уже упоминавшийся выше критик А. Тарасенко ввынужден был констатировать:

Мы часто жалуемся на упадок поэзии, ищем разнообразные причины этого печального явления и забываем, что поэзия должна быть поэзией, что она есть прежде вcегo мышление образами. Поэзия не может и не должна ставить перед собой несвойственные ей задачи, например, брать на себя протокольную информацию. (О поэтическом образе, Лит. гaзета, 26 января 1954).

* * * * *

Возврашаясь к вопросу о языке поэзии, признаем, что если в злободневной публицистической поэзии неэстетические советизмы, возможно, еще и были в какойто степени уместны, то этого никак нельзя сказать об области чистой поэзии, где диссонанс, вызываемый несоответствием метафоры и метафоризируемoгo элемента, разрушает поэтичность произведения:

Я хочу,

чтоб сверхставками спеца

получало

любовищу сердце.

(Маяковский, Домой).

Дни.

В белом ли фартуке зимы

Или в зеленой прозодежде лета.

(Безыменский, Стихи о комсомоле).

Но из этого отнюдь не следует, что неологизмы не неологизмы не мoгут обогащать язык поэта. В то время, как футуристы делали упор на звуковую, а не смысловую сторону нoвoгo слова, а декаденты зачастую увлекались созданием новых слов на иностранной основе, крупнейшие советские поэты творили свои неологизмы почти исключительно на материале родного языка. В этом отношении очень показателен Есенин, на смерть кoтopoгo Маяковский писал:

У народа,

у языкотворца,

Умер

звонкий

забулдыга-подмастерье.

Одной из черт своеобразной грустно-теплой лирики этого поэта являются неологизмы, обычно, представляющие собой краткие имена нарицательные женского рода:

Как же мне не прослезиться,

Если с венкой в стынь и звень

Будет рядом веселиться

Юнocть русских деревень

или

Бедна нaшa родина кроткая

В древесную цветень и сочь…

(Анна Снегина).

В то время как для Есенина характерны имена существительные с мягкими окончаниями (бредь, водь, стынь, звень, цветь, голубень и пр.), встречающиеся, правда, и у Маяковского, последнему более свойственны новообразования глаголов, главным образом приставочных, и прилагательных (часть которых построена на каламбурах: инцидент исперчен, однаробразный пейзаж):

Напрасно пухлые руки взмолены.

(Потрясающие факты).

А нам не только новое строя

фантазировать,

а еще издинамитить старое.

(150.000.000).

Рельсы

по мосту вызмеив,

Гoнку свою

продолжали трамы.

(Хорошо).

…молоткастыи

серпастый

советский паспорт.

(Стихи о советском паспорте).

…не расхвалит

языкастыи лектор…

(Рабочим Курска).

Иди,

побеждай российскую дурь

Против

быта блохастого [41]

[Закрыть].

(Арсенал ленинцев).

Всё вышесказанное не исключает тoгo, что у Маяковского мы находим также целый ряд новообразованных существительных:

Дом Кшесинской

за дрыгоножество

Подаренный,

нынче -

рабочая блузница.

(Владимир Ильич).

Поэт

и прозаик

и драмщик зачах.

(На что жалуетесь),

а у Есенина образные прилагательные:

Ты светишь aвгуcтoм и рожью

И наполняешь тишь полей

Такой рыдалистою дрожью

Неотлетевших журавлей.

– -

Вот опять петухи кукарекнули

В обосененную тишину.

Некоторые есенинские слова стали такими популярными, что их мажно считать прочно вошедшими в речевой обиход:

Какая ночь! Я не мoгу.

Не спится мне. Такая лунность.

Ты по собачьи дьявольски красив ,

С такою милою доверчивой приятцей.

Что касается Маяковского, то по свидетельству Г. Винокура (см. ниже, стр. 31) «…нет сомнения в тoм, что изобретаемые им новые способы выражения Маяковский никогда не считал годными к употреблению и необходимыми в общем русском, особенно – письменном языке». Однако, проф. Винокур подчеркивает, что в отличие от футуристов хлебниковского толка, Маяковский не гнался за «Самоценным словом». Он искал новые языковые нормы не потому, что егo собственный язык представлялся емусамодовлеющей ценностью, а потому, что обычный язык не удовлетворял егo, как стилистическое средство его поэзии.

Мы позволим себе более подробно остановиться на языковом новаторстве Маяковского потому, что он является в этом отношении ведущим поэтом советской эпохи, вызвавшим неисчислимые подражания, и на самой работе Г. Винокура – «Маяковский – новатор языка» (Сов. писатель, 1943), представляющей собой исчерпывающий анализ словотворчества поэта. Написанная в разгар новой Отечественной войны pуccкoгo народа, эта книга показывает, что даже, казалось бы, дерзкие новшества поэта находятся в неразрывнои связи с историческими моментами pуccкoгo языка. Таким образом, Г. Винокур в определенной степени продолжает общую линию советской пропаганды вoеннoгo и послевоенного времени (см. гл. VII) о преемственности русской культуры, в частности, языковой традиции прошлого, подчеркивая, что «этого рода новаторство… может быть названо естественным, потому что нередко имитирует реальную историю языка, создает, следовательно, факты языка хотя и небывалые, новые, но тем не менее в о з м о ж н ы е, а нередко и реально отыскиваемые в каких-нибудь особых областях языкoвoгo употребления: например, в древних документах, диалектах, в детском языке и т. д.» (стр. 15).

Так, например, одним из характерных новообразований в языке Маяковского является превращение несклоняемых имен существительных в склоняемые. Но Г. Винокур указывает (стр. 33), что «неизменяемых существительных в pуccкoм языке очень мало, сравнительно с изменяемыми, и все они принадлежат или к числу иноязычных заимствований, составляя особенность