Текст книги "Расследователь. Предложение крымского премьера"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Александр Новиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Что же?

– Горделадзе оставил надпись на стене инструментального склада. Там он обвиняет в убийстве и пытках Отца...

– Так это же... – произнес премьер, но Обнорский поднял руку:

– Это то же ничего не значит, Сергей Васильевич. Сначала необходимо заключение почерковедческой экспертизы... Я не специалист, не знаю, возможно ли провести идентификацию почерка, если текст нацарапан на кирпиче обломком напильника, да еще печатными буквами. Боюсь, что экспертиза невозможна. Я, конечно, сообщил о "предсмертной записке" полковнику Перемежко. Теперь слово за милицией...

– М-да... а Затула?

– А что Затула? Во-первых, она сильно замазана и будет молчать. Во-вторых, что, собственно, она может показать? Как Отец стрелял в Георгия, она не видела... Нет, Затула нам не помощник.

– Жаль. Чертовски жаль, что эта мразь по-прежнему будет оставаться на свободе и даже останется депутатом Рады... А что было дальше, Андрей?

– Остальные события, в общем-то, известны. Тело Георгия – запаянное в полиэтилен, безголовое – так и лежало в помещении склада. Голову куда-то увез Слепой. Тем временем вокруг исчезновения Георгия раздувалась шумиха... это все известно, говорить особенно не о чем. Мельник вышел на Стужу, всучил ему кассеты и благополучно покинул Украину. После этого люди Отца провели захоронение тела. Захоронение провели так, чтобы оно было быстро обнаружено... А поскольку опознание безголового трупа весьма затруднительно, подбросили украшения Георгия... Первоначально планировалось, что тело будут прятать люди Зайца, но они отказались. Тогда Заец позвонил Отцу: "Нагадил? Убирай". Слепой слетал в Симферополь, взял Грека, и они вдвоем сделали эту работу. Позже, когда Грек стал трепать языком, его убили... Ну а потом громыхнул "кассетный скандал". Вот, собственно, и все...

* * *

Часы показывали половину второго. Глубокая ночь. Глубокая темная зимняя ночь над Украиной, над Крымом, над Симферополем. В домашнем кабинете премьер-министра республики Крым Сергея Соболева горел свет.

– Вот, собственно, и все, – сказал Обнорский. – В общих чертах.

– В общих чертах, – повторил Соболев. – Чаю хочешь?

– Пожалуй, нет.

– А коньяку?

– Глоток можно.

Премьер встал, пересек кабинет и открыл бар. Принес бутылку "мартеля" и два коньячных бокала.

– Это нас взбодрит, – сказал он. Выпили молча, без тостов.

– Хороший коньяк, – оценил напиток Обнорский. – Возвращаясь к теме возможности уголовного преследования, Сергей Васильевич, я тебе так скажу: нереально. Часть ключевых фигур бесповоротно выведена из игры... Другая часть ни при каких условиях не станет давать признательных показаний, да и защищена весьма надежно своим служебным положением. Затула вообще получила полную индульгенцию от государства. У меня и моих коллег нет никаких сомнений, что если бы с первых часов после исчезновения Георгия за нее плотно взялись, события могли развиваться по-другому.

– Я думаю, – сказал Соболев, – что здесь приложил руку Эстер.

– Я тоже... теперь, впрочем, это не имеет значения. Время упущено, свидетели, а правильнее сказать – соучастники, мертвы, улики утрачены. Вы, наверно, обратили внимание, что мой рассказ изобиловал словами "вероятно", "возможно", "скорее всего"? – Соболев кивнул. – Это потому, что мы не обладаем информацией в полном объеме. Мы реконструировали события, исходя из известных нам фактов и логики... В нашем расследовании полно белых пятен...

– Например? – спросил Соболев.

– Например, мы так и не разобрались, кто и в какой момент подбросил украшения Горделадзе к его "могиле"... Мы понятия не имеем, как "состарили" тело. Мы так и не знаем, где голова Георгия. И еще десяток что? где? когда?. Разумеется, можно продолжить работу и осветить некоторые моменты, но...

– Но в этом, Андрей, уже нет необходимости, – сказал Соболев.

– То есть?

