Текст книги "Казнь"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
XII
В провинциальном городе лучшее время для тайного свидания – полдень. Вечером везде много гуляющих, естественно праздное любопытство; глаза кумушек лучше видят, уши лучше слышат, и фантазия по канве самых обыденных явлений жизни ткет такие узоры, что даже» романистам» из» Листков» не снится ничего подобного. Утром чиновники и рабочие идут на работу, хозяйки и прислуга тащатся на базар, и каждый для» свежей новости» готов из пустой встречи создать сенсационное происшествие. Но в полдень, особенно в летний, жгучий полдень, все спит: чиновник над бумагами, рабочие на берегу, приказчик в лавке, даже будочники спят, прислонясь спиною или плечом к какому‑нибудь стояку, даже собаки найдут тенистое место под покосившимся забором. И преступная жена в это время может свободно идти к своему любовнику, заговорщики – совещаться, воры сбивать шайки и идти ограблять хоть местный собор.
Человек, написавший уже третье письмо Анохову, вероятно, знал досконально провинциальный распорядок жизни, назначая ему свидание в городском сквере между двенадцатью и часом, и Анохов, в светлой чесучовой тройке, в легкой соломенной шляпе, с камышовой тростью в руке, сидел в назначенное время, как есть, на той скамье, перед которой неделю назад стоял Дерунов, сгорая вожделением к чувственной Захаровой. Он выкурил уже три папиросы и, то и дело вытирая пот своего чела носовым платком, вырыл перед собою концом трости довольно глубокую яму, что свидетельствовало об его нетерпении, когда в конце аллеи показался господин в белой фуражке, серых брюках и синей визитке, с изящно расчесанными баками и колеблющимся при каждом шаге пенсне на красноватом носу.
Анохов, словно вгоняя назад выкопанное из ямы невидимое существо, ударил тростью по яме, встал и решительно подошел к появившемуся господину:
– Не зная вашего почерка, тем не менее твердо уверен, что вы – автор анонимных писем, а потому что вам угодно от меня?
Господин в пенсне изящно приподнял фуражку и, делая полупоклон, ответил:
– Изволили не ошибиться. Позвольте рекомендоваться: Никодим Алексеевич Косяков, некогда богатый человек, теперь частный ходатай по мировым учреждениям! Говорю это, собственно, потому, – добавил он, надевая фуражку, – что в нашем городе немыслимо сохранить инкогнито, и лично предпочитаю открытый образ действий.
Анохов нетерпеливо передернул плечами.
– Мне все равно, кто вы, я хочу знать только, чего ради вы писали ко мне свои наглые письма?
Он сел на скамью и стал опять выкапывать из ямы невидимое существо, а Косяков остановился перед ним, точь – в-точь как неделю назад Дерунов перед Захаровой.
– Хе – хе! – усмехнулся он, качаясь с носков на пятки и обратно. – Догадаться не трудно. Получив первое письмо, вы швырнули его, второе – тоже, хотя – как говорят ворожеи – на сердце у вас была тяжелая дума. Не для того ли, чтобы отвязаться от нее, вы вчера вместе с судейскими рылись в бумагах покойника? Хе – хе – хе! И не мелькнуло ли у вас кой – какой мысли, когда вы так аккуратно (Косяков раскланялся) пришли по третьем зову. Хе – хе – хе!
Анохов нахмурился и снова ударил тростью по невидимому существу.
– Я не понимаю вас, говорите яснее, – глухо сказал он.
Косяков почтительно поклонился.
– Допустим, что одна леди (я говорю предположительно) писала векселя и выставляла на них бланки своего супруга. Допустим далее, что эти векселя находятся в известном месте, из которого, по моему желанию, могут быть или отданы за приличное вознаграждение, или представлены судебному приставу?
Анохов копал яму, забрасывал ее песком, колотил по ней тростью и снова копал.
– Не могу понять, какое эта история имеет отношение ко мне?
Косяков снова поклонился.
– Продолжаю аллегорию. Может быть, леди была увлечена каким‑нибудь джентльменом. Может быть, бланки на векселях проставлялись более ловкою рукою этого джентльмена… Позвольте!
