Текст книги "Трилогия об Игоре Корсакове"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Олег Маркеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 50 страниц)

– А почему нет? – обиделся Владик.

– Да потому, что давить краску на холст – это еще не искусство. Таких, как я – сотни, а таких, как ты – тысячи и все хотят сладко есть и мягко спать, не прилагая к этому усилий. Вы не знаете элементарных вещей: даже, как правильно смешать краски, я не говорю уже о технике рисунка. Я не люблю Шилова, но он как-то раз сказал про таких, как ты очень правильные слова: если ты художник, то нарисуй мне хотя бы обыкновенный стакан. Простой стеклянный стакан, но чтобы он был похож на самого на себя

– Вполне можно обойтись и без этого, – заявил Лосев.

– Да, можно. Но тогда нужна своя фишка, чтобы тебя заметили. Эпатаж, скандал, причем не местного значения, не драка с бомжами и не пьяный загул среди своих, а скандал такой, чтобы о нем написали в прессе. Мне уже за тридцать, Владик, и, по большому счету, мне учиться чему-то уже поздновато, но ты молодой. Брось ты эту херню, найди что-то свое и упрись рогами: работай, думай, пробуй, но не скользи по жизни, как по накатанной дорожке. Выбьешься в люди – я только рад за тебя буду.

– Чего ты завелся-то, – пробормотал Владик, стараясь не смотреть на разгорячившегося Корсакова, – ну ладно, попробую я…

– Да не пробовать надо, а делать! – в сердцах рявкнул Игорь. А действительно, чего это я разорался? – подумал он. Жалко, наверное, этого балбеса.

Колбаса заскворчала, Корсаков перевернул ее и разбил в сковородку пяток яиц.

– Ладно, давай перекусим, – сказал он.

Владик принес подушку, уселся на нее. Табуретку они использовали, как сервировочный столик. Яичница исчезла в мгновение ока. Разлив по кружкам квас, Игорь достал из кармана пятьдесят баксов и протянул Владику.

– Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу.

– Не понял, – Лосев захлопал глазами.

– Федоров, участковый наш, сказал, что будет лучше, если ты пропадешь с Арбата в неизвестном направлении и, причем, надолго.

Лосев покачал головой.

– Зачем? Вроде, все обошлось. Папа уехал, Аньку я больше видеть не хочу – здоровье дороже…

Корсаков с досадой хлопнул ладонями по коленям.

– Слушай, я тебе все разжевывать должен? Папа, говоришь, уехал? Надолго ли? Ты думаешь, он это дело так оставит? В один прекрасный день я тебя найду вон там, – он кивнул за окно, – во дворе с проломленной головой. А еще хуже – менты, причем не из «пятерки», а какой-нибудь ОМОН, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с «планом». Тебя на зону лет на пятнадцать, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. «За нарушение общественного порядка». А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине и на рукоятке мои «пальчики». С Александра Александровича станется – может и такое организовать.

Игорь закурил, откинулся на матрасе и уставился в потолок. Жалко парня, но что делать – сам виноват.

Владик потерянно молчал. Снизу донеслись голоса соседей – бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам. Лосев встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две-три рубашки, бритва. Краски и кисти он сложил в этюдник.

– А картины куда? – спросил Лосев.

– Оставь, я спрячу. Как обоснуешься – дай знать. Если получится картины продать – деньги вышлю.

Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник, потоптался, в последний раз оглядывая комнату.

– Давай присядем на дорожку, – предложил Корсаков.

Они присели на матрас, закурили. Владик сопел совсем, как обиженный мальчишка. Ничего, подумал Корсаков, ему и впрямь надо что-то менять в жизни. Докурили, Владик поднялся, Корсаков пошел его проводить.

– С мужиками не прощайся, – сказал он, отодвигая радиаторы от двери, – пусть думают, что ты на Арбат пошел.

– Ладно. Ну, бывай, Игорек, – Лосев протянул ему ладонь, – как остановлюсь где-нибудь – пришлю весточку.

– Счастливо, Влад, – Корсаков пожал Лосеву руку, посмотрел, как он медленно спускается по ступеням и, закрыв дверь, вернулся в комнату.

Эх, жизнь – дерьмо, подумал он.

