Текст книги "Трилогия об Игоре Корсакове"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Олег Маркеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)

– Что, и там троллейбусы переворачивал? – усмехнулся сержант, запирая дверь.

– Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, – пригрозил Леня.

– Ага, и в ООН не забудь.

Шестоперов, отдуваясь от злости, забегал по камере.

– Какие троллейбусы ты переворачивал? – поинтересовался Корсаков.

– А-а… Костя сказал, что в девяносто третьем из троллейбусов баррикады строили, а он еще пацан был – мать не пустила. А мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один, дотолкали его до площади – там к Тверской под горку, хотели перевернуть. Тут нас и повязали.

– Деньги у тебя есть?

– Откуда?

– Так… и у меня не больше сотни деревянных. В каком мы отделении? – Корсаков, кряхтя, поднялся на ноги.

– В десятом, вроде.

Игорь подошел к решетке, подергал ее.

– Товарищ сержант, можно вас на минутку?

– Мужики, вы меня достали, – сержант втолкнул в «обезьянник» бомжа и вновь запер дверь, – чего надо?

– Вы не могли бы позвонить в пятое отделение.

– В «пятерку»? Это на Арбате, что ли?

– Ну да. Поговорите с капитаном Немчиновым – он меня знает. Меня зовут Игорь Корсаков.

Сержант ушел в дежурку, а Игорь присел на лавку, подвинув вольно раскинувшегося Германа. Время тянулось медленно, к горлу подступала тошнота, голова трещала немилосердно, а тут еще Леня метался по камере, как голодный лев в клетке.

– …о каких правах и свободах граждан можно говорить, когда честным людям крутят руки, сажают в камеру, лишая свободы? Вот, посмотри, – Леня засучил рукав куртки, – вот, видишь? Видишь? Руки крутили.

– Леня, отстань, – страдальчески сморщился Корсаков. – Ты хотел, чтобы они тебе троллейбус помогли перевернуть? Нет, не хотел? Вечно у тебя какие-то дикие идеи: баррикады, революция. Тоже мне, Че Гевара.

– Я этого так не оставлю!

– Как пожелаешь. Только сержанта не зли, умоляю тебя.

Появившийся сержант отпер дверь и распахнул ее настежь.

– Корсаков, на выход, – объявил он.

– А мои товарищи?

– Забирай, – согласился сержант, – хотя вот этого живописца я бы оставил. Для профилактики.

Шестоперов напыжился, но Корсаков наступил ему на ногу, предупреждая возможные протесты.

– Спасибо, товарищ сержант. За нами не пропадет. Леня, буди своих «барбудос».

Они растолкали Константина и Германа, сержант проводил их до дверей.

На улице было холодно. Корсаков поежился, поднял воротник плаща и взглянул на часы. Было четыре часа утра.

– Так, кто куда, а я домой, – сказал он. – Хватит приключений.

– Игорек, ты чего? А подлечиться? Гляди-ка, – Шестоперов присел на корточки и вытащил из носка две бумажки по сто долларов каждая. – Есть мнение, что нужно посетить Ваганьковское. Вот Константин хотел поклониться Сергею Александровичу и Владимиру Семеновичу. Георгий, ты с нами?

– А то! Только зовут меня Герман.

Корсаков прищурившись поглядел на Леню.

– Слушай, Шест. А ведь раньше ты не имел привычки заначивать деньги от друзей.

– Так это не от друзей…

– За сотню нас не только выпустили бы, но и на дежурной машине отвезли бы в ближайший магазин. И еще здоровья пожелали бы.

– Ха, сотню «зелени» ментам отстегивать, – возмутился Шестоперов.

– Жлоб ты стал, Леня, на своем Западе, – в сердцах бросил Корсаков, развернулся и пошел в сторону площади Маяковского.

– Игорек! Ну ладно, чего ты в самом деле? – Шестоперов пробежал несколько шагов, пытаясь задержать Корсакова, потом остановился, – ну, как знаешь. Что Константин приуныл? Сейчас помянем мастеров пера и дебоша. Ну-ка, Гвидон, лови тачку!

– Сейчас поймаем, только я – Герман.

Добравшись до Маяковки, Корсаков купил бутылку пива и пересчитал наличность. Осталось около ста рублей. Метро было закрыто, а похмелье наступало нешуточное и он, махнув рукой, остановил первого попавшего частника.