Косяков отскочил и заслонился рукою, потому что Анохов вдруг поднялся со скамьи и поднял трость. Лицо его было бледно, пот покрыл горячий лоб, но он сдержался и, воткнув трость в выкопанную яму, сказал с усилием:
– Не беспокойтесь, это я так. Продолжайте!
– Я против этого» так»! – грубо, оправясь от страха, ответил Косяков. – И не позволю к себе такого отношения. Бросим аллегории!
Анохов кивнул головою.
– Вы приходили справляться о векселях; значит, они вас интересуют. Вы знаете и эту леди, и этого джентльмена. Мои условия: сегодня вечером пятьдесят рублей за молчание в течение недели, и так каждую неделю, пока вы их не выкупите. Вот – с!
Анохов стоял против него. С трудом переведя дух, он сказал:
– Я интересовался ими, потому что тут замешаны мои друзья, и…
– Передайте это своим друзьям, – перебил грубо Косяков, – я мог обратиться к ней, но я знаю светское обращение!.. Передайте друзьям!
– Но вы знаете, с кем вы говорите, – вспыхнул Анохов, – я могу устроить вам высылку, и потом, потом… – вдруг перебил он себя, бледнея и отшатываясь от Косякова, – как вы достали их? Вы причастны к убийству! Берегитесь! – он потряс тростью.
Косяков насмешливо отмахнулся.
– Обвините меня в убийстве! – сказал он. – От нелепого обвинения оправдаться всегда легко, но векселя уже наверное тогда огласятся. А выслать меня? Я законник, милостивый государь мой, и знаю, что можно и чего нельзя. Вот за шантаж меня можно посадить на скамью подсудимых, но… – и он засмеялся.
Анохов закусил нижнюю губу. Косяков взглянул на него, поправил пенсне и, приподняв фуражку, сказал:
– До свиданья, до вечера! Если я не застану вас здесь с пятьюдесятью рублями в восемь часов, я обращусь к леди, ну а там! – он надел фуражку и, равнодушно посвистывая, медленно пошел от Анохова.
Анохов с тупым отчаяньем посмотрел ему вслед и бессильно опустился на скамью.
Вот откуда ударил гром! Какая‑то темная личность, в руки которой какими‑то темными путями попали эти несчастные векселя.
Анохов ясно увидел, что и он, и Елизавета Борисовна теперь во власти этого господина, что он будет мучить их до своей смерти – какой! – до их смерти, если они сразу не выкупят векселей.
Анохов с яростью ударил тростью о землю.
«К черту все!» – произнес он почти вслух, но тотчас покраснел от этой мысли.
Добро еще боролось с проникавшим в его слабую душу злом. Пусть даже нет более у него любви к этой сумасшедшей женщине, он вечный должник перед нею по долгу чести. Разве он не соучастник? Разве не для него она достала проклятые шесть тысяч, которые выросли до пятнадцати? Разве не он внушил ей эту подлую мысль?
Анохов поспешно встал и пошел к выходу.
Слабоволие и жажда наслаждений! Зачем он встретился с нею?.. Легкая интрига превратилась в крепкую связь, скованную преступлением… Чего бы не дал он, чтобы сгладить прошлое, забыть его!..
Он шел и бешено бил по земле тростью. Так негодяй, попавшийся в воровстве, кается в нем и злится, что пойман и уличен.
Анохов прямо прошел в канцелярию губернатора и занял там деньги, чтобы на неделю успокоить своего врага. «Но больше я не могу. Я не богач, я живу жалованьем и кругом должен, – сказал он сам себе, и у него опять мелькнула мысль: – Уехать, уехать… и как можно дальше!..»
Грузов сидел в конторе Долинина, проверяя реестровую книгу, когда услышал тихий оклик. Подняв голову, он увидел за окном Косякова и, дружески кивнув ему, тотчас встал с места и прошел в столовую, в которой работал Долинин.
– Яков Петрович, – сказал он, – вы мне позволите сейчас уйти? В другой раз я больше…
Долинин махнул рукою.
– Идите, идите. Сегодня, вероятно, и не будет никого. Отберите только повестки, которые разослать надо.
Грузов простился и через несколько минут входил с Косяковым в трактир» Звезда», сохраняя таинственное молчание заговорщика и терпеливо ожидая рассказа Косякова.
