Текст книги "Война (сборник)"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Борис Подопригора
сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 73 страниц)

После окончания концерта Глинский сумел убедиться в качественности работы советской контрразведки – несмотря на то что он был в «гражданке», контакт с американцем не остался незамеченным. На выходе из Дворца съездов милиция дотошно, с записью проверила у него документы, а уже наутро в центре Борис, доложив о несанкционированном контакте с иностранцем, сел писать подробную, как потребовал Беренда, объяснительную. Дойдя до третьего листа, он долго размышлял над вопросами: кто и когда заинтересовал его западной музыкой, где он достаёт и у кого переписывает магнитофонные записи и кому пересказывал содержание «американских» песен.

В общем, отголоски «несанкционированного контакта» долго не затихали. Взыскание объявлять Борису не стали, а вот с заявлением в партию рекомендовали подождать, мотивировав «совет» тем, что «молодой офицер ещё ничем себя не проявил». Впрочем, все эти служебные неприятности Борис пережил легко, его мысли и чувства были заняты восстановлением отношений с Виолой. Впрочем, назвать это «восстановлением» было бы, наверное, не совсем правильно.

То есть в койке-то они оказались достаточно быстро – через пять дней после концерта. А вот вернуть то, что когда-то было в полной мере, так и не смогли. Наверное, за прошедшее время они оба изменились и тосковали по тем образам, которые хранила память. Долгая разлука всё же чаще разрушает любовь, чем делает её ярче. К тому же у каждого продолжалась своя жизнь, в которую другой ну совсем не вписывался. Глинский догадывался, что у Виолы есть другой мужчина, и аж заходился от ревности, Виола платила ему той же монетой, частенько совсем некстати поминая Ольгу. Короче говоря, в этих их новых отношениях нервов и слёз было больше, чем счастья. Когда-то их закружил водоворот любви «запретной», но искренней и оттого свободной, а теперь… Теперь в их отношениях было слишком много чего-то вороватого… В общем, старая история: когда тебе не сильно за двадцать, вдвойне тяжело спать с одной, а ласкать другую. И дело тут не в аморальности. Бориса не то чтоб допекали муки совести – нет, просто он ощущал себя как в тюрьме. Заключенным, которого из камеры иногда выпускают погулять в тюремный дворик. А из него не всякий раз можно солнышко увидеть, чаще дождь накрапывает, а отказаться от прогулок всё равно невмоготу…

Через несколько месяцев такой «весёлой» жизни Глинский похудел на несколько килограммов, а ещё его вдруг начали мучить сны. Ему снилась Виола, но совсем не в эротических образах, нет. То они вдвоем под маленьким зонтом спасались от дождя, то куда-то летели на самолете, крепко сжав руки, то искали друг друга в затуманенном лесу…

Кстати, любопытно, что Ольга заметила изменившийся сексуальный интерес к ней со стороны мужа, и не только заметила, но и, можно сказать, встревожилась. Причём настолько, что однажды фактически почти принудила Бориса к занятию «этим», чем удивила его несказанно. Он-то считал, что Ольга только рада будет обходиться без «этого» – ан нет. Всё оказалось не так просто. И при этом его жена по-прежнему не выказывала никакого удовольствия от занятия сексом. Глинский долго ломал голову над этим парадоксом, а потом махнул рукой – пусть идёт как идёт… На самом деле загадка эта объяснялась не так уж сложно: его жена была «девочкой-отличницей», у которой всё должно быть правильно, даже если это «правильно» ей самой не по душе…

Виола же его в постели радовала, никаким «садистом-извращенцем» не считала, но на этом все радости и заканчивались. Вне постели всё было очень даже банально.

Однажды они очень сильно поскандалили в вагоне ночного метро. А как обойтись без скандалов, если сердца говорят, что нужно в один дом ехать, а приходится ехать в разные… Виола выскочила тогда из вагона на ближайшей станции, а он не стал её догонять, лишь молча смотрел вслед, как она быстро идёт по пустому перрону в модном буклированном пальто и огромной шапке-«колоколе». Он смотрел ей вслед и почти физически ощущал, что скоро что-то должно случиться. Ну просто невозможно жить в таком нервном напряжении, буквально истязая друг друга. Тогда, в вагоне метро, ему казалось фальшивым буквально всё, чего он физически касался: и купленная тёщей турецкая дублёнка, и подаренная Ольгой джинсовая рубашка с удлинёнными уголками воротника, и ботинки на высоком каблуке – тогдашний писк моды – новогодний подарок тестя.

