Текст книги "Русский язык при Советах"

Автор книги: Андрей Фесенко

Соавторы: Татьяна Фесенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Недавним фронтовикам трудно отвыкнуть от военной обстановки:

«Должно быть для «гражданки» я уже пропащий человек» – говорит в романе сержант Козаков, ведя речь о гражданской работе, работе не в армии. (Правда, 30 января 1950).

Следует отметить, что во время войны наблюдался обратный процесс. Если Клаузевиц прав, говоря, что для правящей верхушки «война – это продолжение политики другими средствами», то для простого солдата, мы добавим, его повседневный военный быт – это продолжение, в особых условиях, его трудового существования, великая страда, требующая, правда, не только огромного физического напряжения, но крови и жизни:

Она знала, что война – сложно организованный длительный труд… (Капусто, Наташа, 154).

…труд войны определял победу, а теперь самое главное было… удесятерить этот труд… (Лидин, Изгнание, 136).

Здесь можно было оценить черный и страшный труд пехотинца. (Леонов, Избранное, 129).

…молодой командир, типичный военный-труженик… (Фадеев, Молодая гвардия, 450).

Эта трудовая сторона военного быта, сознание того, что «воевать» – это значит «работать по-военному», что командовать тем или иным участком фронта – это «руководить хозяйством», отмечены советскими писателями в их повестях и романах:

Это слово «работа» я слышал от людей бригады так же часто, как слышал его в мирные времена на донбассовских заводах и шахтах. Война для нашего народа стала работой, тяжелой, страшной и грозной работой, – работой, которой народ овладел во всю глубину и ширь своего таланта, огромной силы, разума, сметки. «Я работаю наводчиком», «я работаю замковым», «я работаю заряжающим», – говорят красноармейцы, так же как говорили: «я работаю забойщиком», «я плотничаю». (Гроссман, Годы войны, 327).

– Кем вы сейчас работаете?

– Начальником разведки дивизии. (Казакевич, Весна на Одере, 19).

Для каждого солдата отводилась суточная норма земляных работ. Листовки-«молнии» и «дивизионка» прославляли тех, кто эти нормы перевыполнял, – точь в точь как на большом строительстве. (Алексеев Солдаты, 9).

…в хозяйстве Рыкачева я, например, не был… (Эренбург, Буря, 502).

…он снова попал в хозяйство своего прежнего командира… (Полевой, Повесть о настоящем человеке, 174).

Ванин спросил его, как всегда спрашивают в таких случаях встречающиеся фронтовики:

– Из какого хозяйства, пехота? (Алексеев, Солдаты, 252).

Незначительное соприкосновение с внешним миром через фильтр советской цензуры дало в послевоенный период появление немногих неологизмов западного происхождения:

Коминформ, квислинг, денацификация, маки(зар), резистанс, Бизония, Бенилюкс (в отношении последнего слова интересно заметить, что в Советском Союзе оно имеет в середине «и», так как там эта аббревиатура производится от совмещения русских названий трех государств: Бельгия, Нидерланды, Люксембург. В русском же зарубежье это слово оставлено в его интернациональной форме «Бенелюкс» (от Benelux).

Сюда же относится и иронический термин «маршаллизация» (т. е. включение в план Маршалла), а также соответствующие глагол и отглагольное прилагательное:

…в результате маршаллизации Италии… (Радио-Москва, 21 марта 1949).

М. Штраух показывает американского посла Мак-Хилла наглецом и циником, грубо и откровенно стремящимся выполнить приказания своих хозяев «маршаллизировать страну». (Правда, 27 июня 1950).

Новые образцы марок для маршаллизированных стран. (Крокодил, 30 мая 1950).

Наряду с вышеприведенными словами – производными от имени генерала Маршалла, всегда имеющими презрительный оттенок, после войны появилось и слово «атомщик». Это слово в профессиональном диалекте обозначает специалиста по атомной энергии, но из-за исключительной засекреченности этой области в ССОР подобная семантика не может быть популярной. Однако, большевики стараются популяризовать слово «атомщик» в другом его значении, а именно как синоним американского военного, государственного деятеля и т. д., якобы проповедующего атомную войну с Советским Союзом, перенося, по сути, этот термин на всех своих политических врагов в США:

Пособники американских атомщиков разоблачены. (Правда, 28 мая 1950).