Спустя добрый час времени они снова вышли на улицу и направились к своим палестинам, но теперь торжественная молчаливость сменилась веселым оживлением. У Грузова котелок был сбит на затылок, фуражка Косякова набекренилась. Они шли под руку. Косяков бойко выбрасывал ноги, словно сбивал по панели камешки, Грузов высоко подымал, ступая, свои колени, словно давал киселя кому‑то невидимому, идущему впереди него. Оба они изрядно покачивались и, меняясь короткими фразами, заливались веселым смехом.
– Так припугнул? – спрашивал Грузов.
– У – ух как я его! – отвечал Косяков.
– Струсил?
– Дрожал как лист! Все, говорит, сделаю, не погубите карьеры!
– Ха – ха – ха!
– Наверное! Иначе ты знаешь? – Косяков останавливался и делал выразительный, но ему одному понятный жест рукою. Грузов радостно кивал, и они, взявшись под руку, снова продолжали свой путь.
В сенях своего домика они крепко поцеловались, и один вошел в дверь направо, а другой налево.
При входе Косякова больная жена его радостно заворочалась на месте и, смешав карты на столе, заговорила:
– Здравствуй, здравствуй! А я все гадала на тебя. Хорошо тебе будет, денег много, много. Только…
– Здравствуй, сорока! – снимая фуражку и идя за занавеску, ответил Косяков. – Значит, вела себя смирно, умницей и не плакала?
– Так, немножко, – ответила Софья Егоровна.
– Это с чего? Опять? – сердито откликнулся Косяков, причем за занавеской послышался треск кровати.
– Скучно мне, Никаша, – заговорила, оправдываясь, женщина, – сидишь, сидишь. Гадаешь, а потом думаешь… Вот бы гулять пошла, на улице светло, светло…
– Глупости, пыль, жара, – вяло отозвался Косяков.
– По пыли бы ногами потопталась. Господи! И за что мне!.. Опять, для тебя – вижу я – обуза обузой. Ни тебе хозяйкой, ни тебе женой. Урод, калека… умереть хочется. Лягу я в сырую землю в тесном гробу и буду лежать смирно – смирно…
– Будешь, будешь, – уже сквозь сон ответил Косяков и захрапел, а Софья Егоровна откинулась к спинке кресла, заломила руки в отчаянье и заплакала.
Спал и Грузов в своей крошечной комнате, предварительно намазав мазью верхнюю губу и наказав мамаше разбудить его к семи часам.
В семь часов он проснулся и, приведя себя в порядок, пошел к Косякову.
– Здравствуйте, здравствуйте, – радостно приветствовала его Софья Егоровна, – а вы за ним опять? Крикните ему, он и проснется. Я всегда его так бужу!
– Никанор! – крикнул Грузов.
– А? Что? Пора? – послышалось из‑за занавески.
– Самый раз!
– Я мигом!
Косяков заворочался и через минуту вышел, натягивая на себя пиджак.
– Моя‑то сорока, смотри, мне денег нагадала, – сказал он шутливо, – я ей за это орехов принесу.
– Принеси цветков мне. Я их поставлю и нюхать буду, а потом зажмурюсь и подумаю, что гуляю по лужку, – попросила Софья Егоровна, и лицо ее приняло мечтательное выражение.
– Фантазии все! Ну, да гадай лучше – и цветов принесу. Что нагадала еще? А?
Жена смутилась.
– Так, всякое…
Косяков взялся было уже за фуражку, но при ее словах остановился и сказал:
– Ну, что еще? Говори!
Она смутилась еще сильнее и едва слышно ответила:
– Так… глупости… будто казенный дом выходит…
Косяков вздрогнул. Как все невежественные люди, он был суеверен, и лицо его вдруг приняло сердитое выражение. Он подбежал к жене и торопливо стал собирать со стола карты.
– Казенный дом! – говорил он сердито. – Ах ты, глупая сорока! Еще напророчь, проклятая. Вот тебе, поганая, вот! И не будет тебе карт!
Он хлопнул ее картами по носу и быстро переложил карты на комод. Софья Егоровна заплакала.
– Никаша, что же я без карт? Одна! Милый! Не сердись на меня, глупую. Никашечка!
Но он надел фуражку и сердито вышел из комнаты.
– Нет на нее смерти и нет! – сказал он, когда они вышли на улицу. – Да, теперь я ее в больницу отдам, и кончен бал! Сил нет! Острог нагадала, нате‑ка!