Трофимыч ссудил Корсакову провод с лампочкой. Прикрутив ее к проводам, торчащим из потолка, Игорь щелкнул выключателем.

– Да будет свет, – сказал он и оглядел свое пристанище.

При электрическом свете вид был, прямо сказать, так себе. Поганый был вид. На потолке, в углах сплели паутину пауки, на обоях ясно проступили карандашные рисунки – раньше, если собиралась компания, Игорь на спор рисовал десятисекундные портреты. Ага, вот эту пьянку он помнил.

Владик притащил откуда-то девиц и море выпивки. Игорь рисовал всех желающих. Некоторые из девушек обдирали обои со своими портретами и просили подписать. Корсаков, чувствуя себя новоявленным Пикассо, небрежно ставил росчерки на рыхлой бумаге. Закончилась пьянка грандиозной всеобщей любовью – на следующий день даже бомжи-соседи таращили глаза и качали головами.

– Ну вы, ребята, даете. Одно слово – художники.

Корсаков спустился в подвал и притащил наверх картины, которые он не решался хранить в комнате – несколько особо дорогих ему холстов. Он расставил их напротив матраса, уселся на него и, закурив, принялся вспоминать.

Вот эту он написал после развода, по памяти: ребенок – девочка лет трех, уходила, оглядываясь по ромашковому полю. Это когда он еще был женат, они снимали полдачи под Дмитровом и ходили на канал имени Москвы через ромашковое поле, а дочка бежала впереди, оглядывалась и все торопила их.

А вот эта картина написана, дай бог памяти… А-а! Жук в тот раз уговаривал продать несколько картин, а когда Корсаков отказался, притащил водки и девок с Тверской. Игорю тогда поосторожней бы, а он гусарил, показывал, какой он крутой – садил стакан за стаканом без закуски, а девки подбадривали. Наутро очнулся – половины картин как не было. Жучила, гад, сказал, что Корсаков их спьяну раздарил девкам. Это потом только Игорь узнал, что у Жука такой прием: подпоить несговорчивого живописца в теплой компании, а после сказать, что картины подарены девочкам. Девчонок, конечно, не найдешь, да никто и не искал, а Жук выгодно сплавлял полотна. На этом и поднялся, скотина. С горя Корсаков квасил неделю, а опомнился только когда ночью явились ему черти и поманили за собой. На этом полотне изобразил Игорь Евгения Жуковицкого. Вернее, не самого Жука – кому он интересен, урод вислозадый, а его поганую душу. Картина получилась кошмарной – Гигер позавидовал бы. Корсаков и сам на нее смотреть не мог – страшно становилось, а потому убрал в подвал. Но продавать картину не хотел: пусть будет, как напоминание и о Жучиле с его подленькими приемчиками, и о чертях, тащивших Корсакова в преисподнюю.

А вот полотна, о которых Жуковицкий расспрашивал: на одном летящий снег, как если бы на него смотрел лежавший на земле человек. Снежинки будто замерли в хороводе. Именно замерли, а не летят, кружась, на зрителя. И в хороводе их есть какой-то смысл: из хаотичного движения они складываются то ли в надпись на незнакомом языке, то ли в математическую формулу.

Вторая картина, «Знамение» – главная из цикла «Руны и Тела». В багровом мареве застыли искаженные, дрожащие, фигуры людей. Над их головами сплелись руны, или что-то подобное, может даже знаки шумерского письма, хотя откуда Корсакову знать, как они выглядят. Среди ночи что-то словно толкнуло его. Он вскочил и лихорадочно принялся работать. Зажег все имевшиеся в доме свечи и до самого рассвета исступленно творил. Картина забрала все силы и под утро он рухнул на матрас и провалился в сон без сновидений, как смертельно уставший человек. Проснувшись, он даже не смог вспомнить того состояния, в котором работал. Картина была странная, написанная даже не в его, Игоря Корсакова, манере. Он выставлял ее пару раз, но без успеха и в конце концов спрятал в подвал. И вот теперь картиной заинтересовался Жуковицкий. Интересно знать, сам он вспомнил ее, или по чьей-то просьбе «подъехал» к Игорю? Если Жучила по собственной инициативе решил купить «Знамение» и «Снег» – цена одна, но если это заказ, то надо держать ухо востро. Хорошо бы Леню потеребить – он многих коллекционеров знает, может выяснить, не собирает ли кто подобные полотна? Так или иначе, картины оставлять в квартире нельзя – Жук украдет и не поморщится. И еще посочувствует: что же ты, скажет, Гарик, не уберег? Я бы купил и за ценой не постоял бы, а ты…