– До Арбата подбрось, командир, – попросил он и, сковырнув ключами пробку с бутылки «Балтики», присосался к горлышку.

Глава 3

Корсаков пересек Арбатскую площадь. Возле ресторана «Прага» наряд милиции грузил в «канарейку» компанию гостей столицы, пытавшихся прорваться в уже закрытый ресторан.

– Только водки взять – и все! – кричал один, видимо, самый трезвый.

Пожав плечами Корсаков не оглядываясь прошел мимо. Если хотели водки, так чего проще – вон возле метро круглосуточная палатка.

Булыжная мостовая Старого Арбата была мокрая, фонари светили сквозь туманные ореолы. Арбат никогда не спит, во всяком случае теперь, когда из уютной московской улицы с малоэтажными домами с коммунальными квартирами, сделали нечто вроде музея под открытым небом. Именно нечто. Корсаков поморщился – он еще помнил действительно старый Арбат, воспетый Булатом Шалвовичем. А теперь… ну, что ж. Теперь улица кормит Корсакова и десятки, если не сотни других художников и музыкантов, поэтов и спекулянтов. Милиционеров и бандитов, проституток и нищих. Разве раньше пошел бы какой-нибудь иностранец, набитый «зеленью», прогуляться по подворотням столицы? Не пошел бы, а сейчас – успевай только за рукава хватать, рекламируя свой товар.

Игорь миновал целующуюся парочку напротив дома Александра Сергеевича и свернул в Староконюшенный переулок. Здесь было темно, но он знал здесь каждый камень – уже год, как Корсаков жил в выселенном доме. Вот и старый двор, окна пялятся в ночь пустыми рамами.

Игорь открыл скрипучую дверь, прислушался. Первый этаж давно облюбовала компания бомжей. Иной раз до утра гуляют, но сейчас было тихо: то ли упились до беспамятства, то ли просто спят, набив за день ноги хождением по дворам.

Год назад, когда Игорь и еще несколько художников собрались устроить в доме сквот – общежитие творческих личностей, старожилы решили проверить их на вшивость. Но художник нынче пошел крепкий – и выпить не дурак, и подраться, если приспичит. После нескольких баталий будущие соседи выпили мировую и с тех пор друг друга не трогали. Менты из «пятерки» – отделения милиции «Арбат», смотрели сквозь пальцы на самовольно въехавших жильцов, правда, при этом не забывая забирать свою долю от художественных промыслов. За год сквот прекратил свое существование – в доме остались только компания бомжей и Корсаков с соседом, Владиславом Лосевым – тоже считавшим себя художником.

Корсаков проверил дверь в подвал – там он хранил несколько картин, из тех, которые были ему особенно дороги, и поднялся на второй этаж. Ощупью нашел скважину замка – единственного дверного замка во всем доме, открыл дверь и облегченно вздохнул. Наконец-то дома. В короткий коридор выходили двери трех комнат, но лишь одна была более менее приличная – закрывалась и даже запиралась. Там Корсаков и жил вместе с Владиком. Рисовать Владик не умел совершенно, но по его теории нынче это и не требовалось.

– Мое дело – изобразить что-то несусветное, а знатоки объяснят, что я хотел сказать своим полотном.

В общем– то он был прав, хотя давно миновали благословенные времена, когда любой, кто мог держать в руке кисть, имел шанс выгодно продать свои «таланты». А Владику и кисть была не нужна —он работал, в основном, шпателем и ценность его картин измерялась количеством израсходованной краски.

Игорь распахнул дверь. Комната была перегорожена облезлой китайской ширмой, на стенах висели картины в самодельных рамах. На полу горели свечи. В нос ударил плотный запах травки. За ширмой вполголоса переговаривались. На гвоздях возле двери висело кожаное женское пальто и армейская куртка Лосева. Корсаков закрыл дверь, скинул ботинки и прошел к своему лежбищу – пружинному матрацу на полу под окном, возле которого кучей были навалены законченные картины. Сбросив куртку, он повалился навзничь, совершенно обессиленный.

– Это кто к нам пожаловал? – спросили из-за ширмы.

– Я пожаловал, – проворчал Игорь. – Влад, выпить нету?