– Брось! – успокаивал Грузов. – Гаданья – глупости.
– Все же неприятно! – ответил Косяков.
– Ну, ну, – остановил его Грузов, – что ты ему говорить будешь?
– Ему‑то? – Косяков передернул плечами. – Я уже обещал ждать неделю и буду! Но тем временем мы можем к ней наведаться? А?
– Подождем, – ответил Грузов, – все‑таки оно, знаешь, не того. Обещался и… вдруг…
– Как хочешь, как хочешь. Ну а через неделю снова.
– К нему?
– Ну да! Ты, собственно, прав, – Косяков тряхнул головою, – потому что он‑то уж оповестил ее всенепременно.
Грузов был очень доволен его одобрением и улыбнулся.
– Надо все, чтобы по чести, – сказал он, – если он будет платить, пусть он; если откажется, пусть она. Они поймут, что имеют дело с порядочными людьми.
– Верно, друг, верно! – кивнув, сказал Косяков, но при этом так прищурил глаза, что, взгляни на него в эту минуту Грузов, и он смекнул бы, что дружба при делах – крайне непрочная связь.
– Иди же! – сказал Грузов, когда они дошли до сквера. – Я зайду в» Золотой якорь» и подожду тебя. Он уже, наверное, там!
– Лечу! Мигом!
Косяков рванулся и устремился в сквер, но едва он переступил за его ограду, как тотчас умерил свой шаг и принял вид наслаждающегося вечерней прохладой господина.
Анохов действительно уже ждал его.
– Вот ваши деньги, – сказал он брезгливо, подавая Косякову конверт и не отвечая на его поклон. – За них вы должны молчать неделю! Так?
Косяков поклонился.
– Можно вам верить?
Косяков выпрямился.
– Я беру от вас деньги не считая и верю вам. Верьте и вы моему слову! – гордо сказал он.
– Отлично! Пройдемте сюда, здесь темнее… Так! Ну, а за сколько вы продадите все векселя?
– Не торгуясь – за половину!
Анохов повернулся и пошел прочь от Косякова.
«Это еще милостиво, – думал он со злобною усмешкою, идя по направлению к вокзалу, – мог спросить и десять, и двенадцать, и все пятнадцать тысяч. Милостиво! Но откуда их взять?.. Пятьдесят рублей и то не достанешь. Положим, она. Но на сколько времени хватит и ее? О, подлость!»
Он топнул ногою и прибавил шагу.
Молодой человек хорошей фамилии, он имел перед собою всю будущность и вдруг запутал себя так глупо, так гнусно… Положим, женщины великодушны. Дойди до огласки, она не скажет, что он делал надписи, но это все делалось для него – этого нельзя скрыть. Какой скандал!.. Разорвать связь и бежать. Но она бешеная, она все может.
Анохов даже похолодел при этой мысли.
Только на вокзале он несколько рассеялся. Манька – гусар, одна из звезд местного полусвета, села за его столик и вполголоса напевала ему отрывки из цыганских романсов; из зала доносилось пение хора. Широкая Волга чернела своею водною гладью, и взор терялся в полумгле летней ночи. На душе становилось ровнее.
Маньку отозвали в хор, Анохов на время остался один и отдался мечтам, так легко овладевающим слабыми душами.
Он уедет в Петербург, и там его тетушки и дядюшки похлопочут за него все в том же министерстве. Его могут сделать чиновником особых поручений при министре. Летние командировки, а зима вся свободна и в сплошных развлечениях. Можно будет подобрать девушку с деньгами, с влиятельной родней и жениться. Только бы здесь…
Его лицо опять омрачилось, но в эту минуту к нему подошел его товарищ по училищу, Краюхин, состоявший товарищем прокурора при местном окружном суде. Круглое, всегда довольное лицо его с маленькими черными усиками и круглыми глазами напоминало кота. Среднего роста, с небольшим брюшком и тою солидностью, которую стараются придать себе ограниченные люди, он являлся типичным представителем провинциальной бюрократии.
– Жан! – окликнул он Анохова. – Сидишь и, видимо, пребываешь в мехлюндии?
– А ты чего так сияешь? – спросил Анохов, здороваясь с ним.