Корсаков нашел в чулане полиэтиленовую пленку – такими парники укрывают, тщательно упаковал картины и, стараясь не потревожить соседей, отнес полотна в подвал. Там он завалил их старым хламом, картонными коробками, битым кирпичом. Даже пылью присыпал. Оглядев подвал он остался доволен – если и заглянет кто, тот же Жук, все равно не догадается, что под кучей мусора может храниться что-то стоящее.

Глава 5

Нарушение сна – явный признак алкоголизма. Это любой врач скажет. Можно, конечно, лечь, закрыть глаза и провалиться в непонятную тягучую смесь из образов, мыслей, воспоминаний… Это не сон, а иллюзия – мозг не отдыхает, а продолжает работать, причем работать вхолостую. Могут, конечно, родиться необычные сюжеты, но если их воплотить на холсте – сам рад не будешь. Такое уже не раз бывало и лучше уж не спать совсем, тем более, что особых усилий для этого прилагать не нужно.

Корсаков достал эскизы к портрету Анюты. Картина получилась не сразу – он пробовал менять ракурс, склонял милую головку девушки к плечу, добавлял украшения, пытался менять освещение лица. Вот окончательный вариант того, что он перенес на холст.

Карандаш придавал рисунку некое очарование, незаконченность, иллюзию приостановленного движения. Казалось, девушка на портрете вот-вот несмело улыбнется, а может, дрогнут ресницы, глаза наполнятся влагой и она отвернется, чтобы скрыть слезы. Жаль, что карандашный рисунок недолговечен – чешуйки грифеля осыплются с бумаги, и образ потускнеет, как бы подернувшись дымкой времени. Постепенно сотрутся детали и останется лишь контур, силуэт, похожий на воспоминание о дорогом человеке, ушедшем навсегда.

Игорь отложил эскиз. Что-то слишком часто он думает об этой девчонке. Такое впечатление, что она не случайно возникла в его жизни и ее появление было предопределено. Впрочем, бред, обычный бред. Желание перемен, тягостность существования заставляет выдумывать всяческие глупости. Нет никакой девушки, предназначенной ему, есть обычная избалованная девица, привыкшая брать, ничего не давая взамен и глядящая на мир из окна папиного лимузина. Небольшое приключение – перепихнулась с представителем околобогемной тусовки, с вольным художником. Ну так пусть этот художник и дальше вольно гуляет. Если папа позволит. А не позволит – найдем другого!

Разозлившись то ли на себя, то ли на Анюту с Владиком, Корсаков собрал эскизы стопкой, взвесил ее на руке и запустил по комнате, как листовки в толпу.

– Игорек, ты не спишь? – кто-то постучал в наружную дверь, хотя Игорь оставил ее открытой – замок чинить было лень, а батареями заваливать – вообще людей смешить.

– Не сплю, – отозвался Корсаков, – заходи, Трофимыч.

Оглядев валявшиеся эскизы, Трофимыч осторожно прошел в комнату и, потоптавшись, присел возле матраса на корточки.

– Слышь, Игорек, тут халтурку подкинули. В соседнем особняке стены на втором этаже поломать. Обещали утром оплатить, как сказали: «по факту». Особняк какая-то контора купила, очередная «шараш-монтаж». Будут ремонт делать под офис, а может, под магазин. Намедни менты там облаву провели – всех, кто ночевал, выгнали. Особняк пустой стоит. Ты как, подработать не желаешь?

Игорь подумал. Ночевать в пустой квартире не хотелось, тем более, что заснуть не получится. Раньше хоть с Владиком поговорить можно было, а теперь пусто, тоскливо. Денег, конечно, заплатят копейки, но работа отвлечет от горьких мыслей. Именно вот с такого перепоя, на второй-третий день приходит такая депрессия, что можно и в петлю головой – сколько уже примеров было.

