Текст книги "Казнь"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
XVIII
Великое чувство свободы, безумная радость от сознания, что грозный призрак суда и позора отошел в сторону и не вернется больше, целый день владели Николаем и погружали его в блаженное состояние. Говорил ли Яков, или кухарка, или дворник, он всем радостно улыбался и весело кивал головою, на дворе и в палисаднике он с невыразимою любовью смотрел на кусты и деревья; у себя в комнате, перебирая бумаги и книги, он даже заплакал от прилива счастья. Казалось, новая жизнь развертывалась перед ним, и вечером, за ужином, он с волнением сказал брату:
– Я испытываю необыкновенное счастье. Я будто заново родился! Веришь ли, для меня теперь все ново, и в то же время пережитый мною опыт остался со мною. Все теперь за мое счастье. Я повидаюсь с Аней, между нами выяснятся все недоразумения (я знаю, она любит меня!), и впереди жизнь, полная бесконечного счастья, разделенной любви и честной работы. Ты ведь бросаешь свою контору?
Яков кивнул.
– И отлично! Переселяемся в Петербург и живем вместе! Ты теперь не узнаешь меня. Нет уже прежнего легкомыслия, переходов от отчаянья до восторгов. Все ясно! Я предугадываю всю свою жизнь до смерти и не знаю только, что будет мною написано.
Лицо его светилось радостью, глаза сияли, и Яков с умилением смотрел на радостное лицо брата, утомленное недавним страданием.
– Ты говоришь вот, что отрекся от легкомыслия, – с улыбкою сказал он, – а за весь день даже не поинтересуешься, кому обязан свободою!
Николай хлопнул себя по лбу.
– Ах я! Но, ей – Богу, Яша, я все время об этом думал и собирался спросить. Кому же?
– Алексею Дмитриевичу Лапе! – ответил Яков.
– Лапе? Этому сонуле? Да знаешь ли, он на кладбище сделал мне первый допрос? А теперь…
– Вот поди же! Он оказался удивительным человеком. За время твоего сидения я с ним сблизился, и, поверь мне, я редко встречал таких благородных людей.
– Схожу к нему, скажу спасибо! Как же он помог?
– Нашел нищую, но главное, – он подозревает убийцу, и его подозрения похожи на правду. Он очень проницателен и, между прочим, вполне правдоподобно объяснил причину ненависти к тебе лакея Ивана.
– Какая же?
– А помнишь ты свою повесть» Утопленница»?
Николай кивнул.
– Иван читал ее. Я ведь тогда рассказал тебе действительный случай: эта утопленница была невестой Ивана, а ты сделал его сообщником насильника. Он не может простить тебе этого.
Николай удивленно пожал плечами.
– Но ведь там ни его внешности, ни его имени. Как он додумался?
– Он не из простых, – ответил Яков, – он очень много читает, много думает и, как у всех самоучек, у него необыкновенное самолюбие и гордость. Это интересный, сильный характер!
– Я завтра увижу его, – сказал Николай, – я буду у Силина; он там?
– Да! И вот уже одну из просьб Лапы и исполнишь. Порази его своим появлением и запомни его физиономию, потом расскажешь Алексею Дмитриевичу.
– Он подозревает его?
– Этот Иван очень любил свою невесту, которую соблазнил Дерунов и тем явился причиною ее смерти. Вполне возможно, что Иван не хотел простить этого.
– Восемь лет!
– Трудно постичь человеческий характер, – уклончиво сказал Яков и спросил: – Ты куда же завтра?
– Прежде всего к Захарову. Я ведь его считал убийцею и этим виноват перед ним. Он, говорят, уже выздоравливает.
– Встал и ходит!
– Ну вот! Потом схожу к Силину, все о сестре расспрошу, ну а от него к Лапе. Послезавтра в Можаевку! Все сразу!
– Дай тебе Бог успеха! – сказал Яков, вставая. – Теперь иди спать. Устал, чай!
