Текст книги "Русский язык при Советах"

Автор книги: Андрей Фесенко

Соавторы: Татьяна Фесенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Язык можно сломать, если попробуешь выговорить только половину столь мудреных названий!

Но в особую ярость приводило распространение аббревиатур тонкого и остроумного знатока русского языка А. Горнфельда («Новые словечки и старые слова»):

«Новые по устремлению, эти слова допотопны по конструкции; неуклюжие, неповоротливые ихтиозавры языка…

Их слишком много нахлынуло сразу, этих телеграфных адресов вместо слов; они условны, а живое слово безусловно… Они остаются в языке инородными телами – и, равнодушный к их бытию, он извергает их по мере возможности.

…В этих новых словах нет ощущения так называемой внутренней формы. Наши слова обозначают нечто потому, что нечто значат; иногда их этимология (т. е. предшествующее их значение) нам ясна, иногда темна; но мы знаем, что она есть, что слово имеет корень, из которого выросло. У ЦИК'а же нет корня… (стр. 15)… они (аббревиатуры – Ф.) держатся не осмысленностью, а силой» (стр. 17).

Действительно, история доказала недолговечность этих конструкций. Однако еще более недолговечными оказались высказывания самого А. Горнфельда, бесследно исчезнувшие в более позднем издании («Муки слова», Москва-Ленинград, 1927), причесанном и подстриженном под кремлевскую гребенку.

Со временем советская пресса стала критиковать крайности в том процессе, которому в целом сама потворствовала. Можно сказать, что сами официальные органы пришли к признанию массового и губительного для языка злоупотребления сокращениями и старались обуздать «словотворчество» советских чинуш и всех тех, кто преступно-небрежно относится к родному языку:

«Прямым издевательством над читателями являются бессмысленные сокращения, которыми всё еще пестрят многие газеты. Вот заголовки из газеты «Батумский рабочий» – «Практика студентов на БНЗ прошла неудовлетворительно». Какой БНЗ? Где он – этот БНЗ? Что это значит? Только в одном номере газеты «Куединский льновод» (Свердловская область) мы обнаружили следующие сокращения: РКШ, пожохрана, лесозаг, СПО… Люди пишут об интересных, важных, волнующих событиях, о героизме труда. И вот живые, яркие факты нашей жизни незадачливые газетчики обволакивают унылыми, непонятными словами вроде УКС, КПЦ, ДПД, ЛПТ, замдир (это означает – заместитель директора)». (Правда, 2 февраля 1938, Обзор печати).

С осени 1938 г. в почтово-телеграфных отделениях Советского Союза появились объявления, вещавшие, что «с первого сентября сего года сокращения, не употребляемые в разговорной речи и печати, не будут приниматься. Основание: приказ наркома…»

Но приказы наркома приказами, а загадочные и неудобочитаемые сокращения продолжали еще и спустя много лет наводнять даже… сами приказы советских сановников:

«Издательства районных газет получили недавно приказ начальника Главполиграфиздата… Даже человек семи пядей во лбу и с самым высшим образованием не смог бы уразуметь такие, например, слова приказа:

ВНИИППИТ, ПЭО с ВНИИППИТ'ом, ПТУ и т. д.

Давно бы пора отказаться от воспроизведения подобных «слов» на печатной бумаге. Нельзя портить ее словесной продукцией пэоптувнииппитовского качества. Надо и печать уважать, и русский язык, и читателя». (Крокодил, № 15, 30 мая 1950).

Впоследствии тенденции к очищению языка стали развиваться всё более и более. Так, после войны в вышеупомянутом учебнике «Современный русский язык» (стр. 130) находим очень резкое высказывание об аббревиатурах:

«Необходимы разумные ограничения в употреблении и образовании сложно-сокращенных слов. Лишь очень немногие из них попадают в словарный состав языка, большинство остается в пределах условной профессионально-служебной номенклатуры».