– Увы, мой друг. Даже чай кончился, – Владик выглянул, с сочувствием покачал головой, – и денег нету, вот что самое обидное.

– Есть деньги, – раздался женский голос, – кто пойдет?

– Привет, синичка, – сказал Корсаков, – давно прилетела?

– Давно. Так кто пойдет? Деньги в кармане, в пальто.

– Я – пас. Ноги не держат.

Владик, голый, как грешник в аду, прошлепал к двери, порылся в карманах пальто и выудил кошелек. Раскрыв его, он освидетельствовал наличность и разочарованно свистнул.

– Здесь же баксы… Где их сейчас разменяешь?

– В «пятерке», – пробормотал Корсаков. – Менты сотню, как полста обменяют и не чирикнут. Пойдешь?

– Не, – покачал головой Лосев, – я им должен уже. Отберут «зелень» – и с концами. А я виноват, если клиент не идет? – обиженно спросил он.

– Ох, – страдальчески закряхтел Корсаков, – ну что ж мне, сдохнуть теперь?

– Анют, может ты сбегаешь? – спросил Владик.

– Еще чего, – Анюта, тоже нагишом, выскочила из-за ширмы, отобрала кошелек и засунула его в пальто, – на меня и так половина отделения слюни пускает. До утра доживете, не в первый раз.

Корсаков с ленивой завистью посмотрел на них. Молодые, стройные, животы плоские. У Анютки грудь хоть и небольшая, но высокая, хорошей формы, у Влада… м-да…, тоже все в порядке. И я таким был десять лет назад. Игорь равнодушно отвернулся. Плохие симптомы, старичок, если на обнаженную женщину ты уже смотришь с безразличием.

Аню несколько дней назад притащил Владик с какой-то выставки, где пытался договориться с устроителями насчет вернисажа. Оба были веселые, поддатые и, не обращая на Игоря внимания, устроили за ширмой шумную любовь. После этого Анюта стала появляться в доме часто, перезнакомилась со всеми обитателями и внесла в жизнь вольных художников чуточку домашнего тепла. Совсем маленькую чуточку, на которую способна девятнадцатилетняя девчонка, не умеющая толком ни готовить, ни убирать, ни разговор поддержать, но все же своим присутствием смягчившая полудикие нравы обитателей дома. Поначалу она смотрела на художников, как на небожителей. Лосев долго уговаривал ее позировать ему и однажды Анюта согласилась.

Она целый день позировала Владику за ширмой – стеснялась Игоря. Владик работал сосредоточенно, почти не отвлекаясь на пиво. По всей комнате валялись выдавленные тюбики из-под красок, перекатывались пустые пивные бутылки, в воздухе плавал дым от бесчисленных сигарет – Владик, когда работал, себя не щадил. Когда портрет был готов, он, скромно отойдя в сторону, пригласил подругу взглянуть.

Кутаясь в простыню, Анюта робко подошла к холсту, стоящему на сбитом из досок мольберте – обычный не выдерживал вес Владиковых работ. Она долго смотрела, то приближаясь к полотну, то отступая вглубь комнаты.

– Кто это? – наконец спросила она.

Корсаков, с интересом ожидавший ее реакции, чуть не захлебнулся пивом и, сдерживая смех, едва успел выскочить на кухню, чтобы вволю отсмеяться. Портрет «Неизвестная обнаженная», больше похожий на портрет линяющего суслика после зимней спячки, стоял с тех пор, повернутый к стене в коридоре. На следующий день Корсаков сам написал ее портрет, который теперь висел между забитых фанерой окон.

Смирившись с тем, что похмелиться не удастся, Игорь закрыл глаза и тотчас его замутило, голова пошла кругом. Он сел, обхватив голову руками.

– Что, так плохо? – участливо спросила Анюта. Завернувшись в простыню, она подошла к нему и присела на корточки, – может, косячок попробуешь, – она протянула ему дымящуюся самокрутку.

Корсаков взял бычок, осторожно затянулся. Голова закружилась сильнее, но тошнота отступила. Травка принесла временное облегчение, потом будет хуже, но об этом думать не хотелось.

– Где это ты так погулял? – спросил Владик, успевший натянуть джинсы в пятнах краски.

– Леня-Шест приехал.

– Понятно. Что в этот раз поджигали?