– От волнений, – ответил Николай.
Братья поцеловались и разошлись.
Николай лег грудью на подоконник раскрытого окна и снова отдался своим думам. Мир и покой наполняли его душу. Ему хотелось всех любить, все обнять: и это звездное небо, и уснувшую землю с ее людьми. Немая тишина царила кругом, только слабо шелестели листы деревьев, и вдруг, прорезая тишину ночи, откуда‑то пронеслась звонкая нота заунывной песни. Еще, еще, и воздух наполнился тоскующими звуками.
Нет, я не верю,
Ты мне изменяешь,
Прости, моя радость,
Прости, мой покой…
пел чей‑то высокий, за душу хватающий голос. Волнение охватило Николая. Тяжелое предчувствие сжало его сердце, вдруг разом исчезла вся призрачная радость желанной свободы.
Он тяжело вздохнул, словно расставаясь с мечтами, закрыл окно и медленно стал раздеваться.
«Любит ли?» – думал он и опять с болью в сердце почувствовал, что душа прежней любимой им девушки теперь для него неразгаданная тайна, к которой нет ключа…
Старая городская больница помещалась у черты города и своими массивными серыми каменными корпусами напоминала крепость, угрюмую и печальную. Столетние липы и вязы окружали ее со всех сторон и под своими зелеными навесами скрывали низкую каменную стену, еще более придававшую больнице вид крепости.
Но старые больничные порядки давно уже сменились новыми, и больница считалась одним из надежных приютов для тяжелобольных. Несомненно, Захаров не оправился бы так скоро от своей тяжелой болезни в иной обстановке.
Николай вошел в калитку и, по указанию сторожа, пошел через сад по мощенной камнем дорожке. В саду группами гуляли больные в белых колпаках с черными клеймами и желтых халатах.
Николай уже приближался к одному из мрачных флигилей, когда его окрикнул визгливый женский голос:
– Николай Петрович, вы ли это?
Он обернулся и увидел почтенную Колкунову. Размалеванное, как у египетской мумии, лицо ее было прикрыто синей вуалью. Одета она была в черное шерстяное платье с вырезом, прикрытым кружевами, и короткими рукавами, обнажавшими выше локтя ее желтые руки, голову покрывала соломенная черная шляпа, на которой, как султан, в такт ее речи качалось растрепанное страусиное перо. Она порывисто подошла к Николаю, ухватила его за руку и стремительно заговорила:
– Вы и на свободе! О, как я рада! Я всегда говорила дочери: Катя, правда восторжествует! И вот! Еще на днях ко мне заходил ваш брат, и я утешала его. Какая мысль: вы – и убийца! Вы, вероятно, к нашему Александру? О, добрая душа! (Она снова схватила руку Николая и начала ее давить.) Побеседуйте с ним. Он тоже страдалец. Нелепые мысли одолевают его голову. Знаете ли (она понизила голос), он ненавидит меня! Вы поражены?
Она отодвинулась от Николая, чтобы посмотреть, насколько он поражен, и перо на ее шляпе заколыхалось. Переведя дух, она заговорила снова:
– Ненавидит! Да! Сейчас он меня почти выгнал от себя, топал, кричал. А я? Я ли не люблю его, как родного сына. Дорогой мой (она опять овладела рукою Николая), уговорите его принять Катю. Чтобы по – прежнему. Я наверное знаю, что Можаев оставил за ним его место, и все будет как раньше. О, будьте ее спасителем, не говорите» нет»! Я вижу, вы тронуты. Я скажу Кате!
Николай, оглушенный потоком ее речи, не произнес еще ни одного слова. Теперь он воспользовался минутой и, поспешно откланиваясь ей, сказал:
– Будьте покойны, если он меня спросит…
– О, спаситель! – крикнула вслед ему полковница. – Благодарю! – и она грациозно послала ему несколько воздушных поцелуев, которые проходивший мимо фельдшер принял по своему адресу, так как Николай уже успел скрыться в дверях флигеля.