– Рад и горд, – сказал Краюхин, садясь к столику, – мне поручено обвинение по делу об убийстве Дерунова, громкое дело! Я обдумываю речь! – И Краюхин многозначительно поднял брови.
– Какая же речь, если убийца еще не найден?
Краюхин улыбнулся.
– Между нами, – сказал он таинственно, – убийца найден. Пришел и сознался. Некий Захаров. Какой‑то бухгалтер… дикарь!
– Найден? – заинтересовался Анохов. – Какие же мотивы?
– Видишь ли, между нами… Ты позволишь? – он взял стоявшую на столике бутылку и налил из нее в стакан. – Мы собрали справки. Он отказывался объяснить, но мы добились сути. Дерунов этот жил с его женою. Смазливая бабенка, боец… – он отхлебнул из стакана. – Оказывается, они на другой день собирались с Деруновым ехать по Волге, и муж узнал. Узнал и… – ну, скажи, не дико ли это?.. – сейчас и расправа.
Краюхин развел руками и заговорил, уже не смотря на Анохова и, видимо, слушая самого себя:
– Пора же быть культурными людьми и не мстить смертью за измену жены. Легкие измены стали столь обыденным явлением, так вошли в нравы, что, ей – Богу, тогда бы пришлось перерезать семьдесят пять процентов жен и столько же мужчин, холостых и женатых. Чувство свободно! Я живу с чужою женою, что же за резон меня резать? Дико! Некультурно! Разведись, в крайнем случае, если тебе не страшен скандал, но резать?! – он вздернул плечами и уже спокойнее продолжал: – Тем более что я не век буду жить с нею. Она останется при муже, как скоро я к ней охладею и оставлю ее. Это так вошло в жизнь, так обыденно, что мстить за это кровью – значит, помимо всего, подрывать общественное спокойствие, зиждущееся на мнимом неведенье. Ведь была же кровная месть – она отошла в предание, пора и месть за измену призрачной супружеской верности сдать в архив. Женщина всегда обманет, обманывай и ты, но бить ее, убивать любовника… фи! Это только извинительно мужику, но не тем, кто хоть слегка причастен культуре. Я изменил женщине, она плещет мне в лицо кислоту, бьет у меня в квартире окна, стреляет в свою соперницу; мне изменила жена – я ее режу, убиваю ее любовника. Да этак жить нельзя будет! До сих пор старались в ревности находить смягчающее обстоятельство, я хочу первый восстать против этого! Убийство и есть убийство, а это еще с подкладкою дикости. Пора дать чувствам свободу!.. – он осушил стакан и долил его снова.
Под впечатлением его речи в душе Анохова сложилось решение. Он сочувственно кивнул ему головою и сказал:
– Действительно, ты прав! Чувство должно быть свободно, а мы его часто держим в рабстве и, вместо того чтобы сказать надоевшей любовнице: «Оставь меня», говорим ей по – прежнему о любви из глупого страха или сожаления.
– И в результате – нелепость! – убежденно сказал Краюхин. – Не стесняйся сам и не стесняй другого!
– Золотые слова! – подхватил Анохов и вздохнул с облегчением. – Ах, Жорж! – сказал он в порыве откровенности. – Я переживал это рабство чувства и только вот теперь сбросил с себя его цепи…
– По этому случаю выпьем! – засмеялся Краюхин и постучал стаканом по бутылке. – Еще бутылку! – сказал он лакею, отдавая ему пустую.
– Выпьем! – ответил Анохов. – А через три дня твой коллега dahin {Далеко (нем.).}!
– Куда же?
– В Питер! А там? Как устроюсь! Иначе, брат, мне не отыграться от…
– Можаихи, – цинично заметил Краюхин.
– Ну ее к черту! – грубо ответил Анохов.
XIII
«Убийца Дерунова найден и арестован». На другой день это известие было напечатано в местных газетах, но городские кумушки, опережавшие любого репортера, называли уже убийцу по имени.
– Слышали? – спрашивал один служащий в канцелярии другого.
– Слышал, – отвечал другой, и тогда спросивший тотчас отворачивался с недовольной миною, поджидая другого, менее сведущего.
– Слышали? – спрашивал он этого другого.
– Ничего, а что случилось?
Лицо вопрошавшего озарялось самодовольством, и он с видом человека, извещенного лично председателем суда, сообщал:
– Наш‑то тихоня, Захаров, арестован! Оказывается, он Дерунова‑то убил!