Глава о современной американской музыке в книге О. Феофанова «Буржуазная культура на службе империалистической реакции» (Москва, Госполитиздат, 1954) так и называется – «Музыка атомщиков».

*****

Если в предвоеннном периоде нами отмечалась тенденция очищения русского языка от «блатной» шелухи, что, конечно, не так определялось пуристскими наклонностями большевиков, как здоровым состоянием русского языка, постепенно освобождающегося от словесной накипи, то после войны наблюдается настоящий поход против всего западного, в том числе и слов иностранного происхождения. Здесь большевики смыкаются с наци, которые в свое время пытались заменить интернациональные слова специально изобретенными немецкими.

Но большевикам это удается с большим трудом из-за двух почти непреодолимых моментов: во-первых, русский язык, никогда не чуждавшийся полезных иностранных терминов и очень восприимчивый к варваризмам, быстро становившихся родными словами, очень уж сросся с массой слов иностранного происхождения, давно привившихся в языке, во-вторых, специфика большевизма, построенного на интернациональной политической терминологии, проникающей во все уголки советской жизни, никак не способствует перестройке языка всегда интернационально настроенных русских на какой-то архаический лад.

Не видя возможности искусственно русифицировать давно ставшие интернациональными научную и техническую терминологии, советы, пока что, обрушиваются на… кулинарное искусство:

Впредь запрещено пользоваться какими-либо иностранными названиями для блюд, продуктов и сладостей. Вместо «эклер», «наполеон» и других названий будут введены новые – советские. (Новое Русское Слово, 27 февраля 1949).

Кампанию по борьбе с «иностранщиной» в кулинарии развернула и советская пресса: в фельетоне «Эскалоп с гарниром» (Крокодил, № 11, 1949) Варвара Карбовская рассказывает, как она с мужем отправилась в столовую, где им подали «длинный перечень блюд, отпечатанный на машинке»:

– Слушай, а что такое потафе? – кротко спрашивает муж.

Мне приятно, я чувствую превосходство: я изучала иностранные языки, а он нет. Поясняю охотно:

– Видишь ли, тут не совсем правильно написано. Это по-французски. По – горшок, фе – огонь. Пот-о-фе – горшок в огне.

– Та-ак, – задумывается муж. – Что-то мне не хочется этого супа из горшка. Что еще? Суп консоме. А как это по-русски?

– Собственно, консоме – значит потреблять.

– Ага, значит суп ширпотреб?

Далее идет разбор и перевод, с резкими выпадами против Запада, названий различных блюд – беф бульи, беф бризе, эскалоп с томатным соусом, крем брюле и др. Даже общеизвестные «шницель» и «бифштекс» вызывают возмущение автора.

– Согласен с вами вполне, – вмешался в разговор сосед по столу. – Почему, например, кислое молоко в бутылках назвали ацидофилин, а печенье – крекер?…

Действительно: эскалоп, лангет, антрекот. Непонятно, неаппетитно, обидно,

– так заканчивает свой фельетон В. Карбовская.

Впрочем, акад. Терпигорев пошел еще дальше: осуждая употребление в русском языке иностранных слов и выражений, он предложил создать в химии, физике и биологии «советскую терминологию в социалистическом духе» (!).

Призыв академика-«патриота» был подхвачен многими научными работниками, и соответствующая директива была «спущена» во все издательства. Не имея возможности затронуть все отрасли научной литературы, позволим себе сослаться на один пример замены, хотя бы частичной, западных технических терминов отечественными словами.

Так, в предисловии к книге Я. М. Пиковского и др. «Эксплоатация дорожностроительных машин» (Дориздат, Москва, 1950) говорится:

«В соответствии с принятой Дориздатом терминологией, в данном учебном пособии вместо старых названий дорожностроительных машин использованы следующие: тракторный отвал (бульдозер), элеваторный плуг (грейдер-элеватор), струг и автоструг (грейдер и автогрейдер), тракторная лопата (скрепер), автораспределитель битума (автогудронатор), экскаватор автоковшевой (драглайн), экскаватор со створчатым (самосхватным) ковшом (грейфер)…».

Правда, в последнее время эта линия как бы выравнивается. В официальном курсе лекций Галкиной-Федорук по лексике находим не только признание существования в русском языке множества варваризмов: «Лингвистический анализ словарного состава русского литературного языка обнаруживает присутствие в нем весьма многочисленных групп чужих слов» (стр. 98-99), но и призыв к их сохранению: «…интернациональная лексика как терминологическая лексика, общая всем языкам, и должна быть неприкосновенной в каждом языке, как международный фонд общей научно-технической и общественно-политической терминологии» (стр. 118).

