Текст книги "Русский язык при Советах"

Автор книги: Андрей Фесенко

Соавторы: Татьяна Фесенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

В основном, эту фразеологию можно разбить на ряд семантических гнезд, с постоянными элементами (класс…, марке…, ленин… и т. д.) иногда иностранного, иногда местного происхождения, но всегда в каком-то новом словесном соединении, чуждом дореволюционному русскому языку:

«беспартийный большевик», «блок коммунистов и беспартийных», «буржуазная агентура», «буржуазное загнивание, перерождение», «буржуазные предрассудки», «великодержавный шовинизм», «водительство партии», «восстановительный период», «враг народа», «врастание кулака в социализм», «выкорчевывание остатков эксплуататорских классов», «генеральная линия партии» (термин, вошедший в широкое употребление со времени борьбы сталинской клики с троцкистской оппозицией в 1926-27 гг.), «гнилая идеология», «гнилой либерализм», «движущие силы революции», «заклеймить пособников классового врага», «идейная перестраховка», «идейно-политический уровень», «идеологически-(не)выдержанный», «империалистическая война», «капиталистическая эксплуатация», «капиталистический мир», «капиталистическое накопление, окружение», «классики марксизма-ленинизма», «классовая бдительность, группировка, прослойка», «классовое самосознание», «классово-чуждый элемент», «кулацкая агентура, идеология, опасность», «левый (левацкий) загиб, заскок, уклон» (так партийная печать окрестила выступления в конце 1928 и в начале 1929 гг. партийцев-«леваков» – Шацкина, Ломинадзе, Стэна), «ленинские дни», «ленинский призыв, уголок», «ликвидация кулака как класса», «марксистский подход», «марксистско-ленинский», «марксо-ленинский семинар», «массовая литература», «массово-политическая работа», «международная реакция, солидарность», «мелкобуржуазные замашки», «мелкобуржуазное перерождение», «меньшевиствующий идеализм», «меньшевистское охвостье», «местный национализм», «мировая буржуазия, революция», «мировой пролетариат», «на основе сплошной коллективизации», «обобществленный сектор», «основоположники марксизма-ленинизма», «партия-авангард рабочего класса», «партийно-массовая работа», «поджигатели войны», «построение социализма», «правый оппортунизм», «пятилетка в четыре года» (лозунг, выдвинутый Комсомолом в 1929 г.), «раскрепощение женщины», «революционная бдительность, законность, солидарность, целесообразность», «реконструктивный период», «ровесники Октября», «социальный заказ», «строители социализма», «тихой сапой», «третий решающий» (название 1931 г., третьего года первой пятилетки, который должен был решить вопрос об успешности осуществления пятилетнего плана социалистической реконструкции народного хозяйства), четвертый завершающий» (1932 г., последний год первой пятилетки), «целевая установка», «энтузиазм масс» и множество им подобных.

Естественно, что в большевистской печати сталинского периода нельзя найти какой-либо критики политических штампов, но всё же в книге проф. А. Н. Гвоздева «Очерки по стилистике русского языка» (стр. 71) имеется общая отрицательная характеристика штампов, под которую нетрудно подвести и чисто-советские их образцы:

«Речевые штампы теряют образность вследствие их привычности, вследствие того, что словесное выражение остается застывшим, примелькавшимся, в него перестают вдумываться…»

Говоря о советских речевых шаблонах, надо иметь в виду именно словосочетания, а не отдельные составляющие их слова (ровесник – октябрь; поджигатель – война и т. п.), известные и дореволюционному языку. Об условности этой фразеологии убедительно говорит упомянутый выше Л. Ржевский (Язык и тоталитаризм, стр. 27):

«Таковы сочетания типа «революционная законность», «революционное право», «социалистическая этика» и т. д.

