Текст книги "Казнь"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

XXII

Елизавета Борисовна не слыхала стука в дверь своей комнаты, потому что лежала в это время на ковре подле своего туалета в обмороке. Свечка тускло освещала большую комнату, в глубине которой в полумраке виднелась широкая кровать.

Прошло немало времени. В доме все уже улеглись, когда Елизавета Борисовна пришла в себя, поднялась на колени и бессмысленно огляделась по сторонам, но едва взор ее упал на лежащий на полу исписанный листок почтовой бумаги, как она тотчас очнулась, и судорожный стон вырвался из ее груди. Она встала на ноги и поспешно подошла к двери. Слава Богу! Войдя в комнату, она не позабыла запереть двери.

Она вернулась к туалету, подняла письмо и, сев в кресло, начала читать его снова, судорожно сжимая горло рукою, чтобы удержаться от рыданий. Прочитав только первую страницу, она лишилась сознания. Что же в целом письме? Все то же! Он отказывается от нее. Он слишком дорожит ею, чтобы подвергнуть ее репутацию двусмысленным толкам. Ха – ха – ха!

Елизавета Борисовна испуганно оглянулась на страшный раздавшийся хохот и не сразу сообразила, что это смеется она сама. Нет надобности приезжать в Петербург, потому что он на днях уезжает за границу с князем Д. Что касается денег, то нет сомнения…

Она судорожно, злобно стала рвать письмо на мелкие клочки.

О, подлость, подлость! Он дорожит ее репутацией, опозорив ее в городе, убедив сделать подлог! И она так верила ему, так любила его до последнего часа!

В то время, когда она обнимала его, прощаясь с ним, он уже готовил измену! Она вдруг сразу поняла всю ничтожность его души, ей стало стыдно, стыдно до ужаса. Обман, ложь, преступление – и ради кого?

О, позор! Она заметалась по комнате в отчаянье и ужасе. Она задыхалась и взмахом руки обнажила свою шею и грудь. Глаза ее безумно блуждали, полуоткрытый рот выражал ужас и презрение. Есть ли еще женщина, так низко павшая, как она, так глубоко оскорбленная. Перед нею встал величавый образ ее мужа и рядом фатовская фигура Анохова. Где были глаза ее, сердце, ум?..

Она не жалела о своих разрушенных мечтах, о своем разбитом призрачном счастье. Вся гордость души ее вдруг возмутилась при сознании своего унижения. Ей стало жаль себя.

Она упала на постель и стала биться в истерическом плаче.

Он обессилил ее.

Она долго лежала на постели навзничь, устремив тупо взгляд в потолок, но мало – помалу силы снова вернулись к ней, и снова начались ее мучения.

Она задыхалась в комнате; ей нужно было движение, и она выбежала в сад с растрепавшимися волосами, с разорванным на груди лифом.

В саду было темно, теплый влажный воздух тяжелой пеленою лежал над землею, и резкий запах цветов недвижно стоял в нем, зажигая кровь и кружа голову.

Она не шла, а бежала по аллеям сада, тяжело переводя дух и все не находя желанного успокоения. И вдруг внезапная мысль осветила ее мозг.

Там, в конце сада, есть пруд, глубокий и грязный пруд, в котором когда‑то утонул кучер. И она сделает то же! Не в воде чистой реки, а в гнилом пруду она погребет свой позор, свое отчаянье. И, спотыкаясь, торопясь, она устремилась через полянку в конец сада, где, скрытый осокой, раскинулся сонный пруд.

Она бежала по узкой аллее среди кустов малины, когда ей навстречу вдруг вышла маленькая фигура, вся в белом.

Она в ужасе остановилась, колени ее подогнулись.

– Елизавета Борисовна, это вы? Что с вами? – услышала она голос Анны Ивановны.

Она очнулась и отпрянула.

– Пустите, – заговорила она бессвязно, – я ищу смерти, не держите меня!

Анна Ивановна крепко схватила ее за руки.