Он прошел по широкому коридору и вошел в комнату с надписью» Палата № 8». Подле двери больной разметался в постели и протяжно стонал; рядом с ним бледный юноша, схватясь за ворот рубашки, удушливо кашлял, и на щеках его, как кровь, алел яркий румянец, а тут же невдалеке двое выздоравливающих равнодушно играли в шашки, и далее, у постели веселого рассказчика в белом колпаке, группой стояли больные и весело смеялись, заглушая и стоны, и кашель. Николай огляделся и увидел Захарова в углу палаты, у окна.
Благодаря худобе, всклокоченным волосам и желтому халату он казался великаном. Глаза его ввалились, лицо было бледно и безжизненно. Он стоял, прислонясь к подоконнику, и жадно смотрел в окно.
Николай подошел к нему и осторожно окликнул. Он быстро обернулся и, запахивая халат, с недоумением взглянул на Николая.
Николай назвал себя и прибавил:
– Помните, мы раз гуляли с вами? Ну, как теперь ваше здоровье?
– Отлично, благодарю вас, – ответил Захаров, – доктора не выпускают, а я бы уже давно выписался, потому что меня ждет служба.
– Да и скучно вам тут, я думаю?
– Скучно? Нет. Я даже был бы рад, если бы некоторые посетители отказались развлекать меня. Не вы, не вы, – поспешил он поправиться, – а вот хотя бы моя любезная теща. Была перед вами и страшно меня расстроила.
Лицо его нахмурилось и приняло землистый оттенок. Он помолчал и медленно заговорил:
– Кто просит ее становиться между мной и женою. Мы сами можем обо всем договориться, и, наконец, я не хочу ее! Не хочу! – он нервно запахнулся в халат, и на его лице выступили красные пятна. – Она и без меня будет счастлива, а я не хочу мучений. Довольно!
Николай нежно положил свою руку на его плечо.
– К чему вы волнуетесь? – с состраданием сказал он. – Выйдете из больницы, и само собою все решится.
– Отчего она сама не придет? – не слушая его, продолжал Захаров. – Боится! Не чиста совесть! То то и есть. Пусть придет и оправдается, тогда…
– Хотите, я уговорю ее прийти к вам, – сказал Николай. – Хотите, приведу?
Захаров посмотрел на него долгим взором, потом вдруг нахмурился, сердито запахнулся и ответил:
– Нет, это я так! Малодушие, я ненавижу ее, не надо. Бросим о ней, эти разговоры утомляют меня…
Николай замолчал.
– А что вы делать будете?
– Я? Я уеду в Петербург… На днях…
Захаров кивнул.
– И отлично. Одно посоветую: не женитесь! Соблазняйте лучше чужих жен. Ха – ха – ха!
Лицо его то становилось сумрачным, то краснело; он, видимо, волновался. Николай поспешил встать и протянул ему руку.
– До свиданья! Я до отъезда еще наведаюсь!
– Спасибо! Я провожу вас!
Захаров плотно запахнулся и провел его до калитки.
– Пришлите ее ко мне, – сказал он вдруг ему на прощание, – я, может быть… Если захочет, если захочет!..
Николай ушел от него, невольно улыбаясь. Вот люди! Рвут, мечут, проклинают и потом снова возвращаются к своему аду.
Он пришел домой, позавтракал и направился к Силину. На его звонок дверь отворил ему Иван, который с испугом отшатнулся.
– Вы?! – произнес он, задыхаясь.
Николай пристально, с усмешкой посмотрел на него.
– Я, – ответил он, – убийцу нашли, да только не меня.
– Кого же?
– Тебя! – резко сказал Николай.
Иван пошатнулся, по лицу его пробежала судорога, но через мгновение он оправился и злобно сверкнул исподлобья глазами.
