Текст книги "Война (сборник)"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Борис Подопригора
сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 73 страниц)

– Вин каже, що вы щось тэмните…

– Та хто ж тэмнить? Армянин цэй злэ балакае. Коржа в мэнэ попросыв, а потим – цыгарку. Ну, я нэ дав.

– Дывысь, вин стукае.

Глинский и сам догадывался, что Асадулла регулярно «постукивает» охране. Идентифицировать рядового Ашота Маркаряна, естественно, было легче всего – по национальным, так сказать, отличительным признакам. Он действительно до армии работал «дальнобийщиком», неплохо зарабатывал и поэтому хотел от армии «откосить». Да, видно, накладка какая-то вышла, потому что вместо «откоса» загремел Ашот аж в Афганистан, в автобат. Прослужил он всего год, подвели оборотистость и стремление всюду делать маленький «гешефт». Его сдал «духам» знакомый дуканщик, которому тот время от времени завозил разный нехитрый товарец – типа консервов – на реализацию.

Этот Ашот, превратившись в Зангали в Асадуллу, почему-то искренне верил, что «духи» его пока проверяют, но потом заберут куда-то шоферить. К Борису он с самого начала относился враждебно – конкурента в нём увидел, не иначе…

«Надо бы с этой сволочью поосторожнее», – решил тогда для себя Глинский. Только, что значит поосторожнее? Держаться подальше? В тюрьме друг от друга не спрячешься…

К тому же Борис подозревал, что «стучит» не один только Асадулла. Сначала он подозревал в этом Абдуллу, но потом понял, что ошибался. Абдулла как раз и не пытался стать стукачом. Скорее наоборот, он спасал от расправы всех, кого мог. Частенько сам получал за это. Понятно, что и куда он получал?..

Кстати, четвёртого шурави Борис «опознал» как раз потому, что его пытался спасти Абдулла. Он рассказал Глинскому, что пленный по имени Файзулла сломал выжигатель, который вручил ему Парван. «Прораб» хотел, чтобы Файзулла выжег на деревяшке священную Каабу, даже картинку принёс. Подарить, наверное, кому-то хотел. Файзуллу для этого даже в радиорубку пустили, там розетка электрическая была.

– Погоди-ка, – остановил Абдуллу Борис, у которого словно остановилось сердце. – Какую радиорубку?

– Ну которая здесь, в крепости, – пожал плечами Абдулла. – Она там, справа, на втором этаже. Рядом со складом, где инструменты.

– Здесь есть радиорубка?

– Есть. Я даже помогал электрику здешнему, ну этому, Хамиду, электропроводку там чинить.

– Починили?

– Починили… А что?

– Да ничего. И чего этот твой Файзулла?

– Он выжигать начал, а выжигатель – раз, и перестал работать. Файзулла говорит, что не ронял его. Аллах знает, почему работать перестал. А Парван Файзулле обещал: если поломает – «куклой» будет.

Борис во время этого разговора ремонтировал очередной джип. Машину в крепость приволокли всего на несколько часов, и оторваться от работы он не мог.

– Ладно. Иди, скажи своему Файзулле, чтобы он сюда выжигатель тащил. Гляну…

Абдулла убежал. А Глинский отёр рукой вспотевший лоб и устало прикрыл воспалённые глаза. «Радиорубка. Здесь все-таки есть радиорубка. Прямо в крепости. Это удача. Вот только… Работает ли она? И где же тогда антенна? И как попасть в эту радиорубку? Как мне хотя бы всего на несколько минут остаться там одному? Как?»

От этих мыслей его оторвали прибежавшие Абдулла и Файзулла. На обычно невыразительном лице последнего явно проступало выражение ужаса. «Выжигателем» оказался переделанный паяльник. Ломаться там, в принципе, было нечему. И действительно, проблема оказалась никакой – просто отошёл контакт. Борис поджал его и вернул выжигатель Файзулле:

– На. Сбегай к розетке, проверь. Должен работать.

Файзулла убежал и через несколько минут вернулся счастливым:

– Работает! Выжигает!

– Ну и хорошо.

– Спасибо, Абдулрахман!

– Спасибо не булькает.