– С поджогами обошлось, а вот баррикаду из троллейбусов едва не построили. Менты помешали. Пришлось в «пятерку» звонить. Капитан Немчинов отмазал, так что за теперь и за мной долг.

– А кто это: Леня-Шест? – спросила Анюта.

Игорь затянулся поглубже, задержал дым в легких и выпустил тонкой струйкой.

– О-о, это наш местный гений. Собственно, здесь все гении, но он признанный. Теперь в Англии загнивает совместно с тамошней буржуазией. Выставки, вернисажи, фуршеты. Был неплохой художник, а сейчас… – он махнул рукой. – Хотя, последних работ я не видел.

Травка сняла похмельный синдром и ему стало легко. Захотелось поговорить на отвлеченные темы не напрягаясь и не споря. Просто потрепаться с хорошими людьми, улыбаясь им, соглашаясь, а иногда поправляя на правах старшего и умудренного жизнью коллеги.

Анюта зажгла новые свечи взамен прогоревших, принесла подушку, уселась на ней прямо на полу и свернула еще одну сигаретку. Владик поднес ей спичку и они стали курить вдвоем, передавая самокрутку друг другу.

– А у него есть женщина? – спросила Анюта.

– У Лени их много, – Корсаков широко развел руки, будто хотел обнять весь земной шар, показывая насколько большое количество женщин интересуется Шестоперовым.

– Это неправильно. Женщина должна быть одна. Как Гала у Сальвадора Дали. Вот это любовь!

– Ну да, – хмыкнул Корсаков, – ее он любил, а спал со всеми подряд.

– Это неважно, – махнула рукой Анюта, – в каждой он искал частичку своей любимой, а не найдя, возвращался к ней. Правда ведь, Влад?

– Угу, – подтвердил Лосев, – спорт и ничего больше. Я тебе доставил удовольствие, ты – мне. Так?

– Так, – подтвердила девушка.

– Я думал у вас серьезно, – лениво сказал Корсаков, – все хотел Анюту спросить: каково это – любить гения. Лось, ты же гений?

– Естественно!

– Любой творец – гений, – безапелляционно заявила девушка, – я тоже творец… или творчиха? – она хихикнула, – я будущий гениальный художник. Как Серебрякова, как Мухина. Я буду У Владика уроки брать.

– Пусть лучше тебя Игорь учит, – великодушно разрешил Лосев, – он хоть рисовать умеет.

– Научишь, Игорь? – спросила, заглядывая Корсакову в глаза, Анюта, – знаешь, я ведь и тебя люблю? Гения полюбить легко.

– И разлюбить тоже, – усмехнулся Игорь, – художник, прежде всего, должен любить себя и вот здесь-то и кроется ловушка: самому себя тоже легко полюбить, но разлюбить себя, гениального невозможно.

– Но ты ведь гений? – не унималась Анюта.

– Девочка, – Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы, – я круче! Ведь что есть гений? Это даже не пожизненное звание. Это нечто такое, – он пошевелил пальцами, будто щупая что-то невидимое, – такое, что не уходит в небытие, не растворяется в памяти, пока остаются хотя бы воспоминания о творениях гения, о самом имени его. А я не есть гениальный художник, я – гений в прошедшем времени. Меня подняли на трон, я купался в лучах славы, но кто сейчас вспомнит мое имя или написанные мной полотна? Никто! Таких, как я не было, нет, и не будет никогда!

Окурок обжег пальцы, он сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац. Его обуяла скорбь о собственном забытом имени, об ушедшей славе, но скорбь была светлая и тихая, как слезы старика. Владик с Анютой о чем-то говорили, даже, кажется, спрашивали его, но Игорь только улыбался и кивал им.

Трепещущие тени легли на лицо девушки и оно казалось таинственным и прекрасным. Пусть она меня полюбит, а буду писать ее всю жизнь. Может быть. А может и не буду. Может и жизни-то осталось всего – ничего… Вот, выгонят нас отсюда, или после очередной пьянки очнусь в камере, а мне скажут: добро пожаловать в острог, Игорь Алексеевич. А лежит вам путь в казенный дом, и предстоит вам дорога дальняя в края не столь отдаленные…

– …якобинская зараза. Я понимаю – мальчишки, – Бенкендорф заложил руки за спину и прошелся по камере, – революций захотелось, скучно жить стало, но вы, Алексей Васильевич? Боевой офицер! Я помню вас в деле при Кульме. Если не ошибаюсь, государь вам золотое оружие пожаловал?