Для вящей убедительности Галкина-Федорук даже ссылается на литературный авторитет Алексея Толстого:

«…Известный процент иностранных слов врастает в язык. И в каждом случае инстинкт художника должен определить эту меру иностранных слов, их необходимость. Лучше говорить лифт, чем «самоподымальщик». (А. Н. Толстой, Пол. соб. соч., т. 13, 1949, стр. 291).

В свое время с «легкой» руки А. Жданова (доклад о «Постановлении ЦК ВКП(б) от 14 авг. 1946 г. – О журналах «Звезда» и «Ленинград», – опубликован в «Правде» от 21 сент. 1946 г.), пустившего в ход выражения «угодничество перед иностранцами» и «низкопоклонство перед Западом», большевики развернули кампанию, пытаясь заклеймить всё, хоть сколько-нибудь говорящее о связи с миром, лежащим по ту сторону «железного занавеса»:

Его устами партия большевиков идейно вооружала советских писателей и композиторов, деятелей театра и кинематографии, музыки и живописи, критики и публицистики. (Литературная Газета, 25 сент. 1948).

И началась очередная кампания оплевывания – кампания против космополитизма. Это междунродное слово давно было отнесено большевиками к чисто буржуазным терминам и ему всегда противополагалось слово «интернационализм», как понятие солидарности мирового пролетариата.

В ходе войны, как мы знаем, советы убедились, что для удержания власти игра на патриотических чувствах русского человека гораздо эффективнее, чем уверения в общности интересов русских и немецких солдат, приводившие к братанию в семнадцатом году, но которые оказались бы совершенно неуместными в годы 1941-45. Девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» был снят, «Интернационал» был заменен «Гимном Советского Союза».

И, вот, постепенно в процессе перехода страны с военных рельс на мирные, острое чувство ненависти к врагу, сведенное Кремлем к эренбурговской формуле «Убей немца!», начинает расплываться в новое чувство, совершенно чуждое душе русского человека – ксенофобию. Тогда и всплыло безобидное и по сути положительное слово «космополитизм». Теперь в него стало вкладываться совершенно новое содержание – оно превратилось в антоним слова «патриотизм», подобно тому, как словосочетание «буржуазный космополитизм» – в антоним словосочетания «советский патриотизм», кстати, введенный незадолго до Второй мировой войны.

С «космополитизмом» возродилось и слово «космополит». Последнее образовало целое фразеологическое гнездо, где оно являлось постоянным компонентом с варьирующимися эпитетами: «безродный», «презренный», «прожженный», «оголтелый» и т. п. Сюда же можно отнести слово «ура-космополит», попутно отметив, что слово того же стилистического ряда, но с обратным значением – «ура-патриот» не появляется теперь на страницах советской печати.

Кличка «безродный космополит» стала применяться даже ретроспективно. В стихотворении, посвященном Пушкину (Новый Мир, июнь, 1949), К. Симонов, говоря о Дантесе, преподносит читателю такие неожиданные строки:

…Барьер. Наемный пистолет

Безродного космополита.

Из синонимов ко всевозможным «космополитам» следует назвать наиболее распространенную метафору – «беспачпортный бродяга». Как это не парадоксально звучит, но этот же «бродяга» клеймится так же как «буржуазный эстет» и «эстетствующий злопыхатель», а кроме того, оказывается «лазутчиком буржуазной реакции», носителем «творческого загнивания», «морального разложения» и «ущербного мировоззрения».

Выдержка из книги Ю. Трифонова (Студенты, стр. 270) ярко иллюстрирует повсеместное распространение вышеприведенной фразеологии:

…ты тоже веришь всем этим ярлыкам?

– Каким ярлыкам?

– Которые нацепили на меня. Сначала в газетах, потом в университете…

– Объясни, что ты называешь ярлыками?

– Объяснить? Вот эти словечки: безыдейный эстет, формалист, низкопоклонник… Этакие готовые сигнатурки на резиночках.