Нетрудно проследить, что эти, казалось бы, «уточняющие» определения на самом деле, выполняя пропагандную задачу, опустошают определяемые ими понятия. Понятие законности, несмотря на абстрактность, всегда поддавалось логически четкому раскрытию. Но что такое «законность революционная»? Каждому, конечно, понятно, что это – нечто, допускающее, скажем, возможность совершенно по-разному судить двух подсудимых, обвиненных в одинаковых преступлениях: одного отправить в ссылку, другого же, принимая во внимание пролетарское происхождение и партийный билет, оправдать».

Здесь же будет уместно упомянуть и о двух новых видах штампов, существовавших под знаком культа Сталина и гигантомании. Отсутствие внутренних связей между Сталиным и народом привело к тому, что правительственные круги и подхалимы «на местах» требовали от рядовых граждан ежедневного, чуть ли не ежечасного подтверждения их преданности партии и правительству, персонифицированных в «гениальнейшем» Сталине. Подобная «преданность» должна была проявляться в безудержном и лицемерном славословии, направляемом по всякому поводу «отцу народов», «мудрому вождю и учителю», «лучшему другу» (колхозников, доярок, артистов и т. д.), «великому вождю прогрессивного человечества», «гениальному продолжателю дела Маркса-Энгельса-Ленина», «гениальному кормчему страны социализма», «великому полководцу революции», «организатору великих побед», «знаменосцу мира во всем мире» и т. д. и т. п.

Эпитет «сталинский» стал узаконенным синонимом всего положительного, первоклассного ,наилучшего: «под солнцем сталинской конституции», «сталинский блок коммунистов и беспартийных», «сталинская забота о человеке», «сталинская закалка» (школа, выучка), «сталинская премия», «сталинский лауреат», «сталинский стипендиат», «сталинские соколы», «сталинское племя», «сталинский урожай», «сталинский маршрут», «сталинский план преобразования природы», «сталинские стройки коммунизма», «великие сооружения сталинской эпохи» и пр.

Оказывается, что даже сухое слово «бюджет» в совмещении с эпитетом «сталинский» приобрело совершенно необычайные свойства, судя по выступлению В. Лебедева-Кумача на Второй сессии Верховного Совета РСФСР 1-го созыва (цит. по «Известиям» от 30 июня 1939 г.):

Бюджет. В коротком слове этом

Ничего как будто чудесногонет.

Но оно загорится чудесным светом

Если мы скажем «Сталинский бюджет».

В своих восторгах по поводу чудесных свойств этого эпитета от Лебедева-Кумача не отстал и Александр Бек (Зерно стали, Профиздат, 1950, стр. 182):

– А наша авиация? – продолжал товарищ Серго. – Разве зря она зовется сталинской? И разве зря мотор, над которым вы работаете, мощный советский авиационный мотор… разве зря мы его тоже будем называть сталинским мотором?…Сталинский мотор! Вот награда нам…

В свое время, выступая на VII Съезде советов, писатель А. Авдеенко, автор нашумевшей книги «Я люблю», в своей речи, напечатанной в «Правде» от 1 февраля 1935 г., заявил, обращаясь к Сталину:

«…Люди во все времена, всех народов, будут твоим именем называть всё прекрасное, сильное, мудрое, красивое. Твое имя есть и будет на каждом заводе, на каждой машине, на каждом клочке земли, в каждом сердце человека».

Но уже непосредственно после смерти Сталина началась «переоценка ценностей», убедительные примеры которой приводит Е. Юрьевский в своей статье «Вторые похороны величайшего полководца» (Новое Русское Слово, Нью-Йорк, 20 и 21 июля 1954 г.).

