Текст книги "Трилогия об Игоре Корсакове"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Олег Маркеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 50 страниц)

– Саша…, Сашенька, не пускайте их сюда, ни за что не пускайте…

– Тихо, тихо, конечно не пустим, – он повел ее к спускавшимся навстречу Межевому и Войтюку.

– Недолго, теперь недолго, – бормотала Лада, – врата закроются, потому, что я ушла, сбежала…, там страшно, там не люди…

– Да, я уже понял, – сказал Назаров.

Они поднялись повыше. Назаров увидел стоящую рядом с Кривокрасовым Марию Санджиеву.

– А вы откуда взялись?

– Ветром принесло, – отрезала Мария, – идите сюда, Лада. Присядьте вот здесь. Ну-ка, мужчины, оставьте нас, – скомандовала она.

Кривокрасов подхватил Назарова под руку, отвел в сторону.

– Лучше не спорь. Она только что из лагеря пришла, говорит, лагерь бомбили. Они с Умаровым издалека видели. Похоже, наши самолеты. Умаров услышал стрельбу и побежал сюда.

– Он успел вовремя. Как же это мы самолеты пропустили, хотя, не до этого было.

– Что немец сказал.

– Согласился, что надо держать оборону. Лада говорит – врата вот-вот захлопнутся. Надо продержаться.

– Попробуем.

Дрогнула земля, застонала под тяжестью извергающихся из «врат». Дружно ударили автоматы, хлопнули разрывы гранат, но на этот раз чудовищ было слишком много. Стремительно поднявшись к позициям немцев, они уже хозяйничали там. Автоматы захлебывались один за другим. Назаров мельком увидел поднявшуюся навстречу чудищам фигуру майора, с занесенной гранатой. Закричал Иван Межевой, пронзенный длинными когтями, старшина метался, как сумасшедший, ухватив винтовку за ствол, будто дубину, пока его не смяли туши чудовищ.

Назаров и Кривокрасов били из автоматов в упор, пока не кончились патроны. Кривокрасов рванул из кобуры «ТТ», встал, как в тире, выпуская пули одну за другой в оскаленные пасти, в глаза… Удар мощной лапы бросил его на скалу, Назаров, стреляя на ходу, бросился к нему…

Лада видела, как сомкнулись над ними тела чудовищ, закричала, попыталась вскочить, но сильная рука отшвырнула ее назад.

– Сиди, Лада, моя очередь.

Мария Санджиева шагнула навстречу обступавшим их тварям, внезапный порыв ветра взметнул ее волосы, окутал голову черным ореолом. Она подняла руки, направляя скрюченные пальцы в сторону чудовищ. Воздух сгустился вокруг нее, словно волна холода побежала по направлению к «вратам». Один за другим, на глазах потрясенной Лады, чудовища оседали на землю, распадаясь зловонными кусками. Чудовищный смрад падали окутал все вокруг, в глазах у девушки помутилось. Как сквозь туман она увидела, что Мария обернулась к ней… Нет, это была не она. Расширенные угольно черные глаза без белков светились зеленым огнем, волосы вились змеями, губы истончились, превращая злую усмешку в гримасу ярости.

– Ты сказала, они ждали тысячелетиями? – спросила та, кто недавно была Марией Санджиевой, – значит, и мертвых у них много. Сотни тысяч, миллионы, сотни миллионов, и все мои. Посмотрим, справятся ли живые с мертвецами! – она быстро направилась к «золотым вратам».

– Они сейчас закроются, – простонала Лада, – и тысячи лет будут закрыты.

– У меня есть время, – долетел до девушки резкий голос.

Стройная фигура быстро шагнула в «золотые врата» и почти тотчас свет стал меркнуть, замедлившие вращение камни поползли вниз, прижимая световой столб к земле. Через минуту они улеглись в оставленные несколько часов назад гнезда плотно, будто и не покидали их.

Мелко крестясь, Серафима Панова миновала почти распавшиеся останки чудовищ.

– Свят, свят, откель только нечисть взялась такая, – она подняла голову и увидела сидящую на откосе Ладу Белозерскую, – Ладушка, красавица моя, да что ж здесь приключилось?

Кряхтя, Серафима Григорьевна взобралась по оплавленным камням и остановилась, горько вздохнув – Лада сидела возле тела Александра Назарова, перебирая его волосы пальцами. Глаза у нее были закрыты.