– В принципе, ситуация стала прозрачна, – ответил премьер, и Обнорский добавил про себя: как вода в аквариуме с пираньями, – а детали вы изложите в отчете. После знакомства с вашим первым отчетом я понял, что вы делаете это в высшей степени профессионально.

– Спасибо.

– Не за что. Это не комплимент, Андрей Викторович, это констатация факта... Кстати, сколько времени вам понадобится на составление отчета?

– Это срочно? – спросил Андрей. Соболев посмотрел на него очень внимательно, сделал глоток коньяку и сказал:

– Теперь уже нет.

– Что это значит, Сергей Васильевич?

– Это значит, что президент принял решение. Кризис приобрел настолько острую форму, что Бунчук готов пойти на компромисс ради спасения мира на Украине. Ему дали понять, что если он устранит силовых министров, оппозиция прекратит нагнетание обстановки... Мы в пяти шагах от гражданской войны, Андрей. Президент принял решение об отставке председателя СБУ и министра МВД.

– А Эстер? – спросил Обнорский. – Эстер остается?

– Эстер настолько хитер и изворотлив, что, кажется, даже укрепил свои позиции. Я подам твой отчет президенту, но, думаю, Хозяин сумеет вывернуться. Он всегда это делал виртуозно... Если бы мы начали расследование недели на две пораньше! Мы опоздали, Андрей. Компромисс найден, и теперь никто – ни Бунчук, ни оппозиция – не захочет осложнять отношения. Свиньи остаются у своих кормушек, и в этом смысле я согласен с Латвиным: "На Украине были времена и хуже, но не было подлее". Но я все равно покажу твой отчет президенту... даже если это будет стоить мне отставки.

Соболев замолчал, улыбнулся и спросил:

– Выпьем?

– Давай. За что?

– За Украину!

Они чокнулись и выпили.

– Когда ты улетаешь? – спросил премьер.

– Завтра... вернее, уже сегодня.

– В Москву?

– Нет, в Киев.

– А что так?

– Есть у меня, Сергей Васильевич, одно дело в Киеве. Личное.

* * *

В Борисполе было солнечно и ветрено. Андрей сидел в кресле, ожидая, когда подадут трап... Он сидел и вспоминал, как прилетел в Киев в самом начале расследования. Он даже не предполагал тогда, с чем столкнется. Он вспомнил, как навалилась на него мелодия "Реве и стогне" в чудовищной аранжировке Куки. Неожиданно до Андрея дошло, что он давно уже не слышал Куку ни во сне, ни наяву. И не видел его мерзкой улыбки.

Он попытался вспомнить, когда Кука оставил его в покое... напрягал память, прокручивал в уме все события последних дней, но вспомнить не мог. Подали трап.

* * *

– Андрей, – удивленно и чуть встревоженно спросила Галина. – Андрей, как я... рада тебя слышать... Ты знаешь – когда ты улетел, у меня было такое чувство... что ты уже не позвонишь... никогда.

– Почему?

– Не знаю... Не знаю, почему-то мне так казалось.

– Ты ошиблась. Я не только позвонил, я приехал.

– Приехал? Ты приехал? – удивленно спросила она. – Ты откуда звонишь?

– Если ты посмотришь в "глазок", то поймешь, – ответил он.

Через несколько секунд светлая линза "глазка" потемнела. А еще через две секунды дверь распахнулась. Обнорский положил телефон в карман. Галина босиком, в легком халатике – смотрела на него широко раскрытыми глазами.

Она смотрела на него, он – на нее... Пауза казалась бесконечной, и уже было понятно, что ничего, напоминающего прошлые визиты Обнорского, на этот раз не будет – ни любовной истомы, ни эротических безумств в зеленой воде джакузи.

– Ой, да чего же мы на пороге-то стоим, – опомнившись, засуетилась Галина. – Проходи, Андрей, я так рада... Почему ты не предупредил заранее?

Она говорила что-то еще, но Обнорский не вслушивался, потому что слышал еле заметную, но все же уловимую фальшь в ее голосе. Она старалась изобразить радость встречи с любимым мужчиной, но при этом ей не удавалось скрыть страх быть разоблаченной.

Он позволил снять с себя куртку, позволил провести себя на кухню.

