Текст книги "Трилогия об Игоре Корсакове"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Олег Маркеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)

– Вот, спиртяшкой разжились, – похвалился он, – не «Рояль» какой, а натуральный медицинский. Я тебе разведу, а ты уж сам принимай, по мере надобности. – Он развел спирт в пивной бутылке, затем намочил газету и протянул Корсакову, – на, приложи к морде. Оттянет, опухоль снимет. Правда, все равно завтра будешь разноцветный, как светофор.

– Сам знаю.

Игорь выпил полстакана, откусил кусок бутерброда. Спирт ожег разбитые губы, но боль в ребрах понемногу отпустила.

– Уф, – с облегчением выдохнул он, – ты иди, Трофимыч. Мне действительно отлежаться надо. Спасибо.

– Не на чем, – Трофимыч пошарил по карманам, вытащил полпачки «Примы» и положил Игорю под руку, – вот еще тебе. Ну, давай, лечись.

Ночь прошла в полубреду: Игорь то забывался кошмарными снами, которых не мог вспомнить, то просыпался от боли в ребрах, снова пил спирт и проваливался в очередной кошмар. Утром он решительно отставил недопитый спирт, дотащился до ванной, кое-как разделся и, включив воду, уселся прямо на пол под струю воды. Воды была ледяная и его колотило так, что стучали зубы, зато в голове прояснилось. Ребра еще давали о себе знать, но боль отступила, будто спряталась вглубь тела.

Растеревшись тряпкой в разводах краски, Корсаков кое-как прибрался в комнате, даже пристроил на окна выбитую фанеру. Под сброшенными на пол холстами он обнаружил кошелек Анюты с двумя сотнями долларов. Видимо она сунула его под картины, пока папа и его охранники были заняты Игорем. Найдя маленькое зеркало, Корсаков полюбовался своим лицом. Нос на месте, зубы целы. Когда-то был симпатичным, как девчонка – приятели подначивали, попрекая аристократическим профилем и голубыми глазами. На девчонок глаза действовали, как половой аттрактант. Игорь повернулся к свету. Опухоли не было, но фонарь под глазом был на загляденье. Это ничего, решил он, бывало и хуже. Вот только глаза потускнели и выцвели, как у старика…

Переулками он вышел к метро «Арбатская», обменял сто долларов и купил ящик пива – надо было отблагодарить Трофимыча за заботу. Взвалив ящик на плечо, стискивая зубы от проснувшейся в ребрах боли, добрался до дома. Бомжей не было – ушли на промысел. Игорь отнес им пиво, взял себе три бутылки и уселся на пустой ящик во дворе.

Солнце, пробиваясь сквозь бегущие облака, заглядывало во двор. Корсаков грелся на солнце и пил пиво. Правда, пил он без особой охоты и удовольствия, исключительно в лечебных целях – после двухдневной пьянки так просто не оклемаешься. Возраст не тот, здоровье не то. Это в двадцать лет неделю пьешь – день пластом лежишь, а теперь наоборот: день пьешь – три валяешься.

По переулку мимо двора прошла веселая компания. Двое забежали под арку и, не обращая внимания на Корсакова, помочились на стену. Бывает. Иной раз и парочка забредает в любовном томлении. Условий здесь никаких, даже прилечь не на что, но было бы желание…

Он откупорил новую бутылку, отхлебнул пива и закрыл глаза. Сдохнуть, что ли? Четвертый десяток идет, а ни кола, ни двора не нажил. Алименты и то платить нечем. Жизнь, конечно, одна, но это не жизнь. От клиента до клиента, от пьянки до пьянки. Вот узнаю, что с Владиком, а там может…

– Привет живописцам!

Корсаков заморгал, прищурился, разглядывая вошедшего во двор мужчину.

– А-а. Здравия желаю, товарищ старший лейтенант.

Сергей Семенович Федоров – местный участковый, чуть косолапя подошел к Игорю, пожал руку и устроился рядом на ящиках. Сняв фуражку он вытер платком вспотевший лоб с залысинами, снял галстук-самовяз и расстегнул пару пуговиц на форменной рубашке.

– Уф, упарился. Пока весь район обойдешь – ног не будет.

– Пива не хотите? – предложил Корсаков.