– Ох, беда, ох, беда, – забормотала Серафима Григорьевна. – Эх, опоздала я чуток, – сказала она, приложив пальцы к холодной щеке Назарова, – а ты, Ладушка, поплачь. Слезы горе облегчают, а радость умножают.

Она присела на камень, подперла ладонью щеку. Лада прерывисто вздохнула, из глаз потекли слеза.

– Вот и хорошо, доченька, вот и правильно, – закивала Серафима Григорьевна, – а Сашеньку мы похороним как положено, и Мишаню похороним, – добавила она, увидев тело Кривокрасова. – И ребяток остальных, кого найдем, – она огляделась. – Да и пойдем потихоньку. Побредем с тобой в Кармакулы Малые, а лагерь-то обойдем стороной, лихо там, в лагере-то.

Василий Собачников подошел к краю обрыва, посмотрел на море. Далеко внизу покачивалась, ныряя в волнах узким корпусом, подводная лодка. Острый глаз шамана различил на палубе человека. Он стоял, привалившись к орудию и, казалось, искал что-то в море. Вокруг лодки резали волны плавники касаток, будто поджидая добычу.

Шаман обернулся к лагерю. Издалека мертвые тела были похожи на прилегших отдохнуть людей. Усталость свалила их, уложив группами и по одиночке, но скоро они встанут, и займутся обыденными делами.

Собачников спустился с обрыва к поджидающим его нартам.

– Нерчу, едем в стойбище.

– Едем, Василий. А к коменданту Саше не пойдем?

– Он ушел, Нерчу. Далеко. Ты встретишь его нескоро. Я хочу спросить тебя: если я стану жить в вашем стойбище, вы не прогоните меня. Если станут спрашивать: нет ли чужих, не укажете ли вы на меня?

– Нет, Василий, мы не скажем. Большой шаман несет радость людям.

– Спасибо, Нерчу. Едем.

Нерчу взмахнул хореем.

– Хо! Хо!

Эпилог

Москва, март 1961г.

– Вот так, а теперь запейте, – медсестра поднесла стакан, наклонила.

Она покорно выпила воду и вновь опустила голову на подушку. Сейчас придет слабость, сонливость, перестанут раздражать голоса птиц за окном.

Медсестра поправила одеяло и, услышав шум в коридоре, вышла из палаты.

Она хотела попросить ее прикрыть форточку, но от навалившейся слабости только вздохнула. Холодный воздух, стекая по окрашенным в белый цвет окнам, растекался по полу, достиг свесившийся с кровати руки, вызвал неприятный озноб.

Белый потолок, белые стены, капельница в ногах кровати – вечером ей поставят глюкозу и она опять уснет и уже не услышит, как иглу вынут из вены, погасят свет и закроют дверь на ключ до утра. А завтра то же самое: завтрак, таблетки, скучный разговор с Дмитрием Моисеевичем, обед, таблетки, сон, ужин, глюкоза в вену…

Время остановилось, умерло. День – ночь, сон – полуявь, сон…

Холод схватил за пальцы и она с трудом убрала руку под одеяло. Озноб снова пробежал по телу, она закрыла глаза, стараясь не шевелиться, чтобы сохранить ощущение тепла. И птицы… ну чего раскричались. Это воробьи. Наверное, за окном дерево, они сидят на нем и кричат… Где же сестра?

Дрожь сотрясла тело. Нет, так нельзя, надо просто решится, и сделать все самой. Она откинула одеяло, свесила с постели ноги. Голова закружилась, она переждала слабость и встала. Боже, какая я худая, и руки бледные, как у покойника… придерживаясь за спинку кровати, она сделала шаг к окну, перенесла руки на подоконник, облокотилась, тяжело дыша. Сейчас, отдохну, закрою форточку и лягу, согреюсь. Собравшись с силами, она выпрямилась, поднесла руку к форточке и замерла. За окном было бледно-голубое небо, голые ветви деревьев. Забытый запах свежести, крик птиц. Воробьи сорвались с ветки, упорхнули стайкой, на их место тотчас прилетели другие. Весна? Так пахнет влажная от стаявшего снега земля, пробивающаяся к солнцу трава, набухшие почки деревьев.