Он даже не стал останавливать Галю, когда она помчалась набирать воду в джакузи. Андрей закурил сигарету и, вздохнув, пошел за женщиной в ванную. Галина, наклонившись и "демонстрируя классный ракурс", насыпала в ванну каких-то экстрактов. Несколько раз она суетливо оглянулась и улыбнулась Обнорскому, но улыбки эти получались какими-то вымученными.

– С дороги надо обязательно искупаться, – сказала Сомова и Андрей согласно кивнул:

– Да, это хорошая народная традиция. Полезная и неустаревшая... Слушай, Галя, я вот о чем хотел тебя спросить... Ты ведь на Эстера давно уже работаешь... Зачем же тогда ты нас вообще в это дело втянула? С тебя же все началось... На хрен тебе это было надо? Или ты тогда, в самом начале, решила, что мы ничего расследовать не будем, а просто напишем, что Бунчук палач?

Галина грузно села на край ванны – так, словно у нее подкосились ноги. С усилием сглотнув, она затрясла головой:

– Я не понимаю... С чего ты взял... Я работаю на Эстера? Кто... Кто это тебе...

– Да брось ты, – устало махнул рукой Андрей. – Не надо вот этого всего... Все ты прекрасно знаешь и понимаешь.

– Я не...

– Перестань! Я не разборки вести с тобой сюда пришел... И не предъявы тебе строить. Я не собираюсь играть в доказательства – хотя у меня их столько, что даже тошно. У нас с тобой разговор один на один – и скрытой записи я не произвожу, – так что врать тебе резона нет... Не бойся. Я тебе ничего не сделаю.

Галина зачерпнула из ванны воды и плеснула себе в лицо. Потом растерла влагу по коже и посмотрела на Обнорского.

– А чего же ты хочешь? Зачем ты пришел, если не посчитаться?

Обнорский присел на корточки и ссутулился над своей недокуренной сигаретой:

– Зачем я пришел? Знаешь, я очень любознательный человек... Мне до сути вопросов дойти хочется гораздо чаще, чем это нужно для нормальной жизни... Я хочу понять... Ты меня и всю нашу команду на расследование подписывала – зачем? Логики в этом никакой нет... И еще один момент, чисто личный... Мне казалось, что тебе со мной было хорошо. Мне казалось, что между нами был не только секс, а нечто большее.

– Нечто большее? – Галина вдруг как-то очень не по-женски усмехнулась и взглянула Обнорскому прямо в глаза.

С ее лицом произошло странное изменение – оно внезапно обрело такое выражение, которого Андрей никогда прежде не видел, – выражение, в котором смешивались усталость, цинизм и полное отсутствие интереса к жизни, – а ведь женщина почти всегда, даже на подсознательном уровне, думает 6 том, как она выглядит... На Обнорского смотрело лицо незнакомой женщины...

– Нечто большее, говоришь? Дай сигарету.

Андрей подал ей пачку "Кэмела" и зажигалку. Галина закурила, глубоко затянувшись несколько раз подряд.

– Я тоже, Андрей, сначала думала, что, может быть, есть между нами и нечто большее, чем секс. Только я ошиблась. Ты что-нибудь для меня хорошее сделал? Ну кроме того, что драл меня качественно? Ты как-то обо мне позаботился? Нет, дорогой мой. Ты меня просто использовал – в своем долбанном расследовании – отвези туда, отвези сюда... Ты даже не подумал, что вы-то все уедете, а мне – здесь жить. Ты подумал о том, что многие знали про наши отношения? А? Тебя вообще хоть как-то моя жизнь интересовала? Как я живу, на что? Что у меня раньше в жизни было? Была ли я замужем, был ли у меня ребенок? Ты хоть раз всем этим поинтересовался – благородный расследователь? Ах да, тебе, конечно, не до того было – все дела и дела. Времени хватало, только чтобы пожрать да потрахаться... А Эстер... Да, я помогаю ему. Не всегда, но когда он просит – не отказываю. Ни в чем. Потому что он, в отличие от многих, он мне тоже помог. Эта квартира – это Эстер. И работа моя в "Виктории" – тоже он. Когда у меня девочка моя умерла – муж бросил, – вообще без средств к существованию осталась. И если бы не Эстер... Подохла бы я, наверное... Не тебе меня судить, правдоискатель. Я твоему вшивому Агентству, между прочим, работу дала, вы хоть и небольшие, но деньги на этом заработали – через меня. Но от тебя, Андрей, кроме джентльменского набора "конфеты-букеты" – извини, – но ничего реального не было. И ты не думай, что дело в деньгах. Дело в заботе.