– Почему же не хочу? Очень даже хочу, – Федоров достал компактную открывалку, ловко сковырнул пробку и, присосавшись к горлышку, долго и с наслаждением глотал пиво. – Ох, хорошо, – сказал он, наконец оторвавшись от бутылки. – Ну-ка, покажи, как тебя разукрасили.

Игорь нехотя повернул к нему голову. Федоров со знанием дела осмотрел синяк.

– Тоже в своем роде художественное творчество. В глаз тебе неплохо дали. Похоже ногой.

– Похоже, – согласился Корсаков.

– Сосудики в глазу полопались – вампир, а не художник. Зубы целы?

– Целы. Ребро, кажется, сломали. А может и два.

– Печень не отбили?

– Вот, – Игорь приподнял бутылку с пивом, – проверяю.

– Что ж ты один на этих бугаев полез, а, Игорек?

– Вы, похоже, все знаете.

– Работа такая, – усмехнулся участковый, – этот крутой мужик сразу от вас в отделение приперся. И Владика приволок.

– Шумно было?

– Не то слово. Я, кричит, помощник депутата! Всех уволю к ядреной матери, а начальник отделения под суд пойдет! Гадюшник развели в культурном центре столицы. Выселить, кричит, ублюдков в двадцать четыре часа!

– Выселят? – спросил Игорь. С обжитого места уходить не хотелось, опять таки Арбат под боком – верный заработок.

– Кому вы сдались… – участковый махнул рукой. – Вот если дом купят, тогда выгоним – деваться некуда.

– Это нам деваться некуда. Последний приют.

– Новую дыру найдете, – старший лейтенант допил пиво, негромко отрыгнул в ладонь, вытер губы. – Этот хмырь, похоже, здорово крут – Лосева нам сдал и сказал, что тот на него напал. У меня, говорит, свидетелями вся охрана будет. Владика мы отпустили, как только папаша укатил, но посоветовали свалить из города. На время, конечно. Во, чуть не забыл: что это ты в десятом отделении делал? Немчинов меня вызывал: спроси, говорит, Игоря, какого черта ему в «десятке» понадобилось?

Корсаков горько усмехнулся – проблемы наваливались стаей, как пираньи на неосторожного пловца.

– Леня Шестоперов из-за границы приехал, погуляли немного.

– Уважительная причина, – кивнул Федоров, – но в «обезьянник» зачем было лезть?

– Вы ж его знаете, Сергей Семенович. Леня без приключений никак. Сколько с нас за нарушение общественного порядка?

– Немчинову семьсот пятьдесят пришлете. Это он вас от ребят из «десятки» отмазал.

– Дороговато, – покривился Игорь.

– Ему ж делиться придется, – Федоров встал, отряхнул брюки, привел форму в порядок, – слушай, Игорь. Ты с девчонкой этой не спал, я надеюсь?

– Нет. Ее Владик недавно привел. Вроде любовь у них была, а теперь получается что так, собачья свадьба.

– Ну, любовь, или случка, а Владику передай, когда за вещами зайдет: если папаша заяву на изнасилование накатает – никакая любовь не спасет.

Игорь задумался, потом покачал головой.

– Нет, на изнасилование он подавать не будет – огласки побоится. Ему еще дочку замуж выдать надо. Наркоту подбросит, или скомандует череп Владику проломить

– Соображаешь, – одобрительно кивнул Федоров.

– Не первый год замужем, – пожал плечами Игорь.

– Ладно, пойду. Ты с деньгами не задерживай.

– Картиной возьмете?

– Если семьсот пятьдесят целковых одной бумажкой нарисуешь – возьмем, – осклабился участковый. Он постоял немного, переминаясь с ноги на ногу, – ты бы на работу устроился, а? С работяги спрос другой. В котельную, что ли.

– Это теперь не модно, Сергей Степанович. Прошли те времена. А истопникам, слышал я, лицензию оформлять надо. Без среднего специального образования никак. С моим дипломом худграфа в котельную не оформят, так что – облом, – Корсаков допил пиво и встал, – лучше я буду искусство в массы носить. Подниму пару сотен. Вы бы свистнули нарядам, чтобы не дергали. Мол, на капитана Немчинова человек работает.