С несколько иной точки зрения об аббревиатурах высказывается в своем курсе лекций по лексике Е. Галкина-Федорук (стр. 127):

«На наших глазах стареют и становятся историзмами слова, которые совсем недавно употреблялись, а теперь вышли из активного употребления:

…Нарком, Наркомпрос, Комбед… губсоюз, совдеп, батрачком… рабфак, крестком и т. д.».

После такого перечня сокращенных слов невольно возникает мысль о быстротечности советских форм.

Небезынтересно будет здесь отметить, что широкими массами аббревиатуры часто не воспринимаются как символические сокращения сложных сочетаний слов. В просторечии, обычно, они совершенно утрачивают свое, так сказать, чисто внутрисловесное, аналитическое содержание (это особенно касается инициальных и алфавитных аббревиатур) и ассоциируются непосредственно с самим учреждением, названным в аббревиатуре. Сама же аббревиатура в данном случае теряет свою условную аморфность, т. е. афлективность и, согласно тому или иному окончанию, склоняется в соответствующих падежах:

ЧК – чека:

…в Москве

чекой

конфискован…

(Маяковский, Кафе)

МТС – эмтеес:

…пришел главный механик из эмтееса… [73]

[Закрыть](Гроссман, Годы войны, 18).

Вглядываясь в родовую функциональность инициально-алфавитных и алфавитно-слоговых аббревиатур, можно установить, что в первом случае четкое соответствие букв аббревиатуры начальным буквам слов, ее составляющих, сохраняет за ней ощутимость непосредственного символа соответствующего словосочетания (Чрезвычайная Комиссия), но с потерей флективности, как, например:

…он работает в ЧК (но… в чеке);

…они служат в РККА (алфавитно-слоговая форма отсутствует).

Когда же, во втором случае, алфавитная аббревиатура раскрывается в алфавитно-слоговую (чека), то она как бы становится обычным словом, подверженным флективности, в согласовании с родовым окончанием (здесь «а»).

Возвращаясь к алфавитным аббревиатурам неслогового типа, можно установить, что при их афлективности им всё же приходится согласовываться в роде и числе с глаголами и прилагательными. Как правило, род определяется основным компонентом аббревиатуры:

СВБ (Союз воинствующих безбожников) принял…

…боевые ОВ (отравляющие вещества).

Если в инициальных и алфавитных аббревиатурах род обычно определяется основным компонентом, то в слоговых он всегда связывается с окончанием, а так как подобные аббревиатуры заканчиваются закрытым слогом, то конечным звуком-буквой оказывается согласный – показатель мужского рода.

Это тяготение аббревиатур к конструкциям мужского рода – только частное явление общей тенденции русского языка, подчеркнутой проф. В. Виноградовым («Русский язык», стр. 70):

«…Не подлежит сомнению, что грамматической базой, отправным пунктом родовых различий имен является в современном русском языке мужской род. Это выражается в том, что всякая тема или корневая морфема, оканчивающаяся на твердый согласный и указывающая на лицо, вещь, учреждение, словом на предмет, может стать без суффикса именем существительным почти исключительно мужского рода (ср., например, сокращенные слова: ширпотреб, домком, комсод, исполком, комвуз, пролеткульт, истпарт и т. д.)».

Создание слов-аббревиатур стимулировалось, главным образом, двумя моментами: во-первых, темпами жизни, т. е. убыстренной речью, во-вторых, бюрократизацией государственного аппарата, принесшей огромное количество названий, определений, стандартизованных категорий и т. п. Конечно, в области фразеологии, где преимущественно действовал уже только один фактор убыстрения, тенденция к сокращениям ощущается слабее, но и здесь мы находим ряд аббревиатур-эллипсисов.