– Шутки шутите, – хрипло произнес он, – я барину почитай десять лет служил!..
– Ты, да неужели! – закричал Силин, появляясь на пороге прихожей и протягивая руку Николаю. Иван быстро шмыгнул в другую дверь.
– Слышу знакомый голос! – продолжал Силин. – Думаю – неужели? Глядь, ты и вправду. Рад, рад! Иди сюда. Садись. Иван, тащи вино, что осталось. Да куда это он делся? Подожди!
Силин проводил Николая в гостиную, где временно основался, и исчез.
Через некоторое время он вернулся с бутылкою и двумя стаканами.
– Вообрази, заперся у себя и выходить не хочет, – заговорил он, сервируя стол. – Престранная бестия! Я и не замечал его раньше, а теперь прямо заинтересован. Постоянно беседует сам с собою, много читает, а тут еще начал повесть писать» с убивством», как он объяснил. Приносил начало читать мне. Чушь ужасная! Ну, пей! Рассказывай.
Он разлил вино и придвинул Николаю стакан.
– Что говорить? – ответил Николай. – Подержали и выпустили… Вот и все… У тебя, у вас что?
Силин засмеялся.
– Зять мне пользу принес хоть после смерти. Дал развернуться таланту. И молол же я!
– Ты и про меня напутал…
– Уж прости! Что поделать? Я думал ведь, что ты и вправду… того… что же, – смутился он, – я бы на твоем месте, пожалуй… Такая скотина, да я сам, веришь ли…
– Оставь! – остановил его Николай. – Скажи, и твоя сестра так думает?
– Фью! – Силин свистнул и повертел пальцем около лба. – Совсем свихнулась. А тут еще прочла твой фельетон, и – шабаш. Казнь, говорит. И все! Какая, кому, за что? Ничего не разберешь. Казнь! Ходит как в воду опущенная. Можаевых изводит – и все тут!
– Я к ней завтра еду.
– Напрасно. Не примет!
У Николая упало сердце.
– Почему ты так думаешь?
– Знаю, друг. Говорю тебе, свихнулась. Если бы не Лиза, капут: в монастырь бы пошла!
Николай вскочил как ужаленный.
– Врешь, врешь и врешь! – закричал он, хватая шляпу. – Я уговорю ее, не могла она вдруг измениться!
Он бросился из комнаты.
– Да постой, послушай! – пытался остановить его Силин, но Николай уже был в прихожей.
– Сумасшедший, – Силин махнул рукою и вернулся в комнату допивать вино.
Николай пришел домой взволнованный и потрясенный. Неужели же это правда? Неужели мысль о грехе и казни за него так сильно поразила ее ум, что она уже не может отделаться от нее? Но он увидит ее и поможет ей одолеть этот нелепый призрак! Не примет? Нет, этого не может быть!..
Вечером он все‑таки пошел вместе с Яковом к Лапе. Лапа жадно выслушал его рассказ.
– Так, так! – сказал он, кивнув несколько раз головою. – Теперь от вас еще одна услуга. Напишите письмо в несколько строк, как будто от нее, от той, убитой? Пусть она благодарит его за месть. Вы улыбаетесь? Он поверит! Я знаю наверное, что он беседует с нею на могиле. Да! Там я его и поймаю. Это он, он!
Суеверный страх охватил Николая. Неужели рукою убийцы может править любовь? А Лапа усмехался, потирал руки и выражал все признаки полного удовольствия.
– Не иначе как он! Не иначе! Вы увидите, как ловко я его изловлю! Ха – ха – ха!