– Свистну, – пообещал Федоров, – а ты приутихни на пару недель. Гляжу я – опять у тебя черная полоса начинается. – Он надел фуражку и зашаркал к выходу со двора.

– Сергей Семенович, – окликнул его Корсаков, – а к чему это кандалы снятся?

Участковый посмотрел на него глазами битого-перебитого дворового пса и криво улыбнулся.

– К ним, Игорек, и снятся. К родимым.

Глава 4

Корсаков специально пришел пораньше на свое законное место в «кабацком» треугольнике, названном так по аналогии с «бермудским», – между ресторанами «Прага», «Арбатские ворота» и «Русь». Не то, чтобы здесь пропадали корабли и самолеты, но если ты сел здесь со своими картинами, то пропащий ты человек – неудачник, не сумевший ухватить за хвост пресловутую синюю птицу. Конечно, мало кто из выставляющихся на Арбате причислял себя к неудачникам, но это уже зависело от честности перед самим собой.

Он пристроил на подставках картины: две копии Валледжо, полуодетые тетки с мечами верхом на драконах, – для «оживляжа», пару портретов известных личностей, чтобы показать свои способности, и портрет Анюты, который он писал последние двое суток, после набега Александра Александровича, по памяти. Писал, забыв про голод и сон, закончил портрет сегодня ночью и, с утра пораньше пошел на Арбат, чтобы иметь время подремать на стуле до появления первых клиентов. С ним и раньше случалось такое: будто кто-то водил его рукой, заменив все мысли сложившимся в голове сюжетом, требующим перенесения на холст. Закончив портрет, Игорь даже не решился лечь подремать: после двух бессонных ночей мог проспать до вечера, а деньги нужны были, как никогда. Собственно, он не был уверен, что на портрете получилась именно Анюта – почему-то ему было важно изобразить женщину в платье начала девятнадцатого века с обнаженными плечами, с высокой прической и затаившейся в глазах болью. У той Анюты, которую он знал, не могло быть таких глаз: печальных, прощающихся с чем-то бесконечно дорогим, уходящим безвозвратно.

Игорь поднял воротник куртки – утро было пасмурным и день обещал быть хмурым, поглубже надвинул на лицо многострадальный «стетсон» и, закрыв глаза. Откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно шум улицы отдалился, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: слова прохожих, смех, музыку.

Сквозь дрему Корсаков слышал, как прошел наряд из «пятерки» – судя по разговорам, парни были с похмелья и хотели раскрутить его на бабки, но старший наряда узнал Игоря и сказал, что этого трогать не велено – на капитана работает. Корсаков мысленно поблагодарил участкового – не забыл своих предупредить. Потом мимо протопали гости столицы – мягкий говор выдавал в них уроженцев юга России. Кто-то мечтал сфотографироваться с принцессой Турандот, кто-то искал какую-то медаль, которую на Арбате можно купить дешевле, чем в Измайлово или у нумизматов на Таганке.

Около одиннадцати утра появились первые иностранцы: сначала, поминая Монмартр, прошли шумные французы – Арбат и впрямь был похож на знаменитую парижскую улицу. Корсакову пришел на память куплет то ли частушек, то ли стихотворных воспоминаний:

Монмартр осел в моей груди,

Художников – хоть пруд пруди,

Один кричит: спозируй, бога ради!

Писал он глядя мне в глаза,

Потом взял сорок франков за

Портрет чужого дяди…

Ну не бляди?

Потом мимо протопали бесцеремонные немцы: «вундербар», «натюрлих»; америкосы узнали любимую шляпу ковбоев на московском художнике и фотографировались рядом с дремлющим Корсаковым, а после народ повалил косяком. Пару раз кто-то прошелся Корсакову по ногам и он, выругавшись, отодвинул стул чуть назад. Забытье то наваливалось и тогда голоса прохожих отодвигались, становились ненавязчивым фоном, то отступало и Игорь различал отдельные слова, обрывки фраз. Красивая мелодия наплыла издалека, Корсаков прислушался, пытаясь разобрать слова. Скоро он их расслышал достаточно хорошо, но понять так и не сумел.