Что-то всколыхнулось в памяти, она поднесла руку ко лбу, пытаясь сосредоточиться. Такое же бледное небо, запах залитой водой земли, травы, крики птиц… Только тогда были другие птицы. Их было много, они кипели над…, над берегом, а внизу билось о скалы холодное море. Воспоминания обрушились камнепадом, мгновенными видениями казалось навсегда забытых лиц. Вот, вот промелькнуло одно лицо. Как она могла забыть его? Саша?

Слабость отступила, она вдохнула холодный весенний воздух, осмотрелась, будто впервые. Кровать, тумбочка, капельница. Почему я здесь? Я что, в больнице?

Твердо ступая босыми ногами по линолеуму, она подошла к двери, прислушалась и потихоньку приоткрыла. Коридор был пуст, возле двери на столике лежал журнал с записями дежурств, карандаш, газета. В дальнем конце коридора мелькнул белый халат, она отпрянула, словно боялась, что ее заметят. А чего я, собственно боюсь? Она решительно шагнула в коридор, подошла к столику, присела на стул. Журнал был испещрен записями дежурств, последняя запись, судя по всему, сегодняшняя. Девятое марта. А год? Почему-то ей стало важно узнать какой нынче год. Она отодвинула журнал, взяла газету. Знакомый шрифт, ордена… «Правда» девятое марта тысяча девятьсот шестьдесят первого года… Не может быть! Она огляделась, будто хотела, чтобы кто-то разуверил ее. Этого просто не может быть! Лихорадочно раскрыв газету, она впилась побежала взглядом по листам.

«Вчера состоялась встреча премьер-министров стран Содружества в Лондоне (до 17 марта). Хендрик Фервурд объявляет о том, что Южная Африка 31 мая выходит из Содружества. В Тананариве, Мадагаскар, проходит конференция политических лидеров Республики Конго; до 12 марта. Достигнута договоренность об образовании конфедерации 18 государств».

Не то, дальше:

«Космический корабль с подопытным животным: 9 марта 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту и в тот же день успешно совершил посадку в заданном районе четвертый космический корабль-спутник. Вес корабля без последней ступени ракеты-носителя 4700 килограммов. Высота перигея орбиты 183,5 километра, высота апогея 248,8 километра, наклонение 64 градуса 56 минут к плоскости экватора. На корабле была установлена кабина с подопытным животным – собакой Чернушкой и другими биологическими объектами, а также телеметрическая и телевизионная системы».

Господи, какие космические корабли?

«Далай-лама обращается в ООН с призывом восстановить независимость Тибета».

А это что?

«Сегодня на полигоне в районе архипелага Новая Земля, в научных целях, осуществлен атмосферный взрыв водородной бомбы мощностью пятьдесят мегатонн. В ходе эксперимента…»

Нет, только не там! Она почувствовала, как голова наполняется звоном, как дрожат руки, а сердце бьется неровно, с задержкой: остановится – снова забьется, опять остановится…

В глазах багровый туман. Гнев, ярость? Жалость, страдание? Закрашенное окно напротив, она переводит на него взгляд и стекло лопается, разлетаясь грязно-белым дождем, осколки бьют в стены. С треском вылетает рама, гнутся стальные решетки…

– Лада, Лада Алексеевна! Остановитесь!

Врач. Он должен сказать всем, он должен передать им: нельзя, нельзя ничего взрывать! Там же ворота, «Золотые врата»! Остановите их, мир рухнет, там ждут чудовища, остановите…

– Сестра, быстрее!

Держат за руку, протирают сгиб локтя чем-то холодным, укол, мягкий толчок в голову.

– Доктор, я вас умоляю: передайте…

– Хорошо, хорошо, я обязательно передам. А вы пока отдохните.

Свет тускнеет, голоса становятся глуше. Сон? Смерть? Пусть! Только остановите!

Врач посидел в кресле, с ненавистью глядя на телефон. Открыл ящик стола, вынул коньяк, налил в рюмку, выпил. Быстро, словно боясь передумать, набрал номер. Длинные гудки, наконец трубку сняли.