Борьба с «иностранщиной» в языке дополняется и борьбой против якобы безграмотных слов, так сказать, отечественного происхождения. Например, в редакционной заметке газеты «Правда» от 25 мая 1946 года «Обзор печати», под заголовком «Словесный хлам» находим:

«…Газета «Соликамский рабочий» пишет: «непорядок в бытовках». Газета «Березниковский рабочий» ей вторит: «забыли о бытовках»… Газета «Ставропольская Правда» обогатила язык словом «обозодетали» (ободья, ступицы, спицы и множество других предметов)… Газета «Марийская Правда» пустила в оборот слово «оперативка»…

Безграмотные, выдуманные слова просачиваются на газетные страницы и через объявления. Вот некоторые образчики словотворчества безграмотных и безответственных канцелярских писарей:

Требуются на постоянную работу… переквалификанты во все цехи… («Красный Крым»).

Требуются… переобученцы… («Большевистское Знамя», Одесса).

Требуются слесари-отопленцы («Вечерний Ленинград»).

Русский язык велик, могуч, гибок и живописен. Надо умело, бережно и любовно пользоваться его несметными богатствами. Нет никакой нужды прибегать к аляповатым выдумкам и словесным выкрутасам, которые лишь обесцвечивают, уродуют и засоряют живой язык».

Вряд ли последнее утверждение «Правды» могло бы вызвать какие-либо возражения, кроме тех, что слова, на которые она обрушивается, не являются ни «аляповатыми выдумками», ни «словесными выкрутасами». Они возникли, вне сомнения, в сознании не отдельных лиц, а целых групп. «Правда», во-первых, опускает то, что эти слова отражают конкретные и реальные явления советской жизни, во-вторых, не желает признать, что и «бытовка» и «обозодетали» являются словами-обобщениями, вобравшими в себя и объединившими более мелкие, одиночные понятия. В-третьих, эти «безграмотные» слова в действительности не чужды закономерности в своем образовании, с использованием соответствующих семантической нагрузке суффиксов (как, напр., -о в и -к в слове «бытовка»), сращения исконно-русских слов со словами иностранного происхождения и соединения их универсальной связкой («обозодетали»), или русских префиксов с факультативно употребляемыми элементами иностранного («пе-реквалификант», по аналогии с «курсант», «дипломант» и т. п.) или отечественного («переобученец») происхождения. Старые описательные фразы-обозначения («слесари – специалисты по отоплению») вполне уместно вытесняются соответствующими профессионализмами («слесари-отопленцы»).

Выискивая среди естественно возникающих в русском языке неологизмов якобы безграмотные слова, редакция «Правды», таким образом, подводит под эту рубрику сотни слов, сходных по своему образованию с вышеупомянутыми. Если ею осуждаются такие слова, как «бытовка», «оперативка», «переобученцы» и «отопленцы», то, очевидно, к ним следовало бы причислить неологизмы «курсовка», «непрерывка», «обезличка», «снабженцы», «окруженцы» и многие другие, как созданные по образцу давно существующих: «столовка», «ополченец» и т. д. В заключение отметим, что нападкам подверглись неологизмы, не имеющие политического характера [53]

[Закрыть].

Подобную статью в центральном партийном органе с призывом к очищению русского языка, можно было бы назвать первой ласточкой или, скорее, буревестником, предвещавшим те громы и молнии, которые позже стал метать кремлевский вседержитель в ученых, пытавшихся в свое время, в угоду тому же Кремлю, доказать коренное качественное отличие русского языка советского периода от русского языка предыдущих периодов. Прежде всего досталось, конечно, акад. Н. Я. Марру, к тому времени уже покойному. Патриарх советского языкознания был убежден, что революция производит «нечто такое, что коренным образом видоизменяет наше отношение к русскому языку, и, может быть, переставляет его низом вверх». (Подчеркивание наше – Ф.) – Избранные работы, т. II, стр. 374.

В своих высказываниях на дискуссии о советском языкознании, сперва печатавшихся наряду с другими статьями в «Правде» (лето, 1950) а позже объединенных в отдельной брошюре под названием «Марксизм и вопросы языкознания», И. Сталин попытался, обходя конкретные моменты, отвести новое место языку в философской системе марксизма, объявив старое определение его, как «надстройки», ошибочным. Старая формула, применявшаяся к языку школой Марра, была объявлена порочной, т. к. не соответствовала более курсу, взятому партией в последнее время.