Она замолчала, молчал и Обнорский. Андрей прикурил от окурка новую сигарету и потер левый висок. Зачем он пришел к этой женщине? Наверное, что-то его мучило. И, в общем, Обнорский даже понимал, что, просто сам себе до конца сформулировать не хотел, вроде как в прятки сам с собой играл. А все было просто – в его жизни уже не первый раз происходил полный, извините за выражение, "пердимонокль" с женщинами – и всякий раз после очень красивого начала. Сначала – с бывшей женой Машей. Потом – с бывшей женой Виолеттой. Потом с Леной Ратниковой. Потом с Катей Званцевой. Теперь вот – с Галиной. У Обнорского уже вырабатывался какой-то комплекс, ему уже начинало казаться, что это с ним что-то не так, что это в нем какая-то причина кроется, отчего все его любови заканчиваются настолько же по-уродски, насколько красиво начинались... Вот в этом Андрей пытался разобраться. Вот за этим он и пришел к Сомовой.

– Да, Галя, – сказал наконец Обнорский, докурив свою сигарету и встав во весь рост. – Сильно ты выступила, ничего не скажешь. Крыть нечем. Я о тебе действительно заботился не очень. Ты права – времени не хватало. Ну и, наверное, душевной чуткости – врать не буду. Но, правда, и не предавал я тебя. А вот ты меня... Хотя нет, и ты меня не предавала. Предавать ведь только свои могут, а я, судя по твоим словам, никаким "своим" для тебя не был... Ладно, с этим разобрались. Ну а за каким хреном ты нас в расследование-то втянула? Это-то как объяснить? Тут-то где логика?

Галина усмехнулась и швырнула свой окурок прямо в зеленоватую воду джакузи:

– Твоя ошибка, Андрей, что ты везде логику ищешь... Я сначала действительно ничего понять не могла... Чувствовала, что случилось что-то жуткое... Гийку жалко было. Он ведь мне тоже не чужой был, хотя ему-то на меня наплевать было, так же, как и тебе. У него свой сложный мир был – между Аленой и Мирославой. Я туда уже не помещалась. Предполагала я и то, что без этой сучки Затулы во всей этой истории не обошлось. Хотелось, чтобы и она свое получила, тварь эта...

Андрей вдруг поймал себя на вопросе – а не стоит ли он с разинутым ртом, потрогал рукой, нет, вроде закрыт, вроде все нормально.

– Да, – произнес после долгой паузы Обнорский. – Интересный у нас тут винегрет образовался" дорогие товарищи. Все ингредиенты, какие положено. Даже с перебором. Крыть, в общем-то, нечем. Ладно, Галя, пойду я. Спасибо за честный разговор. И... знаешь... Вот я что хотел тебе сказать на прощание. Та ночь – в Крыму, когда мы в море... Ну ты помнишь... У меня это все равно останется одним из самых дорогих мне воспоминаний, правда... Ведь, несмотря ни на что, в этой ночи что-то волшебное было. И я этого никогда забыть не смогу – да и не хочу я этого забывать. Это я тебе говорю от души... Ну бывай, мать. Не сердись на меня, ежели что не так сказал. Встретишь Эстера – привет ему передавай, мы ж с ним как-никак "молочные братики", как я понимаю. Почти родственники. Ты, кстати, все-таки поосторожнее с ним, он хоть и заботится о тебе, как ты говоришь, но в размен-то пустит не задумываясь, если что... Да, жизнь – она штука очень даже бугристая...

Андрей хмыкнул и пошел к выходу. Он узнал все, что хотел, – и даже больше. Настолько больше, что вдгги ему было очень тяжело.

– Андрей! – голос Галины буквально толкнул его в спину. В нем слышались боль, тоска и отчаяние.

Обнорский запнулся на мгновение, но оборачиваться не стал.

– Прощай, Галя, – сказал он, открывая входную дверь. И потом, уже на лестничной площадке, повторил совсем тихо: – Прощай, Галя. Бог тебе судья...

* * *

Обнорский вышел из подъезда. Хлопнула дверь на пружине. Светило солнце, и кружился мелкий, искрящийся снег. Он сделал несколько шагов по тротуару, обернулся и посмотрел на окна... Галина стояла у окна и зажимала рукой ворот халата.