Готовясь к новой войне, советское правительство вынуждено развеять миф о якобы гениальном полководце, единолично спасшем Россию от гитлеровского нашествия. Отмечая те или иные даты, связанные со Второй мировой войной, советские газеты уже не заикаются о сталинской артиллерии, о сталинских принципах ведения боя, о десяти пресловутых сталинских ударах. «Нынешние правители, – говорит Е. Юрьевский, – признали, что так называемая «сталинская эпоха» была проникнута порочным «культом личности». Стараясь доказать, что они были отнюдь не «мальчиками на посылках» у «вождя и учителя», а «соратниками, значение которых лишь искусственно затемнялось тем, кто считал себя великаном», лица, стоящие сейчас у власти в СССР, вынуждены опровергнуть легенду о всесторонней гениальности Сталина, а параллельно с этим уничтожить и еще недавно старательно насаждавшиеся речевые штампы, отражавшие культ Сталина. Так, в 4 издании «Философского словаря» 1953 г., в сильно сокращенной биографии Сталина он уже не именуется ни творцом Октябрьской революции, ни другом Ленина, ни даже творцом конституции.

* * * * * *

Неприглядность советской жизни, расхождение многообещающей пропаганды и невеселой, подчас трагической действительности вызвали у властей необходимость в словесном одурманивании, правда, часто разоблачавшемся в народе. Самолюбование и самовосхваление являются ширмой, прикрывающей безотрадное существование советских республик, за которыми установились казенно-восторженные эпитеты: цветущая Украина, солнечная Грузия и т. п.

Одной из отличительных черт сталинской политики являлась и гигантомания – не так само стремление ко всему самому большому, грандиозному, дотоле недосягаемому, но, что значительно хуже, назойливое уверение в существовании всего этого в «стране победившего социализма».

Француз Мерсье, побывавший в 1935 г. в СССР, в своей книге URSS; reflexions par Ernest Mercier, 1936, правильно отметил:

«Тенденция создавать всё в колоссальных, сверхамериканских масштабах, без всякой к тому необходимости, проистекает из стремления внушить гражданам чувство гордости за свою принадлежность к самому передовому народу в мире, в социальном и техническом отношениях. Этим объясняется, между прочим, и план постройки в Москве Дома Советов, вышиной в 450 метров».

В тон ему один наблюдательный русский в брошюре «Большевизм – враг русского народа» (1944 г.) удачно заметил, что в СССР вместо хлебопекарен – «хлебозаводы», вместо столовых – «фабрики-кухни», вместо обычного спортивного соревнования – «спартакиада», вместо курсов – «учебный комбинат», вместо сел.-хоз. имения – «фабрика зерна», вместо водохранилища – «Московское море», вместо дома пионеров – «дворец пионеров» [12]

[Закрыть], вместо дороги – «магистраль» или даже «сверхмагистраль» и т. д.

Отсюда и гиперболические обороты:

огромные достижения,

небывалый (колоссальный) рост,

невиданные перспективы,

неслыханный расцвет,

на недосягаемую высоту,

великие стройки (сооружения) коммунизма и т. п. [13]

[Закрыть]

Правда, надо сказать, что опыт пятилеток доказал нежизненность многих громоздких «гигантов». Они были обречены на «разукрупнение», согласно резолюции всесоюзного партийного съезда:

«XVIII съезд ВКП(б) требует решительной борьбы с гигантоманией в строительстве и широкого перехода к постройке средних и небольших предприятий во всех отраслях народного хозяйства Союза ССР».

«Разукрупнению» подверглись не только производственные, но и административные единицы страны, что повлекло за собою и увеличение бюрократического аппарата. Очень показательно в этом отношении появление незадолго до войны бесчисленного множества новых мелких народных комиссариатов, а вместе с ними ряда новых уродливых аббревиатур, употребление которых часто делало речь просто косноязычной:

Наркомобщмаша, Наркоммясомолпрома, Наркомпромстроймата, Наркомместтопа и др.

Если отдельные самостоятельно-мыслящие личности в СССР критически воспринимали советские штампы, то основная масса населения усваивала их, иногда не совсем понимая, иногда же не понимая их вовсе (по специально проведенным тестам, о которых сообщают в своей книге «Язык газеты» Гус, Загорянский и Коганович, 25% предложений, встречающихся в газетах, широкой публикой не понимаются). Недаром «Правда», за № 86, за 1926 г., в незамечаемом ею противоречии с политикой партии, органом которой она является, вынуждена была заявить, что «бич нашей культработы – штамп».

