Текст книги "Трилогия об Игоре Корсакове"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Олег Маркеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 50 страниц)

Арбат еще мели длинными метлами припозднившиеся дворники, кафе и палатки были закрыты. Впрочем, две-три палатки, торгующие всю ночь, работали. Корсаков приостановился было, раздумывая, не взять ли выпить, но поморщился и зашаркал дальше.

Он раскрыл складной табурет, тяжело опустился на него и, закурив, уставился в землю. В голове было пусто, как у алкоголика в холодильнике. Так, два-три замерзших таракана, растекшееся и засохшее яйцо, потеки пролитого пива и сухая холодная пустота.

Поставив мольберт с образцами портретов, Корсаков огляделся. Чего он приперся в такую рань? Хотя нет, все же люди ходят: вон, патруль из пятого отделения пошел сдавать ночную смену. Эти ребята появились на Арбате взамен тех, кого отправили в командировку в Чечню. Через месяц должны вернуться. Надо будет Федорову, участковому, который тоже загремел в зону боевых действий, литр поставить. Поздравить, так сказать, с возращением. Как-никак, он помог Корсакову выпутаться из неприятной ситуации, когда его ловили по всей Москве. Вернее, не столько помог выпутаться, сколько не стал помогать ловить, но и на том спасибо.

– Здорово, Игорек!

Корсаков оглянулся. Рядом устраивался с этюдником и раскладным стулом Сашка-Акварель. Кличку он получил за то, что в подпитии начинал разглагольствовать об изумительной способности акварельных красок передавать тончайшие нюансы человеческой души. По трезвому Сашка работал исключительно карандашом и красок не признавал принципиально.

– Привет, Сашок!

– Ты не против, если я здесь примастырюсь? – спросил Сашка. – Три дня квасил, такой депресняк начался, что одному просто страшно.

– Бывает, – сказал Корсаков, радуясь, что у него будет сосед. После кошмарной ночи ему тоже не хотелось оставаться в одиночестве.

Сашка, покряхтывая, расставил свои причиндалы, выпрямился и вытер пот со лба.

– Ух, как шибает, – пожаловался он. – Игорек, я сбегаю возьму чего-нибудь. Ты как, примешь?

– Я не болею, – угрюмо отказался Корсаков.

– Счастливый человек, – позавидовал Сашка и потрусил к палатке возле метро.

Чтобы отвлечься, Корсаков достал лист бумаги и стал рисовать. Карандаш скользил по листу как бы помимо его воли. Не думая, почти не замечая, что получается, Игорь делал наброски, будто для того, чтобы не разучиться рисовать. Так профессиональный игрок даже на отдыхе тасует карты, не замечая, что делают его пальцы.

Вернулся Сашка-Акварель, расположился на стуле. Он купил двухлитровую бутылку пепси, чекушку водки и пластиковый стакан. Сорвав крышку тряскими пальцами, наполнил стаканчик наполовину.

– Будешь?

– Нет, – отказался Игорь, продолжая рисовать.

– Ну как хочешь. – Сашка поднес стакан к губам, пробормотал: – Не прими за пьянку, Господи, – и опрокинул водку в рот.

Его передернуло, он торопливо занюхал рукавом, открыл пепси и припал к горлышку. Вскоре на его лице появилась неуверенная улыбка: он как бы прислушивался к таинственным процессам, проходящим в проспиртованном организме.

– Вроде пошла, – констатировал он сдавленным голосом, выдохнул и достал сигареты. – Нет, Игорек, что ни говори, а так пить нельзя.

– Угу.

– Хотя, с другой стороны, я пока не тяпну сто пятьдесят, ну никакого вдохновения. Вот есть у меня мечта: написать портрет прекрасной незнакомки. Помнишь, как там у Блока? Ну, стихотворение «Прекрасная незнакомка»…

– Помню, – кивнул Корсаков.

– А я не помню, – вздохнул Сашка, – только название в памяти осталось. Но дело не в этом. Этот портрет будет живописным аналогом поэзии, копия стихотворения, положенная на холст.

– Какая копия, если ты оригинал не помнишь?

– Это необязательно, – небрежно отмахнулся Сашка, – важно впечатление, с которым творец работает над шедевром, состояние души художника. Я даже вижу лицо. Прекрасное, немного печальное. Это будет бомба, взрыв страсти, квинтэссенция всего созданного за цивилизованную историю человечества.

