Текст книги "Русский язык при Советах"

Автор книги: Андрей Фесенко

Соавторы: Татьяна Фесенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Сюда же примыкают неологизмы, отражающие так называемую политико-просветительную и культурно-массовую работу:

политбой (т. е. вопросы на политические темы и ответы на них, задаваемые и получаемые в процессе соревнования двух партий), политграмота, политминимум, политучеба, политчас и пр.; Пролеткульт; культпроп, культ(просвет)работа; массовик; затейник; беседчик; международник; экскурсовод; музейный городок; парк культуры и отдыха; изба-читальня, избач; красный уголок; передвижка; живгазета, стенгазета; ильичевка; многотиражка и др.

Довольно бедным оказалось новое словотворчество в области музыки, искусства и литературы. Здесь можно найти всего лишь несколько новых слов и фразеологических оборотов:

фестиваль (в частности, кинофестиваль); «малые формы» (театр малых форм; произведения малых форм, т. е. скетч, стихотворение, этюд); зрелищные предприятия; зеленый театр (театр под открытым небом); изо (изобразительные искусства); декада советской музыки, таджикского искусства и пр. (показ достижений в той или иной области); юное дарование; заслуженный артист, заслуженный деятель искусств; народный артист, поэт, художник и т. д.

Стало «модным», говоря о писателях, именовать их «инженерами человеческих душ». Эта метафора появилась в связи с политикой индустриализации страны во время первой пятилетки, когда в массы была «спущена» фраза вождя: «Техника в период реконструкции решает всё», и инженеры стали играть особо видную роль в советском обществе.

Так же, как и в области просвещения, в спортивной терминологии мы находим новые слова и словосочетания, зачастую комбинированные аббревиатуры, иностранного (рекордизм, планеризм, спартакиада, кросс, кроссворд, викторина, спортсменка, футболка [21]

[Закрыть], спортзал, спортклуб, спортинвентарь), смешанного (физзарядка, физкультминутка, физкультпривет, физкульт – ура [спортивное приветствие], спортдвижение, спорткружок, спортплощадка, спортсоревнование и т. д.) и отечественного происхождения (майка, водная станция, утренняя зарядка, болельщик). Относительно последнего слова следует заметить, что оно свидетельствует о появлении нового типа зрителя при спортивных соревнованиях. Обычно это человек, сам приобщившийся к спорту, и поэтому особенно близко принимающий к сердцу победы и поражения соревнующихся сторон. Значение слова «болельщик» (точно отвечающего американскому сокращению – неологизму «fan»), раскрыто в следующих строках:

За всех и все радельщики

Толпятся у ворот

Московские «болельщики» -

Особенный народ.

По старому «зеваками»

Их звать нельзя никак…

(В. Дыховичный, М. Слободской, Московские «болельщики»; Крокодил, 10 окт. 1951).

Аналогичный процесс скрещивания русских и иностранных лексических элементов наблюдается и в области медицины, где слова такого порядка, как «ветврач, дезобработка, медосмотр, медпомощь, медработник, медсестра, санобработка, санпропускник, санчасть» и т. д., т. е. содержащие сокращение иностранного слова + русское слово, встречаются наряду со словами, составленными из чисто иностранных (дезкамера, медкабинет, медперсонал, медпункт, санэпид, тубдиспансер и пр.) [22]

[Закрыть]или чисто отечественных элементов (главврач, горздрав, здравотдел, лек-пом, охаматдет, охматмлад и т. д.).

Что касается несокращенных слов, словосочетаний и фразеологических оборотов, то они вошли в язык лишь в небольшом количестве: здравница, дом отдыха, кузница здоровья, оздоровительная кампания, декретный отпуск (т. е. отпуск, полагающийся женщине до и после родов) и др. Упомянем, наконец, новый глагол, употребляемый также и в возвратной форме, и являющийся эллипсисом целой фразы – «находиться в отпуску по болезни, получить бюллетень по болезни»:

– Он не так здоров. Бюллетенит.

– Что такое?

– Простыл. Ангина. (В. Панова. Времена года, 297).

– Да ты скажи Егорову, он тебя отпустит, а бюллетениться глупо. (И. Эренбург, Оттепель, 18).