…Чаще всего их любовные встречи проходили на даче у Бориса, утром или днём, в основном по понедельникам. Беренда взял манеру ставить Глинского дежурить в центре по воскресеньям, наверное, решил таким образом отвадить подчиненного от «чуждо-музыкальных» соблазнов. Ну а после дежурства Борис был свободен целый день. Вот только Виола-то далеко не всегда была свободна по понедельникам. И не раз, и не два Глинский сидел на пустой даче один…

В состоянии такого внутреннего раздрая, раздвоенности и ощущения не им строящейся жизни Бориса застигло одно очень приятное известие – приказ о присвоении очередного воинского звания. Когда в центре обмывали третью звездочку на погон, Беренда выпил водки и сказал, как ему казалось, напутственные слова Глинскому:

– Если будешь знать, где и с кем упражняться в языке, да и держать его за зубами, то можешь стать приличным аналитиком. Задатки у тебя есть.

От этого «комплимента» Борис чуть было горько не рассмеялся – он совсем не мечтал о такой «славной» карьере. Он не хотел стать как все, хотя и менять что-то в жизни было боязно – и вовсе не из-за пресловутой «разницы в напитках», о которой тогда говорил тесть. Беренда всё же намёк на грустную усмешку заметил, посмотрел на старшего лейтенанта внимательно и каким-то другим взглядом. Потом налил себе водки и тихо, для одного только Глинского, сказал на абсолютно не русском – «оксфордском» английском:

– You seem to be into American songs. Well, there’s one that goes like this. Be afraid to lose your bliss. Otherwise, don’t be afraid to be brave.

(Тебе вот песни американские нравятся… В одной из них есть хорошая строчка, что-то типа: «Бойся потерять счастье. В остальном не бойся быть смелым!» – Англ.)

Глинский от неожиданности вздрогнул:

– Это вы к чему, товарищ майор?

– Да так, – пожал плечами Беренда, переходя на русский. – Не понимаю я вас, молодых… Чего вы все к Москве-то так прикипели? Зачем тогда было форму надевать? Я смотрю на вас – вы настоящего дела боитесь ещё больше, чем меня…

– Я не боюсь, – помотал головой Борис. – И к Москве не прикипал. Я давно хотел с вами на эту тему поговорить, только повода не было.

– Ну давай поговорим. Только завтра, на свежую голову…

Однако на следующий день разговор не состоялся. Беренду внезапно вызвали к начальству, а оттуда прямиком отправили в недельную командировку – вроде как кого-то сопровождать.

А пока Пётр Станиславович был в отъезде, резкие перемены в жизни, которые давно уже предощущал Глинский, всё же произошли. Внезапно, как оно обычно и бывает, даже если умом и понимаешь необходимость и закономерность этих перемен.

Всё случилось в понедельник после очередного дежурства Бориса. Утром, ещё не сменившись с наряда, он позвонил Виоле:

– Ты как сегодня, сможешь?

– Постараюсь, – коротко ответила она.

Он перезвонил ей днём, уже с дачи. Виола после небольшой заминки сказала:

– Приеду, если смогу, – и повесила трубку. Борис промаялся несколько часов и позвонил ей снова. Она долго не подходила к телефону, а когда всё же ответила, то говорила очень сухо, словно была не одна:

– Я не знаю… Сегодня вряд ли. Не звони мне больше, ты же не маленький…

Вот так, словно пощёчину Борису отвесила. Интересно, зачем женщины бывают такими жестокими? Почему бывают – понятно, они сами могут десятки, если не сотни причин привести… А вот всё-таки зачем? В смысле: для чего? Чтобы что произошло? На этот вопрос им ответить труднее. Женщины всегда легче отвечают на «почему», нежели на «зачем». А может быть, так просто кажется мужчинам…

Глинский долго молча смотрел на телефон, потом пошёл на кухню и закурил. Ему было очень плохо.