– А? Так я, это… Чего тебе за это сделать? Хочешь, отдрочу или там…

Бориса аж передёрнуло всего:

– Я тебе отдрочу! Ты давай, завязывай эти дела пидорные!

– Так я как лучше хотел… Отблагодарить…

– Как лучше он хотел… Скажи лучше, как звать тебя. Не «петухом» же кликать.

– Так это… Файзулла…

– Это пидорское имя. А нормальное, русское, помнишь?

– Имя…

– Ну да, имя. Как мама называла…

До Файзуллы дошло не сразу:

– Так это… Володя…

Глинский вздохнул:

– А откуда ты, Володя?

– Как? Ну камера, знаешь, рядом с вашей с Абдуллой, мы там вместе с Хафизуллой и Абдулсалимом… Ты приходи после намаза, пока не запрут… Тебя-то пустят…

Борис снова вспыхнул:

– Ну и дятел ты тростниковый, Володя… Я сам тебе сейчас так пущу! Родом ты откуда? Из какого города? В Советском Союзе?

– Из Иркутска…

В голове у Глинского словно учётные карточки зашелестели: Иркутск, Иркутск… Кто у нас из Иркутска? Всё точно сошлось: да, это действительно – Владимир Пермяков, сапёр. До службы учился в художественной школе… Ну да, да – отсюда и таланты к выжиганию. В плен попал по-идиотски – «деды» послали в дукан за «кишмишёвкой», он и пошёл… Вслух же Борис сказал:

– Ты так скоро всё на свете позабудешь… Как на самом деле Хафизуллу и Абулсалима зовут, знаешь?

– Нет… Нам же нельзя…

– Нельзя, а вы потихоньку. Узнай их настоящие имена, и мне расскажешь завтра после утреннего намаза. Если охрана пускать не будет, скажешь, что за золой идёшь. Понял?

– Понял, Абдулрахман.

– Николаем меня зовут. Когда «духов» рядом нет. Понял?

– Понял…

Как ни странно, но оказалось, что Володя-Файзулла действительно понял. Утром следующего дня он доложил Мастери, что Абдулсалим – это «Серёга из Минска». Глинский мысленно перелистнул свою «картотеку» и определил минчанина как младшего сержанта Сергея Василенко, мотострелка, дембеля, попавшего в плен в ходе своего последнего рейда, в который попросился сам (чтоб, мол, с чистой совестью уйти на дембель). «Духи» утащили его, когда он от тяжелой контузии потерял сознание…

Хафизуллой оказался рядовой Константин Захаров, призванный из Волгограда. Он служил снайпером в легендарной гератской разведроте 12-го мотострелкового полка. Борис поднапряг память: вроде бы на счету этого Захарова до плена было аж семнадцать «духов» и его даже к «Красной Звезде» представили… Пропал без вести после зачистки «дружественного» кишлака… Судя по всему, оглушили чем-то сзади и…

«Это хорошо, хорошо, – думал Борис, переваривая новую информацию: – В случае чего на Василенко и Захарова опереться можно будет, они ребята боевые… Лишь бы их с уколов снять…»

Последняя мысленная оговорка была существенной – уколы, всё же регулярные, делали своё дело, и ребята, когда-то действительно бывшие боевыми, теперь напоминали ходячих мертвецов с потухшими глазами… (Да и сам Глинский не раз ловил себя на том, что забывает уже им установленные имена и события.)

Много лучше их выглядел Исламуддин, которого почти не кололи, так как он выполнял для «духов» функции «незаменимого» переводчика. По-таджикски он говорил не просто бегло, а как на родном, но и по-русски – без акцента. То есть он был классическим билингвом, поэтому Борис догадался, что в прежней жизни этого парня звали Валентином Каххаровым. Его отец был таджик, мать – русская. Он недолго проучился на филфаке ТаджГУ, где преподавала мать. После отчисления за прогулы Валентина «забрили» в армию, сначала в Карши – к узбекам, потом в Афган… Служил нештатным переводчиком в разведбате, в плен попал ещё в начале 1984-го, отстав от группы во время рейда… Скорее всего, сопротивления при пленении не оказал…

И только о последнем, о «кривошеем» Мухаммеде, Глинский пока так и не узнал ничего, что бы позволило его опознать. Говорить этот блондинистый бывший здоровяк почти не мог, да и особо не хотел, держался замкнуто, даже несколько обособленно от остальных. Почему-то он подолгу с каким-то странным выражением на лице смотрел на вытатуированный на плече Бориса образок, если оказывался поблизости. Глинский несколько раз пытался его разговорить, но тот мычал что-то непонятное, опускал голову и отходил в сторону.