Наиболее примитивные из них это номинализованные прилагательные (см. выше!) и числительные: «Первая конная» (армия), «третий решающий» (год пятилетки). Здесь следует отметить, что подобные эллипсисы, выигрывая, так сказать, в пространстве, становясь короче, одновременно выигрывают и в силе. Номинализующееся прилагательное, т. е. теряющее определяемое им существительное, вбирает в себя значение последнего и приобретает двойную функцию прилагательного-существительного, что создает более компактную образность, фиксирующую внимание именно на эпитете. Подобное соображение можно высказать и в отношении порядковых числительных. Особенной же выразительности эллипсисы достигают при совмещении числительных с прилагательными (ср. растянутое «третий решающий год пятилетки» и краткое «третий решающий»).

Подобная броскость характерна и для фраз-лозунгов, где внутреннее содержание может быть раскрыто только при предварительном знании соответствующего политического момента:

«Кто-кого?» (Кто кого победит – капитализм социализм или наоборот? – «Весь вопрос – кто кого опередит? Успеют капиталисты раньше сорганизоваться – и тогда они коммунистов прогонят, и уж тут никаких разговоров быть не может. Нужно смотреть на эти вещи трезво – кто кого!») – (Ленин, Речь на Втором Всероссийском Съезде Политпросветов, 17 окт. 1921).

«Догнать и перегнать!» (передовые капиталистические страны, в частности США, в их экономическом развитии. – «Либо погибнуть, либо догнать передовые страны и перегнать их также и экономически»). (Ленин, Грядущая катастрофа и как с ней бороться, сентябрь 1917).

Бесчисленное множество собраний, заседаний, митингов и т. п. в Советском Союзе породило эллипсисы, употребляемые при голосовании: «Кто за?», «Кто против?».

Очень распространенными стали полуарготические выражения «на все сто» (процентов) и «Давайте не будем!» (см. главу «Блатные» элементы»).

Часто эллипсисы встречаются в вариантах прощаний. Здесь, наряду с наиболее распространенным словом «Пока!», так возмущавшим А. Горнфельда, появилось выражение «До скорого!», а также стали употребляться вырванные слова из фразы «Желаю всего хорошего!»:

«Всего!» или -

– «Желаю», – сказал Александр, трогая коня.

«Желаю», – ответил Иван, и всем было понятно, чего желают братья друг другу… (В. Иванов, Пархоменко).

С уверенностью можно заявить, что именно эллипсис стал одним из синтаксически-стилистических моментов речи комсомольско-партийного актива, носителя партийного жаргона, выделяющегося даже в пределах общего советского языка. Об этом свидетельствуют и приводимые ниже цитаты, взятые из разговоров партийцев и комсомольцев:

– Позови кого-нибудь из кадров… (т. е. из отдела кадров – Ф.). (Павленко, Счастье, 12).

– Я – сапер. Она – медсестра. Сейчас думаем о заочном… (т. е. о заочном образовании или институте – Ф.). (Там же, 84).

– Коммунист?

– Состою. С весны. (Бубеннов, Белая береза, 56).

Особенно яркой иллюстрацией вышесказанного является заметка некоего А. Ерохина, напечатанная в журнале «Крокодил» (цит. по Нов. Русскому Слову, Нью-Йорк, 23 сент. 1950). Основываясь на высказываниях, дословно записанных на одном заседании, происходившем в гор. Горьком, автор рассказывает, что заместитель управляющего областной конторы «Заготскот» (партиец, конечно! – Ф.) неожиданно заявил:

– «Товарищ Радайкин второй год сидит на свинье!»

Оказывается, это заявление вызвало недоумение только у стенографистки, все же присутствующие нисколько не удивились, даже сам Радайкин закивал в знак согласия головой: дескать, действительно, второй год сижу на свинье.

На самом деле эти слова надо понимать так: совхозы треста, который возглавляет товарищ Радайкин, сдают государству в мясопоставки только свинину.

…На трибуне управляющий трестом Росглавмолоко тов. Живилов. Назови его кто-нибудь в беседе коровой, он несказанно обидится, подаст в суд. А тут сам официально признается:

– Я даю молоко ежедневно!

Никто его не поправляет. Всем понятно: он хотел сказать, что молоко ежедневно доставляется в город.