Он так и сидел на кухне без света, когда во входной двери вдруг заворочался ключ. Борис вскочил с резко забившимся сердцем, забыв, что Виоле он ключа не давал. Конечно же, это была не она. Это пришла домработница Людмила. У неё был свой ключ, и она пару раз в неделю приходила после отъезда хозяев – прибрать, подмести, навести порядок. Разумеется, Борис встречал её и раньше. И даже машинально посматривал на неё мужским взглядом, особенно когда Людмила неспешно поднималась на второй этаж по вертикально крутой лестнице. Там было на что посмотреть…

Она приехала в Москву из Тарусы поступать в институт. В первый год не поступила, на второй – поступила на вечернее отделение. Кто-то из соседей-дачников порекомендовал её Глинским, и Надежда Михайловна пригласила девушку, так сказать, на испытание. Его она прошла легко, поскольку была работящей, неприхотливой и не очень разговорчивой. Прибиралась она всегда очень тщательно, работала быстро и в дела хозяев не вмешивалась. Вплоть до того вечера, когда застала Бориса одного на тёмной даче. Несмотря на довольно юный возраст, Людмила как-то очень быстро и очень по-женски поняла внутреннее состояние Глинского. Она посмотрела ему прямо в глаза и спросила:

– Вам плохо? Я могу помочь?

Борис, уже выпивший, усмехнулся:

– Водки выпьешь со мной?

Людмила покачала русой головой:

– Я не пью. Совсем. Хотите, я просто рядышком посижу?

Глинский пожал плечами и закурил очередную сигарету:

– Ну… посиди…

Людмила послушно пристроилась рядом с ним на старом диванчике.

– Вы не бойтесь. Я болтать не буду. Я же вижу, что вам не до разговоров.

– Ишь ты, какая понятливая… У вас в Тарусе все такие?

Людмила вздохнула и добавила с каким-то философским подтекстом:

– У нас в Тарусе даже воздух не такой, как в Москве. А люди – они разные. Всякие встречаются. И понятливые тоже.

Глинский снова саркастически усмехнулся:

– Ну и что же ты понимаешь?

Девушка поправила свои длинные, не очень ухоженные волосы и ответила после короткой паузы:

– Маетесь вы, Борис. Тошно вам.

– А почему тошно, тоже понимаешь?

– Что ж тут понимать-то… С женой у вас не очень ладится… И с другой женщиной тоже.

Глинский аж подскочил:

– А ты откуда знаешь? Ну, про другую…

Людмила улыбнулась:

– Так я же прибираюсь тут. Жена у вас блондинка, а… другая ваша женщина – брюнетка. Длинные тёмные волосы. Откуда ещё им взяться.

Борис обескураженно поскрёб в затылке:

– Ну ты прям… Эркюль Пуаро… точнее – мисс Марпл. Чудеса дедукции. И что же ты хочешь за сохранение тайны?

Девушка вздохнула и отвернулась, покачав головой:

– Ничего мне не надо. Чужие тайны невыгодно раскрывать. Себе дороже.

– Мудро. Не по годам. А свои тайны?

– А свои – они на то и тайны, чтобы о них никому не рассказывать. Борис, вы успокойтесь. Давайте я вас по голове поглажу. Мне мама в детстве, когда я уснуть не могла, всегда пальцами голову массировала. Я и не замечала, как засыпала…

Глинский после секундного замешательства подставил голову, и Людмила начала её осторожно гладить. Это было действительно очень приятно – поглаживания были лёгкими и нежными. Борис не заметил, как начал поглаживать её в ответ – сначала тоже по голове, а потом… Короче говоря, догладились они до того, что оказались голыми в постели. Очень как-то органично это получилось. И надо сказать, не такой уж наивной и провинциальной девочкой оказалась Людмила. Ну, может быть, не такой уж страстно-резкой, как Виола, но более ласковой, чем она, – это точно…

Они заснули лишь под утро, и, засыпая, Борис спрашивал себя: интересно, кто кому отдался – он ей или она ему? Ответа он так и не нашёл, провалившись в глубокий сон.