Довольно богатой новообразованиями оказалась область общественно-производственная, имеющая в СССР огромный удельный вес и следующая по объему и значению сейчас же за политической. В советский быт прочно вошли слова – наименования представителей производственных групп: «ИТС» (инженерно-технические силы), «ИТР» (инженерно-технические работники), «итеэры», «производственник», «хозяйственник», «плановик», «снабженец», «нормировщик», «рационализатор», «безотрывник», «многостаночник»; должностей: «прораб», «технорук»; отделов, ранее не существовавших: «ТНБ» (тарифно-нормировочное бюро), «БРИЗ» (бюро рабочего изобретательства); профсоюзных организаций: «местком», «(фаб)завком», «рабочком»; понятий или предметов, тем или иным образом связанных с производством: «непрерывка», «политехнизация», «комбинат», «прозодежда», «спецодежда» («спецовка») и т. д.

Сюда же следует отнести и такое слово, как «смежник», т. е. завод, изготовляющий какие-либо детали, необходимые для продукции данного предприятия:

…прилетели толкачи

на заводы-смежники.

(А. Сурков, «Дело в гору не пойдет, если смежник подведет», Правда, 29 марта 1941).

Не менее богатой оказалась и фразеология, связанная с этой областью: «бюджет времени», «довоенный уровень», «контрольная цифра», «летучее собрание», «летучий митинг», «межзаводское (межцеховое) соревнование», «многоагрегатное обслуживание», «общественная нагрузка (работа)», «общественное питание, порицание», «овладение техникой», «освоить производство», «перекрыть норму», «переходное знамя», «повышение квалификации», «проверка рублем», «рабочий от станка», «режим экономии», «сквозная бригада», «скоростная стройка», «спаренная езда», «стахановские темпы», «трудовая перекличка».

Однако, официальная фразеология, отвечающая якобы положительным сторонам советской жизни: «высокая активность», «Герой социалистического труда», «заслуженный деятель науки и техники», «знатные люди страны», «мастера высоких урожаев», «передовики сельского хозяйства», «почетный железнодорожник», «слет передовиков», «ударник учебы, производства», «образцово-показательный», «красная доска (доска почета)», оказалась беднее фразеологии, свидетельствующей о «вечных пороках» большевистской системы: «безынициативность и разгильдяйство», «бесхоз(яйствен)ные дома», «бумажная волокита», «дефицитный товар», «зажим самокритики», «ликвидаторские настроения», «объективные обстоятельства» (объяснение производственных неудач неблагоприятными условиями), «примиренчество и самоуспокоенность», «принудительный ассортимент», «разбазаривание народного (государственного, колхозного и т. д.) имущества», «расхититель общественной (социалистической) собственности», «срыв плана», «торговый голод», «трудности роста», «тянуть волынку», «узкое место», «черная доска», и т. д.

Многочисленные неполадки советского производства создали и соответствующую лексику: «самотек», «уравниловка», «обезличка», «текучка», «срывщик», «бракодел», «пределыцик», «летун, ~ство», «спецеед, ~ство», «штурмовщина» и пр.

Последнее слово имеет как бы свою эволюцию. Происходит оно, конечно, от слова «штурм», что должно было метафорически обозначать напряжение всех сил данного предприятия с целью своевременного выполнения правительственного плана (часто еще «штурм прорыва»). Так как практика подобных штурмов показала их несостоятельность, то увлечение ими стало презрительно именоваться «штурмовщиной».

Со временем появилась модификация штурма, главным образом в горной промышленности, так называемый ДПД – «день повышенной добычи», когда все рабочие и служащие какой-либо шахты спускаются под землю для «выравнивания выполнения плана». По сути остаются те же методы, та же неэффективность, так как однодневное вовлечение неспециалистов в незнакомый им производственный процесс вызывает необходимость позже затрачивать много времени и труда для исправления допущенных ими ошибок.

О том, что под новым и якобы положительным наименованием скрывается всё то же старое отрицательное явление, проговорились «Известия» (11 янв. 1945):

…Раньше такой стиль именовался штурмовщиной. Теперь ему дали иное название: ДПД – день повышенной добычи.

При постоянной нехватке материалов в СССР, доводящей до отчаяния инженеров и техников-прорабов, которым невыполнение плана грозит зачислением в категорию «вредителей» со всеми вытекающими отсюда последствиями, ничуть не удивительно, что «ОТС» (отдел технического снабжения) неофициально расшифровывается как «отдел, тормозящий строительство» (В. Ажаев, «Далеко от Москвы», Новый Мир, № 7, 1948).