…А оратор дальше возмущается:

– Нельзя же меня всё время бить на молоке!

Дадим справку: никто тов. Живилова (тоже, несомненно, партийца – Ф.) не бил, тем более на молоке. Его слова означают:

– Нельзя всё время ругать меня за плохую заготовку молока».

Автор заметки, взбешенный «тарабарским языком ораторов», предлагает, наконец, призвать их к порядку и «заставить говорить по-русски, а не на каком-то жаргоне».

В отдельных случаях наблюдается совмещение эллипсиса с эвфемизмом, где недоговоренность фразы является результатом желания не только быть кратким, но и смягчить этим сокращением внутреннее содержание данного выражения, как, например:

«она ездит» (в деревню за продуктами, т. е. спекулирует);

«он сел» (в тюрьму или арестован НКВД).

* * * * *

В советском языке обогащение лексики, использующее морфологические вариации, обусловлено, главным образом, двумя факторами: во-первых, появлением новых слов, уточняющих мысль, что свойственно всем европейским языкам, и, во-вторых, появлением новых слов-понятий, присущих исключительно советской системе. Здесь используется словесный материал родного языка, т. е. в совершенно новом сочетании агглютинируются старые основы, префиксы, суффиксы и флексии:

– ка (суффикс «к» в совмещении с флексией «а») – слова иногда общего, иногда совершенно конкретного характера. Показательными для них являются, с одной стороны, их фразеологическая сокращенность: непрерывка = непрерывная рабочая неделя, обезличка = система обезличенного труда, ответственности, пятилетка = пятилетний план развития народного хозяйства в целом или в частности, самописка = самопишущее перо, зачетка = зачетная книжка, текучка = текущие дела и т. д., с другой стороны, во многих подобных словах (например, трех последних) даже в советский период еще ощущается некоторая просторечность, хотя они и проникают в литературу:

…в повседневной текучке забыли о простой человечности. (Лит. Газета, 6 февр. 1954).

Особо, конечно, следует выделить слова, в которых морфема «ка» является показателем женского рода, обычно от слов, оканчивающихся в мужском роде на -ец (см. ниже) – стахановка, партийка, выдвиженка;

– ик (слова, обозначающие представителей определенных групп – профессиональной, производственной, политической): водник, речник, пищевик, массовик, автоматчик, картотетчик, заправщик; передовик, срывщик; загибщик, аллилуйщик [74]

[Закрыть];

– щин (суффикс слов обобщающего характера с отрицательным смыслом): групповщина, обывательщина, штурмовщина (иногда употребляющиеся только неофициально: стахановщина, ежовщина и т. п.);

– ец (суффикс, входящий в наиболее широкий круг слов, охватывающих всевозможные группы людей): красноармеец, орденоносец, невозвращенец, выдвиженец, вторженец и т. д.

К последней категории следует отнести и бесчисленное множество слов – производных от имен собственных, наблюдавшихся в языке и до Революции, но в несравненно более тематически-ограниченном масштабе, а именно – идейном (вольтерьянец, петрашевец, толстовец и т. п.). Теперь этот суффикс охватил самые разнообразные области жизни: военную, производственную, научную и т. д.:

корниловец, буденовец; изотовец, бусыгинец; мичуринец, челюскинец.

Исключительно широкое распространение получил и суффикс иностранного происхождения -ист, не просто перенесенный в составе иностранных слов, как это было в дореволюционном языке: монархист, эссеист, гедонист, марксист, а очень продуктивный на самой русской почве: троцкист, чекист, связист, очеркист, значкист и т. д.

Вообще наряду с типично русскими суффиксами, оказавшимися очень продуктивными после Революции, мы часто наблюдаем и компоненты иностранного происхождения. Очевидно, партийный жаргон, принесенный большевиками из эмиграции, привел к соединению русских основ с западноевропейскими:

– изация – советизация, яровизация;

– изм – большевизм, троцкизм, бытовизм;

– лог, -логия – болтолог, треполог, болтология, трепология.