Разбудил их генерал Левандовский, решивший по-свойски зайти на дачу родственников – у него тоже был свой ключ.

Людмила ойкнула и спряталась в ужасе под одеяло. Борис, моргая, сел и молча уставился на тестя. После очень длинной и к тому же нехорошей паузы генерал сказал, будто не замечая Людмилу:

– Почему телефон выключил? Собирайся. Ты ж говорил: у тебя – отгул. Ольге сегодня нужно в гости идти. К научному руководителю. С мужем, если ты… помнишь. Так что собирайся. И приведи себя в порядок. И вообще приберись тут…

Пётр Сергеевич вскинул подбородок, развернулся и вышел, как и зашёл, – как «главный по жизни». Как хозяин, не замечающий всякую там прислугу. Если бы он стал кричать на Бориса, даже если бы захотел ударить – это было бы как-то по-человечески, что ли… А вот так свысока: «Приберись, Ольге надо в гости с мужем» – это уже для Глинского оказалось слишком циничным. Циничней, чем про разницу в напитках.

Несколько дней Борис выжидал, но тесть, как оказалось, ничего не рассказал Ольге. Это окончательно взбесило Глинского, он снова приехал вечером на дачу, позвонил Левандовскому и вежливо попросил зайти. Генерал явился не сразу, где-то через полчаса. Зашёл и, не здороваясь и не присаживаясь, вопросительно посмотрел на Бориса. Тот встал, одёрнул на себе подаренную Левандовскими рубашку и решительно сказал:

– Петр Сергеич, я думаю, нам с Ольгой следует развестись. В любом случае, я так больше не могу. Я взрослый человек и, кстати говоря, офицер, а не кукла, за которую придумывают её личную жизнь. Спасибо вам за всё и простите, что не оправдал ваших надежд. Ольга – хорошая девушка, но ей нужен другой человек. Я не смогу сделать её счастливой и не буду счастлив сам. Ещё раз простите –…моё решение окончательное.

Глинский замолчал, и в доме стало тихо, лишь еле слышно поскрипывали половицы под генералом, который слегка покачивался с каблуков на носки. Тесть, теперь уже бывший, молчал очень долго. Наконец он кивнул и тихо, не скрывая презрения, сказал:

– Ну что ж. Видимо, я в тебе действительно ошибся. Перспективы у тебя были хорошие. Были. Считай, сплыли. Ищи свое счастье дальше – между уборщицей и цыганкой.

После этого Петр Сергеевич положил ключи от чужой теперь дачи на стол и вышел, не хлопая дверью. Даже дверь закрыть у него получилось не просто так, а со значением… В тот же вечер Глинский позвонил Ольге. Разговор вышел недолгим и неожиданно спокойным – она как будто его ждала. Гораздо больше разнервничалась мама, когда Борис обо всём рассказал родителям. Надежда Михайловна ведь всерьёз занялась Алевтиной Ефимовной – действительно не очень здоровой…

Мама даже всплакнула, а вот Глинский-старший хоть и молчал, но вроде как бы с некой моральной поддержкой сына. Молчать ведь тоже можно по-разному…

Домработница Людмила, разумеется, сразу же уволилась. Борису она успела шепнуть, что позвонит, если тот позволит. Он лишь грустно улыбнулся ей в ответ. Зла на неё он совсем не держал. За что? За то, что она пожалела его по-женски? А заодно и себя тоже?

Виола откуда-то быстро узнала, что Борис ушёл от жены, и что в этом деле не обошлось без какой-то ушлой «лимитчицы». Она позвонила Глинскому, долго говорила что-то обидное, а потом, успокоившись, сказала, как о чём-то решённом:

– Хватит обманывать всех по кругу. Не звони мне больше, – и повесила трубку.

Борис даже не пытался ей перезвонить. Он сидел у телефона, грустно покачивая головой, и думал, что вот если бы всех трёх его женщин – Виолу, Ольгу и Людмилу – можно было бы соединить в одну, то, возможно, идеальная жена для него получилась бы. Но такое бывает только в сказках. Если бывает и в них.