– И, конечно, акварелью? – уточнил Корсаков.

– Только акварелью, – категорически подтвердил Сашка, – иначе не стоит и начинать.

– Хотелось бы дождаться, – задумчиво сказал Корсаков, продолжая рисовать, – взглянуть разок, а там и помереть можно спокойно.

– Первым увидишь, – Сашка клятвенно приложил руку к груди.

Видимо, разговор о будущем шедевре поднял ему настроение. Он налил еще сто грамм, выпил, уже не морщась, и взглянул на рисунок, возникающий на бумаге из-под карандаша Корсакова.

– О, тоже ничего бабец, – одобрил он. – Кто это?

– Не знаю, – Корсаков пожал плечами. – Так, взбрело что-то.

С листа на него смотрело лицо черноглазой воительницы.

– Слушай, это же вылитая Хельгра!

– Кто такая?

– Хельгра? – Сашка удивился, будто Корсаков заявил, что не знает кто написал «Джоконду». – Это же предводительница Войска мертвых.

– А-а-а… Тогда понятно, – Корсаков решил не уточнять, чтобы не нарваться на лекцию о потустороннем мире – в этом вопросе Сашка был основательно подкован.

– Вот, смотри, – Сашка достал из сумки потрепанную книгу, – здесь все про нее сказано.

Корсаков оторвался от рисунка, взглянул на книгу.

– "Хроники и мифы Атлантиды", – прочитал он вслух. – И что там сказано?

– На, почитай. Я так, на всякий случай, взял. Думаю, если клиентов не будет – перечитаю. Люблю, знаешь, историю.

– Историю я тоже люблю, – пробормотал Корсаков, открывая книгу.

Как он понял из оглавления, в книге были собраны мифы о затонувшей Атлантиде, которую многие считали працивилизацией человечества. Эпос большинства народов включал в себя упоминания об исчезнувшей цивилизации, и здесь были собраны, систематизированы и даже художественно обработаны упоминания о волшебной стране, погрузившейся в океан.

Корсаков бегло пролистал книгу. Выхваченные наугад фразы заинтересовали его. Он снова посмотрел оглавление. «Цивилизация Туле, или северная Атлантида», «Истоки античных мифов», «Сказания о Белой Праматери и Царице мертвых». Игорь приблизительно знал легенду, но автор книги сделал упор не на Атлантиде из греческого мифа, а о провалившейся под землю стране, находившейся на месте современной Арктики. Ничуть не сомневаясь в достоверности своих источников, автор описал историю возникновения, период расцвета и саму катастрофу, стершую цивилизацию с поверхности планеты. Происходило это за много тысячелетий до появления египетских пирамид, когда на большинстве материков предки человека еще добывали огонь трением, а лучшим оружием считалась вырезанная из цельного корневища дубина.

Народ Атлантиды не сложил руки, не сдался на милость богов, заточивших его под землю. Мгновениями летели годы, проносились мимо столетия, складываясь в тысячи лет борьбы и поисков. Народ Атлантиды готовился пробить выход к солнцу, когда «открылись Врата Златые, и сошла под землю Праматерь Белая, и вырвалось наверх войско подвластных атлантам чудищ, чтобы завоевать три мира и семь небес человеческих. Но испугалась Праматерь за детей человеческих, что стали ей родными, и покинула мир подземный, а в открытые ею врата ворвалась в потерянную страну Черная Женщина, и имя ей было Хельгра, и была она предводительница Войска мертвых. И бились с ней атланты, и победить не могли, потому как оживляла Хельгра мертвецов павших и бросала в бой смрадные легионы. И взмолился народ атлантов великому Асдину, богу воинов, и возопил о немощи своей, и просить стал, чтобы не дал он погибнуть своим детям. Долго идут молитвы до ушей Великого бога, но атланты надеются, что он внемлет и пришлет в ад вселенной, в которой нет неба, своего сына – Бальгарда. И принесет Бальгард напиток бессмертия и меч воителя вселенной, и победит он Хельгру, и прорвется народ Атлантиды сквозь Врата Золотые»…

Иллюстрации в книге походили на средневековые гравюры – художник старался донести до зрителя как можно больше информации, иногда в ущерб перспективе и масштабу. Что-то знакомое почудилось Корсакову в довольно схематичном изображении гористой страны, ее богов и героев. Он открыл очередную страницу и закусил губу – он узнал перешеек среди болот, примыкавшие горы и холмистую равнину. Заложив пальцем страницу, он посмотрел на Сашку. Тот, потряхивая в руке чекушку, решал трудный вопрос – взять еще или погодить.