Л. Тан справедливо отмечает в своей интересной статье «Запечатленный язык» (Новый Журнал, Нью-Йорк, ХХШ, 1950, стр. 282), что:

«…Советский человек, читая передовицы, слушая радио, посещая собрания, испытывает такое воздействие речевых шаблонов, которому не в силах противостоять самое яркое индивидуальное словоупотребление…

Советский человек начинает «с воодушевлением» писать и говорить о «своей беззаветной преданности партии Ленина-Сталина», «беспредельной любви к социалистическому отечеству» – «новом» качестве «партийных и непартийных большевиков», он «клеймит презрением» преклонение перед «гнилостной буржуазной культурой», «решительно изживает» из своего сознания «пережитки старого», «активно включается в…», «торжественно заверяет… в том, что…», «изыскивает», «выявляет» и «ликвидирует», «мобилизует все силы на…», «добивается рекордных успехов в…», «приходя к новым очередным победам», «возможным только под руководством…» и т. д. и т. п.».

Подобная убогая стандартность советской фразеологии подчеркивается не только в эмигрантской прессе, но она привлекла внимание и советских сатириков – поэта М. Слободского и известного фельетониста Г. Рыклина:

К словам ярлыки приколоты, -

Готовы определения:

– Как «уголь»?

– Черное золото.

– А «хлопок»?

– Белое золото.

– А «лес»?

– Зеленое золото.

– А «нефть»?

– Здесь «жидкое золото».

Имеется для сравнения…

Он в раздумьи не застынет:

Нет ни трудности, ни тайн.

Кто верблюд? – «Корабль пустыни»!

Кто «корабль степей»? – Комбайн.

Кто ткачиха? – «Мастер пряжи».

Слесарь? – «Мастер молотка».

У него доярка даже

– «Знатный мастер молока»…

(Цит. по «Новому Русскому Слову», 30 янв. 1951).

«…Это было очень оживленное собрание и о нем стоит рассказать… За городом на веселой весенней лужайке собрались имена существительные…

…К нам, например, [промолвили Прения] журналисты прикрепили на всю жизнь глагол «развернулись» и нам из-за него дышать невозможно. Как только газетчик упоминает о прениях, сейчас же его перо уже само выводит «развернулись»…

– У меня тоже нелады с глаголом, – – сказала хорошенькая Окраина. – За мной как тень бродит глагол «преобразилась». И обязательно в таком сочетании: «преобразилась до неузнаваемости»…

– А я упорная, – сказала Борьба. – Чудесная характеристика, что и говорить! Но нельзя же всю жизнь одно и то же! Ведь русский язык красив, богат и разнообразен!

…Многие журналисты [произнесла Речь] привыкли называть меня взволнованной, и нет мне в жизни другого прилагательного. Иногда на одной странице я восемь раз взволнована…

– А нам на двоих, на меня и на Образ, выдали одно прилагательное, – грустно сказал Факт. – Вы его хорошо знаете: это прилагательное «яркий». Яркий образ. Яркий факт. Так и ходим со столбца на столбец, сияя своей яркостью…

– А вот я всегда целый, – заявил Ряд. – Так у нас и шпарят: «целый ряд домов», «целый ряд людей»…

В общем, как видите,… на лужайке, недалеко от окраины, которая за сравнительно небольшой отрезок времени до неузнаваемости преобразилась, широко развернулись прения, и целый ряд ораторов выступил со взволнованными речами, где были приведены яркие факты упорной борьбы имен существительных против шаблона». (Подчеркнуто автором). (Совещание имен существительных, Крокодил, 30 мая 1951).