Ещё через несколько дней из командировки вернулся майор Беренда. Он тоже уже откуда-то всё узнал. Глинский даже не удивился – в «аквариуме», как известно, все рыбы на виду, со всех сторон просматриваются. Начальник не стал читать Борису нотаций, даже наоборот, как-то подбодрил:

– Я смотрю, ты, брат, решительней, чем сначала мне показался… Что ж… Нас всегда учили не рубить сплеча – это для службы правило. А для жизни, тем более личной, – иногда только так и можно, чтоб себя до конца не потерять. Я тебе уже сказал в прошлый раз: «Бойся потерять счастье. В остальном не бойся быть смелым». Похоже, ты мой совет воспринял буквально.

– Да нет, – пожал плечами Глинский, – просто как-то оно всё сошлось сразу вместе.

– Бывает, – усмехнулся мудрый Беренда. – Только впредь старайся сам управлять обстоятельствами, а не чтоб они тобой управляли. Ничего. Побыл блатным, побудешь опальным. И это пройдёт. Важно, что в концовке остаётся. Ты готовься в дальнюю дорогу. Сам понимаешь, не за кордон. Ничего, у настоящего офицера должен быть разнообразный опыт… Да. А я уже к тебе привыкать стал. Старею, наверное.

– Спасибо, Петр Станиславович! – только и смог сказать Глинский, едва ли не впервые назвав начальника по имени-отчеству.

– Да мне-то уж точно не за что, – с лёгким вздохом ответил ему Беренда.

…Через две недели Бориса вызвал к себе кадровик центра и без лишних эмоций сообщил о его «плановой замене на должность переводчика арабского языка в 476-й отдельный учебный полк „спецназ“». Несмотря на то что «пилюля» была вполне ожидаемой, кадровик решил всё же её как-то подсластить отеческим напутствием:

– Значит, так: идёшь на равнозначную должность. Капитана, во всяком случае, получишь. Будет нормальная аттестация, и если не наживёшь врагов, – годика через два вернёшься по такой же замене. Вот, смотри – я даже твоё личное дело на всякий случай скопировал – по секрету тебе скажу, не только по своей инициативе. Да. Нашлись у тебя и заступники, так сказать. Кстати, в личном деле у тебя всё нормально – звание-то недавно получил… А так… Насчет Афгана ты не думай – он хоть и рядом, но тебя туда не пошлют, с арабским языком там делать нечего. Да и всё там скоро закончится, я так думаю. Это я к тому, чтоб твои родители чего не напридумывали. Ну и, как говорится, делай выводы… Урок тебе будет. Полезный, если выводы правильные сделаешь. Не ты первый, не ты – последний. Главное – не бузи. У тебя и так в первой аттестации – «вспыльчивый», да. Всё. Взрослей.

Сборы к новому месту службы были недолгими. Перед самым отъездом Борис всё же позвонил Виоле, чтобы попрощаться. Она оказалась дома. Когда Глинский сказал ей, что уезжает далеко и надолго на юг, она долго молчала и, как показалось Борису, даже всхлипнула, но потом сказала спокойно и почти даже твёрдо:

– Знаешь, Боря… Я много думала и про нас с тобой, и про тебя… Честно говоря, в твоих проблемах, конечно, большая доля моей вины есть. В конце концов, я старше и, не обижайся, опытней. Я хочу, чтобы ты знал: я это понимаю. Так что прости, если можешь. Ну а насчёт моих проблем – я тебя ни в чём не виню и зла на тебя не держу. Будем надеяться, что всё, что ни делается, – всё к лучшему, так ведь? Посмотрим, что из этого всего выйдет. Бог даст – может, ещё свидимся.

– Может, и свидимся. Пока, Виола. Прощай. Береги себя.

– Ты тоже береги себя.

На вокзал Глинский уходил из дома с большим американским вещмешком (подарком Ильи Новосёлова ещё из Адена) и лёгким, как это ни странно, сердцем. Что ждало его впереди, он не знал. Но главное – все долги по Москве были розданы, и он чувствовал себя свободным. В голове крутилась строчка из «Прощания славянки»: «Тебя мы помним, и в небе тёмном горит солдатская звезда…»

2

Отдельный учебный полк специального назначения базировался в узбекском Чирчике под Ташкентом и был известен в узких кругах подготовкой «мусульманского батальона» – «мусбата». 27 декабря 1979 года «мусбат» под командованием майора Хабиба Халбаева вместе с «Альфой» штурмовал дворец Амина. Только почему-то потом вся слава досталась «Альфе», а о «мусбате» не то чтобы забыли, но и старались не вспоминать лишний раз – и в те времена, и много позже, когда прошлую славу вроде бы уже и смысла не было делить. Так бывает. Зато… по красивой легенде, несколько десятков «альфовцев» круто взяли неприступный дворец – почти без потерь. Как говорится, «умело действуя штыком и прикладом». Так бывает. А «альфовцы», кстати, действительно молодцами себя показали, с этим никто не спорит. Другое дело, что молодцами были не только они…

…О прибытии для дальнейшего прохождения службы Борис доложил кряжистому узбеку подполковнику Халбаеву – тому самому, только уже выросшему и в звании, и в должности. Командир полка встретил его в кителе с внушительными рядами орденских планок и знаком заслуженного мастера спорта. Вообще-то, подполковник очень редко надевал китель – видимо, в тот день просто выезжал куда-то «в свет».

Халбаев встретил новичка без особых расспросов и нотаций. Однако об аттестации всё же напомнил:

– Значит, товарищ старший лейтенант, с москвичами у нас так: сдашь подряд четыре итоговых – можешь искать себе замену. Хоп! Иди к зампотылу, пока он не уехал, – он разместит.

И подполковник сам куда-то стремительно унёсся, Борис даже не успел переспросить, почему надо сдать именно четыре итоговых…

Впрочем, всё было предельно ясно и так, ведь ещё в центре кадровик предупреждал: минимум два года Глинскому, совсем как «срочнику», предстояло служить в «песках». Без надежд на Москву и на всё, что с ней связывало. Без особых шансов увидеть Виолу или, на худой конец (прости, Господи, за цинизм!), Людмилу. Если только в отпуске, а когда он ещё будет?

То, что полк – не московская «контора», субтильная, как Ольга, с её докладами маме о «происшествиях за ночь», Борис понял с первого же дня. В полку было намного больше мата, пота и грязи, хотя и жизни тоже. Служба была тяжёлой, а после неё Глинский шёл в спортзал и буквально истязал себя «железом». Особо близко с местными офицерами Борис не сошёлся, потому что они, обладатели местных и прочих восточных корней, достаточно избирательно относились к немногим «ссыльным» русским. А их было действительно немного. И вот среди этих немногих Глинский встретил не кого-нибудь, а старшего переводчика капитана Вячеслава Самарина.

Да-да, того самого, памятного по конфликту во время кухонного наряда на первом курсе.

Впрочем, ту историю при встрече оба вспоминать не стали, встретились, будто впервые, без особых воспоминаний и традиционных для виияковцев объятий и восторгов.

Самарин был посредственным переводчиком, без особого интеллектуального разлёта, но при этом слыл дисциплинированным до педантичности, аккуратным, не по возрасту осторожным и даже скрытным – а в спецназе этого не любят. Слава ни с кем не ссорился, но и особо не дружил. Жил себе наособицу, с Глинским тоже сближаться не стал, а время он коротал за любительской фотосъёмкой. Его за это периодически даже особисты дёргали, боялись, что он кого не надо сфотографирует. Впрочем, Борис и сам особо не набивался в друзья к Самарину. Ему даже проще было с офицерами азиатского происхождения, тем более что у них можно было многому научиться, например непринужденному переходу с узбекского языка на таджикский и даже на туркменский.

Хватало Глинскому и работы с арабским языком: в дислоцированном буквально за соседним забором учебном центре готовили «коммандос» для армий дружественных арабских стран. В этом центре было своё отделение переводов, но виияковцев там на момент прибытия Бориса в Чирчик не осталось, всех откомандировали в «арабию». Поэтому «спецконтингент», то есть арабских и прочих курсантов, обеспечивали переводами лейтенанты-двухгодичники, сплошь – узбеки и таджики. Их призывали в армию после окончания ташкентского или душанбинского университета. Арабский язык, в отличие от родного, они знали неважно. А когда в учебном центре возник ещё и некомплект, на занятия по-соседски стали приглашать Глинского с Самариным.