– Смерти? – повторила она. – Здесь, среди любви и счастья?

– Нет для меня счастья, я осквернила и любовь, и дом этот, и себя!

Она рвалась из рук Анны Ивановны, но та увлекла ее в сторону от рокового пруда. Наконец, они дошли до скамьи, и Елизавета Борисовна упала на нее.

– Скажите, что с вами? Не таитесь от меня, – настойчиво сказала Анна Ивановна и прибавила тихо: – Я тоже думала о смерти.

– Вы? – вдруг заинтересовалась Елизавета Борисовна. – Ах, я знала, чувствовала, что мы обе несчастны! Но что ваше горе в сравнении с моим? Я – преступница!.. – И, словно с беспамятстве, она рассказала ей про свое падение и последний удар, нанесенный ей этим дрянным человеком.

– Где же исход из этого позора, кроме смерти? – окончила она, рыдая.

Анна стояла подле нее и с материнской нежностью гладила ее волосы. При последних словах бледное лицо; ее вспыхнуло.

– Исход? – воскликнула она. – Покайтесь! Подите сейчас к мужу, упадите ему в ноги и все, все расскажите ему. Сломите свою гордость, и что он скажет, так и будет! Нет проступка, который не повлек бы за собой казни, и не в душе преступившего, а со стороны! Пусть же приговор этот скажет муж ваш!

– Муж? Мой муж?! – с ужасом повторила Елизавета Борисовна, безумно глядя на Анну.

– Он! В самом покаянии вам отрада. Его же суда вам не избегнуть и после смерти. Ах, я перенесла так много и так много передумала!

– Муж?! – повторяла Елизавета Борисовна и дрожала при одном упоминании о нем. – Да разве может он взглянуть на меня после всего этого!..

XXIII

Яков спал у себя наверху, в кабинете, когда к нему вошел Николай и сел в кресло перед столом. Яков проснулся и поднял голову.

– Ну, что? – спросил он. Николай отмахнулся рукою. В его жесте было столько отчаяния, что Яков встрепенулся и сел на диван.

– Что с тобой? Ты видел ее, говорил с нею?

– Со мной черт сшутил, – грубо ответил Николай, – ее подменили. Это не она. Ни прежней горячности, ни энергии, ничего! Тупое упорство и раскаяние в чем‑то!..

– Но она тебе‑то сказала?

– Казнь, казнь, казнь! Я казнюсь, ты казнись! Видишь ли, мы, оказывается, оба думали об его смерти, и он, чтобы наказать нас, помер! Ха – ха – ха! Может ли здоровому человеку с голову прийти такая чушь! – он хлопнул рукою по столу и встал. – Да, брат, все кончено! – сказал он обреченно. – Я просил у нее на год отсрочки, но что в этом. Будет то же самое!..

Он присел подле Якова и заговорил снова:

– Я ли не любил ее, Яша! В последнее время жил ею, дышал ею буквально! Я не мог представить себе счастья без нее! Да и теперь тоже. Что я? Птица с обломанными крыльями! И за что? Больно мне, Яша, больно! – он припал к плечу брата и горько, беспомощно заплакал.

Яков обнял его и утешал, как мать ребенка. Он гладил его волосы, целовал горячий лоб и уговаривал его ласковым голосом.

Николай очнулся и вытер мокрое от слез лицо.

– Нет, Яша, полно! – сказал он, подымая голову. – Тут все кончено. Теперь у меня к тебе одна просьба: дай мне денег, и я завтра уеду в Петербург.

– Но ведь ты хотел со мною. Я соберусь в неделю! – ответил Яков.

Николай качнул головой.

– Нет, мне час прожить здесь тяжко! Я задыхаюсь, я не могу больше. Отпусти меня!

– Разве я держу тебя, Николай! – с грустью ответил Яков. – Уезжай, а я уже следом за тобою… что же! – он встал в свою очередь и задумчиво стал ходить по комнате. – Правда, нерадостно для тебя прошли эти месяцы. Что же, там развлечешься, сядешь за работу; приеду я, и заживем мы с тобою! – Он постарался сказать последнюю фразу шутливо и ласково взглянул на брата. – Когда же завтра?