Абдулла рассказал «Мастери», что вроде бы этого белобрысого раньше звали Олегом, так он обрубком пальца кому-то из узников на земле написал. А доставили его в Зангали буквально за несколько дней до того, как в крепость попал сам Борис.

Глинский изо всех сил напрягал память, но его внутренняя «картотека» не выдавала никого из списка пропавших без вести по имени Олег и со схожими приметами. Может, этот парень попал в плен совсем недавно и просто не успел попасть в список. Конечно, готовили Бориса на совесть, но и армейская «Волокита Бюрократьевна» всем известна…

8

А время неумолимо шло. Итак, теперь Глинский смог установить почти всех пленных шурави, познакомиться со офицерами-афганцами, ну и толку то? Да, он знал, что в крепости есть радиоточка, и что? Попасть туда Борису казалось настолько же нереальным делом, как добраться до работающего на «межгород» телефона. Но всё оказалось значительно проще, чем он ожидал. Так иногда бывает в жизни – то, что кажется простым, оказывается невероятно сложным, а представлявшееся невозможным вдруг осуществляется чуть ли не само собой, «элегантно и легко», как любил когда-то приговаривать Челышев. Когда-то очень давно, совсем в другой жизни…

…В тот день Глинский уж точно не думал, что что-то получится с выходом в эфир. Это был четверг, предвыходной по исламским правилам день, условно говоря – короткий. По четвергам во второй половине, ближе уже к вечеру, «духи» начинали расслабляться и вообще готовиться к тому, чтобы достойно встретить пятницу. По пятницам особая трудовая активность не поощрялась, поскольку это «неугодно Аллаху». Пленных всё равно, конечно, гоняли, но – так, больше по уборке, а не строительству. И уж тем более нельзя было по пятницам ремонтировать машины. Пятничный ремонт мог ниспослать на тарантас проклятие Всевышнего, это ж понимать надо!

И кому охота на про́клятом автомобиле разъезжать? Чтобы он заглох в самый неподходящий момент? Или разбился, потеряв управление? Горных-то дорог хватает… Спасибо, дураков нет…

А Глинскому как раз подогнали очередную «тачку» – джип «лендровер», причем не очень старый и вообще «богатый». С салоном, украшенным всякими ковриками, плетёнками, чётками и ещё чёрт знает чем. Эта машина принадлежала какому-то местному «раису»[237]237
  Начальнику.


[Закрыть], дружившему с Азизуллой, и тот ему похвастался, что есть, мол, у него в крепости волшебный Мастери – всё что угодно отремонтировать может. А в джипе этого «раиса» как раз электрика «заглючила». Ну ясное дело, припахали Абдулрахмана. Он возился с этим «лендровером» с утра, но устранить неисправность никак не получалось. А машину нужно было вернуть хозяину обязательно в четверг. Видимо, Азизулла так наобещал, потому что он уже дважды приходил посмотреть, как идут ремонтные работы и вообще злился и нервничал.

Наконец, он заявился в третий раз, понял, что «воз и ныне там», и ужасно разорался. Видимо, обиделся. Он орал, что Абдулрахман не ценит хорошего отношения, что он обленился и обнаглел, и ещё по-всякому его обзывал. Так разошёлся, что даже Абдуллу зачем-то приплёл, мол, Мастери не делом занимается, а с «бачой» шутки шутит, кокетничает мягко говоря. И заодно врезал своим стеком по голове Абдулле, помогавшему Глинскому. Следующим в очереди на экзекуцию должен был стать сам Абдулрахман. Но вместо того, чтобы присесть и съёжиться в ожидании удара, Борис сам чуть ли не «наехал» на Азизуллу:

– А как я тебе её сделаю этими инструментами?! Ими только в жопе у ишака ковырять! Знаешь, что такое – жопа? Здесь же электрика, это дело тонкое! Мне специальные инструменты нужны, понимаешь?! Маленькие отвёрточки! Ма-аленькие ключики! Пинцетик маленький! Я уж не говорю про лупу, про фонарь! Ну я ж – не волшебник!