К тому же особой необходимости в переводягах в полку спецназа не было, ведь в нём служили свои, а не иностранцы… Да и занятия по арабскому языку, ради которых в полку держали переводчиков, проходили, что ни говори, в облегчённом варианте.

Другое дело, что и в полку, и в учебном центре эти занятия шли почти в круглосуточном режиме – в классах, на спортплощадках и в десантных городках, в столовой и даже в бане. И уж точно занятия эти проходили не по академическим учебникам. Глинский, вдоволь наевшись бумажной работы, особенно любил практические занятия и схватывал на лету сам преподаваемый предмет. Об этом феномене, вообще говоря, мало кто задумывается, но не так уж редко переводчики приобретают самые разнородные знания и навыки и порой становятся сноровистей самих инструкторов. Ведь способность быстро перенимать (не так уж важно что) – это профессиональное качество хорошего толмача. А учебные программы в Чирчике постоянно оптимизировались и «доворачивались», поскольку инструкторы были не только матёрыми, но и со свежим (спасибо Афганистану) боевым опытом. Так что московский «плейбой» Глинский постигал не просто «ать-два-службу». Каждый день он буквально впитывал в себя огромное количество новых знаний и навыков. Фактически он не особо выходил за рамки своей военно-учётной специальности, то есть занимался лингвострановедением, но… как бы это сказать поточней, в его сермяжно-прикладном варианте и с довеском в виде этнопсихологии. В Чирчике слишком многое напоминало об Афганистане, и Борис то ли из-за каких-то предчувствий, то ли из-за сложившихся добрых отношений с двумя офицерами-«душанбинцами» из учебного центра – на редкость из интеллигентной среды (они памирцами на самом деле были) – начал учить таджикский язык и «схватил» его достаточно быстро. Однажды он на спор всё с теми же «душанбинцами» перевёл в арабскую графику таджикский текст, написанный в кириллице. То, что получилось, им и показал, а получился текст уже, скорее, на дари[168]168
  Язык афганских таджиков. – Прим. авт.


[Закрыть], хотя и с «советско-таджикским акцентом». Те просто не смогли скрыть своего восхищения:

– Ну ты, Борис-ако, прямо устод[169]169
  Просвещенный, наставник. – Прим. авт.


[Закрыть]. Просто Борис Владленович «Авиценна»!

– Тогда уж – Ибн Сина[170]170
  Ибн Сина – великий ученый Востока, по национальности перс или таджик, европейцы неправильно транскрибировали его имя как Авиценна.


[Закрыть],– засмеялся в ответ Глинский. На самом-то деле его успехи в таджикском языке были впечатляющими, но не настолько уж удивительными: и в таджикском, и в дари много слов с арабскими корнями, а уж арабский-то Борис в Чирчике подтянул более чем неплохо. В последние месяцы каждый день часов по шесть переводил лекторов-инструкторов в учебном центре, да и с арабами было о чём поговорить.

Однако, исходя из профиля полка, основным критерием профессионального роста была всё же боевая подготовка – главная дисциплина зачётной проверки за полугодие (а для замены Борису таких проверок нужно было сдать не менее четырех). Первую проверку Глинскому пришлось сдавать на пятом месяце службы в полку. Поначалу всё шло очень даже неплохо: прыжок с парашютом, потом тактическое десантирование с вертолёта с последующим десятикилометровым кроссом и разведывательными действиями в составе групп, потом установка мин и стрельба из автомата и снайперской винтовки. На этих этапах проверки проблем не возникло, Борису оставалось лишь сдать зачёт по РОССу[171]171
  РОСС – российская отечественная система самозащиты, по сути… боевое самбо с элементами джиу-джитсу и ушу. – Прим. авт.