Говоря об иностранных суффиксах, следует отдельно остановиться и на форманте «-аж». И раньше этот суффикс встречался в словах французского происхождения (ажиотаж, абордаж и т. д.), но теперь он является признаком некоего собирательного понятия:

инструктаж (общее инструктирование);

фактаж (фактическая сторона чего-либо);

типаж (совокупность типичных черт);

листаж (число листов в книге; число выпускаемых издательством печатных листов).

Такого же порядка слова «метраж», «литраж», «кубаж», сосуществующее с более распространенным в языке словом «кубатура». Наиболее старое из слов подобного типа – «монтаж» отображает процесс собирания, тогда как производные от него – «фотомонтаж» и «литмонтаж» – показывают результаты такого собирательного действия.

Акад. С. Обнорский указывает на «…уже вышедшее из употребления и шутливое «подхалимаж». Здесь можно оспаривать маститого академика, т. к. это слово, о котором задолго до него писал К. Федин, во-первых, не всегда имеет шутливый характер, а во-вторых, оно не могло выйти из употребления, ибо само явление всё еще очень распространено в Советском Союзе. Так, например, у Николая Грибачева в его «Стихотворениях и поэмах» (Гос. изд-во худож. лит-ры, 1951), на стр. 235 читаем:

– ласкою взять не думай,

не выйдет подхалимаж!

В газете «Советская Латвия», в номере от 10 февраля 1952 г., помещен фельетон под заглавием «В пылу подхалимажа», а в книге Л. Ленча «Дорогие гости», вышедшей в Москве в 1954 г., на стр. 164 мы также встречаем это слово:

– Правильно! – поддержал колхозника сержант. – На почве подхалимажа вы оскандалились, уважаемый, – факт!

Кроме неологизмов-имен существительных в русском языке появилось много неологизмов-глаголов, формально являющихся агглютинациями префиксов [75]

[Закрыть]и глаголов (подчас, с уже имеющимися префиксами), как, например:

за-снять, за-фильмовать, за-товаривать, за-бросить (людей, товары);

за-явиться, за-иметь, за-делаться (последние три – крайне распространенные вульгаризмы);

о-культурить, о-товарить;

про-работать, про-вернуть;

пере-осмыслить:

Вот бы где вас заснять, товарищ майор, и послать в «Огонек». (Эренбург, Буря, 712).

Могут товарищи наши к тебе заявиться… (Лидин, Изгнание, 98).

К тому времени, когда ты заделаешься агрономом, Цимбал тут всё окультурит. (Павленко, Счастье, 372).

Знал, что существует слово «отоваривать» (оно его очень смешило)… (Некрасов, В родном городе).

Я ж его, помните, как проработал на собрании. (Павленко, Счастье, 95).

В уже упоминавшемся выше «Фельетоне о языке и критике» К. Федин подчеркивает, что:

«Едва ли не самым модным послереволюционным словечком является приставка «за». Ей повезло не по заслугам.

Ни один уважающий себя репортер не напишет, что де «на Смоленском кладбище вскоре совсем перестанут хоронить». Нет. В газете будет значиться: «совсем прекратят захоронения». Или, что «на Волковом захоронено столько-то человек» [76]

[Закрыть].

Дальше. На ярмарку или в город, на базар или на склады у нас давно уже не привозят товара. Товар нынче «завозится», не иначе. «На Нижегородскую ярмарку завезена новая партия мануфактуры». «В Москву налаживается завоз крупы».

Кино всегда и во всем задает тон, и – конечно – «участники конференции будут засняты для кинофильма…»

…А кто в наше время не «заслушал» какого-нибудь доклада? Кто не «зачитал» протокола?