– Николай Андреевич? Да, это я. У «литерной» пациентки кризис, – врач слушал, морща лоб, на лбу проступили капельки пота. – Ну, если в подробностях: транквилизаторы подействовали довольно быстро. Как и было обговорено, «случайно» забытая газета с заметкой о ядерном испытании. Ничего конкретного не сказала, так, бред какой-то: нельзя взрывать, там, за вратами ждут чудовища. Да, сопровождался неконтролируемым выбросом энергии, слава богу, обошлось без жертв. Естественно, да, но до сего дня она ничего не помнила, и я полагаю…, да, конечно, продолжим. Думаю, память возвращается именно в кризисные моменты. Если вызывать слишком часто…, да, понял. Слушаюсь. Всего доброго, Николай Андреевич, – врач осторожно положил трубку на аппарат, вытер платком лоб.

Открыв сейф, он вынул коричневую папку, развязал тесемки и, достав прошитые листки, раскрыл на столе. Обмакнул ручку в чернильницу и четким почерком написал:

9.03.1961.

Пациентка Белозерская Лада Алексеевна, эксперимент «Золотые врата». В результате проведенных исследований выявлено …

ЧЕРНОЕ ТАРО

Глава 1

Начало осени выдалось жарким и вечер не принес прохлады после духоты знойного дня. Вымотанные жарой кони шли усталым шагом, вяло отмахиваясь от докучливых мух. Корнет Корсаков снял кивер[28], вытер рукавом доломана[29] мокрый лоб и оглянулся назад. Пятеро приданных ему казаков угрюмо, с видимым сожалением посматривали по сторонам из-под лохматых шапок. Смотреть было на что: распахнутые, а кое-где и сорванные с петель двери складов и магазинов так и приглашали заглянуть, проверить, не забыли ли чего хозяева при спешном отъезде. Купеческие особняки, лабазы, пустые торговые ряды… Как только пронесся слух, что Москву могут оставить население бросилось вон из обжитых квартир и домов, торопясь вывезти домашний скарб подальше от обреченного города. Насколько знал Корсаков, совет в Филях, на котором главнокомандующий принял решение оставить Москву, закончился только несколько часов назад, а впечатление было, будто горожане давно готовилась к подобной ситуации.

Западные окраины опустели, словно горячий ветер выдул людей, оставляя завоевателям пустые улицы, усеянные обломками мебели, обрывками бумаги, клочьями сена, тряпьем – всем тем, что бросали второпях уходившие жители. Изредка позади вспыхивала ружейная стрельба – авангард Мюрата[30] вступал на окраины древнего русского города.

Хорунжий[31] Головков поравнялся с Корсаковым и душераздирающе вздохнул. Корнет покосился на него.

– Водицы бы хоть свежей набрать, а Алексей Василич?

– Скажи уж: в домах пошуровать не терпится, – усмехнулся Корсаков.

– Ну, это, вроде как, тоже не помешает, – согласился хорунжий. – Все одно пропадет – не воры, так француз приберет. А казак с войны живет, коли уж возможность имеется.

– Возможности, как раз, и не имеется. Считай, приехали уже.

Копыта застучали по булыжникам Арбата. Здесь еще спешно грузили телеги, кареты, брички. Бегали дворовые, слышался детский плач, ругань.

Головков вытащил из кольца при седле пику, поддел валявшуюся в пыли шляпку французской соломки с пышным розовым бантом и, оглянувшись, бросил ее казакам. Один подхватил ее на лету, помял в грубых пальцах, погладил бант заскорузлой ладонью.

– Слышь, Семен, ты заместо шапки ее приспособь, – посоветовал хорунжий.

Казаки заржали, откидываясь в седлах. Семен, крепкий казак лет тридцати, с окладистой черной бородой, зыркнул на них чуть раскосым глазом, досадливо крякнул и отшвырнул шляпку в сторону.

– Вам бы все смех, – прово он, – а мне Варвара так наказала: без гостинца на порог не пущу.

– Ничего, казак, – успокоил его корнет, – война длинная будет, наберешь еще подарков. Эй, любезный, – окликнул он пробегающего мимо слугу в дорожном сюртуке, – дом князя Козловского не укажешь ли?

– По улице последний слева, господин корнет, – махнул рукой слуга, – а что, француз? Нешто заберет Москву?

– Уноси ноги, парень, – буркнул, проезжая, Головков.

– Э-эх, защитнички, – сплюнул слуга, – златоглавую на поругание отдаете!

– Ну, ты! – Головков замахнулся плетью.