Стандарность словосочетаний в языке советской литературы вызывает не только улыбку, но и возмущение. Так, выступая на Втором всесоюзном съезде писателей К. Чуковский взволнованно вопрошал:

«Как можно, например, поверить, что мы восхищаемся художественным стилем Некрасова, если об этом самом Некрасове мы пишем вот такие слова:

«Творческая обработка образа дворового идет по линии усиления показа трагизма его судьбы»… Что это за «линия показа»? И почему эта непонятная линия ведет за собой пять родительных падежей друг за дружкой… И что это за надоедливый «показ», без которого в последнее время, кажется, не обходится ни один литературоведческий опус («показ трагизма», «показ ситуации» и даже «показ этой супружеской четы»)? И что это за такая «линия», которая тоже вошла в жаргон литературоведческих книг так прочно, что мелькает чуть ли не на каждой странице…

Если ты написал «отражают», нужно прибавить «ярко»; если «протест», то «резкий», если «сатира», то «злая и острая». Десятка полтора таких готовеньких формул зачастую навязываются учащимся еще на школьной скамье…

Каждое из них (словосочетаний – Ф.) вполне законно и правильно, и почему же не воспользоваться ими при случае. Но горе, если они в своей массе, в своей совокупности определяют стиль наших книг и статей». (Литературная Газета, 25 дек. 1954).

Бездушное употребление слов, превращенных в ничего не говорящие штампы высмеивалось еще значительно раньше 3. Маяковским в его уничтожающем стихотворении «Искусственные люди»:

Разлад в предприятии -

грохочет адом,

буза и крик.

А этот, как сова,

два словца изрыгает

– Надо

согласовать.

Учрежденья объяты ленью.

Заменили дело канителью длинною.

А этот

отвечает

любому заявлению

– Ничего,

выравниваем линию. -

Надо геройство,

надо умение,

чтоб выплыть

из канцелярщины вязкой,

а этот

жмет плечьми в недоумении

– Неувязка…

…Разлазится всё,

аппарат вразброд,

а этот,

куря и позевывая,

с достоинством

мямлит

во весь свой рот

– Использовываем. -

Тут надо

видеть

вражьи войска,

надо

руководить прицелом,

а этот

про всё

твердит свысока

– В общем и целом…

(Подчеркивание наше – Ф.)

Совмещение не к месту употребленных фраз и общая малограмотность давали комическое преломление штампов. Первым, кто литературно отобразил это явление, оказался столь популярный, позже жестоко осужденный партийной критикой, Михаил Зощенко:

Вот они и подрались.

А только надо сказать, промежду них не было классовой борьбы. И тоже не наблюдалось идеологического расхождения. Они оба два были совершенно пролетарского происхождения. («Серенада»).

В нашей, так сказать, пролетарской стране вопрос об интеллигенции – вопрос довольно острый. Проблема кадров еще не разрешена в положительном смысле, а тут, я извиняюсь, женихи. («Спекулянтка»).

Спустя много лет журнал «Крокодил» пародировал штампованную речь докладчиков на собраниях в бытовой юмореске «Критик в парикмахерской» (10 мая 1950), где на вопрос парикмахера, доволен ли клиент его работой, следовал пространный ответ:

– Видите ли, с одной стороны, будто всё охвачено, но, с другой – не всё на надлежащем уровне. Отдельные волосы явно выпирают. Положительный характер зачеса не скрывает пробела на макушке, но удачное включение одеколона вполне компенсирует общие недостатки.

Подобное же юмористическое применение штампов находим и у Л. Ленча:

…раз ты вышла замуж за руководящие кадры – должна быть культурной… (Дорогие гости, 37).

– Ну, а как тут у вас идут танцы?… Как говорится, каков процент охвата? (Там же, 73).

Можно допустить, что в первые годы Революции штампы, насаждаемые властью, привились из-за языковой нетребовательности серой массы, вовлеченной в построение советского государства. Но время шло, а уровень грамотности советского обывателя всё еще оставался низким. Некоторые писатели (в частности, Б. Пильняк) охотно обыгрывали языковые ляпсусы, другие же, как К. Ф. Федин, возмущались падением культуры речи, откровенно заявляя:

«Можно было бы собрать неисчислимое множество примеров безграмотности повседневной нашей литературной действительности… Ошибки, повторяемые газетой и журналом, усваиваются всей страной. А мы ликвидируем неграмотность и насаждаем безграмотность…» («Фельетон о языке…», Звезда, № 9, 1929).