– Не может быть?!
Изловивший слушателя приходил в восторг. Он начинал оживленно рассказывать, возвышал голос, изменял его, махал руками и чуть не в лицах изображал сцены убийства, ареста, допроса и проч. Вокруг него собиралась кучка любопытных, и даже сторож, отойдя от вешалки, слушал вполуха.
Авдотья Павловна Колкунова, дымя папиросою, полулежала в позе отдыхающей у ручья нимфы и говорила своей дочери:
– Я всегда чувствовала, что он разбойник. Недаром мы ненавидели друг друга. Но не плачь, все к лучшему! Его отошлют на каторгу, и ты свободна… Мы уедем в Петербург и там…
– Но скандал, мамаша, – всхлипывая, отвечала Екатерина Егоровна, – меня звали к следователю и такое спрашивали… а потом то же будет и на суде.
Обольстительная полковница загасила папиросу и снисходительно улыбнулась.
– Дурочка ты моя! – сказала она. – Да ведь тебе теперь известность‑то какая! Чего бы не дала любая из нас, чтобы из‑за нее другого зарезали!
Екатерина Егоровна выдавила улыбку.
– Самоубийство и то возвышает женщину в глазах мужчин, а тут – на тебе! Понятно, – продолжала мамаша, – здешнее общество вознегодует, пожалуй, отвернется от нас, закроет двери, но только из зависти! А нам наплевать. Да пожелай ты теперь – ты всех мужей отобьешь, глупая! А она плачет.
Полковница поднялась, вальяжно села на диван и сказала:
– Налей мне кофе!
Дочь, видимо, успокоилась, и беспечная улыбка появилась на ее губах.
– Смотри, не сегодня – завтра к нам на вечерний чай столько напросится народу! – полковница плавно повела костлявой рукой по воздуху. – И все тебе сочувствовать будут!
При этом предположении дочка полковницы не удержалась и уже весело смеялась от удовольствия.
Волосатый Полозов в своей тесной конурке, называемой редакцией, стоял перед беспечно сидевшим перед ним Силиным и ласково говорил ему:
– Голубчик, вы сделали передо мной свинство; обещались, а сами и в» Газету» описание убийства отдали…
– За двойню! – перебил его Силин.
– Ну, хорошо, мы квиты! – торопливо заговорил Полозов. – Только теперь, милушка, не обманите! Одному мне. Я уж по шесть копеек дам, только на совесть!
– Идет! – согласился Силин. – Я, признаться, вас уважаю больше, чем его. Он любит сплетни сводить, а я таких не люблю, но уговор! – Силин поднял руку, а Полозов беспокойно стал трепать свою густую бороду.
– Принимать все, не вычеркивать ни строки и за все шесть копеек. Кроме того, сегодня двадцать пять рублей вперед. Я к Можаевым еду, – окончил он торопливо.
– Что же, – уныло ответил Полозов, – я согласен. Вот вам! – он полез в боковой карман пиджака, вынул засаленный бумажник, долго рылся в нем, слюня короткие пальцы, и подал Силину пачку затрепанных ассигнаций. – И что вы мне дадите?
– Каждый день сообщения по мере продвижения следствия. Потом интервью с его женою, – Силин загнул палец, – интервью с Иваном…
– Это кто же?
– Лакей покойного. Он все его шашни знал!
– Гм, – произнес редактор.
Силин продолжал:
– Интервью с Лушкой. Горничная Захаровых. Наконец, с защитником и прокурором! И отчеты из зала суда.
Редактором овладело оптимистическое настроение. Он закивал головою.
– Что же, валяйте! Жарьте, черт возьми! – произнес он, одушевляясь. – Мы задушим» Газету». Фельетон Долинина произвел вчера фурор. Триста нумеров продали лишних. Вы читали?
Силин махнул рукою.
– Он мне на просмотр давал. Перечти, говорит, и черкни, если что я лишнего махнул.