– Ты хоть был там? – спросил он, – может там стены такие, что из пушки не прошибешь?

– Ну, конечно, раньше на совесть строили, но кто нам мешает попробовать? Инструмент я подобрал: кувалду, лом, ну еще кое-что по мелочи. Одному неохота возиться, а мои кореша лучше будут с протянутой рукой стоять, или бутылки собирать, чем палец о палец ударят.

– Пойдем, Трофимыч, разомнемся, – Игорь поднялся, надел куртку, сунул в карман сигареты, – ломать не строить. Так, нет?

Особняк стоял чуть в глубине улицы, фасадом на Арбат. Половину его уже занимал антикварный магазин – видно дом разделили перегородками уже в советские времена, а во второй половине особняка и предстояло провести подготовку к ремонту.

Через узкую дверь, выходящую в переулок, они попали на лестницу, ведущую на второй этаж. Трофимыч тащил переноску со стоваттной лампой и устрашающих размеров кувалду, а Игорю достался лом и инструмент в брезентовой сумке. Запах на лестнице стоял кошмарный – временные жильцы, не утруждая себя, справляли естественные надобности прямо под лестницей.

– Что за народ, – бурчал Трофимыч, пробираясь под лестницу в поисках электрической розетки– где живут, там и гадят.

Под ногами перекатывались обломки кирпича, хрустело битое стекло. Воткнув переноску в розетку, Трофимыч стал подниматься наверх, держа лампу над головой, отчего стал похож на Прометея, несущего людям божественный огонь.

– Вот, господи прости, вляпался все ж таки, – он приподнял ногу, с огорчением разглядывая ботинок, угодивший в подсохшее дерьмо.

Поднявшись на второй этаж, Корсаков с облегчением положил лом на пол, поставил к стене инструмент и огляделся. Обшарпанные, с потерявшими цвет обоями, стены, половые доски со стертой краской и выглядывающими головками ржавых гвоздей.

– Ну, и где ломать будем? – спросил он.

– Вот эту стену сказали не трогать – магазин старья там, а вот здесь, а здесь будем ломать, – показал Трофимыч и повесил переноску на крюк от люстры.

Перегородки, которые предстояло снести, были, судя по толщине, в один кирпич и отделяли небольшие комнаты от общего зала. Корсаков поднял кувалду, размахнулся и ударил несильно, для пробы. Обои порвались, посыпалась штукатурка. Еще один удар и два кирпича выпали из стены в соседнюю комнатку.

– Тут и делать нечего, – сказал он, – до утра сломаем. Перекурим, для начала?

– Давай, – согласился Трофимыч.

Они уселись на корточки, привалившись к капитальной стене. Игорь вытащил сигареты, угостил напарника, Трофимыч поднес зажигалку.

– А помнишь, Игорек, три года назад напротив театра дом ломали? – спросил он.

– Откуда же я могу помнить, если тогда меня здесь еще не было.

– О-о… Вот это дело было. Сам я не участвовал, а мужики рассказывали. Взялись они, значит стену одну долбить. Вдарили раз, другой, а кувалда-то вдруг возьми, да и провались! Что за едрена-Матрена? Давай глядеть. А там чулан, ага. Ну, стену разбили по быстрому, свет поднесли, а там… – Трофимыч звонко шлепнул себя по щеке – будто комара убил, – подсвечники серебряные, вина ящик, а то и два, деньги царские и так, по мелочи барахла старинного навалом. Мужики на радостях сели, да и приговорили винцо – чего жалеть, если тут побрякушки всякие-разные из драгметаллов! Сами упились до скотского состояния, а что не смогли выпить – на улицу вынесли. Подходи, народ, пей-гуляй. Да… Так потом оказалось, что вино дороже всех побрякушек стоило. Оно аж с конца девятнадцатого века осталось, во как!

– Слышал я эту историю, – кивнул Корсаков, – дураки, они дураки и есть. А с побрякушками что стало?

– Что успели – попрятали, а на остальное менты из «пятерки» лапу наложили. Государству так, мелочь какая-то досталась. Ходил тут после один хмырь из музея, очень убивался, что народ несознательный, – Трофимыч поплевал на окурок и поднялся, – ну, что, взялись?