Показателен и ряд слов с отрицательной частицей «не» (или «недо»): неподача (вагонов, воды, лесоматериалов), недовыполнение (плана, программы), недовыпуск (продукции), недовыработка (изделий, деталей), недоработанность (доклада), недопонимание (вопроса, задачи) и т. п.

Яркой иллюстрацией наводнения речи советского человека словами с отрицательной приставкой «недо…» может служить отрывок из сатирического стихотворения В. Дыховичного и М. Слободского – «Семен Данилыч Петухов», помещенного в журнале Крокодил, № 7, 1950:

…И где б ни ждал его провал, Он тут же песню запевал:

– Я каюсь!…

– Я недоучел!…

– Я недопонял!…

– Я не дошел!…

– Недонажал!…

– Недотянул!…

– Недоглядел!…

– Недовернул!…

– Недопродумал!…

– Недовскрыл!…

– Я недопереоценил!…

– Я недо… то… Я недо… се…

– Я закругляюсь! [23]

[Закрыть]

Точка.

Всё.

Следует отметить, что слово «неувязка», столь широко употребляемое в советском речевом обиходе, существовало и до Революции, но только как технический термин в чертежном деле.

* * * *

Если в начале Революции столбовой дорогой развития языка была его вольная или невольная политизация, то со временем основным двигателем лексики стала ее технизация. До Революции техницизмы почти не проникали в общий язык, так как ни пресса, ни художественная литература не уделяли большого внимания показу деталей трудовых процессов. По этому поводу мы находим правильное замечание проф. Л. Булаховского в его книге «Курс русского литературного языка» (стр. 54):

«В беллетристику терминологическая лексика до Октября проникала относительно редко. Ей надо было учиться, и это отпугивало от нее читателя; ее надо было объяснять, и на это не с большой охотой шел автор».

Наш век проходит под знаком развития таких отраслей техники, как авиация, кино и радио, а потому их профессиональные языки больше всего обогатились за последнее время и дали общему языку новое «питание».

Большую роль в развитии кино при советах сыграл не только прогресс техники, но и художественная специфика самого кино, по выражению Ленина, «важнейшего из искусств», наиболее эффективного в агитационном воздействии на массы. Отсюда огромные средства, отпускаемые на развитие кинопромышленности, – «кинофикацию» страны (термин, созданный параллельно «электрификации»).

Громоздкое слово «кинематограф» вытесняется кратким, но зато объемным словом «кино» (мы идем в кино, это возможно только в кино, он снимается в кино и т. д.). «Кино» становится постоянным элементом очень многих связанных с ним слов.

Без составного элемента «кино» в общий язык входит ряд слов: полнометражный, короткометражный, короткометражка, узкопленочный, звуковой (фильм), озвученный, мультипликат.

Вне связи с самим кино начинают употребляться слова: трюк, трюкачество, юпитер и фотогеничный.

Наконец, самой продуктивной в своем словотворчестве оказалась радиотехника, в лексике которой, как в зеркале, отразилась на небольшом промежутке времени обычно растягивающаяся на десятилетия эволюция языковых заимствований, местных переработок, скрещений и борьбы слов, теперь употребляющихся повседневно в прямом или переносном смысле. Исследование этого момента в советском языке очень удачно сделано Л. Боровым в его статьях «Новые слова»:

«Радио вошло окончательно в нашу личную жизнь уже после гражданской войны, в двадцатых годах. Оно принадлежит целиком советской эпохе, советскому обществу, росло и самоопределялось с нами.

Появилось слово «вещание» – великолепный пример второй жизни слова. Сначала говорили и писали «широковещание», по аналогии с английским «broadcasting»; потом «широко», отпало, возникло, «радиовещание». Затем и слово «радио» в этом сочетании стало отпадать – лучшее доказательство уже очень большой прочности ассоциаций. Радиовещание стало просто вещанием, радиоприемник – приемником, радиопередача – передачей, а радиоволна – волной.

Утвердились и прочно вошли в язык термины радиотехники, по преимуществу иностранные: детектор, антенна, экран, «рекорд», фейдинги, диктор – это первое поколение (многие из них, как, например, детектор, уже успели умереть); затем – адаптер, динамик, кенотрон, супергетеродин или просто «супер» и т. д. Словарь радиотерминов, широко применяемых в общем языке, насчитывает уже две-три сотни названий (? Ф.). Одновременно утвердились новые русские (или старые в новом значении) слова и выражения, связанные с радио: приемник, громкоговоритель, всеволновый, коротковолновик, «земля», звучание, настройка, позывные, полное питание, перекличка, помехи, смотр по радио, поймать Милан, сидеть на коротких волнах, говорит и показывает Москва… как правило эти новые русские слова очень удачны: телефония и телеграфия в свое время с трудом подыскивали себе хорошие русские слова – они и сейчас остаются в гораздо большей зависимости от иностранных слов.