– Сань, откуда у тебя эта книга? – спросил Корсаков.

– Книга? А-а-а… Возле Кирилла и Мефодия какой-то барыга продавал. Давно уж, лет пять назад. Заливал мне, что первоисточник издан в Германии в восемнадцатом веке. Я ему: в восемнадцатом веке еще Германии не было. Пруссия была. А он мне: значит, в Пруссии. А у нас, мол, перепечатали в двадцатых годах. Тогда, говорит, спрос был на оккультизм, и даже ЧК этими вопросами интересовалась. Штуку просил, живоглот, прикинь! Ну, я ему налил сто пятьдесят беленькой, и за сотню он уступил. А чего, понравилась книжка?

– Любопытная, – кивнул Корсаков.

– Хочешь – продам. Как другу за пятьсот целковых. Раритет. Сам понимаешь, дешевле не могу.

– Нет уж, Саня, спасибо. Я к раритетам с некоторых пор отношусь предвзято, – сказал Корсаков, возвращая книгу.

– А за двести?

– Нет, не хочу.

– Жаль! – Сашка вздохнул, пряча книгу в сумку. – Как думаешь, взять еще? – Он взболтнул в чекушке оставшуюся водку.

– Если только для вдохновения.

– А для чего же еще? – удивился Сашка, доливая остатки в стакан.

Корсаков посмотрел, как дергается его кадык, пропуская водку в желудок.

– Ох, хороша, зараза! Ну, Игорек, вот как ее не пить?

– Лучше ее не пить никак, – ответил уже жалеющий, что отказался разделить компанию, Корсаков, – но это, к сожалению, невозможно.

– Еще как возможно, – незаметно подошедшая Анюта остановилась возле них. – Привет, Саша!

Она была в том же голубом платье. Лицо у нее, несмотря на то, что половину, если не всю ночь она провела, развлекая папиных гостей, было свежее, глаза смеялись.

– Королева, женщина моей мечты! Я буду писать с тебя портрет акварелью…

– Сашок, помолчи, – попросил Корсаков. – Привет, радость моя, – он привстал, Анюта подставила щеку и он чмокнул ее. – Ты с корабля на бал?

– Нет, я заехала домой, тебя нет, пошла искать, а ты уже водку трескаешь. Игорь, ты мне сегодня нужен трезвый.

– Он не пил, – вступился Сашка. – Ребята, посторожите вещички, я в палатку сбегаю.

– Пять минут, – Анюта постучала пальчиком по наручным часам, – мы спешим.

Сашка умчался к метро, Корсаков вопросительно посмотрел на девушку.

– Куда же мы спешим?

– Сань-Саню позвонила бабуля, искала меня. Хочет, чтобы мы с тобой к ней приехали. Причем срочно.

– Ты ей про меня рассказывала?

– Ничего я ей не рассказывала, и папаня тоже ничего не говорил.

– Так откуда она меня знает?

– Она все знает. Бабуля у меня – ведьма со справкой.

Корсаков собрал этюдник, спрятал в папку рисунок, сложил стул.

Прибежал запыхавшийся Сашка-Акварель, к груди он нежно прижимал пол-литра «Гжелки».

– Сашок, остаешься один, – сказал Корсаков, вешая этюдник на плечо. – Все клиенты твои.

– А посошок? – подмигнул Сашка.

– Никаких посошков! – Анюта взяла Игоря под руку. – В следующий раз расслабитесь.

Они пошли к Гоголевскому бульвару, где Анюта припарковала машину. Корсаков положил в багажник этюдник, складной стул, папку и уселся на переднее пассажирское сиденье. Анюта уже давила на газ, придерживая сцепление. Игорь еще не успел закрыть дверцу, как машина сорвалась с места.

– Тихо, тихо, – попытался успокоить девушку Корсаков, – не на пожар и не на похороны.

– Как знать…

Машина завизжала тормозами, выруливая на Пречистенку.