Азизулла оторопел, а Абдулла, всхлипывая, быстро-быстро начал переводить, торопясь успеть до очередного удара стеком.

Видимо, до начальника охраны что-то дошло, потому что бить он никого не стал, лишь раздраженно спросил непонятно кого:

– А откуда я возьму сейчас эти маленькие инструменты?

Но вопрос – вроде как риторический – в воздухе, однако, не повис, потому что внезапно Абдулла выпалил:

– Я знаю!

Азизулла и Глинский с синхронным удивлением посмотрели на паренька. Тот снова затараторил:

– Такие в радиорубке есть, я видел, когда мы там розетку чинили… Я могу показать!

Азизулла нервно кивнул и подтверждающе взмахнул стеком:

– Давай! Живо!

Абдулла и Мастери рысью рванули к крепостным воротам. Присматривавший за их работой толстый охранник с автоматом вскочил и хотел было бежать за ними, но Азизулла раздраженно махнул ему рукой: мол, сиди уж, «воин Аллаха»…

Абдулрахман с Абдуллой мигом поднялись на второй ярус и вихрем ворвались в радиорубку – сидевший там бабраковский перебежчик Хамид аж вздрогнул и инстинктивно схватил приставленный к стене автомат. Но Абдулла заверещал, как резаный, через слово повторял «приказ самого Азизуллы». Потом до бывшего бабраковца, что называется, «дошло», и он начал искать инструменты в ящиках стола. Вытащил несколько коробочек-пеналов, махнул рукой: мол, выбирайте, что вам надо. Глинский покопался в коробках, отобрал несколько отвёрток и ключей и кивнул Хамиду:

– Скоро всё вернём!

Тот равнодушно пожал плечами. Краем глаза Борис оценил радиостанцию: она была ему знакомой до боли! Более того, она была включена и готова к работе! А антенка – вон она – вдоль верхнего внешнего яруса радиорубки тянется. Снизу её и не видать! Но куда деть Хамида с Абдуллой? У Глинского чуть руки не затряслись: близок локоток, да не укусишь!

…Всё так же бегом они вернулись к машине. Насупленный Азизулла ждал их. Ещё подбегая, Глинский победно затряс руками, в которых тащил добытые в радиорубке инструменты:

– Всё, начальник, всё сейчас будет! Нашли маленькие! Сейчас сделаем!

Абдулла перевёл. Начальник охраны хмуро кивнул и пошёл прочь, поигрывая стеком и не стесняясь проблем с пищеварением. Наверное, воображая себя английским полковником. Или даже генералом – по крайней мере, спину держал очень гордо и прямо…

Дальше Борис действовал по какому-то наитию, что называется, «поймал кураж». Он лихорадочно прошёлся по всей цепочке электрооборудования, проверил ещё раз все контакты, прочистил их, а потом сказал Абдулле:

– Так, аккуратно доверни здесь, здесь и здесь. Только осторожно, резьбу не сорви… А я ещё раз смотаюсь – отвёрточку ту крестовидную надо бы… Вроде была там такая крохотуля, чего я её сразу не взял?

Не давая Абдулле опомниться, Глинский махнул рукой толстому охраннику:

– Слышь, я туда ещё разок смотаюсь? Две минуты?

Толстяк что-то буркнул в ответ, даже не подумав приподнять свою задницу…

Инстинктивно Борис рассчитал всё правильно: время близилось к дневному намазу, а молиться надо там, где тебя застал призыв муэдзина. Но в радиорубке – холодный цементный пол, там неудобно, тем более Хамиду с его больными коленями. А вот внизу, на первом ярусе, в комнате для охранников на полу толстый квадратный ковер из верблюжьей шерсти! На нём молиться явно комфортнее…

…Радиорубка была открыта и пуста. Глинский сглотнул комок в горле и переступил порог: ну, помоги, Господи!

И Господь помог. Бросившись к радиостанции, Борис сделал всё спокойно, но с невероятной, какой-то нечеловеческой быстротой.