– Хари рама, хари Кришна…

Гармонь или аккордеон вел мелодию, там-тамы отбивали такт, позванивали бубны и над всем царили маленькие медные тарелочки. Игорь представил парней и девчонок в желтых сари с бритыми наголо головами – они частенько бродили по Арбату: улыбчивые, дружелюбные. Что ж, кто-то пьет, кто-то садится на иглу, а эти ударились в религию. Это лучше, чем дурманить сознание и травить организм, но ладно бы в свою, родную, православную религию кинулись, так нет, экзотику подавай. Что-то не так в православной церкви, если дети поют с чужого голоса. Красиво поют, но…

– Хари Кришна, хари-хари…

Судя по звукам, кришнаиты удалились по Старому Арбату, звон тарелок еще всплывал в гомоне голосов, в шарканье ног, словно хотел что-то напомнить Корсакову.

Кто– то, звеня кандалами, метался в бреду, простудившись в дороге, кто-то тянул заунывную мелодию. За зарешеченным окном проплывали заснеженные поля, голые деревья. Воздух в тюремной повозке на полозьях был холодным и смрадным —людей набили, как огурцы в бочку. Показались заметенные по крышу избы, забрехали собаки. Повозка свернула и остановилась. Корсаков припал к окну, стараясь разглядеть, заезжий это двор, куда свернули, чтобы конвой мог промочить горло, погреться чайком, или уже пересыльная тюрьма. Начальственный голос, поминая через слово бога и черта, приказал выводить арестантов. Похоже, пересылка.

Загремел замок, дверь распахнулась, впуская в протухшую атмосферу повозки свежий морозный воздух.

– Фу-у, черт! Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою туды!

– Веди их во двор, расковать и по камерам.

Корсаков спрыгнул на снег, щурясь от белизны посмотрел вокруг.

– Этого в первую очередь, – офицер ткнул в него пальцем, солдат подтолкнул в спину.

Через распахнутые ворота Корсакова ввели во двор, огороженный от деревенской улицы частоколом. Кузнец привычно сбил кандалы. Корсаков выпрямился, ощущая забытую легкость в руках.

– Ну-ка, иди сюда, морда каторжная, – офицер поманил его пальцем.

Они отошли к частоколу.

– Прошу прощения, господин полковник, – глядя в сторону сказал офицер, – в присутствии нижних чинов вынужден обращаться к вам исключительно в таком тоне.

– Ничего, поручик, мне следует к этому привыкать.

– Я выделил вам отдельную комнату…

– Право, не следовало бы утруждаться.

– Полагаю, следовало, – не согласился офицер, – вас проводят. К сожалению, в вашем распоряжении только час – приказано на этапах не задерживаться.

– Благодарю вас, поручик.

– Не стоит благодарности. Это все, что я могу для вас сделать.

Поручик подозвал солдата, Корсаков заложил руки за спину. Конвойный провел его в стоящую отдельно от общего барака избу, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, указал направо.

– Вам сюда, ваше благородие.

Нашарив в полутьме сеней дверь, Корсаков толкнул ее. Внутри было жарко натоплено, пахло, как в обычной деревенской избе – кислой капустой, подмокшей шерстью. В свое время Корсаков квартировал в походах в крестьянских избах и этот запах напомнил ему былое. Однако сейчас он уловил совершенно неуместные здесь ароматы и нерешительно остановился. После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету, пробивавшемуся через маленькие окошки. Простой стол из струганных досок, сундук под окном. Единственное, что было чуждо крестьянской избе – походная офицерская кровать, придвинутая к стене.

С лавки возле печки кто-то поднялся ему навстречу, он прищурился, пытаясь разобрать кто это и почувствовал, как кровь бросилась в голову. Это лицо, эти полуразвившиеся светлые локоны, дрожащие губы…

– Анна… – только и смог вымолвить он.

Руки, губы, зеленые заплаканные глаза… тонкие плечи… забытье, как омут… прерывистое дыхание, словно они вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха и вновь погрузиться друг в друга. Час… только один час.

Стук в окно и голос поручика.

– Пора, господин полковник.

Она припала к его груди, он почувствовал ее слезы.

– Я не отпущу тебя, не отпущу…

Шаг, другой. Он словно ощущает, как рвется связывающая их нить. Сдавленные рыданья за спиной.

– Прощай, сердце мое…

– …и спит на рабочем месте, только что не храпит. И морда разбита.

Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь со сна разглядеть, кто перед ним. Напротив, присев на корточки, глумливо скалился обрюзгший, с заплывшими свиными глазками Евгений Жуковицкий – менеджер от искусства, как он себя называл.

– И ты, Жук… – пробормотал Корсаков, потягиваясь. – Если с утра не заладится, так и весь день насмарку, а если тебя с утра встретишь, считай, вся неделя пропала.

– Ладно, может, я-то тебе и нужен, – усмехнулся Жуковицкий, – старый добрый Жучила.

– Сказки об отборе картин на аукцион «Сотби» будешь рассказывать тем, кто помоложе.

Евгений Жуковицкий, по прозвищу Жук, всю жизнь крутился вокруг художников, оказывая мелкие услуги, чаще фарцовочного плана. В советские времена иногда покупал «по-дружеской» цене, иногда выпрашивал, а случалось – просто крал картины молодых и никому еще неизвестных художников. С незаконным вывозом не связывался, опасаясь статьи УК. В результате к перестройке, когда открыли границы, скопил приличную коллекцию, вывез ее, как только объявили свободу передвижения и удачно реализовал. Затем Жук сумел на волне интереса к советскому искусству провернуть несколько спекулятивных сделок, скупая работы по дешевке и продавая их по рыночной стоимости. Когда ажиотаж спал, капитала оказалось достаточно, чтобы перейти в высшую весовую категорию – «черный рынок» работ классиков. Но время от времени, по старой памяти, а может просто от жадности, Жучила занимался молодыми художниками, по старой же памяти безжалостно их обирая.

– А что, могу и на «Сотби» устроить. Хочешь – обсудим, – Жуковицкий хитро посмотрел на Игоря, – но сейчас о другом. Я бы пару-тройку твоих картин взял. Из старого. Помнишь, у тебя был цикл «Руны и Тела»? – Жучила облизал толстые губы, погладил двойной подбородок, – есть возможность хорошо заработать – этот твой период на западе помнят. Смотри сам, я второй раз предлагать не буду.

– Почему именно «Руны и Тела»? У меня с тех пор много нового появилось.

– А кому ты сейчас интересен, Гарик? – с обезоруживающей прямотой спросил Жуковицкий, – имя твое помнят по старым работам, а что забыли тебя – сам виноват. Так как насчет картин?

– Не знаю, – уклончиво сказал Корсаков, – из того цикла почти ничего не осталось. Можно, конечно, поглядеть, – если предложит хотя бы по пятьсот – отдам, решил он.

– Ты же знаешь, я обманывать не стану…

– Ох, не могу, – Корсаков откинулся на стуле, – ты бы хоть народ не смешил, Жук! Ты еще скажи: честность в отношениях – гарантия долговременного сотрудничества! Сколько ты тогда, в девяносто втором на всех нас наварил?

– Ну, Гарик, – потупился Жуковицкий, – время такое было: не ты меня объегоришь, так я тебя.

– Никто тебя, Жучила, объегоривать не собирался. Ребята лучшее отдали. Сука ты, Жук, – подавшись вперед, сказал Корсаков.

Жуковицкий отодвинулся от него и обиженно засопел. Игорь не сомневался, что он не уйдет – не таков был Жучила, не спроста он нашел Игоря и не спроста затеял весь разговор. Так и случилось. Подувшись немного, скорее для вида, Жуковицкий махнул рукой.

– Ну что ты, как на врага народа ополчился? Я к тебе с хорошим предложением. Хочешь, пойдем, – он огляделся, – ну, хоть в «Прагу». Посидим, обговорим условия.

– Чего обговаривать? Я себе цену знаю, – пожал плечами Игорь.

– Какая цена, Гарик? Твоя цена сейчас – банка пива на опохмел. – Жук откашлялся и заговорил проникновенным голосом, в нужных местах то повышая, то понижая тембр, – тебя давно списали, милый мой, и если я интересуюсь твоей судьбой, так лишь по старой дружбе. Никто из серьезных людей с тобой работать не будет. Художники твоего поколения давно поднялись…

– С одним из «поднявшихся» я позавчера в милиции ночевал, кстати сказать, – усмехнулся Игорь.