Эти радиослова постепенно стали применяться и вне сферы радио, в переносном смысле. Несомненно, под влиянием радио получило такое широкое применение слово «звучание» и в политическом и в разговорном, и даже в «уличном» языке:

…тема огромного звучания…

…придать новое звучание…

…это не звучит.

Переносный смысл получил и фейдинг – мы говорим теперь о фейдингах в экономической жизни Англии или Америки, о фейдингах у оперного певца, даже о фейдингах, перебоях, разрядах в личных отношениях…» (Красная Новь, № 1, 1940, стр. 187).

Добавим, что не только в живой речи, но и в беллетристике, и даже в критическом разборе литературного произведения, мы наблюдаем теперь применение, так сказать, радио-лексики [24]

[Закрыть]:

– «Он красивый, интеллигентный», – думала она, настраивая себя на эту волну, которая называлась любовь и замужество. (Панова, Ясный берег, 154).

Его зычная ругань звучала на участках, и в горячке на нее не обижались, а только посмеивались:

– Включился наш громкоговоритель! (Кетлинская, Дни нашей жизни; Ленинград, Советский писатель, 1953, стр. 294).

Роман вдруг перестает быть «заземленным» в жизнь, в действительность. (Литературная Газета, 17 ноября 1948).

Некоторые вновь образованные очень конкретные слова «встретились в языке с давно существующими однозвучными словами, которые прежде применялись только метафорически. Это особенно заметно в сфере терминов авиации, радио или кино. Таковы, например, глаголы «облетать», «налетать». Сравним: «налетел на забор и расшиб себе лоб» и современное, очень строгое: «налетал сто часов». «Андрюша, слетаем» («Блоха» по Лескову) и какое-нибудь очень деловое: «Слетаем, Андрюша, в Москву». (Сюда же можно отнести и удачную метафору – «спор набирает высоту» – Ф.) «Слет ударников» – совсем недавно возникшее словосочетание, которое сейчас уже может иметь очень прямой смысл: не съезд, а слет; «садиться на волну», или даже шутливое – «на короткой волне со всем миром», «эфир» – не надзвездный, а очень конкретный радиоэфир с помехами, фоном, разрядами и т. д., «настроиться» – также не «психология», а радио…» (Л. Боровой, «Новые слова». Красная Новь, № 4, 1939, стр. 180).

Из-за того, что темпы современной жизни ускоряются и многие процессы в ней, в том числе и языковый, конденсируются, нам гораздо легче наблюдать за развитием языка. Остановимся хотя бы на слове «волна», уместно цитируемом Боровым. Оно взято из общего языка, применено в узко-технической сфере, где получило соответствующую окраску, и с ней вернулось опять в общий язык («на короткой волне со всем миром» – очевидно, по аналогии с выражением «на короткой ноге»…).

В журнале «Крокодил» с конца сороковых годов появилась даже специальная рубрика «На короткой волне», содержащая краткие ядовитые сообщения о тех или иных событиях на Западе.

* * * *

Особо следует остановиться на так называемых диалектизмах в советском языке. Конечно, нельзя не признать, что процесс объединения города и деревни повел к проникновению в общий язык целого потока слов, носящих чисто местный характер. Однако, нельзя и согласиться с акад. С. Обнорским, утверждавшим в своих «Заметках о культуре речи» (Известия, 23 июня 1940), что «наиболее сильным было вкрапление в литературный язык диалектной речи», хотя, действительно, целый ряд писателей, избравших темой своих произведений жизнь деревни (Е. Пермитин – «Капкан», «Когти», «Враг», Ф. Панферов – «Бруски», Н. Кочин – «Девки», и др.) нарочито щеголяли лока-лизмами, часто злоупотребляя ими.