– Взялись.

Трофимыч поднял кувалду, подбросил в руке, взмахнул, примериваясь. Кувалда повела его назад, гулко стукнув в стену, возле которой они курили.

– Слыхал? – спросил, замерев, Трофимыч.

– Да, звук странный, – согласился Корсаков. Он достал из сумки молоток и принялся обстукивать стену вокруг следа от кувалды, – ну-ка, стукни вот здесь.

Трофимыч ударил вполсилы. Гулкий звук разнесся по особняку. Напарники переглянулись.

– Мать честная, – Трофимыч суетливо скинул пальто, сбросил лыжную шапочку, – неужели и нам повезло.

– Не тормошись, – остановил его Игорь, – дай-ка я сперва.

Постукивая молотком он определил где начиналась капитальная стена, достал карандаш и очертил на обоях прямоугольник.

– Похоже, здесь была дверь.

– Сейчас мы ее вышибем, как два пальца…

– Ты погоди, – остановил Корсаков разгорячившегося напарника, – кувалдой колотить – ума не надо. Кстати, в антикварном магазине сигнализация есть? Сработает, не дай Бог.

– Отключили на сегодня и двух охранников оставили.

– Все равно давай по-тихому.

Надрезав по карандашному следу, он сорвал обои. Клеили их не один раз, слой на слой, но отошли от стены они сравнительно легко.

Открылась серая, в разводах клея, штукатурка. Игорь покопался в сумке и достал монтировку. Приставив плоский конец ломика к стене, он принялся молотком сбивать штукатурку, не обращая внимания на приплясывающего от нетерпения Трофимыча. После нескольких ударов обнажился красный кирпич.

– Черт, нежели ошибка вышла? – пробормотал Трофимыч.

– Не спеши. Видишь, кирпич отличается, – Корсаков показал разницу между цветом кирпича в стене и на освобожденном участке.

Он сбил штукатурку по всему периметру, Трофимыч отгребал ее в сторону. Руки с непривычки дрожали, по лицу бежал пот – проспиртованный организм протестовал против нагрузок.

– Дверь там, – бормотал Трофимыч, – точно говорю – дверь.

– Очень даже возможно – согласился Корсаков. Его тоже стал захватывать азарт кладоискательства. Он отступил от стены, – ну-ка, давай кувалдой. Да не со всей дури – потихоньку, полегоньку.

Трофимыч бухнул в стену, обернулся, радостно улыбаясь – звук был гулкий, как если бы за кирпичами была пустота. Ударил еще несколько раз и внезапно несколько кирпичей сдвинулись. Ободренный удачей, Трофимыч набросился на старую кладку, как засыпанный в забое шахтер.

По особняку разносились гулкие удары, Корсаков морщился – охрана антикварного магазина могла поднять тревогу, несмотря на предупреждение о проводимых работах.

Кирпичи подались и рухнули в образовавшееся отверстие. Трофимыч уронил кувалду себе на ногу, выругался и припал к пролому.

– Темно, как у негра в желудке и воздух какой-то пыльный.

– Если эту дверь заложили хотя бы в семнадцатом году – это неудивительно, – сказал Корсаков.

Они быстро разобрали остатки стены, за которой оказалась полураскрытая дверь.

– Ишь, даже не заперли, – проворчал Трофимыч, распахивая дверь настежь, – Игорек, тащи-ка переноску.

Корсаков отцепил переноску от крюка в потолке, подтянул провод к пролому. Стоваттная лампа осветила небольшую комнату, бюро возле противоположной стены, полированный стол на гнутых ножках. На столе лежали стопка книг, разбросанные карты, стоял подсвечник с наполовину прогоревшими свечами. Все было покрыто толстым слоем слежавшейся, похожей на войлок, пыли.

Трофимыч ринулся к бюро. Корсаков повесил переноску на дверь и прошел в комнату.

– Пусто, – разочарованно сказал Трофимыч, – пусто, мать его так!

– Ты погоди, не мельтеши. Оглядись повнимательней, – сказал Корсаков.

– А чего тут глядеть, – Трофимыч повел рукой.

Комната и вправду была пуста. Игорь подошел к столу, заглянул за него.

– Ты рассказывал, как мужики вино нашли, – напомнил он, – вот, полюбуйся.