– Не ошибаетесь, Александр Христофорович, – подтвердил Корсаков, – но это – дела давно минувших дней. Я даже и сам не знаю, с чего я ввязался в этот нелепый бунт. Наверное, тоже от скуки. Мне бы в действующую армию…

– На вашу беду военных действий не ведется, – сухо заметил Бенкендорф, – а на Кавказе с горцами воевать – не велика честь.

– Да уж, от этого вы меня увольте, покорнейше прошу.

– Вам нынче о жизни думать надобно, господин полковник, вы это понимаете? Военным судом при Главной квартире Второй армии вы приговорены к смертной казни отсечением головы и надежда только на милость государя. Мой вам совет, голубчик, пишите прошение о помиловании и не мешкайте, бога ради.

– Ну что ж, – Корсаков невесело усмехнулся, – у врага пощады не просил, но у своего государя, полагаю, не зазорно. Как вы полагаете, ваше превосходительство?

– Тем более, что все заговорщики уже раскаялись и соответствующие показания дали, – подхватил Бенкендорф. – Изволите бумагу и перо?

– Прикажите, Александр Христофорович, если вас не затруднит.

Солнце заглядывает в камеру всего на час, сквозь решетку видно небо, облака. Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.

Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, вот они замерли возле дверей его камеры… Корсаков оглянулся. Загремели засовы, вошли дежурный офицер в парадном мундире в сопровождении трех солдат. В руках у них ружья с примкнутыми штыками. Корсаков застегнул мундир и, не глядя на солдат, вышел в коридор.

Полгода ожидания, неизвестности. Он устал ждать, пусть хоть что-то будет определено: смерть, так смерть, жизнь – так жизнь. У выхода из каземата его остановили, продели эполеты в галунные петли. Корсаков горько улыбнулся – в лучшем случае эполеты сорвут несколькими минутами позже, в худшем – снимут, вместе с головой.

На кронверке его уже поджидал строй солдат. Щурясь от июльского солнца, он огляделся. Чуть в стороне стояла группа офицеров в парадных мундирах. Показалась или нет: в небольшой толпе гражданских мелькнуло милое полузабытое лицо, светлые локоны вьются из-под шляпки.

– …по заключению Аудитариатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается…

Корсаков запрокинул голову, ловя последние лучи уходящего солнца. Сквозь шум в ушах он услышал то ли вздох, то ли стон толпы и успел разобрать последние слова приговора:

– …с лишением дворянства, сословных привилегий, чинов и наград, прав собственности и родительских прав, разжалованию в рядовые и отправке в дальние гарнизоны. К исполнению приговора приступить!

Ударила барабанная дробь, жесткие руки схватили Корсакова под локти. Поручик в вицмундире, кривясь бледным лицом, сорвал с плеч эполеты. Корсаков покачнулся. С него сдернули мундир, оставив в рубашке, бросили на колени. Краем глаза он заметил, как потупились офицеры, как отвернулся член следственной комиссии, генерал-лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф. Поручик с усилием согнул над головой Корсакова клинок парадной шпаги. Лезвие со звоном лопнуло в его руках. Корсаков прищурился: попробовал бы ты сломать гусарскую саблю образца тысяча восемьсот девятого года, сопляк…

Все потеряно, кроме чести… и честь потеряна! Гром барабанов нарастал, давил, гнул к земле, захотелось зажать уши, повалиться на землю, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать ничего…

Грохот и крики ворвались в сон Корсакова. Приподнявшись на матрасеон ошалело огляделся.

Сквозь щели в забитых фанерой окнах, пробивались солнечные лучи, на полу от сгоревших свеч остались белесые лужицы, похожие на кляксы. Кто-то орал во дворе начальственным баритоном, не подбирая выражений…

– Я запалю этот змеюшник к чертовой матери с четырех сторон! Чтобы и следа не осталось! Где она?

За ширмой засуетились.

– Кто это разоряется? – спросил Корсаков.

Анюта, в одних трусиках, подбежала к окну и посмотрела сквозь щель во двор.