В широкий речевой обиход слова эти не проникали, оставаясь достоянием самих авторов, хотя Панферов и заявлял: – «Я всё-таки за то, чтобы писатели тащили эти слова в литературу. Я ставлю вопрос так, что если из 100 слов останется пять хороших, а девяносто пять будут плохими, и то хорошо…» (Вечерняя Москва, 19 янв. 1934) [25]

[Закрыть]. Это заявление вызвало резкий отпор М. Горького, подчеркивавшего, что: «…Местные речения, «провинциализмы», очень редко обогащают литературный язык, чаще засоряют его, вводя непонятные слова». («О литературе», стр. 124).

«И действительно, – протестовал в другом месте М. Горький, – если в Дмитровском уезде употребляется слово «хрындуги», так ведь не обязательно, чтоб население остальных 800 уездов понимало, что значит это слово… У нас в каждой губернии и даже во многих уездах есть свои «говора», свои слова, но литератор должен писать по-русски, а не по-вятски, не по-балахонски». (Там же, стр. 284).

Предостерегая начинающих писателей от увлечения «хламом вроде таких бессмысленных словечек, как «подъялдыкивать», «базынить», «скукожиться» и т. д.» Горький с возмущением отмечал:

«Вот в книжке Нитобурга «Немецкая слобода» я встречаю такие уродливые словечки: «скокулязило», «вычикурдывать», «ожгнуть», «небо забураманило» и т. д., встречаю такие фразы, как, например, «Белевесный был. Гогона, крикун, бабник, одно слово: брянский ворокоса безуенный…»

Вот у Пермитина в книге «Враг» читаю такие же дикие словечки: «дюзнул», «скобыской», «кильчак тебе промежду ягодиц», «саймон напрочь под корешок отляшил», «ты от меня не усикнешь», «как нинабудь»…

Можно привести еще десяток книг, – все «продукция» текущего года (1934 – Ф.), – наполненных такой чепухой, таким явным, а иногда кажется, злостным издевательством над языком и над читателем». (Там же, стр. 136).

Обобщая вопрос о диалектизмах, высказался и В. Жирмунский в специально посвященной этой теме книге «Национальный язык и социальные диалекты» (Ленинград, 1936, стр. 70):

«Литературный язык наводняется без нужды элементами, особенностями местных говоров, профессиональных и групповых диалектов и жаргонов и т. п., свойственных языковому сознанию пишущего, но чуждых общелитературному языку».

Впрочем, это явление имело и теоретическое обоснование со стороны ведущей в то время лингвистической школы акад. Н. Марра, стремившегося переставить русский язык «низом вверх» и призывавшего к охвату «прежде всего речи так называвшихся народных низов, крестьян и широких масс» («Избранные работы», т. II, стр. 24).

Существовавшее в то время положение с засилием диалектизмов позже было справедливо охарактеризовано, в униссон с более ранними высказываниями М. Горького, В. Жирмунского и др., Е. Сурковым (не путать с поэтом А. Сурковым!) в его статье «Вопросы языкознания и советская литература» (Новый Мир, № 1, 1951):

«Стремление перенести в литературу местные говоры – «язык кубанской, сибирской и т. л. деревни» или «оживить» литературу жаргоном одесского люмпен-пролетариата… были следствием искусственной установки на создание особого языка, принципиально-отличного от языка классиков и являющего собой ни что иное, как перенесение в литературу диалектов и жаргонов, принятых в некоторых местностях, в ущерб общенациональному литературному русскому языку. Многим это казалось тогда архиреволюционным» (стр. 220).

Е. Сурков попутно указывает, что язык классиков «объявлялся устаревшим, социально-изжившим себя» и что конструктивисты – в те годы наиболее влиятельная группа литераторов – провозгласили жаргон основным языковым материалом:

«Ближайшее будущее литературы, – решительно объявлял в программном теоретическом документе конструктивистов К. Зелинский, – введение жаргонов (местных, национальных, научных, профессиональных и т. д.) как средства смыслового уплотнения, следовательно увеличения конструктивного эффекта…» На поверку же оказалось, что из жаргонов попал в литературу главным образом одесский «блат» [26]

[Закрыть].

Однако, введение провинциализмов и профессиональных жаргонизмов отнюдь не является особенностью русского языка советского периода. Ими пользовались не только писатели-народники, но и классики – подлинные творцы русского литературного языка; следовательно, вопрос только в качестве и количестве таких слов, вносимых в общую речь и литературу.