Через два с лишним десятилетия К. Паустовский в статье «Поэзия прозы» с горечью писал о том, что «много искаженных, испорченных слов проникает в газеты и даже в художественную литературу».

Действительно, в течение многих лет советы уделяли преподаванию русского языка самое незначительное внимание, делая упор на политическое воспитание молодежи и ее техническое образование. Неудивительно поэтому, что некая Е. Строгова в своей статье «О невежестве» (Известия, 27 июня 1936), говоря о культурном уровне студентов Института мясной промышленности, вынуждена была констатировать:

«…На диктанте студенты получили почти поголовные «неуды». Из 73 дипломников 30 человек не были допущены к дипломному проектированию, потому что обнаружили безграмотность на экзамене по русскому языку…»

Т. Косых, директор Московского государственного педагогического института и проф. И. Устинов, декан факультета языка и литературы, подтверждали, что «…с преподаванием его (русского языка – Ф.) в нашей средней и высшей школе дело обстоит крайне неблагополучно. Несомненно, за последнее время произошли сдвиги в сторону повышения грамотности учащихся. Однако, эти сдвиги далеко недостаточны. Так, например, грамотность отличников, поступивших в 1937/8 учебном году на литературный факультет Московского государственного педагогического института, оказалась не на должной высоте. В проверочном диктанте часть «отличников» сделала до 20 ошибок». (Правда, 29 июля 1938).

Шли годы, а грамотность и культурность речи в СССР продолжали оставаться на недопустимо-низком уровне. Академик С. Обнорский жаловался, что «…наша средняя школа всё еще не достаточно вооружает учащихся подлинным знанием русского языка, не прививает им вкуса к культуре речи… Но работа над культурой речи не может ограничиться только стенами средней школы… Наблюдаемые сейчас в этом отношении беспечность и безразличие в вузах как со стороны студентов, так и со стороны профессуры, являются существенной помехой в общем подъеме языковой культуры нашей страны». («Заметки о культуре речи», Известия, 23 июня 1940).

В декабре 1954 года Н. Задорнов всё еще отмечал в цитированной выше статье, что «наша учащаяся молодежь недостаточно хорошо владеет речью, а грамотно пишет, лишь пользуясь ограниченным количеством слов и выражений».

Результатом такого падения культуры речи и невнимания к изучению родного языка явилось и то, что районные газеты «полны безграмотной чепухи», по утверждению известного журналиста Г. Рыклина («О культуре слова», Правда, 5 мая 1938). Он указывает, что «…в районной газете «Ленинский Путь» (Омская область)…то и дело мелькают такие фразы:

«– Разговаривают о ликвидации неграмотных и малограмотных…

– Хужее дело обстоит…

– Тягловую силу считают только кормить овсом…»

Впрочем, и на страницах столичной прессы авторы встречали такие, мы бы сказали, странные прилагательные как «плательные ткани» или «мальчиковая обувь».

Последнее выражение встречаем и в нашумевшем романе В. Пановой «Времена года», стр. 340:

Она надела приготовленную заранее рабочую робу: мальчиковые ботинки, стеганые штаны…

Этим прилагательным пользуется и О. Берггольц в своей статье «О наших детях», помещенной в «Литературной Газете» от 25 марта 1954 г.:

В связи с этим раздельным обучением получается, что у нас отдельные мальчиковые пионерские отряды и отдельные девочкины пионерские отряды.

* * *

Смешное от безграмотности – явление, характерное не только для советского языка, и потому мы остановимся всего лишь на нескольких примерах.