– С вечерним поездом, – ответил Николай, – днем схожу в редакцию, потом к Силину и уеду. Раньше не управиться.

– А к Лапе?

Николай словно вспомнил.

– Ах, к Лапе. К нему надо тогда сегодня. Сходим сегодня!

Яков кивнул головою. Николай сошел вниз разобраться в бумагах. Яков остался один, и горькая усмешка искривила его губы.

Ах, брат, брат, сколько себе и другим он причиняет страданий, как бурно страдает, и как скоро проходят мимо него все бури!.. А для него, Якова, одно расставание с насиженным местом – целая мука. Словно делит пополам он свою душу.

– Идем, брат! – позвал его Николай снизу. Яков сошел.

Нет, Николай страдал, и даже больше, чем он это высказал! Иначе не было бы его лицо так печально и глаза не смотрели бы так безучастно. Яков взял его под руку и дружески пожал его локоть.

– Вы?! – воскликнула Колкунова, увидев из окна двух братьев. – Неужели с пальмовой ветвью. О, как благодарить вас! Катя, Катя!

Она выбежала в переднюю, с исступлением жала руку Николая и звала дочь.

– Да, да, – резко ответил Николай, – пусть идет, ваша дочь, и он простит ее. А вас он действительно терпеть не может!

– Простит? – вскрикнула вошедшая в это время Екатерина Егоровна и томно поднесла платок к глазам.

– Катя, Катиш! – воскликнула полковница и бросилась к дочери. – Не волнуйся!

Яков дернул Николая за рукав, и они скользнули в комнату Лапы.

– Фу, – сказал Яков, – как вы можете жить у такой сумасшедшей старухи?

– Я не вижу ее, – ответил Лапа, – а увидев, не церемонюсь с ней. Мы сжились. Ну, принесли?

Николай кивнул и вынул бумажку.

– Только, я думаю, это мог бы написать всякий!

– Ну, нет! – ответил Лапа, читая бумажку. – Здесь важен почерк и слог вашей повести. Ведь он выучил ее наизусть!

– Неужели?

Лапа кивнул головою.

– Откуда вы знаете? – заинтересовался Яков.

– У меня Феня на это. Она познакомилась с женской прислугой у Деруновых, ходит туда и все про него знает. Знаете, что она у него нашла?

– Ну?

– Гирю в два фунта; она вся ржавая, и на ней несколько волос!

– Где же она?

Лапа махнул рукою.

– Там, где и была! Пусть полежит до времени.

Яков в волнении отер с лица пот.

– Неужели он сделал это из ненависти?

– Нет, из ненависти он хотел подвести Николая Петровича, убил же из личной мести. Я уверен, он поразит всех своим спокойствием на суде.

Яков и Николай поднялись.

– Куда же вы? А чаю?

– Нет, – ответил Николай, – мы уже дома. Я завтра еду в четыре часа. Приходите проводить.

– Вы, завтра? – Лапа пытливо посмотрел на него и потом, сочувственно вздохнув, крепко пожал Николаю руку. – Ну, желаю вам большего счастья, чем в нашем городе! – сказал он.

Братья вышли и всю дорогу говорили о странном Лапе.

На другой день Николай зашел к Полозову.

– Милушка, как я рад, что вы свободны! – воскликнул редактор» Листка», пожимая ему руку. – Статеечку принесли?

– Нет, еду в Петербург, Матвей Михайлович, и зашел с вами проститься и за расчетом, – ответил Николай.

Лицо Полозова сразу изменилось и все скрылось под волосами.

– А, гм… – пробормотал он смущенно. – Расчет… Да, да!.. Вот что, милушка, – встрепенулся он, – в книге‑то вы не записаны; надо подсчет строкам сделать! Я уже завтра, завтра утречком, а?..