И вот уже взволнованы инженеры, и один из них вещает с кафедры: «если не оправдается запроектированное предложение…»

И тогда выступает на широкую арену писательство и остатками своего авторитета санкционирует грамматический бред. М. Чумандрин на одном заседании так прямо и сказал: «если не ясно, то я сейчас это замотивирую…»

Чиновничье, приказное выражение «заслушать» вошло, по-видимому, в плоть и кровь, и его не оспаривают самые щепетильные языковеды. Но ведь даже писатели на собраниях «зачитывают свои рассказы», хотя до сих пор можно было… зачитать, скажем, чью-нибудь книгу, или кого-нибудь до смерти [77]

[Закрыть].

Новшества? Словотворчество? По-моему, это не так. На примере безобидной приставки «за» хорошо видно, как мало изобретательности проявляется в словесных новообразованиях и как упрямо шаблонная речь вытесняет собою многообразие оттенков нашего языка».

Годы показали, что, несмотря на резкие выпады К. Федина и некоторых языковедов-пуристов против агглютинации глаголов и предлогов, становящихся префиксами, эта агглютинация оказалась чрезвычайно прочной. Нельзя не отметить, что возникшие таким образом новые глаголы типа «зачитать», «заслушать» и т. д. приобрели одновременно с совершенностью вида и соответствующую ему некоторую временную суженность, а таким образом и определенную, если можно так выразиться, темповую четкость и собранность [78]

[Закрыть].

В большинстве случаев борьба пуристов с победно утверждающимися закономерными новыми формами является нежеланием идти в ногу с эпохой, но иногда призывы к удержанию старых и изгнанию новых форм бывают вполне оправданными тем, что новая форма осуждается как неприсущая системе языка в целом, в то время как старая справедливо называется закономерной.

Так, Е. Истрина в своей небольшой книжке «Нормы русского литературного языка и культура речи» (стр. 21-22) указывает на пример «модного» в 20-х годах глагола «использо?вывать», появившегося, как образование несовершенного вида при глаголе «испо?льзовать». Порочность этого образования заключается в том, что оно игнорирует такой важный орфоэпический момент, как ударение. Закономерность перфективно-неперфективных пар, как разрисова?ть – разрисо?вывать, образова?ть – образо?вывать и т. п. создается общим для них всех моментом: ударением на флексии -а-, в то время как «использовать» имеет ударение на корне. Но далее Е. Истрина, очевидно с удовлетворением, замечает, что «употребление его (глагола «использо?вывать» – Ф.) быстро пошло на убыль уже с начала тридцатых годов».

В одном ряду с доосмыслением префикса «за», вызвавшем возражения со стороны К. Федина, находится и не менее распространенная приставка «от», к аблятивному значению которой прибавилось значение перфективного, законченного действия. Так, например, если раньше глагол «отрыть» был просто синонимичен глаголу «откопать» (клад или, скажем, человека, засыпанного в шахте, в горах от обвала и т. д.), то теперь он чаще ассоциируется с глаголом «выкопать»:

Они шли… мимо только что отрытых позиций артиллерии… (Казакевич, Весна на Одере, 111).

Приставка «от» подчеркивает законченность действия и в следующих, новых глаголах:

Когда самолеты отбомбились… капитан сказал… (Там же, 270).

Поняв, что он уже отвоевался окончательно… он охотно сообщил всё, что знал. (Там же, 325).

Большое внимание уделяет модификации глаголов и их производным Л. Боровой (Красная Новь, № 1, 1940):

«В современной разговорной речи укрепились возвратные формы от глаголов, которые раньше возвратных форм не имели:

Собрание отменилось…

Я уже отметился…

И наоборот, некоторые глаголы, которые требуют возвратной формы, стали применяться в безличной, непереходной форме или образовали свои существительные такого же рода:

срабатывание,

отталкивание,

срастание,

зазнайство,

обуржуазивание,

запарка (от «запариться»),

внедрение (не только от «внедрять», но и от «внедряться»).