XIX
Почтенные друзья, Грузов и Косяков, совершенно преобразились, на удивление всех» гор». Грузов не только облачился в изящную тройку горохового цвета, но даже приобрел под цвет ее пальто, цилиндр и перчатки, что преобразило его настолько, что местные кавалеры чуть не избили его под вечер, не узнав в нем своего соседа. Украшая свою внешность, Грузов уже мечтал в отдаленном будущем приобрести кусочек земли и таким образом увеличить свои владения, перестроив хату на манер английского коттеджа. Косяков, в свою очередь, не столько преобразил свою внешность, сколько украсил свою обитель, купив по случаю занавески на окна и ковер. Кроме того, теперь больная жена его всегда имела с правой руки картуз с орехами, с левой – мармелад, и, по приглашению Косякова, разделять ее унылое одиночество приходила старуха из соседнего оврага, мирно дремавшая напротив Софьи Егоровны, в то время как та, довольная присутствием живого лица, действительно уподоблялась сороке, говоря без умолку.
В недалеком будущем Косяков мечтал устроить жену при больнице, а самому переехать в город и открыть настоящую практику.
Но в последнее время мечты Грузова и Косякова стали омрачаться. Правда, две недели, каждую пятницу, они получали от Можаевой по сто рублей, но потом вдруг не только прекратились платежи, но даже и она сама не подавала признаков жизни.
Друзья пали духом.
Они по очереди стерегли дом Можаевых, думая увидеть Елизавету Борисовну, но она не показывалась в городе; они осторожно наводили справки о ней у прислуги, но без всякого результата, и лица их изменялись сообразно их характерам. Лицо Грузова вытягивалось и тускнело, в то время как лицо Косякова хмурилось и принимало угрожающий вид.
– Антоша! – сказал раз многозначительно Косяков, входя рано утром к Грузову, который тщетно высматривал в это время признаки усов в зеркале. Он быстро выпрямился и, кивнув ему, обратился к матери:
– Мамаша, оставьте нас. Сходите к Софье Егоровне!
– Как же, Антоша, ежели я хотела…
– Мамаша! – перебил ее Грузов угрожающим возгласом..
– Иду, уж иду! Не сердись! – старуха быстро оправила платок на голове и юркнула в дверь.
– Что, Никаша? – спросил тогда Грузов у своего друга, садясь и указывая ему на кресло.
Косяков грузно опустился. v
– Я, Антоша, больше ждать не могу. Баста! Пусть или выкупает, или скандал! – он угрожающе махнул рукою.
Грузов съежился.
– Но, Никаша… ежели скандал, тогда ведь мы…
– Глупости! Беру все на себя. Тебя никто не знает, а мне надоело. Я покажу ей зубы. Я решил.
– Что же ты решил, Никаша?
– Я еду туда! – он указал пальцем на окно, Грузов кивнул.
– И добиваюсь свидания! – окончил Косяков. – Сегодня еду!
Грузов кивнул еще раз.
– Хорошо, Никаша, – сказал он, вздохнув, – ты знаешь, я тебе во всем доверяю. Ты голова!
Косяков самодовольно улыбнулся.
– Я сегодня еду! Ты дай мне пять рублей! У меня своих мало; и потом, скажи старухе, чтобы за ней посмотрела, – и он указал на дверь.
– Хорошо, Никаша! Только как мы ее спать класть будем и все прочее?
– Гм! – Косяков задумался, но тотчас сообразил: – У нас тут Воробьев этот, кондитер, попроси его! Она его любит!
– Ну, ну! – согласился Грузов и полез в карман за деньгами. – Что же, с Богом! Я тебе во всем доверяю.
– Видишь ли, я сперва думал: ты поедешь, но тебе неловко, тебя все знают, и потом, ты не речист!
– Да, да! – согласился Грузов и встал. – Что же, пойдем выпьем посошок!