– Что-то на сердце у меня неспокойно, – сказала Анюта. – Уж очень голос у бабули был серьезный.

Впереди замигал желтым глазом светофор. Анюта прибавила газу, свернула на Смоленский бульвар. Перед зданием МИДа светофор все равно их поймал.

– Бабуля то ли с семнадцатого, то ли с восемнадцатого года рождения, – Анюта зажгла сигарету от прикуривателя, выпустила дым в окно, – значит, ей сейчас восемьдесят четыре или восемьдесят пять лет. Половину жизни в психушке провела, так что справка у нее самая настоящая. А раньше еще и в лагере сидела. Где-то на Севере.

Возле метро «Смоленская» Анюта поймала «зеленую волну», и до Садово-Каретной они ехали без остановок, хотя и небыстро – автомобилей летом в Москве становилось все больше, и даже утром можно было попасть в пробку.

– Она на Селезневке живет, я у нее была недавно, ну, когда она нам картину с утками отдала. Там такие старенькие домики. Отец ей предлагал квартиру в престижном районе купить, так она ни в какую. Помру, говорит, здесь. Меня, говорит, память о своем доме все годы поддерживала, – Анюта вздохнула. – Жалко ее. Арестовали перед началом войны, наверное, тогда она и сошла с ума. И всю жизнь жила под надзором врачей. Только перед самой перестройкой ее выпустили. Живет она одиноко, тихо… Куда прешь, козел? – крикнула Анюта так неожиданно, что Корсаков вздрогнул. – Не, ты глянь, как ездят! Да, о чем это я? А-а-а… вот, и живет бабуля одиноко и тихо.

Свернули на Краснопролетарскую улицу. Когда-то Корсаков жил неподалеку отсюда. После развода он оставил квартиру жене и перебрался на Арбат. Недели две назад Ирина звонила. После того как Игорь отдал ей деньги, вырученные с продажи двухсотлетнего коньяка, они с дочкой сняли на лето домик в поселке Новый Свет под Судаком, где Игорь с женой один раз отдыхал.

– Итак, бабуля – божий одуванчик. Живет тихо, спокойно, собралась на тот свет и подарила тебе картину, – обобщил Корсаков. – А я то причем? Она что, хочет поторопить нас с правнуками?

– Игорь, – укоризненно сказала Анюта, – не надо так. Я бабулю очень люблю, и она меня любит. Я, честное слово, не знаю, зачем она нас позвала. Сейчас сами спросим – почти приехали.

Машина запетляла в переулках и, сбавив скорость, въехала под арку во двор старого трехэтажного дома. На веревках, натянутых между вкопанных жердей, сушилось белье, возле пристройки в один этаж лежала поленница дров. Анюта пояснила, что центрального отопления нет – дом должны были снести еще лет двадцать назад, но никому до жильцов дела нет, так и топят квартиры дровами или углем.

Она открыла багажник и достала оттуда картину, отмытую Воскобойниковым.

– Она попросила привезти ее, – пояснила девушка. – Боже, ты небритый! Постой, дай я тебя хоть причешу.

Корсаков терпеливо дождался, пока она пригладит ему волосы.

– Ты не очень-то выпендривайся. Бабуля хоть и старенькая, а всю родню в узде держит. На, неси, – она передала Игорю картину. – Ей перечить никто не решается – сглазит. Даже Сань-Сань, несмотря на все свои понты, ее побаивается. Как какой контракт заключать, к ней бежит за советом. А еще она лечит наложением рук, вот!

– Я уже побаиваться ее начинаю, – пробормотал Корсаков, открывая скрипучую дверь подъезда.

– Не бойся – я с тобой, – успокоила его Анюта. – Кстати, это она велела папашке оставить нас в покое. Так и сказала: оставь детей в покое, Александр, не-то пожалеешь. Они сами знают, как жить. Раз в год, в июне, у нее случаются обострения. Родня знает, что надо перетерпеть месяц, когда у нее всплывает память о предвоенном шоке, из-за которого она потеряла рассудок. Бабуля тогда несет всякую чушь, а еще она мебель взглядом двигает. Я такое только в кино видела.

– Я все больше начинаю уважать старушку, – сказал Корсаков. – Осторожно, здесь, похоже, ремонта не делали как раз с тех пор, как твою бабулю замели.