Некоторые переходные глаголы образовали существительные, в которых переходность утрачена:

попадаемость (от: попадать во что-нибудь);

успеваемость (от: успевать в чем-нибудь)…

Наоборот, в народной речи иногда отпадает «возвратность» у чрезвычайно важного глагола – «трудиться»:

трудящий – вместо «трудящийся». («Новые слова»).

Через десятилетие о подобном же явлении упомянул и А. Ефимов («Язык пропагандиста», стр. 110):

«Типичной грамматической ошибкой является… неверное употребление возвратных причастий:

«Пришлось собрать и проверить все имеющие в наличности семена» (вместо «имеющиеся»), «трудящие массы» (вместо «трудящиеся»)…»

Что касается семантически близкого глагола «работать», то в производственном языке, имеющем теперь сильное влияние на нормативный литературный язык, находим необычную раньше для него переходность:

Военную продукцию уже не работали. (Панова, Кружилиха, 223).

Прибавим, что слова, отображающие процесс, действие, но облеченные в форму существительного («достижение», «оснащение», «установка») дополнились в советском языке и вторичными понятиями. Параллельно фразам:

…достижение вершины этой горы оказалось невозможным…

…оснащение кораблей проходило медленно…

…установка машин требовала больших затрат…

стали возможными и крайне распространенными фразы вроде:

«Наши достижения» (название журнала, выставки и пр.);

…современная армия должна иметь и современное оснащение…

…это – дорогостоящая заграничная установка…

а также в переносном смысле:

…целевая (идейная) установка…

* * * * *

Переходя к характеристике незначительных синтаксических изменений в русском языке, не следует забывать, что синтаксис наименее гибок; являясь как бы внутренним стержнем языка, он особенно противостоит внешним влияниям. С. Карцевский в своей книге «Язык, война и революция» правильно замечал, что Октябрьская революция создала революционный словарь, а не революцию в языке, которая изменила бы все лексические, морфологические и синтаксические нормы.

Даже И. Сталин, выступивший в пресловутой дискуссии о советском языкознании, вынужден был констатировать, что «…русский язык остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота…» Далее он признает, что «…изменился в известной мере словарный состав…», но несколькими строками ниже заявляет – «…для чего это нужно, чтобы после каждого переворота существующая структура языка, его грамматический строй и основной словарный фонд (т. е. общераспространенные основы – Ф.) уничтожались… Какая польза для революции от такого переворота в языке?» (Правда, 20 июня 1950).

Таким образом, И. Сталин не только признал отсутствие в русском языке революционного периода коренных изменений, но и подчеркнул нежелательность их. Этим была окончательно опровергнута установка «развенчанного» акад. Н. Марра, утверждавшего, что:

«…человечество, идя к единству хозяйства и внеклассовой общественности, не может не принять искусственных мер, научно-проработанных, к ускорению этого мирового процесса». (Н. Марр, Избранные работы, II, 371).

После «исторических» высказываний И. Сталина о марксистском языкознании перед советскими лингвистами возникла нелегкая задача исследовать русский язык в таком аспекте, чтобы период его развития, падающий на годы Революции, не выделялся каким-то особым своеобразием, но одновременно и свидетельствовал об определенных сдвигах. Именно наличие таких «сдвигов», а не коренную ломку (марровская концепция) констатирует в русском языке последних трех десятилетий С. Ожегов («Об основных чертах развития русского языка в советскую эпоху», стр. 33):

«Наметились не столько новые стилистические группировки, сколько новое распределение лексических средств внутри этих группировок… В общенародный обиход влились массы слов и выражений, почитавшихся специфической принадлежностью книжно-интеллигентского словоупотребления, а многие из них отошли в пассивный запас, в разряд устарелых… Многие слова, носившие отпечаток просторечия или почитавшиеся местными, областными, пополнили состав стилистически нейтральной лексики и т. д.».