Через пять минут они сидели в алькове зала гостеприимного трактира» Зайдем здесь»…
Весенина последнее время все чаще томила тоска одиночества, и теперь, когда он после работы ехал к Можаевым по привычке провести вечер, это же чувство охватило его. Солнце уже опустилось за лес, и небо окрасилось заревом пожара, бросая на землю красноватый отблеск, природа смолкала, только кое – где перекликались изредка птицы да вдалеке куковала кукушка, и среди необъятной природы, под впечатлением тихо угасающего дня, Весенин почувствовал с небывалою силою свою тоску. Для чего он живет? Кому нужен?.. Вожжи выпали из его рук, и лошадь шла привычным шагом по знакомой дороге.
Почему так нелепо сложилась его жизнь и о том ли он мечтал в период юности? Прямо из института – сюда, в эту глушь, и здесь вся остальная жизнь. Что привлекло его? Бесспорно, Можаев – обаятельная личность, он полюбил его, привязался к его девочке, теперь Вере Сергеевне, но в этой семье скоро появился чуждый элемент, в лице второй молодой жены, и был же момент, когда он хотел расстаться с Сергеем Степановичем.
Хотел и – остался! Ему тяжело было расставаться с подростком Верою, – и дело расширялось, и ему стало жалко его.
Да разве все переделаешь? Вот теперь построится фарфоровый завод, придумается еще и еще новое; ему‑то что до этого? На его место найдутся десятки, сотни людей.
Дело, дело и дело, и ничего, кроме него. Скучно! И теперь сиротливо, а когда наступает зима и он все долгие вечера проводит в обществе старой Ефимьи – тогда жизнь становится невыносимой. Жажда личного счастья пробудилась в его душе и залила мучительной грустью.
Лошадь вдруг рванулась в сторону. Весенин очнулся, взял в руки вожжи и оглянулся. От опушки леса, приветственно махая белой фуражкой, к нему приближался какой‑то господин в городском костюме.
– Тысячу извинений! – заговорил он, приближаясь. Весенин остановил лошадь. Незнакомец с пенсне на носу, с роскошными баками изящно поклонился ему и сказал:
– Тысячу извинений за беспокойство! Быть может, вы спешите по делу, но я решаюсь отнять у вас драгоценную минуту!
Весенин сделал нетерпеливый жест.
– Я, собственно, городской обыватель, – пояснил незнакомец, – и весьма на краткое время прибыл сюда, остановившись в Раковичах у Селиванова (он указал на лес). Смею уверить вас, дело, не терпящее отлагательства. Вы же, если я не ошибаюсь, едете в сторону усадьбы почтенного Сергея Степановича Можаева, который в качестве мэра находится нынче в городе?
Весенин, не скрывая нетерпения, кивнул головой и вопросительно взглянул на незнакомца. Тот почтительно, поклонился.
– И, может, вы имеете доступ в дом господина Можаева?
– Я его управляющий и еду туда. Что вам от меня угодно?
– Несказанно обрадован! – воскликнул незнакомец. – Осмелюсь просить вас о самомалейшей услуге: будьте великодушны вручить это письмо по адресу.
Весенин взял конверт из рук незнакомца, и лицо его вспыхнуло, но он тотчас успокоился, едва прочел надпись на нем.
– Вам бы лучше передать его лично Елизавете Борисовне, – сказал с неудовольствием Весенин.
Незнакомец галантно склонил голову и прижал к груди руку.
– Осмелюсь просить! Единственно по незнанию местности и как городской житель. Вышел на дорогу в ожидании оказии – и вот! Не откажите в просьбе!
– Елизавета Борисовна вас знает?
– Смею ли мечтать? – воскликнул незнакомец. – Но, прочтя письмо, они оценят важность сообщения. Прошу!
Незнакомец снял фуражку и раскланялся.
– Хорошо, передам!
Весенин спрятал письмо и щелкнул вожжами.
«Таинственный незнакомец и еще более таинственное письмо, – подумал он, – будет ли довольна Елизавета Борисовна моим участием? Гм… Славная барыня, но сверчена, сбита и все словно по проволоке ходит. Надувает старика, верно. Ну, да мне что!»