Глава 4

Перед дверью на втором этаже Корсаков замялся: не было обычной кнопки звонка, а в филенку было вделано что-то вроде звонка от велосипеда. Игорь неуверенно повернул колесико, за дверью тренькнуло, будто и вправду там находился велосипед с круглой коробочкой звонка – у Корсакова в детстве на велосипеде стоял точно такой. В подъезде явно экономили на лампочках: горела лишь одна, на первом этаже, и поэтому, когда дверь распахнулась и в проеме, на фоне освещенной прихожей появился темный силуэт женщины, Игорь невольно замешкался. Анюта оттерла его плечом в сторону.

– Привет, бабуля! Вот и мы.

Женщина отступила в прихожую, и теперь Корсаков смог ее рассмотреть. По рассказам Анюты он представлял себе старуху, похожую на бабу-ягу из кинофильмов, и был приятно удивлен: если бы не седые, даже не седые, а белые волосы и выцветшие от старости глаза, цвета выжженного солнцем неба, бабуле можно было дать лет пятьдесят. У нее было спокойное, с тонкими чертами лицо, прямая осанка.

Анюта чмокнула ее в щеку и обернулась к Игорю:

– Ты чего застыл, как перед иконой? Входи. Это моя бабушка Лада Алексеевна Белозерская. А это Игорь.

Теперь, когда женщины стояли рядом, Корсаков сразу обнаружил в них портретное сходство: глядя на Ладу Алексеевну, можно было сказать, какой будет Анюта через шестьдесят лет. «Если я столько проживу», – подумал Корсаков и шагнул в квартиру.

– Здравствуйте, Лада Алексеевна! Очень приятно познакомиться! – Корсакову почему-то захотелось щелкнуть каблуками на гусарский манер. Чтобы шпоры звякнули, чтобы качнулся султан на кивере. Он ограничился тем, что коротко наклонил голову.

– Здравствуйте, Игорь! – Лада Алексеевна подала руку и, пока Корсаков раздумывал, приложиться к ней или просто пожать, сама энергично пожала ему ладонь. – Рада вас наконец-то увидеть.

– Сердечно тронут вашим вниманием, – зачем-то сказал Корсаков и покраснел.

Непонятно отчего, но ему хотелось выражаться выспренно и витиевато.

Лада Алексеевна чуть улыбнулась, отступила, пропуская его, и закрыла дверь. Игорь прислонил картину к стене, осмотрелся. Паркетный пол был натерт – чувствовался легкий запах мастики. Корсаков сразу вспомнил, что дома в детстве так же натирали паркетные полы. Была даже такая машина со щетками – полотер, но вряд ли Лада Алексеевна пользовалась подобной техникой. Скорее по старинке натирала половицы шерстяной или войлочной тряпкой. Старинный шкаф с позеленевшим зеркалом, резной, как ларец, мрачно возвышался возле стены. Розовый абажур окрашивал прихожую теплыми тонами.

– Вот вам тапочки, одевайте и проходите в комнату, – поскольку Анюта уже впорхнула в комнату справа, Лада Алексеевна повысила голос: – Анна, ты опять в туфлях вошла? Ты же знаешь, что мне уже тяжело мыть полы.

– Бабуля, я сама вымою, – девушка выскочила в коридор, скинула туфли и надела мягкие войлочные тапочки. – Ну, как он тебе? – она подхватила Игоря под руку. – Он бродячий художник.

– Больше похож на странствующего рыцаря, – улыбнулась Лада Алексеевна. – Пойди, поставь чайник, – скомандовала она, – а вы проходите, молодой человек.

Корсаков вошел в комнату и словно перенесся в московскую квартиру начала тридцатых годов прошлого столетия. Впрочем, судить он мог только по кинофильмам. Возле окна на круглом обеденном столе в тяжелой хрустальной вазе стоял огромный букет ромашек. Под вазой была вязаная салфетка. Такая же салфетка украшала пианино возле стены. Над письменным столом в углу висели книжные полки. Настольная лампа с зеленым стеклянным плафоном тоже напомнила Корсакову детство – у отца на столе стояла точно такая же. Стулья с прямыми спинками, цветы на окне – герань, столетник, декабрист. Пасефлора протянула тонкие нити лиан по всему окну. Даже запах в комнате был особый, присущий только таким квартирам со старинной мебелью и годами поддерживаемым старомосковским уютом.