Рассматривая некоторые смещения в синтаксисе, всё же сопутствовавшие Революции, необходимо учесть, что, главным образом, они связаны с той тенденцией языка, которую можно определить как его бюрократизацию. Это явление сказалось в синтаксисе в усложнении и отяжелении предложения. Глаголы стали расщепляться на имя существительное того же смыслового ряда и как бы управляющий им глагол:

сделать попытку вместо попытаться,

вести борьбу „ бороться,

найти отражение „ отразиться,

вызвать снижение „ снизить и т. д.

Иногда фраза усложняется введением якобы усиливающих, а, по сути, только отяжеляющих ее слов: по линии, в целях, в отношении вместо простого употребления по, в, относительно или даже о [79]

[Закрыть], а также «в деле борьбы», «в вопросе защиты», «в моменте реорганизации» и т. п.

К конструкциям с «расщепленными» глаголами, предлогами и существительными непосредственно примыкают и широко распространенные плеоназмы:

целиком и полностью,

в общем и целом,

на сегодняшний день и т. д.

Конечно, тенденция к отяжеленной речи является не всеобщей, она вводится в язык, особенно через доклады, многочисленными советскими и партийными бюрократами, использующими эту речь обычно для затемнения содержания:

«В некоторых учреждениях повелось считать, что существуют как бы два языка – обычный, разговорный, и особый, канцелярский, которым только и можно излагать решения и постановления. Сказать «комбинат выпускает никуда негодную обувь» можно. Но иэбави Бог так написать в решении. Под рукой канцелярского деятеля эта простая и ясная мысль превращается в нечто подобное следующему: «с точки зрения носки обувь не соответствует установленным кондициям и регламентированному стандарту, преподанному ОТК». (В. Сафонов, Кукла Ирочка, Известия, 10 окт. 1945).

Наряду с отяжеленными синтагмами (в том числе и плеоназмами) в русском языке советского периода появился ряд необычно осмысляемых слов. Здесь можно встретить и неоправданную возвратность глагола, и смысловые сдвиги, и переходность деепричастия в предлог (см. выше).

Г. Винокур, осмелившийся в своей, запрещенной вскоре по выходе второго издания, книге «Культура языка» утверждать, что революционная лозунговость сыграла свою роль в начале революции, теперь же, когда «форма слов перестает ощущаться как такая, не бьет по восприятию, то перестает ощущаться и смысл», также отметил и специфичность широкоупотребляемого советского слова «извиняюсь»: «Неприятно это слово оказывается потому, что свидетельствует о невежливости говорящего».

В свою очередь Р. Шор в статье «О порче языка» (Новый Мир, № 5, 1928) как бы расшифровывает эту невежливость:

«Если вам в трамвае говорят «извиняюсь», то это значит только, что, толкнув вас однажды, вас толкнут дважды и трижды… Слово произнесено, но смысл в него не вложен. Как же не протестовать против него?»

И действительно, если присмотреться к этому слову, то увидим, что его возвратная форма, оттолкнувшись от просительной «извините», стала обозначать парадоксальное положение, когда виновный сам себя извиняет, делая это походя, фактически не нуждаясь в извинении «пострадавшего».

К. Федин в уже упоминавшемся «Фельетоне о языке и критике» останавливается на столь частой теперь замене глагола «мочь» глаголом «суметь»:

«…Улица говорит: «сумеешь ли ты прийти ко мне?» Газета пишет: «Пароход не сумел пробиться сквозь льды». Это вовсе не значит, что на пароходе сидел неумелый капитан или была низкопробная команда. Газета хочет сказать, что у парохода не было возможности пробиться сквозь льды, что он не мог этого сделать, точно так же, как уличный вопрос означает: «можешь ли ты прийти ко мне?» и ничего общего с «уменьем прийти» в нем нет».

Он же пересказывает и забавный разговор писательницы Ольги Форш с курортным врачом, осведомлявшимся, сумеет ли его пациентка принять нужное количество ванн, на что писательница недоуменно отвечала: «Думаю, что сумею. Разве это так трудно? Вероятно же не сложнее, чем в Москве…» (подчеркнуто К. Фединым – Ф.).