Уже через несколько секунд, аккурат тогда, когда заорал муэдзин, Абдулрахман, как примерный мусульманин, бухнулся на колени и приступил к молитве. Суру «корова» он читал не просто старательно, а с чувством! Можно сказать, с душой. Вот только смотрел он не в сторону Мекки, а на свесившийся со стола шнур с древним резиновым микрофоном…

Можно было, конечно, обнаглеть и для верности прочесть суру дважды, но совсем уж «борзеть» Борис не стал. Тем более что по разведзадаче второй, «исполнительный», сигнал можно было передавать не раньше, чем через неделю после первого…

Борис аккуратно выключил станцию, вышел из радиорубки, оглянувшись и убедившись, что его никто не видит, истово перекрестился, машинально сказав при этом шёпотом по-арабски:

– Аль-хамду-лиль-Лла![238]238
  Слава Аллаху!


[Закрыть]

«…Я смог! Получилось! Ё… Привет, Родина. С тобой говорил капитан Борис Глинский…»

9

От такой удачи трудно было не впасть в эйфорию. У Бориса словно крылья выросли, и он на каком-то невероятном подъёме мигом доремонтировал тот чёртов «лендровер». В тот день у него всё получалось «элегантно и легко». Ведь он смог! Он сделал то, во что сам-то уже не очень верил…

Как тут было удержаться от победных «наполеоновских» планов: ещё недельку продержаться. Потом снова Родине «отзвониться», и всё, как говорится, «ждите такси, пакуйте чемоданы».

Но на Востоке не зря говорят: «Если хочешь рассмешить Аллаха – поведай ему о своих планах».

Удача, повернувшаяся было к Глинскому лицом, не замедлила продемонстрировать ему свою совсем не симпатичную задницу. Все надежды на скорый повторный отзвон на Родину рухнули так же внезапно, как и появились.

Подгадил пленный афганец, Наваз, капитан-летчик. Он, оказывается, задумал побег. И почти осуществил задуманное.

Впрочем, обо всём по порядку.

Это случилось на третью ночь после победного выхода Глинского в эфир. В «бабраковской» камере, где жили капитан Наваз, старший капитан Фаизахмад и бывший инструктор по физо лейтенант Асаф, началась какая-то шумная возня. Что-то там такое непонятное происходило – то ли ругались, то ли дрались, то ли сильно спорили о чем-то… Борис даже пытался охранников позвать, но те лишь отмахнулись: они были очень заняты, как раз делили чарс. А утром, перед намазом, старший капитан Фаизахмад доложил напрямую Азизулле о смерти капитана Наваза. У него якобы ночью кровь горлом пошла, так как накануне его каменная плита придавила. Азизуллу эта новость не сильно взволновала, и он привычно распорядился оттащить мёртвого на крепостной «кабристан»[239]239
  Кладбище.


[Закрыть]. Не «торкнуло» его ничего, не кольнуло – даже охранников не послал мертвеца проверить. Расслабился начальник охраны. Лопухнулся. Видимо, никак не мог предположить, что пленные рискнут пойти на неслыханную наглость: попытаются под видом мёртвого вынести живого. А они попытались. Завернули Наваза в дырявый мешок из-под сухарей и потащили на волокушу. Когда «мертвеца» выносили из «норы», Глинский сам отчетливо видел, как из мешка капает густая, бордовая кровь. Перед тем как бросить труп на волокушу, пленные афганцы Фаизахмад и Асаф даже помолились. Ну а потом потащили свой скорбный груз на кладбище. В сопровождение им выделили двух курсантов, одного «старика» лет тридцати пяти и пацанёнка пятнадцатилетнего.

Ну ушли они и ушли. Дело житейское. Глинскому, конечно, жаль было Наваза, но в Бадабере такие чувства, как жалость, очень сильно деформировались. К тому же этот Наваз, поначалу очень приветливо отнёсшийся к Борису, в последнее время вёл себя как-то странно: смотрел неприязненно, что-то бормотал непонятное, будто малость рассудком повредился…

Минут через тридцать – сорок после того, как «похоронная процессия» вышла из крепости, с кладбища донеслись автоматные очереди. Сначала никто ничего не понял, а потом такое началось!