Внимание Корсакова привлекла картина на стене. Под свинцово-серыми тучами бились в гранитные скалы штормовые волны. Над скалами парили птицы, тучи неслись к берегу, а приглядевшись, можно было различить летящую навстречу тучам размытую тень. Словно сорвавшаяся со скал неприкаянная душа рвалась прочь от скалистого берега. Корсаков подошел поближе, надеясь разглядеть подпись художника, но картина была не подписана.

– Это написал один мой знакомый, – тихо сказала за его спиной Лада Алексеевна. – Я знала его подростком, когда он работал рулевым на маленьком сейнере. Впоследствии он стал краеведом и художником, но его имя вам ничего не скажет.

– Очень неплохая работа, – одобрил Корсаков, – самобытно и в то же время очень профессионально. А что это за место?

– Это архипелаг Новая Земля. Берег возле поселка Малые Кармакулы.

– Вы там бывали? – удивился Корсаков.

– Довелось побывать, – еще тише ответила Белозерская, – но обо всем по порядку. Присаживайтесь.

Корсаков устроился на стуле возле стола с вазой, женщина – язык не поворачивался назвать ее старушкой – присела напротив и, чуть склонив голову, посмотрела ему в глаза. Анюта так же склоняла голову, наблюдая, как Игорь работает за мольбертом.

«Жаль, что я не доживу, чтобы посмотреть, станет ли Анюта похожа на нее», – вновь подумал Корсаков.

– Вы проживете очень долго, молодой человек, но этого не увидите, – спокойно сказала Лада Алексеевна.

– П-почему? – сумел выдавить остолбеневший Корсаков.

– Не спешите, – она наклонилась и слегка похлопала его по руке, – всему свое время. Помогите мне собрать на стол.

Корсаков помог ей достать из шкафа чайный сервиз с затейливым рисунком. Тонкие чашки были прозрачны той обманчивой чистотой, которая присуща лишь жемчужинам. Игорь даже не удержался и попытался взглянуть сквозь чашку на свет.

– Саксонский фарфор, – пояснила Лада Алексеевна. – Не правда ли, прекрасно?

– Изумительно, – подтвердил Корсаков.

– Мой дед привез сервиз из Германии в конце девятнадцатого века. Кстати, как и картину, которую я вам подарила, – Лада Алексеевна обернулась к двери и немного повысила голос: – Анна, ты скоро? За это время можно ведро вскипятить.

– Уже иду, бабуля, – отозвалась девушка.

– Я строга с внучкой, – пояснила Лада Алексеевна, – она еще ребенок и притом балованный. К сожалению, мой племянник, ее отец, избаловал девочку. Надеюсь, вами она не пытается управлять?

– Случается, – усмехнулся Корсаков.

– Не позволяйте ни в коем случае! Если впоследствии вы хотите иметь рядом настоящую женщину, не важно: друга, жену или любовницу – никогда не позволяйте Анюте командовать собой.

– Я постараюсь.

– Вот и я, – Анюта вошла в комнату с чайником в руке. – Я хочу чай с мятой и мелиссой. Бабуля заваривает удивительный чай. Заваришь, бабуля?

– Нет, молодые люди. Сегодня я вам предложу нечто другое, – Лада Алексеевна поднялась со стула, подошла к письменному столу и достала из нижнего ящика разрисованную драконами железную банку из-под китайского жасминового чая. – Анна, сполосни кипятком заварочный чайник и посиди спокойно минут пять. Мне надо сосредоточиться.

Она взяла у Анюты горячий от кипятка заварочный чайник, Корсаков, по ее просьбе, открыл жестяную банку. В нос ударил запах трав. Лада Алексеевна зачерпнула из банки три ложки размельченной зеленоватой травы, всыпала в чайник, плеснула немного кипятку и поставила на стол, накрыв чайник ватной куклой в широком толстом платье. Движения старой женщины были неспешные и плавные, словно она исполняла особый ритуал. Присев на стул, она посмотрела на сидящих рядышком Игоря и Анюту.

– Дорогая моя, что у тебя за прическа?

– А что? – Анюта вскочила, подошла к шкафу и вгляделась в помутневшее, с отслоившейся кое-где амальгамой, зеркало. – Сейчас так носят. Бабуля! Ты отстала от жизни.