– Хорунжий! – прикрикнул Корсаков.

Головков с неохотой опустил руку. Едущий следом Семен толкнул слугу конем, зверовато оскалился. Тот отскочил назад, угрюмым взглядом провожая казаков.

– Привыкайте, Георгий Иванович, – Корсаков вынул из кивера султан, подул, расправляя белый заячий мех, воткнул в головной убор и, отведя руку, полюбовался, – еще не того наслушаемся. Моя б воля – встать под Москвой насмерть, костьми лечь, а не пустить Буонапартэ в город.

– Костьми лечь – дело нехитрое, а дальше что? Михайла Ларионович правильно рассудил: перво-наперво армию сохранить, резерв обучить. Вот осень уже, а там и зима. Завязнет супостат, ни еды, ни фуража – позади сами все разорили, а с голоду много не навоюешь. Погоним француза, помяните мое слово, Алексей Василич.

– Тебя послушать, так и воевать не надо, – поморщился Корсаков, – рассыпаться по лесам да обозы хватать. Не по чести это. Сойтись грудь в грудь, глаза в глаза! Штык на штык, клинок на клинок, вот это по мне, – он попытался взбить едва пробившиеся усы, – чтобы ветер в ушах, чтобы картечь в лицо!

– Не приведи Господь, – Головков перекрестился, – я, слава тебе Боже, и ветру нахлебался, и картечью наелся. Еще под Прейсиш-Эйлау[32]. У нас, на Дону, как сполох[33] объявили, Матвей Иванович[34] матерых казаков собрал в первые полки. У всех семьи, дети. За землю лечь все готовы, а ляжем мы, кто детей поднимет? Тут с умом надо – и ворога заломать, и самим живу быть.

Корсаков надел кивер, опустил подбородный ремень с золотой чешуей. Пропуская четверых мужиков, тащивших роскошную кровать, придержал коня.

– Я бы на войну семейных не брал, – сказал он категорично, – удали в вас мало.

Головков зло блеснул глазами.

– Напрасно вы так, господин корнет.

– Ладно, не обижайся, Георгий Иванович, это я к слову. Оставь казака в начале улицы – не ровен час французы нагрянут.

Хорунжий отъехал к своим, переговорил коротко. Одни казак спешился, отвел коня к брошенной телеге без колеса и, накинув повод на оглоблю, присел на козлы. Головков погрозил ему кулаком.

– Смотри, Митяй, чтоб с улицы ни ногой.

– Ладно, – лениво протянул казак.

Дом князя Козловского, расположенный за ажурной чугунной оградой, напоминал небольшой дворец. Ворота были приоткрыты, ветер гонял по мощеному камнем двору обрывки бумаг. Возле крыльца стояла запряженная парой лошадей коляска. Видно, хозяйское добро отправили раньше, а сам князь отъезжать не торопился. В окне второго этажа мелькнул силуэт мужчины в черном кафтане.

Корсаков спешился возле крыльца, передал повод казаку и, взойдя по широким мраморным ступеням, взялся за медную массивную ручку, когда дверь отворилась.

– Чего угодно, господа, – мужчина в черном вежливо поклонился, однако встал так, чтобы загородить дорогу.

У него было бледное лицо, прилизанные редкие волосы. Запавшие покрасневшие глаза смотрели настороженно.

– Лейб-гвардии гусарского полка корнет Корсаков. Прибыли для сопровождения его сиятельства князя Козловского.

Мужчина с сомнением оглядел казаков, скользнул взглядом по усталым лицам.

– Секретарь его сиятельства, – представился мужчина, шагнув в сторону. – Проходите господа, я доложу Николаю Михайловичу.

Корсаков первым шагнул в прохладу дома. Казаки, привязав лошадей к перилам крыльца, гурьбой ввалились следом. Оглядев улицу, мужчина прикрыл дверь и направился к лестнице на второй этаж. В пустом вестибюле его шаги звучали гулко, отдаваясь эхом от голых стен и мраморного пола.

– Слышь, милый, – кашлянув, сказал ему в спину Головко, – нам бы коней напоить.

– Я распоряжусь, – не оборачиваясь ответил мужчина.