Прибежали конвоировавшие «похоронщиков» курсанты и с криками набросились с «дандами»[240]240
  Дубинками.


[Закрыть] на охранников. И это притом, что у последних статус-то лагерный был малость повыше. В общем, началась свара. Глинский, завидев такие страсти, постарался отскочить куда подальше, чтоб под горячую руку не попасть. Он по-прежнему не понимал, что случилось.

Потом прибежал и Азизулла, и даже сам начальник лагеря майор Каратулла. Этот обычно невозмутимый майор вдруг разорался на начальника охраны! И не только разорался – ещё и влепил при всех пощёчину, крайне оскорбительную для мусульманина, да ещё красноречивым жестом показал, что, мол, в следующий раз вообще зарежет…

Борис начал догадываться, что произошла попытка побега, но подробности сумел узнать лишь к вечеру от Абдул Хака, у которого в охране был кореш – чуть ли не какой-то очень дальний родственник…

Оказывается, Наваз ночью сам себе перегрыз вены, чтобы вымазать тело кровью. Фаизахмад и Асаф, видимо, согласились в конце концов подыграть сокамернику. Чем уж он их убедил – Аллах ведает… И ведь почти что получилось!

Когда «мёртвого» стали закапывать, «старый» курсант стал поодаль на колени, чтобы справить малую нужду. (У тех афганцев, которым за тридцать, это дело, кстати, много времени занимает, поскольку у каждого третьего – либо аденома предстательной железы, либо простатит.) Зато молодой оказался на высоте – заметил вовремя, что «мёртвый» шевельнулся. Заметил, перепугался и заорал, будто его режут. «Старик» прямо со спущенными штанами схватил автомат и засадил в «труп» очередь, а когда увидел, что штаны обмочил, то и «похоронную команду» тут же порешил… Так этот «дух» и в лагерь прибежал с мокрыми штанами, кореш Абдул Хака это сам видел…

Сказать тут было нечего. Борис долго молчал, а потом спросил у подполковника, почему Наваз пошёл на такой сумасшедший риск.

Абдул Хак пожал плечами и пришмакивая объяснил, как мог, что Наваза недели две назад пообещал повесить сам Каратулла, если за того не передадут выкуп – не за освобождение, конечно, а всего лишь за то, чтобы пожить ещё: пленённых лётчиков-бабраковцев, как правило, даже не резали, а душили на месте. Трудно сказать, обещал ли Наваз Каратулле этот выкуп, но к угрозе отнёсся всерьёз. В Афганистане повешение (точнее – любая казнь без пролития крови) вообще считается большим позором, а уж для воина, для офицера, это куда большее бесчестие, чем плен или даже измена…

– Жалко парня. А ещё больше – Фаизахмада с Асафом, – сказал Глинский.

Абдул Хак как-то странно усмехнулся:

– Фаизахмад не верил тебе, товарищ Абдулрахман:

– Да? А что ж так? Обидел я его чем?

– Нет. Он говорил, что ты – неправда. Не шофёр.

– Да-а? Как интересно. А кто?

– Офицер.

– Что?!

– Офицер. Только белый. Белый эмигрант. Фаизахмад говорил, ты – провокация американских империалистов. О таких в советском училище рассказывали.

– А ты что?

– Я не соглашался. Говорил, если ты не такой, то просто советский офицер, не империалист.

С досады Борис даже хлопнул себя по ляжкам:

– Далось всем моё офицерство. Тю. Рожа у мэнэ така благородна, чи шо?

Глинский и в самом деле встревожился. Сначала армянин Асадулла, теперь вот, оказывается, покойный Фаизахмад, да и Абдул Хак тоже… сомневается. Может быть, была выбрана неправильная модель поведения? Может, он, Глинский, вёл себя слишком дерзко и независимо? Но Борис специально вылепил именно такой образ: слегка дурковатый водила, но с золотыми руками, а потому знающий себе цену и готовый собачиться с кем угодно – хоть с Генеральным секретарем ЦК КПСС, хоть с главным моджахедовским головорезом. Похоже, «драматургическую» находку Глинского не очень оценили. Правильно Мастер говорил: «Не мудри. Запомни, всегда, чем проще и тупее, тем надёжнее».