– Господи, это папа! Как он меня нашел?

– Что, родитель собственной персоной? – усмехнулся Корсаков. – Пришел вызволять дщерь непутевую из цепких лап наркоманов и извращенцев?

В дверь квартиры заколотили ногами.

– Открывай! Открывай, пока дверь не сломали!

– Что же делать, что делать-то? – Владик заметался по комнате, пытаясь на ходу натянуть джинсы.

– В окно прыгай, – посоветовал Корсаков, не вставая с матраса.

– В окно? – Лосев подскочил к окну, подергал фанеру, потом, опомнившись, возмущенно посмотрел на Игоря, – ты что, спятил? Буду я ноги ломать.

– Так и так сломают, – Корсаков пожал плечами.

– Не имеют права, – неуверенно возразил Владик.

– Ха, ты моего папашу не знаешь, – сказала Анюта.

– Что, крутой?

– Что есть, то есть, – вздохнув, подтвердила девушка.

Слышно было, как с грохотом слетела с петель дверь на лестницу.

– Где они?

Дверь в комнату распахнулась, ударив метнувшегося за ширму Лосева. Мужчина лет сорока с красным от ярости лицом, ураганом ворвался внутрь, дико огляделся. Он был в дорогом костюме с измазанным известкой рукавом – видно приложился к стене в подъезде. Очки в тонкой золотой оправе криво висели на мясистом коротком носу. Следом вбежали накачанные ребята – то ли охрана, то боевики, что, в сущности, одно и то же.

Мужчина отшвырнул ширму, она порхнула через всю комнату и накрыла все еще лежавшего на матрасе Корсакова. Лосев, в джинсах и кое-как застегнутой клетчатой рубашке, выступил вперед. Анюта, в трусиках и майке, жалась за его спиной.

– Это возмутительно, – дрожащим голосом начал Владик, – я не позволю…

Мужчина в очках вдруг сник и устало показал на него своим охранникам.

– Разберитесь.

Один из них, похожий на комод парень с татуированной шеей, всадил кулак Лосеву в живот, второй качок тут же огрел Владик по затылку и тот, сложившись пополам, рухнул на пол. Анюта бросилась вперед, вытянув пальцы и визжа, как сумасшедшая.

– Оставьте его, скоты.

Ее схватили за руки, стараясь держать крепко, но не причинять боли. Она извивалась, пыталась пнуть коленом, ударить головой.

– Прекрати немедленно, – сурово сказал мужчина, морщась от ее криков, – посмотри, на кого ты похожа, как ты себя ведешь?

– Это ты как себя ведешь? – завизжала Анюта, – ты думаешь, если денег вагон, то все можно?

– Не все, но почти, – назидательно подняв палец отозвался мужчина. – Уведите ее, а с этими я сейчас разберусь.

Анюта видимо хорошо знала, что в устах папочки значило обещание разобраться.

– Нет, не надо. Я пойду с тобой, только не трогай их. Они – художники.

– Вот этот художник? – папа подошел к лежащему на полу Владику и брезгливо тронул его носком ботинка, – встать! – неожиданно заорал он, багровея.

Лосев поднялся, опираясь рукой о стену. Лицо его было серым, изо рта текла слюна, дышал он с трудом, с всхлипом всасывая воздух.

– Нельзя ли потише? – попросил Корсаков, пытаясь выбраться из-под ширмы.

Папа, не обращая на него внимания, брезгливо взял Лосева за рубашку двумя пальцами и подтянул к себе.

– Это он художник? Это с ним ты спала? Или с обоими сразу? – он метнул косой взгляд в сторону ворочавшегося на матрасе Корсакова.

– Вы мне льстите, папа, – пробормотал Игорь, пытаясь завязать ботинки, – мои лучшие годы давно позади.

– Молчать! – рявкнул мужчина, и, обернувшись к дочери, спросил с горечью, – для этого я тебя кормил-поил, холил-лелеял? Ночей не спал…

– Бляди тебе спать не давали и рулетка, – Анюта, вывернувшись из рук телохранителей, бросилась к Владику. Ее снова поймали, оттащили к двери.

– …для того за границей училась, чтобы с патлатыми спидоносцами на помойке жить? – продолжал монолог папа.