За столом стоял полупустой ящик, наполненный какой-то трухой, из которой торчали горлышки запечатанных сургучом бутылок. Трофимыч метнулся к столу, выхватил бутылку, протер ее ладонью.

– Хе… а, черт, не по-нашему написано

– Дай-ка, – Корсаков взял у него бутылку, повернулся к свету, – «Henessey», тысяча… – он почувствовал, как у него перехватило дыхание.

– Чего? – насторожился Трофимыч, – барахло?

Корсаков откашлялся.

– Трофимыч, ты хочешь купить этот особняк?

– А на хрена он мне? – озадаченно спросил напарник.

– Пивную устроишь, – ответил Игорь, чувствуя, что сердце забухало так, что вот-вот могло проломить ребра.

– Не люблю я пива, – сказал Трофимыч, – что с вином-то?

– Это не вино, родной ты мой, это коньяк!

– Хрен редьки не слаще. Продать можно будет?

– Можно, еще как можно. Только с умом надо, понял?

Игорь присел на край стола, лихорадочно соображая.

– Так, Трофимыч. Ты сидишь здесь, стережешь коньяк и все остальное, – Игорь поставил бутылку на стол, взял в руки книгу, смахнул ладонью пыль и полистал ее.

Трофимыч заглянул через плечо.

– Тоже не по-русски.

– Эта – на французском, – Корсаков отложил книгу и взял другую, – а эта на латыни. Эта… я даже не знаю на каком языке, но… – сказал он и замолчал.

На открытой странице он увидел удивительно знакомые символы. Именно такие он перенес на свою картину «Знамение», заставив человеческие фигуры тянуться к ним сквозь багровый туман.

– Что там?

– Не знаю, – задумчиво сказал Корсаков, – но книги тоже, мне кажется, немалых денег стоят.

– Вот свезло, так свезло, – выдохнул Трофимыч, – я одного барыгу знаю – книги можно разом ему сдать, и винцо тоже.

– Ты не спеши. Если я правильно понимаю, то у твоего барыги денег не хватит все это купить, – пробормотал Игорь.

– А картишки? Смотри ты, пакость какая, – Трофимыч скривился, рассматривая карты, размером с почтовую открытку, – прям порнуха, прости Господи.

– Это карты Таро, – пояснил Корсаков, – специальные карты для гадания. Играть в них нельзя, – он собрал карты и сложил в плоский футляр. – Трофимыч, слушай команду: сидишь здесь, стережешь это добро. Ни ногой отсюда!

– Может, мужиков позвать?

– Я тебе позову! Сначала надо знающего человека найти, оценить товар, продать и при этом не продешевить. А мужиков угостишь с выручки, понял?

– Понял.

– Ну, то-то, – Корсаков спрятал футляр с картами в карман, прихватил со стола бутылку и двинулся к двери. – Через час, ну, полтора, я вернусь. Ты даже не представляешь, что мы нашли. Одна такая бутылка целого состояния стоит. А если все продадим, то послезавтра уже будем на Канарах загорать.

– А почему послезавтра?

– Потому что паспорта заграничные еще сделать надо, – пояснил Корсаков. – Мебель тоже продать можно, но с ней хлопот много, а коньяк, дай Бог, сегодня уйдет.

– Понял, – радостно закивал Трофимыч, – давай, Игорек, не мешкай. А где это – Канары?

– Там, где всегда лето и все тетки загорают без лифчиков, – не пускаясь в детальные объяснения, сказал Корсаков.

Был почти час ночи, моросил дождь и на Арбате остались только самые голодные музыканты и самые влюбленные парочки. Впрочем, возможно, им просто некуда было пойти.

Корсаков почти бегом добежал до метро «Арбатская» и успел купить телефонную карту в закрывающейся кассе. Теперь бы еще вспомнить телефон Лени Шестоперова! Несколько раз он попадал не туда, наконец в трубке прозвучал недовольный голос Шестоперова. У него была странная манера говорить по телефону: вместо «алле», или «слушаю вас», Леня вопрошал «чего надо?».

– Чего надо? – раздалось в трубке и Корсаков с облегчением вздохнул.

– Леня?