– Это с Леней-Шестом? Слышал, слышал. Ну, дорогой мой, это не показатель, а потом, несмотря на все свои закидоны, Леня, все же, признан коллекционерами всей Европы. У него картины из рук рвут – не успевает деньги считать. Один ты у нас раритет, ископаемое полезное. Еще немного и под забором ведь помрешь, Гарик! А не то белую горячку заработаешь. Больно и обидно смотреть, как такой человек, такой мастер, такой большой художник, на которого в свое время мы все с надеждой…

– Слушай, завязывай. Не на трибуне, все-таки, и не у гроба, – попросил Игорь, – давай конкретно: какие картины ты хочешь и почем.

– Ну, ты так сразу… – немного сбавил обороты Жуковицкий, – почем, это надо еще решить, мне принципиальное согласие нужно. Подумай хорошенько. Вот еще что: ты помнишь, когда Серега Арефьев помер – картины искали, искали, а не нашли, да! И знаешь, как дело было? Менты, что протокол о смерти составляли, к себе вывезли. Я у них потом оптом все и взял. А Серега вот так же, как ты кочевряжился. Все живого классика из себя строил и что в итоге? Ни себе не помог, ни семье, ни хорошим людям.

– Ну, ты меня-то не хорони загодя, – сказал Корсаков.

– Не зарекайся, Гарик. Все под богом ходим. А у тебя, я слышал неприятности.

Игорь насторожился, внимательно разглядывая собеседника. Жуковицкий иногда заходил на Арбат, но Игоря обходил стороной. То ли чтобы глаза лишний раз не мозолить, помятуя о прежних грехах, то ли просто неинтересен ему Корсаков был. А теперь, получается, всех опередить хочет, если что с Игорем случиться…

– Хорошо, Женя, я подумаю, – сказал Корсаков, делая вид, что задумался над словами Жуковицкого, – работы из того цикла и правда остались, только отдал я их кому-то на хранение. По пьянке отдал, а теперь забыл. Но вспомнить можно. Главное, чтобы стимул был, понимаешь? – Игорь потер пальцами, будто считая деньги.

– Все понимаю, Гарик, все отлично понимаю, – с готовностью закивал Жук. – А чтобы ты мне поверил, что я для тебя стараюсь, могу купить… – он оглядел выставленные Игорем картины, – ну, хоть вот эту, – ткнув толстым пальцем в портрет Анны, он внимательно посмотрел на Корсакова. – Хоть и себе в убыток, но помня о старой дружбе, о славных временах, могу заплатить даже пятьдесят долларов США.

– Пятьсот, – коротко сказал Игорь.

Жуковицкий выпучил глаза.

– Ты что, родной? Ты с утра-то не принял лишнего на грудь? Пятьсот! Ты сам посмотри: фон неровный, лицо не прописано, да и тетка какая-то стремная – тоску нагоняет. Сто долларов, но это только для тебя.

Корсаков ухмыльнулся: Жучила любил поторговаться, знал в этом толк и любил, когда картину ему уступали не сразу, а именно после долгих споров. Бывало, он даже переплачивал, если художник умел обосновать и красиво изложить претензии на высокую цену. Видимо, Жучиле это было нужно для самоуважения.

– Я писал эту картину кровью сердца, – Игорь подпустил в голос дрожи, – ночей не спал, не пил, не ел, – он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жалости к себе. – И скажу без ложной скромности: картина написана в лучших традициях русской классики. Да любой, кто посмотрит на эту женщину, ощутит в себе нежность, любовь, желание, чтобы она была рядом, – Корсаков метнулся со стула и схватил за рукав проходящего мимо мужика с двумя дорожными сумками, – товарищ, вот скажите, что вы ощущаете, глядя на эту женщину.

Мужик, шарахнувшийся было в сторону, с интересом пригляделся к картине. Судя по суточной щетине и мятой одежде, это был провинциал, пришедший на Арбат скоротать время до отхода поезда.

– Вот на эту женщину? – задумчиво проговорил он.

– Ну да!

– Эх, – мужик вздохнул, – да если бы моя Маринка такая была… А то ведь жрет в три горла, зараза. Как порося стала, ей-богу. На кровати, не поверишь, боком сплю – не помещаемся. А кровать у нас широкая – сам ладил…

– Слыхал? – Корсаков победно поглядел на Жуковицкого.