– Возможно, что и отстала, но прическа должна соответствовать общему облику. Сегодня на тебе вечернее платье или то, что сейчас под ним подразумевают, а волосы лежат так, будто ты всю ночь кувыркалась на сеновале с трактористом Ваней.

– Теперь на это никто не смотрит!

– На кувыркание на сеновале? Вполне допускаю, – кивнула Лада Алексеевна, – но вкус хоть какой-то должен присутствовать в одежде и облике.

– Бабуля, ну я тебя прошу: хоть при Игоре не пили меня, – Анюта уселась на стул и надула губы, как ребенок.

– Отчего же не при нем? – удивилась Белозерская. – Если мне не удается на тебя повлиять, так может, вместе мы справимся. Для женщины чрезвычайно важен стиль в одежде, а прическа должна непременно соответствовать ему. Молодой человек, я вас попрошу, поскольку вкус у вас более развит, чем у этой несносной девчонки, последите, во что она одевается.

– С удовольствием, – Корсаков злорадно взглянул на Анюту.

– Да ну вас, – девушка махнула на него рукой и, вскочив с места, взялась за чайник. – Пора долить.

– Посиди спокойно, егоза, – остановила ее Лада Алексеевна, – я сама сделаю.

Она сняла с чайника куклу, открыла крышку и всыпала в заварку щепотку травы из холщового мешочка, затем залила чайник кипятком до краев.

– Анна, задерни шторы, будь добра.

Анюта задернула тяжелые гардины. В комнате воцарился полумрак. Лада Алексеевна высыпала на серебряную курительницу щепотку травы из мешочка, чиркнула спичкой. В воздухе поплыл странный тревожащий аромат. Лада Алексеевна разлила по чашкам заварку, добавила кипятка.

– А сахар? – спросила Анюта. – А конфеты?

– Сегодня обойдешься без сладостей, – отрезала Лада Алексеевна. – Прошу вас, молодой человек, – она передала чашку на блюдце Корсакову.

Игорь отпил маленький глоток обжигающей жидкости. Вкус был горьковатый, немного вяжущий. Во рту, несмотря на то, что напиток был горячим, стало прохладно, словно он разжевал лист мяты.

– Странный вкус, – сказал он. – Я в свое время любил травяной чай и даже мог на вкус определить ингредиенты, но это…

– Это не совсем чай, и я бы не советовала слишком часто употреблять данный напиток. Впрочем, Анна будет знать, когда следует его готовить, – Лада Алексеевна помолчала. – Игорь, мне кажется, нынче ночью у вас были проблемы.

Корсаков поперхнулся чаем и закашлялся.

– Сегодня проблем быть не могло, потому что я не ночевала дома, – гордо сообщила Анюта.

– Вы бы не могли снять шейный платок? – попросила Белозерская, не обращая на внучку внимания.

– Отчего же не снять? – Корсаков почувствовал, что у него забегали глаза, а пальцы, держащие чашку, стали подрагивать. – Конечно, сниму.

Он поставил блюдце с позванивавшей на нем чашкой на стол и непослушными пальцами стал развязывать платок.

– Ну-ка, посмотрим… – Лада Алексеевна чуть повернула ему голову, рассматривая синяк на шее.

Корсаков почувствовал себя на врачебном обследовании. Пальцы у нее были сухие и холодные. Анюта отставила свою чашку и присоединилась к осмотру.

– Значит, ночью у вас были проблемы, Игорь Алексеевич? – ядовито спросила она. – И как же звали вашу проблему, позвольте узнать?

– Анечка, радость моя, ты не поверишь…

– Конечно, не поверю! Стоит мне только за порог…

– Анна, держи себя в руках.

– А ты помолчи, бабуля. Это наши дела. Значит, трах со мной вас уже не устраивает? Значит…

– Все меня устраивает, – попытался объясниться Корсаков. – Ты можешь спокойно меня выслушать?

– Представляю, какую ты нашел себе шалашовку среди своих друзей. Она что, натурщица?

– Какая натурщица, ты можешь меня выслушать?

– …и дает всем направо и налево? А как насчет минета?

– Дура ты, Анька…

– Замолчите немедленно! – воскликнула Лада Алексеевна и пристукнула ладонью по столу. – Сейчас же замолчите!