Корсаков фыркнул – папа напомнил ему короля Лира в исполнении Юри Ярвета, когда тот обличал неблагодарных дочерей. Мужчина взглянул на него и дернул щекой – погоди, мол, и с тобой поговрим.

В дверях показался еще один мордоворот.

– Александр Александрович, там менты из местного отделения подъехали.

– Так заплати и пусть отваливают. Ну, что, пакостник, – папа брезгливо поглядел на Лосева, – как гадить, так мы первые, а как ответ держать – в кусты?

– Могу ответ… если угодно, я даже готов жениться на вашей дочери.

– Да-а? А моего согласия ты спросил? Родительского благословения ты спросил, змееныш помоечный?

– Я не понимаю, о чем вы, – слабо трепыхаясь в его руках, пролепетал Владик.

Корсаков скривился – Владик терял лицо, становясь похожим на нашкодившего кота, которого хозяин ухватил за шкирку.

– Сейчас поймешь, – Александр Александрович повлек за его рубашку на середину комнаты и, чуть отступив, скомандовал, – дай-ка ему еще, раз не понимает.

«Комод» резко выбросил кулак, приложив его Лосеву в глаз. Тот отлетел, влип в стену и сполз по ней, закатывая глаза.

– Подонки, убийцы, ненавижу, – закричала Анюта.

– Так, – удовлетворенно сказал Александр Александрович и обернулся к Корсакову, – ну, а ты кто такой? Тоже художник?

– Представьте себе, да.

– И что же мы рисуем?

– А вот, к примеру, – Игорь ткнул пальцем в портрет Анюты, висящий на стене.

Александр Александрович шагнул поближе. Корсаков увидел, как заходили желваки на его скулах. На портрете Анюта, обнаженная, сидела на полу по-турецки, в руках у нее горела свеча, трепетное пламя бросало резкие тени на ее тело, отражалось в зеленых глазах, смотревших из-под нахмуренных бровей. Александр Александрович пригнулся, разбирая подпись в углу холста.

– Вы Игорь Корсаков?

– Да, я – Игорь Корсаков.

Александр Александрович помолчал.

– Вам повезло – я видел ваши работы в галерее Эберхарда в Штутгарте. Иначе за то, что вы изобразили мою дочь в столь непотребном виде… – он сделал многозначительную паузу, – А что вы здесь делаете, позвольте узнать? Вы же художник с именем.

– Живу я здесь, папа, – ответил Корсаков.

– Не сметь обзывать меня отцом! – вновь разозлился Александр Александрович.

– Как угодно, я думал, что вам будет приятно.

Анюта истерически расхохоталась.

– Картину вашу я забираю, – непререкаемым тоном заявил Александр Александрович.

– Она не продается, – возразил Игорь.

– А не сказал, что покупаю, я сказал – забираю. Анна, он с тобой спал?

– Я попросил бы не оскорблять даму в моем присутствии, – заявил Корсаков.

– Он мой учитель! – внезапно сказала девушка.

– Учителей тебе буду выбирать я! – Александр Александрович обернулся к Игорю, – вон отсюда, или вам помочь?

– Зачем же, я и сам, – Корсаков тяжело встал с матраса, подхватил куртку, снял с гвоздя шляпу – настоящий ковбойский «стетсон», и вальяжно прошествовал к дверям, – пардон, забыл кое-что, – натянув шляпу поглубже, он обернулся к татуированному парню, – как здоровье, дружок?

– Не жалуюсь, – ухмыльнулся тот.

– Ну, это пока, – Игорь без замаха врезал ногой ему в пах, и, не теряя времени, добавил кулаком в лицо.

Парень, опрокинулся на спину, а Корсаков, приложив два пальца к полям шляпы, подмигнул Александру Александровичу. Взвизгнула Анюта, Игорь заметил летящую сбоку тень, но отреагировать не успел – темнота поглотила его, как лавина зазевавшегося лыжника.

Она пришла проводить тюремную карету, но лучше бы она этого не делала. Бритый наголо, в полосатой арестантской одежде, Корсаков старался не обращать внимания на любопытствующих – слишком давили кандалы, слишком тяжко гнула к земле арестантская роба. Причем, не столько тело, сколько душу.