Так, «низовые» работники торговли иногда старались «культурно» обслужить покупателя, предлагая ему «детское мясо» вместо «мяса для детей» по соответствующему талону продовольственной карточки или «брачные фрукты» вместо бракованных фруктов. Сапожная артель объявляла о своем намерении шить «детские ботинки из кожи родителей», а продавцы керосина вывешивали подчас красноречивые надписи: «Гражданкам с узким горлышком керосин не отпускается», протестуя таким образом против неудобных для наполнения сосудов.

После постановления партии и правительства о проверке мер и весов в государственных магазинах, вызванного систематическим обмериванием и обвешиванием потребителя, безграмотные завмаги вывешивали иногда плакаты вроде следующего:

«Встретим покупателя полновесной гирей».

Ю. Трифонов, описывая студенческую вечеринку, показывает, как учащаяся молодежь пародирует подобную фразеологию:

– Прямо перед входом висел большой плакат: «Ударим по имянинникам доброкачественным подарком». (Студенты, 110).

Но, конечно, комические моменты в языке были порождены не только безграмотностью. Нередко народ сознательно творил слова, потешные сами по себе, или вызывающие смешные ассоциации. Так появились «фабзаяц» от «фабзавучник», «комса» от «комсомолец» (имелась в виду мелкая рыбешка), «сопляжник» от «бывающий вместе на пляже», и т. д. Эти слова не только вошли в быт, но даже проникли в поэзию. У А. Безыменского, например, мы находим стихотворение под названием «Фабзаяц-май», а в другом стихотворении, рисуя картину студенческого общежития, тот же поэт пишет:

…Народищу, что зерен в жите,

Всё комнарод или комса.

Естественно, что наряду с безобидным юмором народ создает и сатирическое отображение действительности, но с утверждением советской власти и имманентного ей террора сатира должна была умолкнуть: закрылись все юмористические журналы («Смехач», «Бегемот», «Чудак», «Бузотер» и др.), кроме официально-партийного «Крокодила». После «показательных процессов» 1936-38 гг. фельетоны почти исчезли со страниц «Правды», «Известий» и других газет, а их авторы – из числа находящихся на свободе. Полосы газет стали такими безнадежно серыми и скучными, что даже В. Лебедев-Кумач вынужден был «наивно» опросить:

«…где у нас острый сатирический фельетон? Почему он пропал? Где у нас веселая и умная стихотворная шутка? Почему не видно у нас «кавалерию острот, готовой ринуться в гике?» (Правда, 6 янв. 1939).

Устное сатирическое творчество ушло в глубокое подполье, породив многочисленные и яркие антисоветские анекдоты, не являющиеся компетенцией данной работы. В обиходе же допускаются, да и то не официально, лишь хозяйственно-бытовые юморески.

Вспомним, например, что в голодные годы гражданской войны и разрухи, хозяева, приглашая гостей к столу, говорили: «Лошади поданы», а пирог с мясом вместо «кулебяки» именовали «кобылякой» (см. С. Карцевский, «Язык, война и революция», стр. 35).

В. Каверин, описывая студенческую вечеринку конца двадцатых годов, сообщал, как нечто общепонятное:

Колбаса была трех сортов – «Маруся отравилась», «За что боролись» и «Собачья радость». (Исполнение желаний, Гослитиздат, 1937, стр. 284).

В голодном 1933 г. единственным видом колбасы, имевшимся в открытой продаже, была колбаса из конины. Население непочтительно называло ее «Конницей Буденного», юмористически связывая появление этой колбасы с уходом в прошлое красной кавалерии, вытесняемой мотомехчастями.

В книге М. Соловьева «Записки советского военного корреспондента» (стр. 100) приводится народное добавление к знаменитой песне о коннице Буденного:

Товарищ Ворошилов, война ведь на носу,

А конная Буденного пошла на колбасу.

Запрещенная в начале революции продажа водки была вновь разрешена в бытность Рыкова председателем Совнаркома. Тогда водка стала именоваться «рыковкой», не без ехидного намека на приверженность самого предсовнаркома к «зеленому змию».