– О'кей? – шепнул он.

– Йес, – ответила она.

Андрей быстро пошел прочь. На Крещатике он тормознул такси.

– Куда? – спросил водитель.

– Домой.

* * *

Андрей сидел уже в зале аэропорта, когда позвонил полковник Перемежко.

– А вы большой шутник, Андрей Викторович, – сказал Перемежко.

– Не скрою, люблю пошутить, – ответил Обнорский.

Что означают слова Перемежко, он еще не знал, поэтому ответил нейтрально.

– Однако в результате вашей шутки я попал в идиотское положение.

– Да что такое, Василий Василич? – озабоченно спросил Андрей.

Перемежко бросил кому-то:

– Я занят, зайдите позже. – И – Андрею: – Я ведь по вашему совету сгонял двух оперов в Таращу... не ближний свет, Андрей Викторыч.

– И что? – спросил Андрей.

– И даже – дурак старый – доложил начальству: есть серьезная оперативная информация, что Горделадзе похитили люди Отца, держали в Тараще, в помещении моторного завода. Горделадзе оставил записку на стене... Начальство мое очень обрадовалось.

– И что? – снова спросил Андрей.

– Информация не подтвердилась, Андрей Викторович, – ядовито произнес полковник.

– Вы хорошо смотрели? – спросил Обнорский, понимая, что говорит совершенно не то, что следовало бы.– Вы не ошиблись? Вы в том помещении смотрели?

– В том, в том... Хорошо смотрели. Надписи нет.

– А, черт! Она была... вы мне не верите?

– Я вам верю, – устало сказал полковник. – В том самом месте, которое вы указали, несомненно что-то было... Но по поверхности этого кирпича кто-то прошелся зубилом. Аккуратненько так зубильцем: тюк-тюк. Теперь там только красный кирпич да горстка кирпичной крошки на полу.

Андрей выругался. Сидящая рядом с ним женщина покосилась на него.

– Извините, – буркнул Андрей. – Василий Василич, – сказал он Перемежко, – я и мой сотрудник Родион Каширин можем дать письменные показания, что видели текст на стене своими глазами...

– Спасибо. А толку-то? Фотографировать надо было, Андрюша. А еще правильней сразу за руку привести туда сотрудника прокуратуры. А теперь-то? Даже если я найду человека, который эту надпись уничтожил и даже заставлю его дать показания... ну и что? На экспертизу мне предъявить нечего... Эх, Андрей Викторыч!

Обнорский подумал: "Вот и все. Точка. Последняя точка в "деле Горделадзе". Поставлена она зубилом..."

Он ошибся, точка была не последней – "дело Горделадзе" напомнило о себе год спустя...

Эпилог

Ворон наорал на помощника и выгнал его из кабинета... Он был раздражен сверх всякой меры. Уже месяц его доставали журналисты. Доставали по-черному, до самой печени. И все из-за этого сраного особняка. Ворон достал из бара бутылку "Чивас Ригал", налил половину фужера и выпил одним махом. Бросил в рот соленый орешек... Как работать? С кем работать? Не помощники, а мудозвоны! Сказано было всем русским языком: с прессой нужно работать, материалы давать только своим. Остальных гнать в шею... Русским языком сказано: Кагаеву, сучку, на пушечный выстрел не подпускать. Так нет! Опять за ней не уследили. Ворон подошел к окну, распахнул створку, и в прохладный кондиционированный воздух ворвалось жаркое дыхание крымского июля. Раздраженно он снова закрыл окно.

На столе за спиной зазвонил телефон. По этому аппарату могли звонить только свои. Леонид Ворон обернулся, подошел к столу и снял трубку:

– Алло.

– Привет, Ленчик, – сказала трубка. – А ты чего такой злой?

– А-а... это ты? Привет... Да я не злой, просто достала блядь одна.

– Ну без блядей тоже, знаешь, не в кайф... Нужны бляди-то, – с усмешкой сказал звонивший.

– Да она не в том смысле блядь... Она такая блядь... Журналистка, короче. Обосрала меня на телевидении с ног до головы. Врубаешься, киевлянин?

Голос в трубке рассмеялся и ответил:

– Так это, наверно, Елена Кагаева? По поводу твоей скромной хижины. Ленчик?