Он оглянулся. Незнакомец стоял на дороге и провожал его глазами.
Весенин погнал лошадь и спустился с косогора к реке.
В доме оставались одни дамы. И жизнь в нем имела мрачный характер. Даже Вера не оживляла его, невольно подчиняясь общему настроению. Анна Ивановна вся ушла в свою полумистическую печаль, и бледное лицо ее приняло какое‑то строгое, горькое выражение; Елизавета Борисовна, веселая раньше, вдруг, в отсутствие Сергея Степановича, совершенно изменилась. Словно на нее обрушилось тяжелое горе. В доме царила тишина, и только Лиза иногда в детской резвости оглашала комнаты веселым смехом, но мать быстро останавливала ее.
Весенин застал в гостиной одну Веру. Она сидела задумавшись и бессильно опустив руку на клавиши рояля.
Весенин поздоровался с нею.
– Что делали сегодня? Где были? Какие дни‑то стоят! Великолепие! Да что вы такая? – произнес он шутливо.
Вера подняла голову.
– Тоска мне! – сказала она.
Весенин улыбнулся.
– Гуляйте, катайтесь верхом, в лодке, обойдите деревню, начните учить ребятишек. Мало ли дела! Читайте, играйте.
Вера махнула рукою.
– Здесь тоска, – сказала она тихо, – словно над нами висит несчастье. Мама совсем убитая. Я никогда ее такой не видела. Анна Ивановна, – Вера махнула рукой, – ну, я от нее отказалась. Она не от мира сего! Прежде, при муже, когда она тосковала, я понимала ее, но теперь! Ведь это ужасно, Федор Матвеевич, мне говорить не с кем! Хоть бы папа приехал!
Лицо Весенина стало серьезно, но он все‑таки поборол настроение и улыбнулся.
– На балконе, я видел, ужин собран. Зовите всех и пойдемте сами. Голоден я! А что до скуки, – сказал он, вставая, – то я все‑таки думаю, что она от нас… Боритесь с нею!
– Я и то борюсь, – ответила, улыбаясь, Вера, – да она меня, поганая…
– А вы ее!
Они вышли на балкон.
– Зовите барыню и Анну Ивановну, – сказала Вера горничной.
Анна Ивановна отказалась от ужина. Елизавета Борисовна сошла, чувствуя, что ее присутствие необходимо при взрослой падчерице, и приветливо поздоровалась с Весениным, но он не мог не заметить резкой перемены в ее лице, голосе и манерах. Очевидно, что‑то угнетало ее.
– Не знаете, когда вернется Сергей Степанович? – спросила она.
– Он не писал мне. У них еще заседания не было?
– Не знаю! Скучно нам здесь это лето, Федор Матвеевич, – сказала она и деланно улыбнулась, – прошлое веселей было.
– От вас зависит. Я вот и Вере Сергеевне про это же говорил, – ответил Весенин, – кто вам мешает?? Зовите гостей, устраивайте пикники, катанья…
Елизавета Борисовна устало покачала головой.
– Странная вещь, – сказала задумчиво Вера, – это убийство внесло и к нам какой‑то разлад.
Елизавета Борисовна вздохнула и деланно засмеялась.
– Глупости! Просто мы сами раскисли!
Вера ушла с балкона, и скоро из гостиной раздалась одна из унылых мелодий Мендельсона.
Весенин обратился к Елизавете Борисовне.
– Простите меня, – сказал он, – может, я взялся и не за свое дело, но какой‑то господин настоятельно просил меня передать вам письмо, для чего, кажется, он даже из города нарочно приехал.
При первых же словах Весенина Елизавета Борисовна обратила к нему лицо и не могла скрыть своего волнения, то краснея, то бледнея. Увидев письмо, она быстро схватила его и, разорвав конверт, пробежала глазами.