Ни одна советская женщина не может представить себе существования без «авоськи» – портативной сетки-корзинки, берущейся при каждом выходе из дому в надежде «авось что-либо дадут из товаров в одном из магазинов», т. к. снабжение населения производится чрезвычайно нерегулярно. Во время войны с Финляндией в 1939-40 году, в связи со всё более частым отсутствием товаров на рынке, «авоську» иногда называли «напраськой», но последнему наименованию не удалось вытеснить уже прочно вошедшее в быт слово:

Дарья Васильевна сунула в «авоську» банку для томата и отправилась за покупками. (Крокодил, № 14,1949, стр. 11).

Низкий жизненный стандарт советского гражданина характерен как скудостью пищи, так и бедностью одежды. Это повело к возникновению такого шутливого слова как «семисезонка», где компонент «семи…» удачно пародирует обычный «деми…» (демисезонное пальто) и подчеркивает, что рядовой советский человек должен обходиться единственной верхней одеждой в течение многих сезонов:

…В ту пору ж пальто семисезонное племяннику у Бога вымолила… (Леонов, Избранное, 472).

В период «военного коммунизма» население городов, испытывая острый недостаток в керосине и свечах, при отсутствии электричества, должно было прибегать к примитивному способу освещения – светильнику «коптилке», иронически прозванному «лампочкой Ильича» – намек на агитационное заявление большевиков, обещавших в кратчайший срок электрифицировать всю деревню. Через много лет, в годы разрухи, вызванные Второй мировой войной, с ироническим названием «коптилки» связывались уже иные ассоциации (см. стр. 124).

Для иронического выражения точности советский обыватель употребляет фразу «как часы, а часы как трамвай», намекая на расстроенное коммунальное хозяйство. В трамвае же, часто останавливающемся на неопределенное время, на объяснение кондуктора: «тока нет» пассажиры обычно едко возражают: «толка нет». Зато теплым юмором веет от названия средств передвижения, изобретенного москвичами:

Букашки – трамваи и троллейбусы, ходившие под буквой «Б» по Садовому кольцу. (М. Коряков, «16 октября», Новый Журнал, XX, стр. 215).

Многие советские жилые дома с минимальной кубатурой квартир и максимальным их количеством заслужили меткое прозвище «инкубаторов».

Также не минуло народное остроумие подписку на бесконечные займы, проводящиеся якобы по просьбе народа, но по сути «называемые трудящимся в обязательном порядке. Отсюда возникло выражение «добровольно-принудительно», со временем перешедшее и на другие мероприятия правительства. Аналогична судьба выражения «принудительный ассортимент», порожденного советской торговлей и перенесенного в другие области жизни.

Время от времени разнообразные группы советских работников – инженеры, агрономы, доярки, артисты и т. д. осыпаются орденами, что однако не уравновешивает неизмеримо большего числа осужденных и сосланных. Так как критерием для награждения служат не только действительные заслуги в той или иной области, но и слепое выполнение директив партии и правительства и повсеместное прославление советской политики, то наряду с термином «орденоносец» возникла и ядовитая кличка «орденопросец».

Производственно-технический термин «многостаночник, многостаночница» приобрел также и юмористически-бытовую окраску:

– Я, знаете ли, многостаночница!…

На языке тети Леки это означает, что она занимается всем, от маникюра на дому до стрижки пуделей включительно… (Л. Ленч, Дорогие гости, 10).

В сатирическом плане употребляется и ряд штампов. Стоило, например, очередному мероприятию вроде увеличения рабочего дня или введения закона о тюремном заключении за незначительное опоздание на работу и пр. обрушиться на советского гражданина, как последний иронически изрекал пресловутую фразу Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее…». Исчезновение с прилавков государственных магазинов предметов первой необходимости, в частности жиров, объяснялось тем, что… «масло растаяло под солнцем сталинской конституции» и т. д.