– Она, сучка драная... Лучшая журналистка Крыма! Што б ей болт на лбу вырос!

Киевлянин снова засмеялся, потом сказал:

– Не любишь ты свободную прессу, Леня... нехорошо. А ты головенку-то иногда включай. Ты же у нас в Крыму главный коммунист.

Ворону очень хотелось послать киевского чиновника куда подальше, но позволить этого он себе не мог.

– Да я... – начал было Ворон, но киевлянин оборвал:

– Ты, Ленчик, назначен у нас главным большевиком в Крыму. Тебе по положению должна быть присуща большевистская скромность и где-то даже аскетизм... А ты, щусенок, отгрохал себе особняк стоимостью пять лимонов зеленью... Ай, хорошо!

– Два лимона, – процедил Ворон.

– Всего за два? – оживился киевлянин. – Так это же в корне меняет дело, Леня. Ты так и объясни своему электорату: я, борец за права пролетарьята Леонид Ворон, построил себе особнячок всего за два лимона зеленых... Они поймут, Леня. Обязательно поймут.

– Да ладно тебе... ты за этим звонишь?

– Нет, не за этим. Я тебе, мудаку, подарок хочу сделать...

– Какой? – озадаченно спросил Ворон. В словах киевлянина он заподозрил подвох.

– Я для тебя лицензию на отстрел пушного зверя достал.

– Да ты что? – выдохнул Ворон.

Киевлянин рассмеялся. Лидер крымских коммунистов Ворон давно уже хотел свалить премьера Соболева. Да все не получалось. Ворон был старый и опытный интриган, закаленный в тайных обкомовских игрищах. Он умел душить противников, откручивать им головы и сжирать вместе с костями... Но с Соболевым у него ничего не получалось. Премьер стоял крепко, компромата на него не было, и все попытки Ворона оказывались несостоятельны.

– Да ты что? – выдохнул Ворон. – Шутишь?

– Ни х... себе шутки!

– Точно?

– Точно, Леня, точно.

– Как тебе удалось?

– Каком кверху, Леня. Провел я с Папой соответствующую работу... под звон бокалов... Теперь можешь пустить Соболя на воротник.

– А если не выйдет? – осторожно спросил Ворон. – Я ведь уже не раз пытался его освежевать...

– Теперь выйдет, – ответил киевлянин, – я серьезную работу провел... Папа уже готов. Во всех смыслах.

Ворон понял и рассмеялся. Киевлянин тоже хохотнул и продолжил:

– Так что можешь ставить капканы на Соболька... А я тебе в помощь твоего тезку подошлю. Перетрете там с Отцом, кого и как подмазать...

– М-да, расходы немалые, – сказал Ворон. – Да и Отец свою долю потребует... Это ж, бля, такой насос!

– Так может мне отозвать лицензию-то? – ядовито спросил киевлянин. Это ведь недолго. Похмелю завтра Папу, скажу: на х... нам Ворон? Давай, Данилыч, оставим Соболя. Он честный мужик, три года уже Крым тянет... а, Леня?

– Да ладно тебе... присылай Отца. Забьем Соболька – я твой должник. Не забуду.

– Да уж не забудь, пришли вагончик зелени, – сказал киевлянин и засмеялся.

От выпитого виски и открывшихся перспектив Ворону стало жарко.

* * *

Прошел почти год с того дня, как пропал Горделадзе. За этот год произошло очень много разных событий, и Андрей уже начал забывать свои киевские приключения... В Питере стоял теплый и сухой сентябрь, темой номер один была атака на нью-йоркские небоскребы.

Вечером двенадцатого сентября Обнорский играл на бильярде в клубе "Шаровня" со своим постоянным партнером, приятелем и издателем Игорем Д. Играли и разговаривали о терроризме... Двенадцатого сентября все говорили о терроризме.

У Обнорского зазвонил телефон. Он чертыхнулся, положил кий и взял трубку;

– Алло.

– Здравствуй, Андрей Викторович, – произнес голос Соболева.

– Сергей Васильевич! – обрадовался Обнорский. – Ты что? Ты – откуда? Ты в Питере?

– Нет, Андрюха... я у себя, в Крыму.

– Вот елы-палы. А я думал: встретимся.