– Елизавета Борисовна, что с вами? – в испуге спросил Весенин. Она опустила письмо на колени и свесила голову. Слезы брызнули из ее глаз. При возгласе Весенина она оправилась и даже сделала попытку улыбнуться.
– Ничего, это так! – ответила она и вдруг, протянув руку ему, спросила: – Федор Матвеевич, вы честный человек?
Весенин с недоумением посмотрел на нее.
– Я прошу позабыть о том, что вы мне передали это письмо!
Она пожала ему руку и быстро ушла с балкона. Весенин некоторое время сидел, с трудом приводя в порядок свои мысли. Потом встал и крикнул с балкона:
– Вера Сергеевна, до свидания! Я еду!
Мелодия оборвалась на половине фразы, и в дверях показалась Вера. Он протянул ей руку. Она крепко пожала, и сказала:
– Приезжали бы хоть вы чаще. Днем бы! Гулять пошли!
– Где же мне? Я завтра на покос еду. Хотите, за вами заеду?
– Мама скажет: неприлично!
– Здесь‑то? Я уговорю её. Хорошо?
Вера кивнула.
– Так я часов в одиннадцать, а к обеду домой!
– Не обманите!
Мысль о завтрашней поездке с Верою на время примирила Весенина с жизнью и рассеяла его грустные мысли. Он забыл даже про Елизавету Борисовну и весело гнал домой лошадь.
Елизар отворил ему ворота и принял лошадь. Весенин, к удивлению своему, увидел в окнах своего дома свет.
– У меня есть кто‑то? – спросил он.
– Какой‑то барин из города, – ответил Елизар, – беспременно, говорит, хочу его видеть!
– Кто бы это? – вслух проговорил Весенин и торопливо вошел в комнаты.
– Простите меня, что я так бесцеремонно ворвался к вам, – встретил его в столовой Николай Долинин.
Весенин обрадовался ему. Николай Долинин был симпатичен ему, особенно теперь, когда он перенес испытания тяжкого подозрения, и, увидев его на свободе, Весенин радостно приветствовал его.
Он горячо встряхнул ему руку и сказал:
– Что вы, голубчик! Да вы и представить не можете, как я рад вам. Значит, гадость окончилась? Вероятно, Яков Петрович посоветовал вам отдохнуть у меня. Отлично! Я вас с деревней познакомлю!
Николай отрицательно покачал головой.
– Я завтра же уеду, – ответил он, – и приехал к вам с просьбою.
– Ну, какой?
Весенин пригласил пройти в кабинет и зажег свечи.
– Вы должны мне устроить свидание с Анной Ивановной, – сказал он глухо.
Весенин с изумлением взглянул на него.
– Да чего же устраивать? Поедемте завтра в усадьбу, вот и все!
– Ах, вы ничего не знаете! – с тоскою воскликнул! Николай. – Слушайте!
И, ходя из угла в угол по комнате, он рассказал Весенину всю историю своей изломанной любви и свои теперешние опасения.
– Она написала мне в тюрьму: молитесь обо мне. Брат ее уверяет, что она меня не примет. Я совершенно сбит с толку, ничего не понимаю, а мне надо же ее видеть! – с отчаянием воскликнул он. – Если я явлюсь перед нею вдруг, с ней Бог знает что может быть, она изнервничалась…
Весенин сидел, смущенный всем слышанным. Вот она, подкладка всей драмы! И ему вдруг стала понятна трагедия души Анны Ивановны. Он с грустью посмотрел на Долинина.
– Хорошо, – сказал он, – я завтра буду у них к одиннадцати часам и увижусь с нею. Ответ сейчас же и привезу вам. Помоги вам Бог!
Заря узкой полосой уже алела на небе, когда он уложил в столовой взволнованного Долинина и сам лег спать, но он еще не скоро заснул, думая о людских страстях. Неужели сердце его никогда не испытает чувства взаимной любви? Он тяжело вздохнул и закрыл глаза. Перед ним вдруг возник образ Веры.