– Я за него, – пробурчал Шестоперов. Он был явно не в духе.

– Как здоровье драгоценное?

– Ты что, смеешься? Только из-под капельницы.

– Что-о? – испугался Корсаков.

– Что слышал. Я, как с тобой расстался, так и не смог остановиться. Этот Георгин, в рот ему талоны…

– Герман, что ли? – уточнил Корсаков.

– Ну да. Просто бездонная бочка какая-то. И заводной, как апельсин. Константин на второй день сломался – мы его к маме отвезли, а сами продолжили. В моем возрасте после такого загула только с помощью капельницы отойти можно.

– Не обязательно. Я вот сам выхожу из штопора, – похвалился Корсаков, не упомянув, чего это ему стоит. – Но я по другому поводу звоню. Дело есть, Леня.

– Слушай, Игорек, давай завтра, а?

– Никак нельзя завтра – опоздать можем. Ты скажи, твой знакомый, ну тот, банкир, все еще на свободе?

– Михаил Максимович? – помолчав, вспомнил Леня, – Пока да. У него то ли Зюйд-банк, то ли Зип-банк, а что?

– А старье он до сих пор коллекционирует?

– Антиквариат? Да. Я его в Лондоне встречал – он на аукцион приезжал.

– У меня есть кое-что для него, – сказал Корсаков.

Шестоперов долго вздыхал, сопел в трубку. Игорь понял, что Леня не верит, будто он может предложить что-нибудь ценное.

– Ты уверен, что он заинтересуется? – наконец спросил Леонид.

– Думаю, что заинтересуется.

– Что именно ты хочешь предложить и причем здесь я, ты ведь и сам с ним знаком.

– Не по рангу мне теперь с Михаилом Максимовичем общаться, – усмехнулся Корсаков, – другое дело – ты. Известный живописец, живой классик…

– Ну ладно, ты уж совсем-то… – заскромничал Леня, – давай, дело говори.

– Говорю дело: есть коньячок. Старинный коньячок, французский.

– Ага, – буркнул Леня, – коньяк он может взять. Особенно, если начала двадцатого, или конца девятнадцатого века. Погоди, я ручку возьму, данные записать, – он пропал на несколько минут, – ничего не найдешь в этом бардаке. Все, диктуй.

– Пиши, – как можно небрежней сказал Корсаков, – коньяк «Henessey», на этикетке фамильный герб рода Хенесси – рука с секирой, пробка сургучная, выдержка двадцать пять лет. Записал?

– Записал, – деловито сказал Шестоперов, – все это хорошо, но главное – год производства. Год обозначен?

– Обозначен, – успокоил его Игорь, – пиши: год производства… – он выдержал паузу, – одна тысяча семьсот девяносто третий.

– Пишу, – повторил Леня, – одна тысяча… как? Что? Какой год? – внезапно заволновался он, – ты трезвый, Игорек? Не шути святыми вещами!

– Я не шучу, Леня. Год – тысяча семьсот девяносто третий. Год французской революции.

– Так… так… – Шестоперов быстро терял способность к членораздельной речи, – Игорь, э-э… м-м… Вот! Игорь, сковырни пробку! В начале девятнадцатого века, а может и в восемнадцатом, бутылки с коньяком запечатывали помимо пробки и сургуча расплавленными золотыми луидорами.

Корсаков расковырял сургуч, в тусклом свете уличных фонарей блеснул желтый металл.

– Если это не золото, то я не великий русский живописец, – заявил Корсаков, сдерживая ликование.

– Так, я сейчас звоню Максимычу, – зачастил Леня, – а ты стой там и жди нас, все, пока.

– Стой, – заорал Корсаков, – ты хоть спроси, где я.

– Черт, действительно. Ты где?

– Я у метро «Арбатская». Встречу вас на Гоголевском бульваре возле памятника Николаю Васильевичу. Через полчаса я туда подойду. Узнаешь меня по «стетсону». И главное – не задерживайся. Ты же знаешь, спиртное, даже раритетное, на Арбате долго не хранится.

– Игорек, да я… пчелкой, птичкой, ракетой… Слушай, – внезапно опомнился Шестоперов, – а я что с этого буду иметь? Как посредник, а? Десять процентов от сделки…

– Нет уж, дорогой, – категорично возразил Игорь, – пусть тебе банкир платит процент. Зря что ли ты его «Максимычем» зовешь.