– Бойкий, бойкий фельетон, – похвалил Полозов, – особенно это место! – он схватил газету, поводил по ней носом и, указывая на строки пальцем, густым басом прочел: – «И верьте, нет мелкой гадости, нет преступной мысли, едва мелькнувшей в голове вашей, – я не говорю уже о преступлении, – которые не понесли бы за собою казни. Ничто не простится! Преступления против плоти казнятся немощью, против духа есть большая казнь, и, верьте, она настигнет: настигнет среди сна, среди игры и веселия, в момент упоения любовью. За все расплата, и путями таинственными, часто ножом убийцы замахивается незримая рука Вечной Правды». А, сильно? Ведь это намек на Дерунова, на его жизнь! – Полозов аккуратно свернул и положил газету на стол.
– Тут и я припустил малость, – сказал Силин, вставая, – насчет ножа‑то – это мое. Ну, до свидания, послезавтра я здесь, а завтра перешлю вам с нарочным!
Он ушел, а Полозов некоторое время задумчиво смотрел ему вслед и, наконец, со вздохом произнес:
– Каналья, слов нет, а нужный человек. И боек же!
Он покачал головою и уселся править корректуру.
Весть об аресте Захарова добралась и до Можаевки.
Было четыре часа. Все, кроме Весенина, уехавшего в город, сидели на широком балконе, выходившем в сад, и пили послеобеденный кофе. Лиза играла в саду: нянька качала ее в гамаке, и она весело смеялась при каждом взмахе.
Анна Ивановна, оправившаяся от первых впечатлений, задумчиво смотрела в сад. Вера то беспокойно взглядывала на нее, то ласково смотрела на отца, стараясь поддержать беседу, которую вел он один, отдохнувший среди природы от городских дрязг и увлеченный своими затеями, бодрый и веселый.
Какой контраст с ним, стариком, представляла Елизавета Борисовна. Она была совершенно безучастна и к окружающей природе, которая в этот час была великолепна в своем ослепительном сиянье, и к разговору, и к людям. Постоянная тревога наложила на ее лицо отпечаток, и оно побледнело, в то время как глаза вспыхивали лихорадочным блеском. Но едва она приходила в себя и замечала тревожный взгляд мужа, как тотчас начинала возбужденно говорить и смеяться.
Можаев рассказывал о столкновении с рабочими. – Никогда прежде этого не было, – говорил он, – пока не появился петербургский фрукт. Лодырь, слоняется, ничего не делая, и всех сбивает. Кроме того, оказался вором. Его поймали, как он с мельницы муку крал. Федор Матвеевич прогнал его, а теперь еще хуже. Сегодня время горячее, коси, не то поздно будет, а он – нате! – всех мужиков сбил, что дешево работают. Я на луг. Галдят, и он впереди всех.
– Ну, и что же? Ты им прибавил?
– Если бы я прибавил, я бы на себя руки наложил. Они решили бы, что я струсил. И ты знаешь меня, разве я мужика жму? Я этого Ознобова пригрозил прибить, а их пугнул. Стали работать, но вяло. А этого франта пришлось в холодную взять. Хлопот с ним!..
– Он опасен? – тревожно спросила Вера.
– Беспокоен, а как убрать его мирным порядком, и не придумаю. Придется станового приглашать и его выселить. Тем более он дальний.
– Откуда же он?
– Лужский мещанин из Петербургской губернии! А, Степан Иванович! – весело воскликнул Можаев, поднимаясь с кресла. – Милости просим! Обедали? Какие новости?
Силин стоял на пороге балкона во всем великолепии своей персоны. Просторный чесучовый пиджак, широчайшие брюки, белый жилет и цветное белье с небрежно повязанным галстуком, концы которого виднелись из‑под его густой бороды.
Он поклонился всем и потом, войдя на балкон, стал обходить всех по очереди. Сестру он нежно поцеловал в лоб; Елизавете Борисовне почтительно поцеловал руку; Вере пожал кончики пальцев и сказал:
– Хорошеете, барышня!
– Терпеть не могу этого слова! – ответила она.
– Ха – ха – ха! Вот и рассердил! – засмеялся Силин и, обмахиваясь шляпой, сел на свободный стул. – Вы простите, что я без зова. Так, знаете, соскучился; сестренку проведать захотел.
– Что вы, батенька, да мы всегда рады свежему человеку! – замахал руками Можаев.
Елизавета Борисовна вышла из своей меланхолии.
– Скука у нас тут! Мужчины за работой, мы все женщины и ничего, кроме усадьбы, не видим. Мы все рады вам. Говорите, что нового?