Она, как всегда, не вышла из кареты, только отдернула занавеску. Корсаков увидел, как побледнело ее лицо, когда она нашла его в толпе ссыльных, и горько усмехнулся. Да, вид, конечно, непрезентабельный: обвислые усы, недельная щетина, цепь от ножных кандалов в руках… Уезжай, любовь моя, у нас все в прошлом.

После ритуала гражданской казни его еще два месяца гноили в казематах и лишь под осень отправили по этапу. Тюремный фургон с решетками на окнах повезет к формированию, а оттуда серой лентой потянется этап по раскисшим дорогам, обходя города, вызывая скорбь и слезы у деревенских баб. Воры, убийцы, беглые крепостные, поротые, клейменые и он – Алексей Корсаков. Бывший полковник лейб-гвардии гусарского полка, бывший кавалер золотого оружия, бывший дворянин, бывший любовник… бывший! Впереди лишь звон кандалов, затерянный в снегах Сибири гарнизон, зуботычины капрала и шпицрутены за малейшую провинность.

Уезжай, Анна, все в прошлом!

Игорь очнулся уже под вечер от холода. Обрывочные образы, заполнявшие сны, исчезли. Осталась только тоска и боль.

Застонав, он открыл глаза. Он лежал на полу, лицом вниз. Прямо перед глазами шевелил усами жирный рыжий таракан. Усики его двигались, словно он собирался ощупать Игоря – съедобен тот или нет. В комнате царил разгром: холсты, со следами ботинок, были разбросаны по полу, дверь висела на одной петле, фанерные окна выбиты. На глаза попался растоптанный в блин «стетсон». Ни Владика ни Анюты не было. Корсаков со стоном приподнялся с пола. Руки подламывались, в голове звенело, будто сон продолжался и цепи каторжников позванивали, отмечая каждый шаг, пройденный этапом на пути в ссылку.

В коридоре послышались осторожные шаги, в дверь просунулась голова в шерстяной лыжной шапке с помпоном. Корсаков узнал одного из соседей – Трофимыча, мужичка без определенного места жительства, родом то ли из Вологды, то из Архангельска, осевшего в столице после пустяковой судимости.

– Эт чой-то здеся? – прошепелявил Трофимыч, почесывая заросший подбородок.

– … твою мать… сам не видишь? – просипел Корсаков, пытаясь подняться, – помоги встать.

Трофимыч кинулся к нему, подхватил под руки.

– Эко тебя отходили.

Постанывая, Корсаков встал и повис на нем.

– В ванную, – только и смог сказать он.

Трофимыч, осторожно поддерживая, помог ему добраться до ванной комнаты. Самой ванны, конечно, не было, но воду еще не отключили. Игорь отвернул кран и сунул голову под струю. Трофимыч придерживал его за плечи, не давая упасть. Защипало разбитое лицо, он осторожно потрогал бровь. Глаз заплыл, губы были разбиты, ребра болели так, что каждый вдох вызывал дикую боль. Кое-как смыв кровь, Корсаков напился воды и потащился в комнату. Трофимыч семенил рядом, охая и вздыхая.

– Нас-то целый день не было, а приходим – двери нету, то есть оторвали и бросили во дворе, я наверх глянул – у вас тоже все нараспашку, – бормотал он, поддерживая Игоря под локоть.

Корсаков плюхнулся на матрас и застонав, привалился к стене.

– Может надо чего, Игорек?

– Погоди, дай отдышаться. – Корсаков собрался с мыслями, – вы никого не видели?

– Никого.

Анюту папаша увез – это ясно, а вот куда Владик делся? Может папа Владика грохнуть? Наверное может, если захочет, только не здесь. А скорее всего, какую-нибудь пакость сотворит – заявление об изнасиловании, или еще чего.

– Может, полстаканчика примешь, а? – участливо спросил Трофимыч, – тебе бы поспать, отлежаться.

– Полстаканчика? – с сомнением переспросил Игорь, проверяя свои ощущения. Похмелье, вроде бы прошло, но заглушить боль не мешало бы. Суки, неужели ребра сломали? – Если угостишь – за мной не пропадет, сам знаешь, – решился он.

Трофимыч метнулся в дверь, затопал по лестнице. Через пять минут он принес почти полную майонезную банку, в которой плескалась прозрачная жидкость, бутерброд с засохшим сыром и рваную газету.