Казаки разбрелись по залу, разглядывая позолоту стен, фигурную лепнину на потолке. Корсаков притопнул по зеркальному полу, представил, как отражались в нем пышные платья дам, вицмундиры кавалеров – о приемах у князя Козловского ходили легенды, и вздохнул. Когда еще придется склониться в поклоне, предваряя тур вальса, отвести даму к распахнутому окну, а после котильона, прощаясь, украдкой сорвать быстрый поцелуй…

Свечи уже сгорели на две трети, образовав на серебре подсвечника гроздь полупрозрачных слез. В неподвижном воздухе язычки пламени горели ровно, ярко освещая небольшой полированный стол красного дерева, стоявший возле побеленной стены.

Николай Михайлович Козловский, тучный, с немного одутловатым лицом, сидел за столом, подавшись вперед в удобном широком кресле. В левой руке он держал колоду карт, размером почти в два раза больше обыкновенных игральных. Странные рисунки, напоминавшие изломанные страданием фигуры с картин Иеронимуса Босха, заставляли его то поджимать губы, то морщиться, как от беспокоящей зубной боли. Не торопясь, помаргивая маленькими глазками под набрякшими веками, он выкладывал карты перед собой на стол, чуть слышно комментируя получающийся расклад.

– Туз земли ляжет слева, семерка мечей рядом, и тогда Глупец остается один… девятка огня внизу, король воды… и что в итоге? – князь выложил последнюю оставшуюся карту в пустую ячейку пасьянса. – Все то же самое…

Несколько мгновений он смотрел на получившуюся комбинацию, потом взял стоящий на столе бокал, наклонил его в одну сторону, в другую, смачивая напитком стенки. Пламя свечей, дробясь в хрустальных гранях, ненадолго привлекло его внимание. Покатав напиток во рту, он проглотил его, кряхтя дотянулся до вазы с фруктами и, выбрав персик, аккуратно разделил его на части серебряным ножом. Съев кусочек персика, он вытер липкие от сока пальцы салфеткой, собрал карты и раскрыл на столе толстый прошитый блокнот с золотым обрезом. Выбрав гусиное перо из кучки лежавших на столе, Николай Михайлович придирчиво осмотрел кончик и, попробовав его на бумаге, обмакнул в серебряную чернильницу. Почерк у него был тяжелый, с наклоном влево, но четкий и разборчивый. Странные угловатые значки, напоминавшие то ли руническое, то ли шумерское письмо, заполняли строку за строкой – видно было, что подобная тайнопись для князя привычна. Дописав очередную строку, он отложил перо и снова взялся за колоду.

– C'est plus simle que ca, – пробормотал он, – да, чересчур… чтобы вот так, без проверки…

Пламя свечей дрогнуло, тени на стенах затрепетали. Князь немного повернул голову, покосился за плечо.

– Сильвестр, я просил не тревожить.

– Прошу прощения, ваше сиятельство. Прибыли казаки для сопровождения под началом корнета лейб-гвардии гусарского полка, – мужчина в черном остановился, на пороге, чуть склонив голову в поклоне, – воды просят.

– Так дай воды, – чуть раздраженно ответил Козловский. – Скажи: собирается князь, вскорости поедем. Вина предложи, да смотри, немного. Как бы не упились казачки.

– Слушаюсь, ваше сиятельство, – секретарь с поклоном отступил за дверь.

Николай Михайлович вновь разложил карты, сверил расклад с записями в блокноте и тяжело вздохнул.

– Да, судьбу не обманешь, – чуть склонив голову, он уставился на пламя свечей. Взгляд его стал мутным, пустым. Казалось, что старый князь заснул с открытыми глазами. – Два века… Два века, без десяти лет…

Словно очнувшись от звуков собственного голоса, князь собрал карты в футляр, поболтал остатки коньяка в бутылке, отставил ее в сторону и, с трудом склонившись из кресла, вытащил из ящика подле кресла новую.

– Сильвестр! – оборотившись в сторону двери, негромко позвал он, уверенный, что его услышат.

Секретарь неслышно возник в дверном проеме.

– Открой-ка, – князь указал толстым пальцем на бутылку.

Под сколотым сургучом на горлышке блеснуло золото. Аккуратно подцепив края, Сильвестр привычно снял полурасплавленный луидор, вытащил пробку и, наполнив бокал на треть, встал за креслом, ожидая приказаний. Николай Михайлович погрел бокал в ладонях, наслаждаясь ароматом, поднес к лицу, сделал маленький глоток.