– Ладно, черт с тобой. Но кабак и девки с тебя.

– Заметано, – с готовностью согласился Корсаков.

Игорь присел на скамейку во дворе в Филипповском переулке, недалеко от здания театра Новой Оперы. Полчаса можно было посидеть, подумать.

Постепенно радость от находки схлынула, оставляя множество вопросов – так дождевая вода уходит в водосток, оставляя после себя окурки, спички, павшие листья. Если Трофимыч удержится, чтобы не позвать мужиков обмыть находку, то коньяк они продадут – в этом Игорь был уверен. Деньги никогда не помешают, а деньги должны быть немалые. Можно будет наконец снять студию, поработать нормально. Ирке деньжат подкинуть – алименты ведь Корсаков не платил: при разводе решили, что хватит с Ирины квартиры, которую он ей оставил. Нет, не предстоящая сделка с банкиром беспокоила его, а книги. Письмена, которые Игорь увидел, не давали ему покоя. Он постарался припомнить обстановку потайной комнаты: голые стены, бюро, стол, ящик с коньяком, книги, карты… карты! Корсаков пошарил по карманам, ага, вот они. Он достал плоский футляр, погладил пальцами глянцевую поверхность. У него была одна знакомая, потомственная колдунья, как она себя называла. Гадала она по хрустальному шару, по пеплу, и в том числе по картам Таро.

Игорь открыл футляр, вынул колоду и раскрыл карты веером. Нет, у гадалки карты были другие – с ярким рисунком, а эти выполнены в двух-трех цветах: серо-черном и фиолетовым, что ли? Корсаков вытянул одну карту, повернулся к свету, разглядывая рисунок. К камню прикованы обнаженные мужчина и женщина, а над ними, восседая на камне, расправил перепончатые крылья демон, или языческое божество. Что-то знакомое было в изображении нависшего над людьми чудища. Помнится, когда Игорь начинал свой цикл «Руны и Тела», он изучал скандинавские руны – футарк, еврейские письмена, египетские иероглифы, и тогда ему попался на глаза шифр тамплиеров. Точно! Этого демона почитали рыцари храма, несмотря на свою приверженность христианской религии, а может, именно поэтому. Бафомет[57], вот как его называют. Одно из имен или воплощений Люцифера, падшего ангела. И кажется франкмасоны – вольные каменщики, переняли многое от разгромленного ордена тамплиеров. Надо будет сходить к этой гадалке, как ее теперь зовут, Лиана, Вивиана?

Занятый своими мыслями, он не услышал приближающихся шагов и поэтому вздрогнул, когда услышал, что к нему обращаются.

– Что за картинки? Порнушка?

Корсаков поднял голову. Рядом стоял Сергей Семенович Федоров – участковый. Вид у него был помятый: фуражка криво сидела на круглой голове, плащ был распахнут, галстук торчал из нагрудного кармана.

– Да вот, решил миниатюрой заняться, – сказал Корсаков, убирая карты в футляр и пряча его в карман.

– Что, платят больше?

– Платят меньше, но и расходов немного, – Игорь принюхался. От участкового крепко пахло спиртным, – празднуете что-то?

– А что, только в праздник пьют? – вопросом на вопрос ответил Федоров, – с горя тоже принимают, и бывает покруче, чем с радости.

– Что-то случилось?

– А-а, – Федоров махнул рукой, присел рядом, – выпьешь со мной? Не могу один, а выпить надо, – участковый с надеждой посмотрел на Игоря.

– Да я в завязке, Сергей Семенович, – попытался отказаться Корсаков.

– Ну, хоть по пять грамм, а?

– Если только по пять грамм, – согласился Игорь, проклиная свою интеллигентскую мягкотелость.

Федоров поставил на скамейку бутылку, в которой плескалось грамм сто пятьдесят водки, достал из кармана плаща два смятых пластиковых стаканчика и, расправив их, посмотрел на свет – не порвались ли.

– У меня и закуска есть, – он вытащил пакет соленого арахиса, бросил на скамейку и разлил водку.

– За что пьем? – спросил Корсаков.