– Встретимся, если прилетишь. Помнишь, я тебя еще в ноябре прошлого года приглашал?

– Ну как же? Конечно, помню.

– Тогда в чем дело? Сентябрь в Крыму, господин расследователь, это сказка. Прилетай, Андрей. Мы с Валей тебя ждем... Хоть на недельку сможешь вырваться?

– Да я-то смогу, – ответил Андрей. – А вот как ты, занятой государственный человек?

– А я теперь свободен, – сказал Соболев весело.

– Как свободен? Я не понял: что значит "свободен"?

– Прилетишь – расскажу. Когда тебя ждать? Обнорский прикинул в уме список неотложных дел и решил, что слетать на три-четыре дня можно... надо же иногда и отдыхать.

– Через неделю прилечу, – сказал он.

– Отлично, – ответил Соболев. – Мы с Валентиной тебя ждем.

Андрей сложил трубу и взялся за кий.

– Твой удар, – сказал Игорь. – Фартит тебе сегодня, Андрей.

– Фартит, – согласился Обнорский, ударил и не забил явно забойный шар...

Он вспомнил слова Соболев: "Я теперь свободен..." И голос, которым он это сказал... веселый голос. Странно – веселый голос... да нет, вовсе невеселый голос. "Я свободен теперь..." От чего?

– Ну ты чего-то не того, Андрюхин, – сказал Игорь.

– Да, я чего-то не того, – согласился Андрей.

* * *

На этот раз Соболев встретил Андрея в аэропорту Симферополя лично. Он был в джинсах, легкой кожаной куртке, без галстука... Андрей удивился. Еще больше он удивился, когда выяснялось, что Соболев приехал в аэропорт на личном автомобиле и без водителя. Обнорский бросил сумку на заднее сиденье "Жигулей", сказал:

– Значит, говоришь – свободен?

Соболев ничего не ответил, только улыбнулся... Но эта улыбка подтвердила дурные предчуствия Обнорского, и он окончательно убедился в том, что правильно понял слова Соболева о своей свободе. Экс-премьер пустил движок и аккуратно выехал со стоянки.

– Когда это произошло, Сергей? – спросил Обнорский.

– В августе, Андрей Викторович, в августе...

– Это как-то связано с "делом Горделадзе"?

– Косвенно... Как долетел?

– К черту "как долетел"! Я спрашиваю: что случилось? А ты в ответ "как долетел"? Соболев снова улыбнулся, ответил:

– Не гони коней, расследователь... Все расскажу.

Теплый ветерок влетал в приоткрытое окно, трогал упругими пальцами кожу, шевелил волосы.

– Я все тебе расскажу, расследователь... Только давай не сейчас. Не сегодня. Вот завтра поедем на Тарханкут...

– Куда поедем?

– Мыс Тарханкут – западная оконечность Крыма. Места красивейшие, маяк на самой западной точке. Рыбалка и шашлыки гарантированы. Там и потолкуем... А сейчас – обедать. Валентина ждет.

В тот день к теме "свободы" больше не возвращались. Соболев был весел, раскован, много шутил, но несколько раз Обнорский замечал в его глазах очень странное выражение... Он задавал себе вопрос: а как бы вел себя ты, если бы у тебя отобрали любимое дело? Хватило бы у тебя мужества держаться так же спокойно? Приглашать гостей? Рассказывать о рыбалке и о красотах Тарханкута?.. Ответа Андрей не знал, но от одной мысли о том, что теоретически такое может произойти, становилось тошно... Он вспомнил, как тосковал по работе в Нижнем Тагиле, в ментов-ской зоне, куда его определили Антибиотик и Наумов... Что ты знаешь о том, каков будет завтрашний день? Что ждет тебя за следующим поворотом?

– О чем задумался, Андрей? – перебил его мысли Соболев.

– Да вот... про ваш Тарханкут,– сказал неправду Обнорский.

– Завтра увидишь. Лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз услышать...

...Костер постреливал угольками, ветер уносил дым над берегом. Туда, где стояла белая башня старого маяка, где море вспыхивало на камнях узкой белой ленточкой прибоя. Солнце село. Горизонт еще мерцал загадочно, но землю уже накрыла тьма. Светлые скалы Тарханкута спрятались в ней. И только маяк прорезал изредка темноту яркой вспышкой света...