[Закрыть]. Все «молодые» перед этим зачётом тянули «билет», чтобы определиться со спарринг-партнёром. Глинскому достался почти сорокалетний угрюмый прапорщик-дагестанец. Он явно весил больше Бориса, был коренастым и кряжистым, а его левое колено перетягивала плотная оранжевая повязка. Это был такой знак: нога травмирована, без особой нужды «работать» её нельзя.

Они вышли на сдвинутые маты, поприветствовали друг друга, а потом дагестанец поднял глаза к потолку и зашевелил губами. Глинскому и в голову не пришло, что соперник молится. Как это молится? Прапорщик Советской армии во время итоговой проверки? Ну, ребята, вы даёте… Поэтому Борис, не думая, провёл подсечку сзади, усадив противника на пол, а когда тот попытался встать – буквально выбросил его за край ковра. Казалось бы, что не только по факту, но и по спецназерской хватке Борис зачёт, безусловно, сдал. Однако майор Фархадов, заместитель по боевой подготовке, зачёт не принял. А это означало, что полугодовая проверка не засчитана. Стало быть, Глинскому предстояло куковать в «песках» на полгода дольше. Борис попытался получить какие-то разъяснения – и получил их: якобы он вступил в единоборство ещё до команды и «не по-офицерски» задел травмированную ногу товарища. Но если всё было так, то почему же Фархадов не остановил поединок ещё до броска? Чего выжидал? Майор просто отмахнулся от его вопросов, и вот тогда Глинский вспылил и напрямую заявил Фархадову, что тот его специально «зажимает». А раз так, то и он, то есть Борис, имеет полное моральное право задействовать свои московские связи… Словесная перепалка ни к чему не привела, майор Фархадов зачёт всё равно не принял.

Командир полка Халбаев нехотя согласился поговорить со старшим лейтенантом лишь через день. Борис вошёл в кабинет подполковника строевым шагом и отдал честь. Халбаев сопя встал со своего кресла, кивнул в ответ Глинскому и быстро оглядел его с головы до ног, явно выискивая, к чему бы придраться:

– Э-э… Това-арищ старший лейтенант… Вы когда пад-ши-ва-ца научитесь? А? А бузить не нада. Права качать – не нада. У нас всё справедливо. Спроси у товарищей – они объяснят. Итоговую пересдашь через полгода. Иды. Служи.

Собственно говоря, Глинский даже рот не успел открыть, как аудиенция была окончена.

Весь в красных пятнах от возмущения, Борис выскочил из штабного домика и столкнулся с майором Фархадовым.

– Жаловаться ходил? – хитро сощурился майор.

– Я не жалуюсь, – угрюмо ответил Глинский. – Я просто не понимаю… Это всё из-за того, что я – москвич?

– Э-э, – прищёлкнул языком Фархадов, – москвич-чирчич… Ты некрасиво сделал, да? Ты Энверу даже помолиться не дал. Он на Олимпиаде выступал – ему все дали помолиться. Араб дал. Иранец дал. Даже американец – дал. Ты не дал. Зачем так делаешь?

– Подождите, – потряс головой Борис, – кому я помолиться не дал? Аллаху, что ли?

Фархадов (член партии, разумеется) тут же по-восточному хитро вильнул в сторону:

– Э-э… зачем Аллаху? У него свой бог есть – советский. А Москвой нас пугать не надо. Москва далеко…

Постепенно Глинский уяснил, что по незнанию некоторых местных нюансов невольно влез в чужой монастырь без приглашения. Этот прапорщик-дагестанец оказался ни много ни мало призёром Московской Олимпиады, где «отстоял честь Родины в непростых политических условиях». А за полгода до этой Олимпиады его ранили при штурме кабульского дворца Амина. Любопытно, что этому действительно незаурядному спортсмену так и не дали звание заслуженного мастера спорта – поскольку он никогда не скрывал своей «несоветской» набожности и молился даже перед дверью командирского кабинета. Кстати, лично опекал этого прапорщика его главный земляк – сам Расул Гамзатов. Так что Глинский попал в непростую ситуацию. Не только Халбаев и Фархадов, но и практически все остальные офицеры полка сочли, что Борис «выступил не по делу». Да ещё и московскими связями пугал…