– Да, пожалуй, пора, – он отставил коньяк, с натугой приподнялся в кресле. Секретарь с готовностью поддержал его под локоть, – Ты, Сильвестр, прибери тут, а коньячок и книги захвати, – князь указал на фолианты, лежавшие на столе.

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, – Сильвестр взял книги подмышку, сунул блокнот за пазуху, протянул было руку к футляру с картами.

– Записи возьми, коли решил судьбу перехитрить, а карты оставь. Ничего уже не изменить, – остановил его князь.

Сильвестр вздрогнул, поймав на себе пристальный взгляд хозяина.

– Как угодно.

– Два века, без десяти лет, – проговорил Николай Михайлович, назидательно вскинув указательный палец.

Чуть помедлив, секретарь медленно склонил голову. Князь дождался, пока он выйдет из комнаты, плотно притворил дверь и обернулся к ожидавшим в кабинете двум слугам в темных камзолах со сдержанными маловыразительными лицами. На полу возле них лежали стопки кирпичей и ведра с раствором.

– Ну, за работу, ребятушки, – Николай Михайлович прошел к креслу возле окна, уютно в нем расположился и дал знак секретарю. Сильвестр подал ему бокал и встал рядом, по знаку князя подливая время от времени коньяк.

Позвякивали о камень мастерки в руках слуг, переговаривались на улице казаки, поившие коней. Мимо дома проезжали кареты и повозки соседей, отъезжающих в загородные имения. Николай Михайлович изредка кланялся, отвечая на приветствия.

Небо над крышами синело, исподволь наливаясь ночной темнотой, горели в вышине редкие облака.

Князь пальцем поманил секретаря поближе, Сильвестр склонился над его плечом.

– Ежели сподобишься судьбу перехитрить, доставь записи князю Новикову. В чужие руки не давай – непременно уничтожь. А на словах Николаю Ивановичу передай: изменить ничего нельзя, надо ждать. Два века без десяти лет.

– Слушаю-с.

Козловский вновь откинулся в кресле и, казалось, задремал. Секретарь зажег несколько свечей в настенных подсвечниках, поторопил слуг, заложивших стену кирпичом и теперь покрывающих кладку раствором.

– Все побелить, оклеить тканью, чтобы ни следа не осталось, – строго проговорил он вполголоса, – здесь погоди замазывать. – Подойдя к Козловскому он негромко кашлянул, привлекая внимание, – все подготовлено, ваше сиятельство.

– Ага, – встрепенулся князь.

Выбравшись из кресла, он подошел к стене, придирчиво осмотрел работу, протянул руку к секретарю. Тот вложил ему в пальцы угольный карандаш. Взмахом приказав всем отойти, князь уверенной рукой начертал на кладке опрокинутую пентаграмму, окружил звезду буквами еврейского алфавита и, закрыв глаза, зашептал едва слышные заклинания. Наконец, закончив ритуал, он шагнул назад, обернулся к слугам и протянул им руку. Силвестр и работники по очереди приложились к перстню в виде головы человека и, склонившись в глубоком поклоне, застыли, ожидая приказаний.

– Заканчивайте, ребятушки, а нам, Сильвестр, пора. Сходи-ка, проверь коляску, конвой разбуди, коли спят.

Секретарь поспешил выйти из кабинета. С улицы донесся топот. Николай Михайлович подошел к окну. Во двор влетел казак, спрыгнул с коня, взлетел по ступеням крыльца. С первого этажа послышались возбужденные голоса, дверь кабинета распахнулась.

– Ваше сиятельство, французы у Дорогомиловской заставы, – Сильвестр нервно облизывал губы, бледное лицо было покрыто потом.

– Идем, голубчик, уже идем, – кивнул Козловский.

Душная ночь обволакивала путников. Князь Козловский дремал в коляске, Сильвестр старался править осторожно и без нужды лошадей не погонял. В лабиринте узких улочек Китай-города заблудились и потеряли часа два, пока казаки рыскали по домам в поисках оставшихся жителей. Наконец вытащив из дома заспанного купца, не решившегося бросить магазин, вызнали дорогу и поехали дальше. В третьем часу миновали Никольские ворота, возле которых суетились солдаты. Усталый капитан на вопрос Корсакова пробурчал что-то невнятное: мол, приказ командующего об оставлении города касается всех, а он с командой эвакуирует артиллерийский склад.