За столом, поставленным в пяти метрах от воды сидели супруги Соболевы и Обнорский.

– Я ведь по рождению не крымчанин, – негромко рассказывал Соболев. – Я вырос на берегу Каспия... за тыщу верст отсюда, в поселке с названием Бекдаш, на туркменском берегу. С запада – Каспий, с востока – Кара-Богаз-Гол... Тогда Кара-Богаз-Гол был еще заливом, частью Каспийского моря. Это уж потом, в восьмидесятом, его дамбой от моря отрезали, заперли, залив начал умирать... Так что я, Андрей, вырос у моря. На море день и ночь пропадал. Ловил бычков, креветок, раков... Бабушка меня снабженцем называла. Мы хорошо тогда жили. Счастливо. Жара бывала страшная... ветер. Песок... воды пресной нет – только привозная. Но жили счастливо. А на острове недалеко от берега бьи маяк. Маячным хозяйством мой дядька заведовал. Я каждое лето туда на веслах добирался, жил там неделями, сам себя представлял Робинзоном Кру-зо... Так что здесь, в Крыму, мне все родное – море, пространство безлесое. И вот – маяк...

Маяк, словно отзываясь на слова Соболева, прорезал ночь сине-белым лучом. Соболев продолжил:

– Сюда, в Крым, мы только в семьдесят третьем переехали. Отец у меня был геолог, строитель... Я ведь тоже мог бы быть сейчас питерским – отцу работу в Ленинграде предлагали. Но родители рассудили, что южанам в питерских туманах неуютно. И выбрали Крым. И правильно сделали... Иначе бы я Валентину не встретил.

Соболев засмеялся, а Валентина отмахнулась:

– Да ладно – другую бы встретил. Он же, Андрей, парень был видный. Сам создал ансамбль, сам в нем тон задавал на гитаре. Девки млели, записки писали...

– Такую бы все равно не встретил, – сказал Соболев серьезно. – Так что у меня, Андрей, все здесь: здесь учился, здесь полюбил. Отсюда в Афган ушел, сюда вернулся. Здесь дочка у нас родилась, потом и сынишка... Мой дом в Крыму, Андрей... Куда я без Крыма? – Соболев умолк на несколько секунд... Отсветы костра освещали лицо, отражались в прищуренных глазах. Он повторил: – Куда я без Крыма? Потому и пошел в девяносто восьмом на премьерство... На, как у нас говорят, "расстрельную" должность. До меня никто три года на ней не мог продержаться... За полгода предшественнички мои в дерьмо влезали по уши. И мне ведь говорила Валя: "Зачем тебе это, Се-рега? Не лезь туда, живи спокойно..." Но я не могу так. Понимаешь, Андрей? Не могу – и все! Конечно, можно было бы уйти в бизнес, жить спокойно, деньги зарабатывать и, кстати, пользу приносить. Но если ты знаешь, что можешь дать больше... Если есть силы, здоровье, опыт... стыдно не дать больше. Вы меня, ребята, извините за патетику какую-то. Но меня так учили. Меня так воспитывали. Характер у меня, в конце концов, такой... Мне противно смотреть, как к Крыму кровососы прилепились – Отцы да Вороны. Прилепились, сосут из Крыма кровь, строят особняки. Конечно, я пошел на премьерство... не мог не пойти. И три года я в Крыму строил, от паразитов его чистил. Трудно было – край... Вон, Валя не даст соврать... Но ничего – глаза боятся, а руки делают. Получилось. что-то. Команду работоспособную собрал, ворюг из администрации подвычистил. Меня раз пять свалить хотели. Точно знаю компромат искали. Даже к ветеранам-афганцам" подкатывались: "А что – помигает вам Соболев? Поддерживает?" – "А как же! Помогает". – "Ага... А на какие деньги?.." Но ведь за три года ничего не нашли! Ничего. Мне рассказывали, что Ворон даже орал на своих сыщичков: "Плохо ищете! Не может быть, чтобы ничего не было. В премьерском кресле сидеть – да не украсть? Никогда не поверю!.." К президенту ездили с кляузами. Только что в сепаратизме не обвиняли. Сучили ножками, пузыри пускали. Я ведь – пойми правильно, Андрей, – не жалуюсь. Я знал, на что шел, и на эту возню подковерную плевал. Я просто тебе ситуацию объясняю.