В первую очередь следует учесть, что любая доктрина, исходящая от кремлевских вождей, всегда подчинена очередному заданию Политбюро. В период резкого и всё углубляющегося фактического размежевания коммунистической верхушки и народа, у правящей клики появляется настойчивая потребность в создании видимого единства советского общества, а так как основным средством общения и, значит, какого-то соединения есть язык, то И. Сталин решил отказаться от санкционированного раньше большевиками положения о «классовости» языка, и доказать теперь его универсальность.

Если бы речь могла ограничиться языком, присущим только «бесклассовому» социалистическому обществу, то единство и универсальность первого должны были бы оказаться теоретически чем-то самоочевидным, самим собою разумеющимся. Но дело заключается в том, что при современной ставке большевиков на преемственность «культурного наследия» предков, с одной стороны, и внутреннего признания уродливости и искажающей роли многих советских моментов в русском языке, с другой, необходимо было восстановить связь языка советского периода с его историческим источником – языком предыдущих поколений, нашедшим свое лучшее оформление в русском литературном языке, созданном классиками.

Общеизвестной является принадлежность творцов этого языка, в большинстве случаев, отнюдь не к классу пролетариата, что не помешало им пользоваться в основе добротным народным языком. Если бы большевики остались на своей старой точке зрения «классовости» языка, то им пришлось бы признать приоритет языка чуждых и даже антагонистических им классов. Гораздо выгоднее было объявить язык, в частности его литературный вариант, универсальным средством общения, обслуживающим все классы общества.

Итак, уже не доказывая якобы положительную исключительность и преимущества советского языка, большевики устами Сталина признали не скачкообразность (по Марру – стадиальность), а постепенность развития языка вообще, и русского в частности. Очень осторожно Сталин констатирует в русском языке послереволюционного периода определенный сдвиг (при полном игнорировании отрицательных моментов), с несомненным упором на стабильность его основных форм, сложившихся еще во времена Пушкина:

«Серьезно пополнился за это время словарный состав русского языка; выпало из словарного состава большое количество устаревших слов; изменилось смысловое значение значительного количества слов; улучшился грамматический строй языка. Что касается структуры пушкинского языка с его грамматическим строем и основным словарным фондом, то она сохранилась во всем существенном, как основа современного русского языка». (Марксизм и вопросы языкознания, стр. 7).

После ряда очередных покаяний «марристов», во главе с акад. И. Мещаниновым, все участвовавшие и многие не участвовавшие в дискуссии советские ученые, писатели, поэты, критики и т. д. стали перепевать на все лады слова Сталина, по сути не так комментируя или углубляя их, как подчеркивая и превознося их «гениальность».

Вопросы языка советской художественной литературы в связи с высказываниями И. Сталина были поставлены на обсуждение на открытом партсобрании московских писателей в январе 1951 г., вызвавшем многочисленные отклики на страницах «Литературной Газеты» и других периодических изданий. В свою очередь доц. В. В. Новиков очертил в своей лекции, прочитанной в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б), следующие задачи, стоящие перед советской литературой:

«Учение И. В. Сталина об общенародном языке ставит перед писателями огромной важности задачу – в совершенстве знать литературный язык классиков, повседневно изучать разговорный язык советского народа, уметь отобрать из живого разговорного языка такие слова, которые обогатили былитературный язык».

В выступлениях и на страницах печати причинами недостатков языка современной художественной литературы назывались невнимательное отношение к основному материалу – слову, злоупотребление «местными речениями», не являющимися общенародными, перегрузка языка литературных произведений специальными терминами, иностранными словами и словами, лишенными образной выразительности, а также внесение в литературу «газетного языка». На все лады клеймилось пренебрежительное отношение советских писателей к языку русской классической литературы, особенно со стороны пролеткультовцев и рапповцев, пытавшихся создать пропасть между языком предшествующих периодов и создаваемым ими «новым», «пролетарским» языком.

Однако, всю шумиху, поднятую вокруг «гениальных высказываний» Сталина о языке можно с полным правом назвать – «много шуму из ничего». Сталин только убрал из учения о языке теории, созданные в соответствии с политикой партии в довоенный период. Введение же в советское языкознание «нового» понятия об общенародном языке тоже не оказалось оригинальным: за много лет до Сталина выдающийся русский педагог К. Д. Ушинский писал:

«В языке одухотворяется весь народ и вся его родина… Язык есть самая живая, самая обильная и прочная связь, соединяющая отжившие, живущие и будущие поколения народа в одно великое, историческое живое целое».