– Нашел у кого спрашивать, – скривился тот, – мнение дилетанта…

– А ведь раньше такая же была, – не унимался мужик, – пока в невестах ходила. Тоненькая, как березка, глаза, как звездочки…

– Это же высокая поэзия, Женя! – Корсаков ковал железо, пока горячо, – Ты посмотри, какие у нее глаза, а плечи! А руки…

– Рук не видно, – быстро сказал Жуковицкий.

– Но можно представить, как они прекрасны! И за этот шедевр, продавать который для меня все равно, что вырвать сердце, ты жалеешь триста баксов? – Корсаков, как бы в смятении перед человеческой жадностью, отступил на шаг, – Женя, креста на тебе нет!

– …пиво, картошку, блины со сметаной каждый день трескает, – продолжал гундеть мужик, – а глазки заплыли. Поросячьи глазки стали…

– Сто двадцать, но я себе этого не прощу, – категорически заявил Жук, – просто душа у меня болит за тебя. Сто двадцать долларов – все что могу предложить.

– Холст и краски дороже стоят, – не уступал Корсаков.

– …а чай пить садится, так батон белого сожрет, и не хрюкнет!

– Слушай, мужик, иди-ка ты отсюда, – разом заорали Корсаков и Жуковицкий.

Провинциал, отпрянув, удивленно пожал плечами.

– Сами же просили портрет оценить, – сказал он с обидой и, покачав головой, двинулся дальше, – ну, москали, не поймешь вас.

– Короче, Гарик, сто пятьдесят – и все!

По тону Жуковицкого Корсаков понял, что это предел и, горько вздохнув для приличия, согласился.

– Ну вот, – одобрил Жук, – а то – пятьсот! Ты еще не помер, чтобы такие цены ломить.

Он отсчитал три пятидесятидолларовые бумажки, вручил Игорю, которому вдруг стало жалко картину. Он сам снял ее, упаковал и стал собираться домой.

– А насчет тех картин – так я зайду на днях, лады? Ты ведь не переехал? – спросил, осклабившись, Жук.

– Не переехал. Заходи, – сказал Корсаков, – но уж за них я с тебя семь шкур спущу.

– Разберемся, – Жуковицкий подал ему мягкую влажную ладонь и потопал к выходу с Арбата.

Значит, он специально на Арбат приехал, чтобы меня найти, глядя ему вслед подумал Корсаков. Ну и черт с ним. Еще Жучилой не хватало голову забивать. Тут другая проблема вырисовывается: сначала он потерял Анну во сне, в том, что во сне он видел именно Анюту Корсаков не сомневался, а теперь и наяву утратил. И хоть это всего лишь портрет, кто знает, может так ему и суждено: терять дорогих сердцу женщин.

Обменяв валюту, Игорь побрел домой.

Как обычно Арбат жил своей жизнью: скучали художники, продавцы шинелей, шапок-ушанок, кокард и прочего добра, оставшегося от Советской армии, обольстительно улыбаясь, демонстрировали товар иностранцам. Два ребенка лет семи-восьми кружились в вальсе, родительница обходила зевак с картонной коробкой. Разорялся какой-то бард, его обходили стороной – уж больно рьяно он терзал струны обшарпанной гитары.

Корсаков заметил милицейский наряд, проверявший документы у лица кавказской национальности, подошел поближе. Дождавшись, когда нацмена отпустили – видно, документы оказались в порядке, он подошел к разочарованным милиционерам.

– Ребята, у меня тут должок для капитана Немчинова. Передайте, – Игорь протянул руку, как бы для пожатия старшему наряда – щеголеватому лейтенанту, избавился от денег и, кивнув, пошел дальше.

В продуктовом магазине, долго не раздумывая, накупил продуктов: колбасы, хлеба, яиц и кофе. Долго стоял напротив винного отдела. Выпить, не выпить? Прозрачная, как слеза, водка, янтарный коньяк, ликер «Кюрасао», цвета стеклоочистителя… пиво, шампанское, портвейн, виски. На память пришел Жуковицкий: «…еще немного и белую горячку заработаешь». Не дождешься, Жучила! Этот номер мы уже вытаскивали – ничего, кроме похмелья и горьких воспоминаний там нет.