– Советую и вам, господа, поторопиться, – добавил капитан, с благодарностью выпив предложенный ему князем бокал коньяку, – арьергард Милорадовича к утру оставит город, а французы ждать не будут.

Утро встретили на окраине, среди утопавших в садах деревянных домиков. Корсаков клевал носом, то и дело встряхивая головой, чтобы отогнать подступающую дремоту. Хорунжий подъехав к забору, перегнулся с седла и, сорвав несколько яблок, предложил пару корнету. Корсаков потер яблоко о рукав доломана и с хрустом раскусил. Кислая влага освежила и прогнала сон.

– Ваше благородие, – один из казаков, ехавший в арьергарде, поравнялся с ними, – гляньте! Кажись, пожар.

Корсаков развернул коня, Козловский приподнялся в коляске, хорунжий крепко выругался. Луна уже зашла и над Москвой вставало багровое зарево, гасившее крупные, будто огоньки свечей, звезды.

– Похоже в Замоскворечье, – тихо сказал Сильвестр.

– Нет, ближе, – не согласился Козловский, – это, по всему видать, на Басманной. Склады с лесом, не иначе. Слыхал я, что князь Растопчин грозился пожечь Москву, чтобы супостату не досталась, но без высшего соизволения вряд ли бы он решился.

– Значит было соизволение, – пробурчал Головков, – эх, добра то сколько пропадет!

– Все, едем дальше, – скомандовал Корсаков. – Далеко ли до усадьбы, ваше сиятельство?

– К вечеру доберемся, господин корнет.

– Ну, к вечеру, так к вечеру, – вздохнул Корсаков, посылая коня вперед.

– Что, не терпится в полк вернуться? Прекрасно вас понимаю, молодой человек. Сам таким был. Я ведь и с Суворовым, Александром Васильевичем, на Кубани побывал, и с Михаил Ларионовичем, нынешним командующим, знаком был близко. Хороший командир, только под старость осторожен больно стал.

– Вот-вот, – горячо поддержал его Корсаков, – слышал я, как немец Клаузевиц, при штабе состоящий, то же самое сказывал. Да и наши генералы молодые ропщут. Раевский, к примеру, Ермолов. При Бородине всего-то и оставалось навалиться чуть-чуть и побежал бы француз! Ан нет, отступление сыграли.

– Что нам немец штабной, – проворчал Головко, ехавший с другой стороны коляски, – они русскую кровушку не жалеют. А генералы молодые потому и рады голову сложить, что молодые…

– Ты же сам в рейд[35] по тылам при Бородине ходил, Георгий Иванович, – перебил его Корсаков, – уже и обозы рядом были, да что обозы, самого Буонапартэ захватить могли!

Козловский, откинувшись на подушках, переводил взгляд с одного на другого, с любопытством прислушиваясь к спору.

– Разве ж это рейд! Так, безделица, – отмахнулся хорунжий, – резервный полк разогнали, да обозников порубали. Ну, итальянцев пощипали немного. Шашками много не навоюешь, а артиллерию позабыли. Чуть конные егеря, да пехота подступили – так и отбой играть. Матвей Иванович сильно недоволен был, слыхал я.

– Ну, не знаю, – пожал плечами Корсаков, – генерал-лейтенант Уваров[36] посчитал, что задачу мы выполнили, время выиграли, резервы французские на себя оттянули.

– А мне говорили, – вмешался князь, – что за Бородино единственные из генералов только Матвей Иванович, да Федор Петрович наград не получили.

– C'est inoui![37], но, к сожалению, это так, – подтвердил Корсаков, – офицеры корпуса в недоумении, чтобы не сказать: в негодовании! И все же я полагаю, что Бородино мы по меньшей мере не проиграли, хотя могли и выиграть! Если бы не…

Земля под копытами коней ощутимо дрогнула, низкий басовитый гул возник со стороны Москвы, раскатился, будто отдаленный гром, заставив всех обернуться. Казалось, даже свет занимающейся зари погас, отступив перед огромным заревом, на несколько мгновений осветившим окраины города. Хорунжий перекрестился, Козловский задумчиво кивнул, словно подтверждая свои мысли.