Проблема чистоты языка и участия в нем простонародных элементов рассматривалась в России в разные времена и разными группами ученых по-разному. Так, например, Словарь Академии Российской, начатый изданием в 1789 году, своей задачей полагал «отделить слова в сообществе токмо благородных людей слышимые, от слов, между простонародьем токмо употребительных». Но более чем через столетие в «Предисловии» к новому изданию того же академического Словаря, акад. А. Шахматов открыто заявлял, что великие русские писатели «свободно, хотя и с выбором, включали народные, даже областные слова в стиль авторского повествования».

Эту же мысль позже подтвердил и Максим Горький, говоря, что «начиная с Пушкина, наши классики отобрали из речевого хаоса наиболее точные, яркие, веские слова и создали тот «великий прекрасный язык», служить дальнейшему развитию которого Тургенев умолял Льва Толстого». («О литературе», стр. 141).

В том же сборнике, ниже, находим конкретизацию положения с диалектизмами: «…И вообще скромные няньки, кучера, рыбаки, деревенские охотники и прочие люди тяжелой жизни определенно влияли на развитие литературного языка, но литераторы из стихийного потока речевого бытового языка произвели строжайший отбор наиболее точных, метких и наиболее осмысленных слов. Литераторы наших дней крайне плохо понимают необходимость такого отбора, и это резко понижает качество их произведений». (Там же, стр. 296).

В сб. «Язык газеты» (под ред. Н. Кондакова, стр. 157) правильно отмечается, что:

«Обогащению литературного языка словами диалектов, и в особенности просторечия, способствовали многие писатели. В частности, Ломоносов на протяжении всей своей научной и литературной деятельности укреплял этим путем народную основу литературного языка».

Конечно, чувство меры дано только действительно великим писателям. Так, акад. А. Орлов в своей книге «Язык русских писателей» указывает на то, что «с особой смелостью вводил просторечия даже в торжественные формы Державин» (стр. 37); к подобному стремился и Сумароков, но был при этом «неэстетичен и вульгарен в самом худшем смысле слова» (например, «сертят», «встюрила» и «врютился», стр. 67). В той же книге акад. Орлов говорит о чудесном сплаве книжного языка с народным у Пушкина:

«Здесь (в «Евгении Онегине» – Ф.) заговорили своим языком и современные автору персонажи, здесь Пушкин показал характерность разных диалектов тогдашнего общества, начиная с большого света, до помещичьего уезда и деревни. Здесь нашла себе выражение «национальность» языка в самом широком ее значении» (стр. 49) –

В гостиной светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ничьих ушей

Живою странностью своей.

(Один из рукописных вариантов VIII-ой гл. «Е. О.») [27]

[Закрыть].

Если справедливо замечание акад. Орлова, что «создавая русский литературный язык, Пушкин основал его на всем богатстве социальных диалектов русского общества», то следует добавить, что этот язык в большой степени явился конгломератом не только диалектизмов социальных, но и территориальных (областных и локальных), а также и профессиональных. Это засвидетельствовано убедительными примерами акад. В. Виноградова, в его брошюре «Великий русский язык» (стр. 78):

«Ведь такие привычные общелитературные слова, как земляника, клубника, паук, цапля, пахарь, вспашка, верховье, задор… улыбаться, хилый, напускной, назойливый, огорошить, чепуха, чушь, очень, прикорнуть… и т. п. по своему происхождению являются областными и некоторые из них профессиональными народными выражениями».

После Пушкина над мудрым введением диалектизмов в литературную речь поработали и поэты (Крылов, Кольцов, Никитин, Некрасов и др.), и писатели – прозаики и драматурги (Помяловский, Островский, Толстой, Лесков и др.). Проф. Г. Винокур в своем историческом очерке «Русский язык» (стр. 161) замечает:

«Крестьяне в произведениях Толстого говорят точным языком деревни – в той мере, в какой это вообще возможно и допустимо в печатном литературном произведении, но в то же время тактично, – т. е. Толстой не превращает свои произведения в этнографическую выставку».

Не менее тактичен был и Лесков, который либо допускал диалектизмы, своей образностью и самим контекстом раскрывавшие заложенный в них смысл, либо давал их расшифровку в особом примечании.

Осуждая чрезмерное увлечение некоторых писателей диалектизмами и ссылаясь на Некрасова, стремившегося очистить русскую песню от архаизмов и местных речений, К. Чуковский в своей статье «О чувстве соразмерности и сообразности» (Литературная Газета № 26, от 3 марта 1951 г.) всё же подчеркивает:

«Отвергать то или иное меткое слово лишь потому, что оно не усвоено всей массой народа, писателям, конечно, не приходится. Большой писатель обладает могучей властью вывести иное захолустное или редкое слово из его узких пределов и ввести его во всенародный обиход».