– Нового? – Силин обвел всех взглядом и, заранее предвкушая эффект, сказал: – Убийца Семена Елизаровича найден. То есть, вернее, сам открылся.
Анна Ивановна с замирающим сердцем обратила к брату свое побледневшее лицо. Вера порывисто обернулась к Силину. Лица всех выразили жгучий интерес.
– Кто же? – за всех спросила Елизавета Борисовна.
– Александр Никитич Захаров! Знаете его? Бухгалтер, – ответил Силин.
Глубокий вздох облегчения вырвался из груди Анны Ивановны, и краска вернулась на ее побледневшие щеки.
– За что? – еле слышно спросила она брата, но Можаев заглушил ее вопрос.
Он взволнованно поднялся с кресла и громко воскликнул:
– Захаров?! Да это нелепость! Я никогда не поверю этому.
Силин снисходительно улыбнулся.
– Могу вас уверить, Сергей Степанович! Он уже посажен, а я и корреспонденцию в Петербург послал.
– Что же из этого? – горячился Можаев. – Осудят его, я и тогда не поверю! Это человек из народа, с цельной и целомудренной душой, для которой не утрачены понятия добра и зла.
– Но, папа, – остановила его Вера, – ты не знаешь мотивов.
– Действительно, – сказала раздраженно Елизавета Борисовна мужу, – ты не даешь даже договорить Степану Ивановичу.
– Ну, ну, умолкаю и все равно не верю, – ответил Можаев и стал взволнованно ходить по балкону. – Какие же мотивы?
Но Силин так выразительно указал глазами на сестру и на Веру, что Можаев умолк тотчас и стал вполголоса напевать, хотя известие об аресте Захарова, видимо, волновало его. Его честная натура не могла легко смириться со своими разочарованиями.
Разговор как‑то сразу пресекся. Вера, подметив выразительный взгляд Силина, не решилась настаивать на вопросе, хотя и сгорала от желания узнать таинственную причину. Анна Ивановна опять погрузилась в свои думы, но лицо ее уже было спокойно и глаза ясно смотрели в даль, которая уже не пугала ее страшными призраками. Елизавета Борисовна заговорила с Силиным о городских новостях и сплетнях.
– Никаких новостей, – отвечал Силин, – все только и заняты что убийством. Разбирательство назначается на сентябрь. Обвинять поручено Краюхину, и он преисполнился важности. Забавнее всего madame Колкунова.
– Это кто?
– Теща Захарова. Она…
Анне Ивановне тяжело было это слушать. Она встала.
– Вера, пойдемте к Лизе, – сказала она, и обе они ушли с балкона. В эту минуту на пороге показался старик конторщик с длинной седой бородой, в круглых очках, с серебряной оправой.
– Сергей Степанович! – почтительно окликнул он Можаева.
– Что еще?
– Пожалуйте на минуту в контору.
– Вы извините, – сказал Можаев Силину и вышел. Силин с Елизаветой Борисовной остались одни.
– Так что же эта Колк… – тотчас заговорила Елизавета Борисовна.
– Колкунова! – подсказал Силин и оживленно стал передавать сплетни и анекдоты про полковницу, а потом и мотивы убийства.
– Фи! – презрительно сказала Елизавета Борисовна. – Неужели он был так развратен?
– О! – Силин махнул рукою. – Если бы вы были мужчиною, я бы порассказал вам…
– Бедная Анна Ивановна! – вздохнула Можаева.
– Да, она натерпелась, – ответил Силин, и лицо его приняло грустное выражение.
– Ну, а еще новости?
– Еще? Да никаких! – опять оживился Силин. – Вот разве Анохов еще…
– Анохов? С ним что?
Будь Силин ненаблюдательнее, он увидел бы, как побледнела Елизавета Борисовна при имени Анохова, и услышал бы тревогу в ее вопросе, но Силин ничего не заметил и продолжал:
– В Петербург собирается, переводится на другое место.
– А! – Елизавета Борисовна улыбнулась, и лицо ее разом просветлело, так что перемену эту заметил даже Силин.
– Вы словно за него обрадовались! – сказал он с удивлением.
– О да! – улыбаясь, ответила она. – Я всегда говорила, что с его способностями ему место не здесь.
Силин нахмурился:
