Текст книги "Казнь"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
– Я надеюсь, – ответил Долинин, – но это все равно. Так вот, – словно торопясь, сказал он, – в месяц приведем все дела в порядок и сдадим их. За это время вы приищите себе место. Я же завтра думаю сделать заявление о сдаче своей конторы.
Грузов насупился, отчего верхняя его губа вытянулась далеко вперед и стала походить на хобот.
– А теперь можно и кончать. Уже четыре часа! – Долинин встал, пожал руку Грузову и ушел в свой кабинет.
Он отказался от обеда и лежал на диване до позднего вечера. Потом вдруг поднялся, что‑то вспомнив, спустился в контору, взял письмо, заинтересовавшее его, и, надев шляпу, вышел из дома.
Грузов зашел к Косякову и застал его за игрою в карты. Он играл с женою в дурачки. Когда он проигрывал, Софья Егоровна хлопала в ладоши и радостно кричала:
– Остался, остался!
– Что нового? – спросил Косяков, сдавая карты. Грузов сел подле него и мрачно ответил:
– Яков Петрович закрывает контору! Я без места!
– Фью! – свистнул Косяков. – Подожди, и мы богатыми будем. Есть чего печалиться. Ходи! – сказал он жене.
Грузов недовольно поднялся, не встретив сочувствия друга, и прошел к себе. Там он долго рассматривал верхнюю губу в зеркало, помазал ее мазью, потом взял гитару и стал тихо наигрывать, погруженный в меланхолические думы.
Яков Долинин прошел несколько улиц и позвонил у дверей полковницы Колкуновой.
– Отворяйте, отворяйте, не заперто! Ах, кого я вижу! – услышал он слащавый голос и, оглянувшись, увидел полковницу, которая посылала ему поцелуй и кивала из раскрытого окошка.
Долинин нахмурился и вошел в переднюю.
Колкунова уже стояла в дверях гостиной с папиросою с левой руке и, широко улыбаясь, отчего с ее обвислых щек сыпалась пудра, говорила:
– Ах, Яков Петрович, как я довольна! Нас все, все оставили, и теперь, когда мой бедный зять вышел из тяжелого испытания белее снега, вы, как ангел – утешитель, являетесь в наш напрасно опозоренный дом!
И все время, пока она произносила эти слова, вздыхая и закатывая глаза, она тискала руку Долинина, словно доила ее, и незаметно влекла его в гостиную.
Долинин неохотно перешагнул порог комнаты.
– Мне, собственно, у вас… – начал он, но полковница перебила его, указывая на входящую в другие двери Екатерину Егоровну.
На ней было черное платье, что прекрасно оттеняло цвет ее лица, и кружевная косынка. Подойдя к Долинину, она с тяжким вздохом подала ему руку.
– Катя, благодари Якова Петровича за внимание, – возгласила полковница, – несмотря на то, что брат его ввергнут на место нашего Александра, он все‑таки пришел выразить нам…
– Авдотья Павловна, – не выдержал наконец Долинин, – я пришел по делу к вашему жильцу, Алексею Дмитриевичу, и у меня совершенно нет времени. Будьте добры, укажите, как мне пройти к нему!
Полковница подняла брови, отчего резкой чертой треснули на лбу ее белила, и раскрыла рот, но в этот миг в дверях показался Лапа:
– А я – то вас жду, Яков Петрович! Пожалуйте! Вот сюда! – он взял его под руку и повел по коридору.
– Невежа! – донесся до них презрительный голос полковницы.
– Навязчивая баба, – сказал Лапа, вводя Долинина в свою комнату, – я теперь домой иногда в окно лазаю. Садитесь, чаю нет. Феня со двора ушла. Добрая девушка и со способностями. Курите?
Лапа подвинул к Долинину папиросы и опустился на диван, придвигая гостю кресло.
Долинин сел.
В провинции все друг друга знают; и Долинин знал Лапу, но он в первый раз был у него в гостях и входил в более близкое общение, чем обыденная встреча двух внешне знакомых.
– Я получил от вас письмо, – начал Долинин.
– И пришли, – перебил его Лапа, – что и требовалось, хотя я, собственно, просил вас так больше…
– То есть как так? – не понял Долинин.
– Поговорить просто. Думаю, сокрушаетесь о брате, ну, я и того… поговорить!
Лапа не казался сегодня сонным, как обыкновенно, и из‑под его тяжелых век бойко и пытливо глядели маленькие глазки.
– Напротив, я занят, – сказал Долинин, – у меня теперь много хлопот и работы. Я ищу… – но, вспомнив, что Лапа письмоводитель следователя, он замолчал.
Лапа усмехнулся.
– Всех лиц, которые его в тот день видели, – досказал он, – положим, хорошо и это, хотя лучше, – он лукаво подмигнул Долинину, – искать самого убийцу.
– Где мне искать его, для этого нужно быть близко к делу, да и не по мне это.
– Да, – подтвердил Лапа, – сноровка тут. Главное, сноровка и потом приметы. Думали ли вы, почему так упорно показывает против него Иван? А?
– Иван? Кто это?
– Лакей Дерунова.
Долинин пожал плечами.
– Вот то‑то и есть. Откуда же известна нам тайна любви, письмо и все прочее? – сказал Лапа, протягивая руку к этажерке и доставая с нее тонкую тетрадь в синей обложке. – Так вот, откуда в нем ненависть? А?
– Не могу понять!
Лапа покачал головою.
– А помните вы повесть вашего братца под названием» Утопла»?
– «Утопленница», – поправил Долинин.
– Вот, вот! – кивнул Лапа. – А что там описано?
– Смерть девушки у Дерунова. Я вскоре после этого происшествия ездил в Петербург и рассказал ему, а он написал.
– Хе! А как он написал: барин соблазнил, лакей помогал! Да – с! А лакей‑то – Иван, а Иван был женихом ее, да еще Иван грамотен и самолюбив. Вот – с! – Лапа поднял палец.
– Что же из этого?
– Из этого – клевета на вашего братца и, кроме того… извольте прослушать!
Лапа стал читать из синей тетрадки сухие выдержки, но они настолько заинтересовали Долинина, что он не заметил, как прошло время. После чтения он еще некоторое время говорил с Лапою и потом взялся за шляпу. Лапа поднялся проводить его.
– Это гипотеза, понятно, – сказал он на прощание. – Нет, сюда! Я вас выпущу с заднего хода, через дверь, а то полковница, пожалуй, и стережет вас. Собаки не бойтесь!
XVI
Анохов, казалось, не уезжал из города, а обращался в бегство, так лихорадочно – поспешны были его сборы. С Петербургом он связался при помощи телеграфа, и едва получил оттуда благоприятный ответ, как тотчас стал укладываться. Ловкие артельщики с вокзала пришли в его холостяцкую квартиру и захлопотали, срывая со стен, снимая, свертывая и плотно упаковывая разный хлам в ящики.
Мебель он скоропалительно продал, частью своему другу Краюхину, частью знакомым офицерам местных войск.
И – велико ослепление любящих женщин – Елизавета Борисовна с нервным нетерпением торопила его отъездом.
Накануне она провела у него весь вечер, несмотря на то что Сергей Степанович уже был в городе и сплетня каждый час могла дойти до его слуха.
– Эх, что мне до него, до всех! – отвечала она на рассудительные предостережения Анохова. – Я иногда хочу, чтобы вдруг все узнали и мы бы на глазах всех оставили этот мерзкий город!
Анохов деланным смехом подавил свое смущение.
– Я теперь несколько оживаю, – в тот же вечер говорила она, – зная, что ты едешь в Петербург. Это уже половина дела. Еще немного, и следом за тобою я! Ты позовешь меня скоро? Да? Ты соскучишься обо мне?
– Месяц, два – и я тебя выпишу, – обещал Анохов, досадливо жмурясь от ее поцелуев.
Она приникла к нему.
– Я не выдержу и этого срока. Знаешь? – она лукаво посмотрела на него. – Я отпрошусь у мужа и за это время приеду навестить тебя, так, взглянуть! Взгляну и уеду…
Анохов замер на мгновение, и лицо его вытянулось, но она не видела его лица, а слышала только его ласковый голос.
– Как только получишь от меня письмо, так и приезжай. Я буду очень рад.
– А пиши опять через портниху…
Их разговор принимал то деловой тон двух соучастников, то мечтательный тон влюбленных, смотря по тому, кто начинал его после перерыва.
Был одиннадцатый час вечера, когда она чуть не задушив его своими объятиями, осыпав поцелуями его лицо, смеясь и плача, рассталась с ним.
– Уф! – вздохнул он с облегчением. – Последний сеанс! Сумасшедшая женщина, черт бы ее побрал. Измучила! Ха – ха – ха, в Петербург взять! На диво всем! И до чего можно додуматься в момент влюбленности… брр… мороз по коже.
В комнату осторожно заглянул слуга.
– Готовь постель! – приказал Анохов.
Полчаса спустя он уже лежал в постели и, засыпая, думал: «А ведь с нее станется. Не пройдет недели, и закатит в Питер, а там скажет: не хочу домой ехать. Все может сделать… Нет, баста! Приеду и сейчас же из Питера вышлю ей чистую отставку. Прямо из дядиной квартиры».
Провожать Анохова собралась целая компания. Он считался в городе славным малым, умеющим жить, и его любили как веселого собеседника и доброго товарища. На вокзале в буфете сидели: правитель канцелярии, несколько сослуживцев, непременный Краюхин и знакомые по клубу и кутежам. Анохов, в светлой паре мышиного цвета, с сумкой через плечо, сиял удовольствием.
За сытным завтраком, обильно поливаемым вином, Краюхин завладел беседою и теперь уже все общество, а не одного Анохова, посвящал в содержание своей будущей обвинительной речи.
– Молодой писатель, – говорил он, – и это для меня гораздо приятнее, чем обвинять какого‑то полудикого бухгалтера, в порыве ревности убившего любовника своей жены. Это вполне понятно. А здесь, – Краюхин поднял палец, и пухлое лицо его приняло торжественное выражение, – дело общественного значения! Культурный человек, как дикарь, отдается чувству! Нет преграды желаниям! Он влюбляется в замужнюю женщину, попирает этим священные устои и, мало того, стремясь к достижению цели, убивает ее мужа! Помилуйте! И так у нас слишком легко смотрят на брак, измены заурядны, нравственность падает. Что же будет, если мы эти измены введем в обычное явление, если мы, разнуздав свои чувства, отдадимся на волю страстям? Станем убивать мужей, любовников? Да этак жить нельзя будет! Нет, тем и дорога культура, что она отводит первое место не инстинктам и чувствам, а разуму, и культурный человек обязан во имя общественного блага уметь подавлять свои чувства!
Краюхин долго бы развивал эту тему, если бы не ударил второй звонок и носильщик, подхватив вещи Анохова, не увлек бы его в вагон. Провожавшие гурьбою устремились на перрон, и Краюхин отложил свою речь до отхода поезда.
Анохов стоял в дверях вагона.
Пробил уже третий звонок и зазвенел обер – кондуктор, когда вдруг сквозь толпу прорвался господин в потертом пиджаке, фуражке и растерянно воскликнул:
– Господин Анохов, как же это?
Поезд уже медленно двигался. Анохов широко улыбнулся и стал махать шляпою на возгласы провожавших.
– Господин Анохов! – воскликнул еще раз Косяков, а это был именно он, но поезд уже набирал ход, и Анохов, вероятно, не слыхал его возгласа.
Косяков опрометью бросился в контору Долинина и, забывшись, влетел в нее, громко зазвенев дверным звонком.
Долинин поднял голову от бумаг и вопросительно взглянул на него. В то же время Грузов, покраснев от смущения, быстро вскочил на своих журавлиных ногах и, поспешно взяв шляпу, неуклюже вышел из‑за стола. Косяков пришел в себя и, сняв фуражку, с чувством достоинства поклонился Долинину.
– Прошу извинения, – сказал он, прижимая фуражку к груди, – глубоко взволнованный неприятным происшествием, поспешил излить свое сердце к приятелю и в волнении забыл правила этикета. Прошу великодушно!
Долинин, видя смущенного Грузова, нерешительно державшего в руке шляпу, сказал ему:
– Можете идти, Антон Иванович, со своим приятелем. Наше дело не горит. Отдохну и я!..
Грузов пожал руку Долинину и вышел. Косяков еще раз прижал фуражку к груди:
– Прошу великодушно… – И пошел следом за Грузовым. Едва они вышли на улицу, как Грузов обернулся к Косякову с упреком на лице.
– Я тебя просил, Никодим. Какая неосторожность!
Косяков строго взглянул на Грузова.
– Это что я к нему вошел? Что, так сказать, обнаружил твое знакомство со мною?
Грузов смутился.
– Да… То есть нет… но если человек с известным положением и если вдруг его ожидает, может быть, карьера… – забормотал он, сбиваясь под строгим взглядом своего друга.
Косяков вдруг остановился и, прислонясь к фонарному столбу, сложив на груди руки, сказал:
– Объяснимся!
Грузов растерялся.
– Я, Никодим, ведь так… я, собственно. Ты, собственно, про что важное…
– К черту важное! – заорал, внезапно приходя в раздражение, Косяков. – Объяснимся!.. Ты мне намекал не раз на это, но я игнорировал, пропускал мимо ушей! Да! Теперь довольно! Что ты хочешь сказать? Что Никодим Косяков тебе не пара, что связь с ним роняет тебя в глазах общества, да? Косяков, отставной корнет, бывший богач, тебе не пара? – Косяков в азарте ударил себя по груди и придвинулся к Грузову.
Грузов подогнул колени и растерянно смотрел на взволнованного друга, а тот, все возвышая голос, продолжал:
– Со мной генералы дружили! Я – дворянин! А ты простой мещанинишка, и вдруг такая фанаберия! А? Так знай, я брошу тебя, и – все. У меня все в руках, и шиш тебе, коли ты скотина! – он гордо махнул рукой, повернулся и пошел по улице.
Грузов некоторое время стоял, сраженный неожиданностью, но потом сразу опомнился и в три гигантских шага нагнал оскорбленного друга.
– Никодим, Никаша, – забормотал он, хватая его за плечо, – прости, я ведь не то, не того. Ну, обругал, и будет! Никодим, ведь я душою…
Косяков презрительно отодвинул плечо.
– Как честный человек! – продолжал испуганный Грузов. – Хочешь, завтра пойдем в контору вместе. Я тебя с ним познакомлю. Ну, брось, Никодим, вот и» Медведь»! Зайдем, выпьем!
Отчаянье внушило ему эту блестящую мысль; блестящую потому, что это предложение сильнее всего, сказанного Грузовым, поразило Косякова. Он приостановился и сказал отрывисто:
– Я прощаю! Но в последний раз. Никто не смеет зазнаваться перед Косяковым. Зайдем!
Грузов облегченно вздохнул и, отворяя – перед Косяковым гостеприимную дверь, говорил:
– Ну, вот, ну, вот! А то ссориться!..
Они сели в углу за столиком, и Косяков, выпив две рюмки и поправив пенсне на носу, с убеждением сказал:
– Потому что я не подлец! Не то бы отлично тебя спустил побоку!
– Ведь я знаю, Никаша, – заискивающе ответил Грузов, – говори теперь, какие новости?
– Анохов удрал!
– К – к‑как? – Грузов, приготовившись выпить, поставил рюмку на стол и откинулся к спинке стула.
– Так! Должен был сегодня деньги заплатить – и удрал! Да еще смеется, каналья. Кланяется! Я его на вокзале видел.
Грузов растерянно посмотрел на приятеля.
– Как же теперь? – сказал он. Косяков резко ударил ладонью по столу.
– Не прощу этого! – воскликнул он. – Сегодня же письмо к его бабе, и – шабаш! Только теперь не пятьдесят, а сто!
– Сто! – Грузов сразу просветлел и весело закивал головою. – Так, так! Ты теперь им не спускай. Сто! И требуй выкупа. Вот!
– Ничего! – с усмешкой ответил Косяков. – По сто в неделю! Ха – ха – ха!
– Хе – хе – хе, – подхватил Грузов и потребовал еще пива и водки.
– Поживем! – сказал Косяков.
– Ах! – вздохнул Грузов, и лицо его приняло мечтательное выражение.
– Мамаша, – говорил он два часа спустя своей матери, сняв пиджак и сапоги и развалившись в кресле, – может быть, вас ожидает большое счастье. Может быть, сын ваш тыщи иметь будет!
– Дай Бог, Антоша, дай Бог! – с умилением сказала старуха и таинственно спросила: – Женишься, что ли?
– Отчего и не жениться тогда, – мечтательно сказал Грузов, – взять такую с музыкой и чтобы из пансиена!
– Ах, дай Бог, Антоша, дай Бог!
Грузов размечтался.
– Дом этакий на широкую ногу! Вечера, общество, танцы… приду со службы – кататься. Ландо этакое, пара лошадей и на козлах этакий кучер, – Грузов взмахнул руками. Антонина Васильевна слушала его и с умилением смотрела на его мечтательное безусое лицо.
Косяков в это время сидел за своим столом и старательно писал:
«Милостивая государыня, ввиду внезапного для меня отъезда господина А. и задержки связанного с его присутствием дела, считаю нужным просить вас обеспокоиться и неотложно явиться в городской сквер к двенадцати часам пополудни на шестнадцатое число сего месяца для принятия от меня к сведению весьма важных сообщений по делу, не терпящему никакого отлагательства».
– Так, – сказал он себе, перечтя письмо, – подписи не надо! Теперь конверт!
И, взяв, конверт, он надписал адрес, прибавив: «Немедленно, в собственные руки».
– Так! – повторил он, заклеивая конверт и вставая.
– Ну, сорока, соскучилась? – спросил он жену.
Та кивнула ему с кресла.
– Очень! Да я привыкла! Только вот с людьми беда!
– А что?
– Опять был мужчина. Тот, что раньше. Рылся, рылся. Я кричала, а он ничего!
Косяков встревожился.
– А где же старуха была?
– Не знаю. Я и ее звала. Нет, лучше, Никаша, ты мне камней принеси. Я, ей – Богу, кидать буду, а то что я? Я калека.
– Камней, камней! – повторил Косяков. – Глупости. Запирать тебя буду!
Она вдруг горько заплакала.
– Если пожар вдруг, я сгорю?
– Вытащат! – ответил Косяков и пошел спать за занавеску. Там он долго беспокойно ворочался. Второй раз приходит какой‑то неизвестный ему мужчина и роется у него. Смутное подозрение закралось в его душу. Он вдруг вскочил с кровати и подошел к жене.
– Ну‑ка, – сказал он ей, – обними меня! Вот так! Ну! – он нагнулся, обнял ее, подхватил под ноги и, кряхтя, перетащил на кровать. – Полежи немного, – сказал он.
Вернувшись назад, он отвернул кусок драной материи на сиденье ее кресла и заглянул под обивку. Пакет в белом конверте лежал на том же месте.
Косяков облегченно вздохнул и, вернувшись к жене, посадил ее снова в кресло.
– Никаша, не запирай меня! – проговорила она.
– Ладно, там увидим! – ответил он. – Теперь сиди смирно да гадай. Посплю, в дураки сыграем!
………………………………..
А все это время, с остановками в четыре и десять минут, мчался поезд, унося Анохова все дальше и дальше на север. Анохов оживал, и с каждым часом самоуверенные мечты овладевали им все сильнее. Пережитое уже казалось сном, а пылкая Можаева смутным призраком. Чтобы рассеять его, нужно только ничтожное усилие, и Анохов уже с улыбкою обдумывал содержание своего письма к ней.
XVII
Человек хотя и не может жить без общества, тем не менее время от времени душа его жаждет полного одиночества и покоя, жаждет отдыха от беспрерывных впечатлений и переосмысления их. И чем богаче одарена душа, тем чаще она прибегает к одиночеству как освежительной ванне. Душа порочная, напротив, боится одиночества и ищет забвения в суете и шуме. Но одиночество одиночеству рознь, и, если в другое время на личное усмотрение Николаю Долинину предложили бы просторную комнату с чисто выбеленными стенами, обеспеченное содержание и невозмутимый покой, он, быть может, с радостью бы принял предложение, не обратив внимания на то, что окно помещено на два аршина от пола, что мебель состоит из необходимых кровати, стола и – как милость – двух табуреток. Быть может, в этом уединении он, как Сильвио Пеликко, обессмертил бы свое имя, – но теперь… посаженный в тюрьму против воли, с позорным подозрением, с будущим, в котором он видел долгие годы страданий, – это одиночество являлось для него сплошным мучением. Трудно было в его возрасте, с его характером покорно подчиниться слепой и несправедливой судьбе, и, бессильный для активной борьбы, он задыхался от гнева.
Лицо его осунулось и побледнело, глаза горели, движения приобрели нервную торопливость, и он стал болезненно раздражителен и резок. И в то же время любовь к Анне Ивановне, разжигаемая препятствиями, охватывала его, как безумие, и он сгорал, мечтая о ней. Не проходило дня, чтобы он не передал брату письма к Анне Ивановне и не спросил бы о ней, и только раз получил от нее в ответ всего две строчки: «Мы оба наказаны за преступные мысли. Молитесь за меня, как я за вас!»
Эти строки привели его сперва в ярость, потом у умиление. Он глумился над ними, а потом целовал из и обливал слезами. Непостижимое что‑то установило, между ним и ею, и он еще сильнее разгорался к ней любовью при сознании этой тайной преграды. Воображение воскрешало перед ним картины его юношеской любви. С каким доверием, с какою чарующей смелостью, будучи девушкой, она отдавалась любви. Казалось, нет для нее, рядом с ним, никаких страхов! И какой испуганной и вместе с тем неприступною она явилась потом, сделавшись женою ненавистного человека, и теперь, снова обратившись в свободную женщину. Какая‑то тайна совершилась в душе ее, и он, якобы писатель, не имеет ключа к этой тайне!..
Было утро. Николай отпил утренний чай, сторож убрал посуду, и Николай монотонно ходил из угла в угол по своей камере, когда в коридоре раздались шаги, остановились подле его двери, и Николай услышал звон ключей. Он приостановился посередине комнаты. Дверь раскрылась, и в камеру, приветливо кивая лохматой головой, вошел Полозов, редактор – издатель местного» Листка».
– Наконец‑то я вас увидел, мой дорогой! – заговорил он с порога, идя к Николаю с протянутыми руками. – Как добивался я вас видеть, если бы вы знали! И вот только теперь получил разрешение от самого Гурьева. Ну, как вы чувствуете себя, Николай Петрович, ваше здоровье? – он пожал руку Николаю и сел на табурет, смотря на Николая через очки, для чего наклонил свою лохматую голову, словно хотел забодать. Николай с недоумением смотрел на Полозова.
– Благодарю, здоров, – ответил он, – чувствую же себя, как чувствовали бы, вероятно, и вы, сидя в остроге по подозрению в убийстве.
Полозов заерзал на табурете и деланно засмеялся.
– Хе – хе – хе! Такой же острослов! Однако это гадко, гадко! Я говорю про упадок духа. Помилуйте, здесь, в таком уединении при вашем таланте, да я бы… я бы воспарил! – и он, вскочив, взмахнул руками, как бы воспаряя.
Николай усмехнулся.
– Нет, ей – Богу, – сказал Полозов ласковым голосом, снова садясь на табурет. – Ну, что вам стоит? Оправьтесь! Знаете, чтобы оживить вас, что я вам предложу?
– Написать фельетон? – с усмешкой сказал Николай.
– Именно! – подхватил Полозов, тряхнув головою. – И, чтобы вам веселее было, я дам вам десять копеек, ну пятнадцать за каждую строчку! – он снял очки и с лучезарной улыбкой взглянул на Николая. – Милушка мой, пятнадцать копеек.
– Что же я напишу вам? Я ничего не знаю, никуда не выхожу, никого не вижу.
– Душечка, что хотите! Фантазию, так что‑нибудь, стихи, рассказ, свои впечатления.
– Фурор! – усмехнулся Долинин. – Подписать: «Июль. Местный острог»? Лишних тысяча нумеров по пятаку. Так?
– Так, так! Усиленная подписка. Смерть» Газете»! – Полозов встал и нежно взял Николая за руки. – Так вы согласны, милушка? А?
Николай молчал. Полозов сделал грустную мину.
– Вы, дорогой, моя надежда. Степан Иванович изменил. Обещался мне одному, пишет и в» Газету»…
– Вы ему отказали?
– Разве можно? – Полозов развел руками. – Эта гадина Стремлев только рад будет, а мне убыток. Потом, тогда другое дело, но теперь… Милушка!
– Многоуважаемый Николай Петрович! – вдруг раздался с порога крикливый голос, при звуке которой Полозов отскочил от Николая, как резиновый мяч, и грозно нахмурился.
В камеру, семеня ногами, вбежал Стремлев, но при виде Полозова запнулся сразу и остановился, не добежав до Николая. Лицо его исказилось язвительной улыбкой.
– Вот – с как, уже пролезли? Бойко! – сказал он Полозову, забыв о Николае.
Полозов грозно сверкнул очами и сказал:
– Николай Петрович старинный мой сотрудник. У меня не хватило бы наглости лезть к постороннему человеку!
– Хе – хе – хе, – язвительно заметил Стремлев, – скажите: «благородство»! Вас, сколько я знаю, никогда раньше не трогало несчастие ближнего. Вы на них только спекулировать можете…
– Однако я чужих сотрудников к себе не переманиваю!
– Хуже – с! – ответил Стремлев, хлопая себя руками по бедрам. – Вы у своих выманиваете сведения и печатаете будто от себя.
– На строках не обсчитываю, – волнуясь, не отступал Полозов.
– Ах, скажите! А несчастному корректору три часа учли?
– Подписчиков не ворую…
– А кто ворует? Позвольте узнать?
Стремлев, как петух, подбежал к Полозову и смотрел на него в упор сверкающими выпуклыми глазами. Полозов отодвинулся.
– Вы сами знаете, кто у Антипова за три рубля адреса купил, – ответил он, – я такой подлости никогда не допущу.
– Хе! – заволновался Стремлев. – Вы хуже, вы статьи из набора к себе берете, вы в прошлом году с подписным листом по домам ходили, вы!.. – взвизгнул Стремлев, прыгая и ударяя себя по бедрам.
– Ну, вы! – Полозов сделал угрожающий жест рукой, но в эту минуту в камеру вошел Яков Долинин.
– Брат! – обрадовался Николай.
Стремлев и Полозов наперегонки бросились здороваться с его братом, искоса бросая друг на друга злобные взгляды.
Николай с улыбкой обратился к ним.
– Простите, – сказал он, – ко мне пришел брат, и мы будем говорить о деле.
– Ну, ну, ну, – добродушно ответил Полозов, – я понимаю, мой друг, вполне! До свиданья покуда. Так я надеюсь? – прибавил он, пожимая Николаю руку с видом заговорщика.
Стремлев, вздохнув, тоже подошел к Николаю.
– Жалею, что зашел в столь неурочный час. Надеюсь, что в следующий… вы еще не дали слова? – он так же таинственно пожал Николаю руку и вышел, бросив презрительный взгляд на Полозова.
– Зачем они были? – спросил Яков, когда оба представителя местной печати скрылись.
Николай махнул рукой.
– Просили фельетон. Вот если бы петербургские так искали моего сотрудничества! – усмехнулся он, но лицо его тотчас приняло озабоченное выражение. – Ну, что она?
– Весенина не было, и письма я не получал, – ответил Яков.
Николай опустил голову.
– Закатилась звезда моя! – печально сказал он. – Знаешь ли, все эти дни и ночи я твержу одно: «Душа моя болит и тоскует… Милая, где ты?«не знаю, откуда это? Свое или чужое? Но в этих словах мое настроение.
Он сел на постель. Яков придвинулся к нему и, положив на его колено руку, ласково сказал:
– Зато я тебя обрадую!
– Чем? – Николай поднял голову.
– Вероятно, завтра тебя освободят.
– Ты шутишь? – Николай вскочил на ноги, снова сел и, схватив руку Якова, впился в него глазами. – Правда?
Яков радостно кивнул ему.
– Как? – Николай дрожал, как в лихорадке.
Яков на миг отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и потом заговорил:
– Помнишь, ты сказал мне про нищую с ребенком, что проводила тебя? (Николай кивнул.) Ну, я нашел ее! После этого я был у Гурьева, а сегодня ее допрашивают. Гурьев сказал, что он ни минуты не думал, что ты виновен…
– Брат, брат! – воскликнул Николай и, вскочив, обнял его. Грудь его вздымалась от волнения, он чувствовал, как спазмы сжимают ему горло.
– Как мне благодарить тебя!
– Не меня, – ответил Яков, – а одного человека. Ты потом сходишь к нему. Он мне и эту бабу сыскал, и, кажется, на убийцу набрел! Я обещал ему, что ты поможешь в открытии его!
– Все сделаю! – горячо ответил Николай. – Так завтра?
– Вероятно, – сказал Яков.
Завтра… Сутки, отделявшие Николая от этого блаженного часа, казались ему вечностью. Свобода! Право сидеть дома или выйти из него, идти куда угодно, на сколько угодно времени! Только тот, кто испытал неволю, может понять все блаженство благословенной свободы; как голодный понимает голод, так неволю и весь ужас ее понимает только заключенный.
Николай преобразился. Стан его выпрямился, и он снова смело смотрел вперед. Ведь не мог же брат надсмеяться и так грубо обмануть его! В первый раз он радостно приветствовал наступившую ночь и торопливо улегся в постель, желая заснуть и проспать вплоть до часа желанной свободы. Но сон долго не давался ему. Грезилась Анна Ивановна, свидание и объяснение с нею, думал он о новом счастье семейной жизни и давал обеты честно и неустанно трудиться. Словно из горнила чистилища выходила душа его, просветленная, примиренная, полная надежды и силы.
Он заснул и радостно проснулся под шум отворяемой двери. Сторож внес таз с водою для умывания и самовар с посудой.
«Когда же будет свобода и как она явится? – думал Николай. – Кто будет ее вестником?»
Он отпил чай и в волнении зашагал по камере. Дверь отворилась снова.
– Вас просят к господину следователю, – сказал сторож.
Николай взял шляпу, и вдруг ноги его подкосились. Часовой, его обычный спутник по коридору и по двору, на сей раз его не провожал. Он радостно, быстро пошел знакомой дорогой и смело отворил дверь в камеру следователя.
Казаринов приветливо поднялся к нему навстречу и протянул ему руку.
– Считаю долгом объявить вам, Николай Петрович, – сказал он торжественно, с сияющим лицом, – что вы свободны! Следствие сняло с вас подозрение.
Николай крепко пожал руку следователя и сел.
– Кому я обязан этим?
– Показанию нищей!
– Но ведь я говорил вам о ней раньше! – не выдержал Николай, и в словах его прозвучал упрек. Следователь смущенно пожал узкими плечами.
– Что поделаешь? Я делал вызовы ей, она не являлась, и я не считал себя вправе оказывать вам особое доверие. Для меня до вчерашнего дня ваша нищая была мифом.
– Кто же убил? – спросил Николай. Следователь опять пожал плечами.
– Простите, это пока служебная тайна, но правосудие не дремлет! – он поднял угрожающе руку. – И убийца будет настигнут карающей десницей закона.
Николай встал и протянул следователю руку.
– Жму руку, – сказал он, – направляющую карающую десницу закона!
Он подошел к Лапе, который лениво поднял голову от стола и бросил сонный взгляд на Николая.
– До свидания, – сказал ему Николай.
– Здесь принято говорить» прощайте»! – произнес Лапа, снова опуская голову.
Николай вышел. Казаринов взволнованно прошелся по кабинету и сказал:
– Алексей Дмитриевич, это черт знает что! Опять промах! Кто же убил?
– А? Что?
– Тьфу! Я говорю, кто убил?
– Кто‑нибудь да убил, – равнодушно ответил Лапа.
– Это и я знаю! – Казаринов резко повернулся. – Анохов? Грузов?
– Арестуйте их по очереди! – ответил Лапа.
– И арестую! – закричал следователь, выходя из себя. – О, черт! Вот ведь попалось дело. Будь у нас сыщики!..
Николай вышел из камеры и в коридоре увидел Якова с чемоданом в руке. В этом чемодане было все имущество Николая, взятое в тюрьму. Он подбежал к брату и порывисто его обнял.
– Ну все, слава Богу! – сказал радостно Яков. – Идем же!
Когда они вышли на улицу и Николай увидел яркий свет солнца, быстро идущих людей, экипажи, силы на миг оставили его. Он опустился на скамью, что стояла у дверей суда, и несколько времени сидел, лишившись сознания. Глаза его с детским восторгом смотрели перед собою, а по лицу разлилась и застыла блаженная улыбка. Яков стоял подле него и сквозь слезы смотрел на его измученное, но светящееся лицо.