Николай нахмурился.

– Я сегодня еду! – сказал он резко, но тотчас беспечно махнул рукою. – Тогда завтра к вам брат рассыльного пришлет! До свидания!

– Ну, и отлично! – оживился редактор. – Вот и ладно! А я к завтраму все приготовлю, а вы бы, милушка, мне из столицы корреспонденции, а? Вас здесь очень полюбили! Очень! – он схватил руку Николая и горячо потряс ее.

– Хорошо, – ответил Николай, – непременно!

Он вышел из редакции не в духе и направился к Силину. Иван растворил ему дверь; увидев Николая, он изменился в лице, но тотчас оправился.

– А за те слова, что вы намедни сказали, вас, Николай Петрович, отлично притянуть можно! – сказал он злобно и быстро выскользнул из передней.

Николай направился в гостиную. На диване, в одном белье, лежал Силин, задрав ноги на его подлокотник. Подле него на стуле стояли бутылка пива и стакан. При входе Николая он быстро сбросил ноги и радостно его приветствовал.

– Друг! – закричал он. – Не хочешь ли пива?

– Я к тебе на минуту, – ответил Николай, – сегодня я еду.

– Куда? – Силин сел на диван.

– В Петербург! И пришел просить тебя: скажи сестре твоей, что я освобождаю ее от ответа через год!

Силин встал.

– Что у вас там случилось, – недоумевал он, – ты в Питер, сестра за границу. Велела и паспорт ей добыть!

Николай махнул рукой.

– А я думал, вы поженитесь, – добродушно сказал Силин.

Николай пожал ему руку.

– И я думал то же, Степан, да не вышло, не по душам! – И, желая переменить тему, сказал: – А знаешь, мне Полозов за статьи ни копейки не дал. До завтра отложил, а я сегодня еду! Отдаст?

– А много?

– Я же ничего у него до сих пор не брал. Рублей сто – полтораста!

– Фью! – Силин махнул рукою. – Ищи ветра в поле. Ах ты, простота! С него рвать надо, да еще забрать вперед постараться. А ты – ни копейки!

– Ну, пусть разживается.

– Ни за что! – воскликнул Силин, бросаясь к столу. – Пиши мне доверенность. Я, брат, с него сдеру!

– А мне вышлешь? – усмехнулся Николай, подойдя к столу.

Силин нахмурился.

– Понятно! Шутник тоже!

Николай написал доверенность. Силин сразу расчувствовался и стал целовать его.

– Это покуда так, – говорил он, – я еще приду тебя на вокзал проводить, и знаешь что?

Николай покачал головою.

– Я сам в Питер думаю. Что служба? Служба дрянь!

– А Катя Морозова?

Силин вздохнул.

– Она, брат, на днях замуж выходит за окружного акцизника!

– Что же ты в Петербурге делать будешь?

Силин оживился.

– Репортерствовать! Я, братец, здесь руку набил, слог есть, а насчет смелости!.. Я на Везувий влезу, если пошлют, к Виктории в будуар войду, не то что там с головой побеседовать! А ты, – он взял Николая за руку, – порекомендуй меня. Все же товарищ!..

Николай уезжал. Лапа и Силин, помимо Якова, провожали его. Он был грустен.

– Проклятый для меня город! Сколько в нем я принял горя, и не перескажешь всего!

– Там счастье найдете! – утешал его Лапа.

Поезд тронулся. Николай стоял на площадке последнего вагона, чтобы дольше видеть вокзал и город, и приветливо кивал Якову, улыбаясь ему сквозь слезы.

«Прощай, родина! Много утечет воды прежде, чем я опять вздумаю взглянуть на твои дома и улицы». Сердце Николая сжималось тоскою. Здесь он родился, здесь он учился, здесь он впервые ощутил восторги вдохновения и первой любви. Как тосковало его сердце по родине и как хотел он снова увидеть те места, по которым ходил пылким мечтательным юношей, и что же? Как встретила его родина? Муки ревности и потом – отверженной любви, пятно подозрения и тюрьма! Вот ласковый привет родного города. Люди?.. Только Яков, брат, – его друг, а эти все Силины, Деруновы, Можаевы, что в них?..

Николай задумался о своей жизни. Каким пустоцветом показалась она ему в прошлом. Даже Богом данный талант он тратил, не приумножая и живя только сегодняшним днем, ни себе, ни людям не принося пользы. «Ленивый раб!» – прошептал он с горькой улыбкой, но тут же выпрямился и поднял глаза к светлому небу. Будущее в его власти! Пережитые испытания разве не дали ему жестокого урока? Он помнит его и поведет так свою жизнь, что окружающие благословят его имя. Он не зарыл еще в землю малость, посланную ему, но приумножит ее.

Поезд покинул черту города и пригорода и мчался степью.

«Прощай, родина! Мир широк, велик. И ты, любовь, не оправдавдавшая моих надежд, тоже…»

Николай смахнул с лица слезы, и самоуверенная улыбка озарила его лицо.

– Ваш билет! – сказал кондуктор, выходя на площадку.

Николай вынул билет и подал его.

Р – раз! Кондуктор нажал ножницами и наложил штемпель. Николай улыбнулся своей мысли.

Этот билет – сердце; поезд – жизнь; кондуктор – судьба. Сколько еще неизгладимых пометок сделает она на сердце в течение всего пути!

XXIV

Анна Ивановна уехала за границу. В саду смолк веселый голосок и заливистый смех Лизы, на аллеях его уже не видно было маленькой, стройной фигуры ее задумчивой, печальной матери.

С ее отъездом Елизавета Борисовна потеряла единственную нравственную поддержку, и душа ее сломилась под тяжестью страданий. Она не могла переносить своего разочарования, чистая ясная улыбка Веры казалась ей укором; открытое честное лицо мужа – казнью, и, ко всему, страх перед негодяем, владеющим ее тайною, торгующим ее позором. Изнемогая от тяжких дум, не смея обратиться к мужу, она пропустила назначенное свидание, и письма, полные угроз, снова посыпались на нее через почту, оказией, с нарочными. Ужас, раскаянье, стыд, как злые демоны, терзали ее душу, и порою, оставаясь наедине, она казалась безумною самой себе. Чего ей стоило притворство днем, вечером, в полдень? Нет тяжелее казни за преступление…

Был душный день; собиралась гроза; страшное творилось в природе после нескольких дней палящего жара. Не тучи покрывали все небо, а какая‑то серая дымка, сквозь которую солнце просвечивало громадным кровавым кругом. Недвижный воздух томил удушающим зноем, и в природе, изнемогавшей перед грозою, замерло все: не слышно было ни стрекотания кузнечиков, ни пения птиц, ни шелеста травы, поникли цветы и листва деревьев висела бессильно, овцы сбились в кучу, пригнули головы к земле и стояли неподвижно, огромные собаки вытянулись в пыли и высунули свои черные языки, лошади беспокойно дрожали в стойлах, и крестьяне, смотря на небо, крестились и шепотом говорили:

– Помилуй, Боже! Не иначе воробьиная ночь будет!

И такое же томление терзало душу Елизаветы Борисовны. Она сидела на балконе и с тоскою смотрела в сад, вспоминая то недалекое время, когда она смело могла взглянуть на открытые лица и Веры и мужа. Какой‑нибудь год времени, и все изменилось: покой и счастье ушли без возврата, и наступили дни позора и ужаса. Только что полученное письмо жгло ей грудь, на которой спрятала она это гнусное послание.

Завтра ей грозят позором. Что же! Чем скорее, тем лучше.

Она закрыла свое побледневшее лицо руками и опустила голову на перила балкона.

На балкон вышел Можаев и остановился, с тревожной нежностью устремив на нее вопрошающий взгляд.

Он видел, что какая‑то тайная тоска гложет ее сердце. Гложет с того самого вечера, как он вернулся домой из города. И чего бы он не дал, чтобы узнать ее тайну и вернуть ей покой!..

Не одну в последнее время бессонную ночь провел он за решением этой загадки. Скука? Но разве не в ее власти окружить себя весельем и забавами. Разочарование… Может быть, она полюбила другого? При этой мысли он схватывался за голову, и кровь приливала к его лицу…

Елизавета Борисовна сидела недвижно. Он не выдержал тяжелого ожидания и тихо подошел к ней.

– Лиза! – окликнул он ее, ласково притрагиваясь к ее наклоненной голове.

– Кто?! – вздрогнула она всем телом и, увидев мужа, быстро встала. – Как ты напугал меня, – сказала она тихо, снова садясь, но он успел заметить слезы на ее глазах и внезапный испуг.

– Лиза, – заговорил он серьезно, – Бога ради, скажи мне, что с тобою? Я слишком люблю тебя, чтобы ты могла скрыть от меня свое состояние. Твоя веселость неестественна, твой смех неискренен, ты охладела ко всему и ищешь уединений. Лиза! – он сел подле нее и взял ее холодную руку. – Скажи мне все. Может, тебе наскучила монотонность нашей жизни? Хочешь, возьми Веру и уезжай за границу; прокатись по Волге…

Она отрицательно покачала головою.

– Созовем знакомых, устроим домашний театр, прогулки…

Она с ужасом подняла руку. Он замолчал и печально опустил свою седую голову.

– Милый, добрый, – вдруг сказала она и, подняв его руку, прижалась к ней воспаленными губами, – я тебе все скажу, все!..

Он встрепенулся и тревожно взглянул на нее.

– Только подожди немного. Не сегодня!

Он тихо поцеловал ее в лоб и ушел с балкона.

Она снова осталась одна. На лице ее вдруг отразилась решимость. Она быстро встала и прошла в свою комнату.

Вдали уже громыхало.

Вера одна сидела в. потемневшей гостиной и перебирала клавиши рояля.

Ей было и скучно, и грустно от каких‑то смутных предчувствий.

Весенин сегодня не приехал, и она чувствовала его отсутствие.

Вдруг порывистый ветер пронесся по комнатам и с такой силой хлопнул балконной дверью, что стекла разлетелись и посыпались со звоном. Занавесы поднялись как флаги; в саду зашумели деревья. В комнате сразу стало темно, как ночью.

Страх охватил Веру. Она бросилась в комнату мачехи, но дверь к ней оказалась запертою.

– Мама, – закричала она испуганно, – пусти меня, я боюсь!

– Не могу, Верочка, я занята очень! – послышался в ответ взволнованный голос Елизаветы Борисовны.

Вера вбежала к себе, зарылась с головою в подушку и замерла. Яркая молния озарила комнату, в тот же миг с сухим треском прокатился гром, и снова молния, снова гром, а затем с глухим шумом полился дождь.

Было что‑то ужасное в этом шуме. Казалось, он растет, ширится, небо разверзается все шире и шире… и ливень грозит затопить всю землю.

Елизавета Борисовна дописала последнюю страницу, сложила письмо, запечатала в конверт и, подойдя к комоду, выдвинула ящики и стала быстро перебирать лежащие в них вещи. Ручной сак скоро наполнился доверху. Она крепко защелкнула его, набросила на себя резиновый плащ и, оглядев еще раз комнату долгим прощальным взглядом, тихо отворила двери и вышла.

Кругом было пусто.

Она открыла запертую слугою балконную дверь, выскользнула в сад и, обогнув его сзади, через густые заросли крыжовника, дошла до ветхого забора и пролезла через отбитые доски на узкую тропинку широкого луга. Дождь лился сплошною массою, ветер рвал капюшон с ее головы, она спотыкалась и все шла и шла по мокрой траве в легких туфлях, с саком в руке.

Бежать как можно дальше от этих честных людей, бежать и где‑нибудь в глуши схоронить свой позор, свое унижение…