Итак, русский язык, как мы видим, в процессе своего литературного становления постоянно ассимилирует диалектальные (как социальные и профессиональные, так и территориальные) элементы. Но в разные периоды в русском языке господствует какой-нибудь один из этих типов диалектизмов. Оговоримся, что резкой грани между ними нет, так как, например, говор той или иной деревни не может рассматриваться как только локализм, но является одновременно и элементом крестьянского социального диалекта.

Упоминавшийся выше поток локализмов в произведениях советских писателей наблюдался, главным образом, до конца 30-х годов. В дальнейшем местные речения крестьянского языка стали вытесняться территориально-нивеллирующей «спущенной сверху» лексикой, характерной для нового коллективизированного села.

В согласии с этой линией языковой политики в советской литературе Ф. Гладков в 1953 году заявил в своей статье «О культуре речи», что:

«Нельзя оправдывать областных диалектных говоров среди интеллигентных людей и литераторов ссылкой на то, что люди эти выросли и учились где-то на юге или на западе. Законы русского произношения и русская грамматика должны быть общеобязательной нормой для всех…

Для литераторов прошло время стилизации областных говоров в своих книгах». (Новый мир, № 6, стр. 237).

Всё же введение диалектизмов присуще общему языку, как разговорному, так и литературному различных периодов. Говоря именно о русском послереволюционном языке, следует отметить постепенную потерю удельного веса в общем языке локализмами и приобретение его профессионализмами, конкурирующими, пожалуй, только с варваризмами, вернее интернационализмами, так тесно связанными с политической терминологией и отчасти с техникой.

Специфика советской системы, при которой широкие слои населения «бережно» ограждаются от влияния Запада, от подлинного и объективного знакомства с ним, с его положительными чертами и достижениями, приводит к тому, что СССР варится в собственном соку. Правительство, без конца повторяющее, что «труд – дело чести, доблести и геройства» (Сталин), стремится привить советскому гражданину интерес ко всевозможным проявлениям этого труда, облеченного социалистическим пафосом. Газеты и журналы заполняются приказами, сводками, репортажами о количестве свиноматок, выращенных за такой-то период, в таком-то колхозе, такими-то свинарками; о ходе ремонта тракторов в такой-то области; о подготовке к зяблевой вспашке по республикам; о литраже молока, выдоенного доярками какой-нибудь неизвестной МТФ; о весенней путине; о продукции шарикоподшипникового завода; о соревновании по угледобыче.

В последние годы газеты запестрели узко-профессиональными, непонятными широкому читателю обозначениями, отражающими процесс, который может быть охарактеризован следующим образом: переживающая духовный застой, лишенная возможности развивать не только критически, но и просто правдиво социальные и политические темы советская пресса «ударилась» в своего рода производственный натурализм. Копание в мелких производственных моментах, придание незначительным частным событиям всесоюзного значения стали обычным делом советских газет, в том числе даже и «Литературной Газеты» (!). Так, например, в последней за 26 января 1949 года мы находим:

знатный фуркист (работающий на машине Фурко для вытягивания стеклянной ленты),

стерженщица (работница, изготовляющая масляные фильтры на автозаводе) и т. д.

На первой странице новогоднего номера «Известий» (1948) находим сообщение о том, что «…одновременно с домной введены в строй турбовоздуходувка, газоочистка, разливочная машина и коксоподача».

Но надо признать, что в процессе такого часто неоправданного введения терминов «узких» профессий в общую жизнь страны, в язык всё же входят не только метафорически-воспринятые техницизмы, но и целые группы слов и выражений, становящихся, таким образом, одним из факторов обогащения общей лексики. Многие трудовые процессы и их техническая специфика раскрываются широкой публике через периодическую литературу, общеобразовательные лекции, кинохронику. Таким образом, общеизвестными стали:

из сельского хозяйства – скирдование [28]

[Закрыть], яровизация…

из тяжелой промышленности – каупер, блюминг, выдать плавку, задуть доменную печь [29]

[Закрыть]…

из нефтепромышленности – крекинг, нефтепровод…

из угледобывающей промышленности – на-гора, выход добычи на отбойный молоток…

из железнодорожного дела – оборачиваемость вагонов, спаренная езда, сквозная бригада…

из области торговли – завозить (в значении «доставлять»), завозчик, затоваривать…