Корсаков сделался красным, как рак. Анюта плюхнулась на стул и отвернулась к окну. В глазах у нее стояли слезы, она моргала часто-часто, как ребенок, из последних сил сдерживающийся, чтобы не заплакать.

– Я знаю эту женщину, – сказала Белозерская. – Вернее, знала шестьдесят лет назад. Тогда ее звали Мария Санджиева…

– Чурка, да еще и старуха! У нее все мхом заросло…

– Радость моя, что ты плетешь?

– Молчать!!! – Лада Алексеевна стукнула ладонью по столу. Видно было, что она рассердилась всерьез. Глаза ее сузились, ноздри тонкого носа трепетали.

Корсакову показалось, что полумрак в комнате сгустился. Тлеющая в курительнице трава пыхнула клубом дыма, затрепетали цветы в хрустальной вазе.

– Хочешь, чтобы я лишила тебя голоса, как ту девчонку из сказки? – спросила Лада Алексеевна. Голос ее стал резким и скрипучим.

– Нет, – сквозь сдерживаемые слезы сказала Анюта и шмыгнула носом.

– Тогда сиди и слушай, – успокаиваясь, Лада Алексеевна помешала в курительнице стеклянной палочкой, вздохнула: – Что за морока с детьми?… Игорь, принесите, пожалуйста, картину.

Корсаков принес из коридора картину, поставил на стул и развернул к свету. Лада Алексеевна отставила чашку, откинулась на спинку стула и задумчиво стала ее разглядывать.

– Вы, наверное подумали, что старушка лишилась последних остатков ума, когда Анна привезла ее. Так?

– Ну… – Корсаков помялся, – как вам сказать…

– Понятно. Я предполагала, что вы как художник поймете, что под акварелью спрятано другое полотно. Эту картину, как я вам уже говорила, привез из Германии мой дед Николай Петрович Белозерский в одна тысяча восемьсот девяностом году. Он погиб в русско-японскую войну во время прорыва отряда крейсеров Порт-артурской эскадры во Владивосток. Ребенком я частенько разглядывала эту картину, представляла себя то черноглазой воительницей, то послом мира, который остановит войну. После революции отец попросил знакомого художника закрыть картину так, чтобы впоследствии можно было ее восстановить.

– Художник был неважный, прямо скажем, – уточнил Корсаков, поморщившись при воспоминании о резвящихся в пруду павлинах.

– Он был вполне профессиональным художником и изобразил на полотне эту чушь, чтобы большевики не польстились на картину. Я частенько потом старалась разглядеть под утками горы, воинов, женщину на камне. Иной раз мне это удавалось. Чем страшнее становилось жить в России, тем сильнее мне хотелось оказаться по ту сторону холста. Я не знала, что мое желание исполнится. Только не совсем так, как я это представляла. В конце концов я понемногу забыла, что именно изображено на картнине и дставляла себе все по-другому. Синее ласковое море, красивые люди…

Лада Алексеевна замолчала, подлила травяного настоя в чашки. Корсакову казалось, что от запаха тлеющей травы, а может, от необычного вкуса чая у него кружится голова. Он украдкой скосил глаза на Анюту. Девушка сидела, подавшись вперед, и, обхватив ладонями чашку, прихлебывала из нее настой мелкими глотками. Глаза у нее покраснели, но слез в них уже не было.

– Имя художника вам известно? – спросил Корсаков, прерывая затянувшееся молчание.

– К сожалению, нет, – Лада Алексеевна покачала головой. – Отец называл его имя, но я была слишком мала, чтобы интересоваться такими подробностями.

– А что послужило основой сюжета?

– Как бы вам объяснить… – Лада Алексеевна сложила пальцы домиком и поднесла их к губам. – Немецкий художник писал то, что ему было заказано. Сюжет основан на легенде, бытовавшей среди народа Атлантиды. Впрочем, я не уверена, что цивилизацию, исчезнувшую несколько тысячелетий назад, следует так именовать. Не делайте большие глаза, Игорь, мифическая Атлантида – реальность. И легенда ожила не без моей помощи. И битва, изображенная здесь, – кульминация лишь одной из войн, прокатившихся по потерянной стране.

– А какое отношение это имеет к Марии… как ее там? И к засосу на его…