– Мужчина, ну вы прям, как в музее. Чего на нее смотреть, ее пить надо! Не стесняйтесь, подходите, – подбодрила Игоря молодящаяся продавщица.

– Не могу, красавица, – вздохнул Корсаков, – язва.

– То-то облизываешься, как кот на сметану, – посочувствовала продавщица.

Купив двухлитровую бутылку кваса, Игорь, опасаясь что поддастся соблазну, быстро вышел из магазина.

В квартире кто-то был – дверь с лестницы была забаррикадирована. Корсаков наподдал ногой, вызвав за дверью легкую панику: кто-то заметался по квартире, потом в щели показался глаз.

– Ты что ли, Игорь? – голос у Владика был сдавленный, испуганный.

– Я, – подтвердил Корсаков, – открывай. Чего закрылись? Опять трахаетесь?

За дверью загремело. Корсаков втиснулся в образовавшийся проем.

– Трахаемся… Давай, быстрее, – Владик стоял, согнувшись, держа в руках радиатор парового отопления, – никого чужого не заметил?

Под глазами у него были синяки в пол-лица, нос скособочен, губы превратились в лепешки.

– Не заметил.

– Это хорошо, – Владик привалил радиатор к двери, поставил на него еще один. – А я пришел – тебя нет. Ну, думаю, все…

– Так ты один? А где шлялся? – спросил Игорь, проходя в комнату, – участковый заходил, тебя спрашивал.

– Когда?

– Позавчера. Сказал, что тебя папаша Анюты к ним в отделение приволок.

– Точно, – кивнул Владик, – они меня отпустили потом, я у приятеля ночевал – боялся сюда показаться, – он подошел к окну, чуть отодвинув фанеру, осмотрел двор.

– Мог бы и зайти, проведать – я до ночи без памяти провалялся, – проворчал Корсаков.

Он разгрузил сумки, принес из чулана электроплитку, сковородку и принялся резать колбасу.

Владик присел на низенькую табуретку, обхватил плечи руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

– Тебе хорошо, – сказал он обиженным тоном, – ты сразу вырубился, а меня, как грушу в спортзале обработали.

– Анюта где была?

– В машину ее утащили и увезли. И папа с ней уехал. А трое этих… остались и давай меня охаживать. Я все ступеньки в доме пересчитал. Потом папа вернулся и повезли они меня в «пятерку». Что там было… – он тяжело вздохнул.

Игорь бросил на сковороду нарезанную колбасу, глотнул квасу и присел на диван.

– Знаю я, что там было, – проворчал он. – Владик, тебе сколько лет?

– Двадцать один, а что?

– Что? А то, что баб надо выбирать не только членом, но и головой. Или ты ее в невесты присмотрел?

– В какие невесты? – возмутился Лосев, – ну, понравились друг другу, перепихнулись в охотку. Что ж теперь, любовь на всю жизнь?

– Вот трахнулись, и – все, разбежались по норам. За каким хреном ты ее сюда водить стал? Соображение надо иметь. Она что, не говорила, что у нее папа крутой?

– Ну, так, бормотала чего-то, – Владик потупился, – я думал, это еще лучше. Папашка денег подкинет, может, выставку организовать поможет. Глядишь и…

– Ага, – усмехнулся Корсаков, – апартаменты выделит – трахайтесь, детки, на здоровье. Позволь я тебе кое-что объясню: в советское время общество у нас было бесклассовое. Так во всяком случае, считалось. А теперь дело другое. Анюта и папаша ее принадлежат к высшему обществу, а ты даже не в низшем классе, ты нигде. Ты – деклассированный элемент, мать твою! – Игорь разозлился всерьез. В самом деле: приходится объяснять этому Казанове элементарные вещи, – они – новая аристократия, только без дворянских титулов. Хотя я подозреваю, что это временно. А ты? Монтекки из подворотни! Ромео без определенного места жительства. Кстати, Ромео даже родословная не помогла, если ты помнишь, чем у Шекспира дело кончилось. Ты пойми, Лось, бабы к художнику тянутся потому, что он вольный человек, а воля – это отсутствие хомута и кнута! Ты себе нашел и то, и другое, и приключений на задницу. И, кстати, ты уж меня извини, ты всерьез считаешь себя художником?