Тем временем к ним подошёл майор Сайдулла и предложил помолиться во помин всех новопредставившихся. Абдулрахман, радуясь возможности соскочить с опасной темы, с готовностью согласился.

…Молились втроем. Странно, но Борис вдруг и впрямь ощутил себя рядом с единоверцами, он впервые почувствовал, что ислам не противоречит его естеству… Да и вообще, молитва, пусть и мусульманская, как это ни странно, начинала даже ободрять.

«С ума схожу. Ничего-ничего. Держимся. Не беспокойся, Родина… Скоро вот ещё весточку подам, и всё… Скорей бы».

Но ни о каком «скоро» после такого «сольного» выступления афганских союзников даже речи быть не могло. После публичного разноса, полученного от Каратуллы, Азизулла совсем взбесился: вздрючил по самое некуда охранников – даже кое-кого «на фронт» отправил, а про пленных и говорить нечего. На них-то всю злость и сорвали.

Разумеется, после такого происшествия режим содержания узников был ужесточён. Какие там коробки, какие сигареты! Уколы снова стали почти всем делать. Правда, Мастери пока не трогали – его гнобить Азизулла не хотел, Абдулрахман всё же ему ремонтом машин деньги зарабатывал. Порой даже неплохие.

Но Борис всё равно испытывал какое-то странное иррационально-подсознательное ощущение, будто куда-то, словно в воронку, стремительно вытекает отпущенное ему время…

10

Напряжение в крепости стало потихоньку спадать недели через две после неудачного побега. Нет, в целом отношение к узникам, конечно, кардинально не изменилось, но и особо лютовать «духи» перестали. Видимо, решили, что оставшиеся пленные хорошо усвоили урок.

Мастери, который всё это время вёл себя «тише воды, ниже травы», стал вновь изредка под различными предлогами наведываться в радиорубку. Чаще всего там дежурил всё тот же Хамид, который, в принципе, стал по-нормальному относиться к Абдулрахману. По крайней мере ни разу не рыкнул: мол, какого шайтана ты сюда шляешься, собака?!

Смущало Мастери только то, что в каждый его приход станция была выключенной. Более того, судя по копившейся на ней пыли, к радиостанции уже давно никто не прикасался. Это было действительно странно. Ведь раньше-то она выходила в эфир, судя по всему, регулярно…

Загадка разрешилась, когда во время очередного визита Бориса в радиорубку Хамида позвал со двора Парван. «Прораб» был явно чем-то недоволен, и бабраковский предатель пулей выскочил к нему. Глинский замер. Очередная проверка? Вроде как-то непохоже… Но все же вот так оставить пленного (причем явно технически грамотного) рядом с радиостанцией… Хамид, конечно, раздолбай, как и почти все охранники, но не до такой же степени!

Борис осторожно выглянул во двор со второго яруса: размахивая руками и горячо о чем-то споря, Парван и Хамид шли к воротам, судя по всему – к мечети.

Глинский решился: была не была. Он быстро подскочил к рации и осторожно, стараясь не оставить следов на покрывавшей её пыли, попытался включить. Станция молчала. С тем же успехом Борис мог включить стол, на котором она стояла. У этой старой, ещё довоенной станции, доставшейся «духам», скорее всего, от английского привоенного контингента в Иране, «сдохли» батареи, причём очень специфические, такие трудно заменить другими. Да и саму станцию, ясное дело, не заменить. Взопревший от напряжения Глинский пробовал ещё и ещё – всё оказалось без толку. Рация не включалась. Старые батареи были на месте, но они полностью разрядились. Новых в радиорубке Борис не нашёл. Скорее всего, их и не было. Не нашли подходящих. И когда найдут – неизвестно.

Теперь стало понятно, почему Хамид столь беспечно оставил Мастери в радиорубке…

Глинский чуть ли не в голос застонал с досады. Хотя досадой назвать охватившее его чувство было нельзя. Борис был близок к самому настоящему отчаянию: один, всего один выход в эфир – и задание было бы выполнено!

Где теперь искать связь? У американских советников, которых в Зангали становилось всё больше?

«А может, это америкосы решили „точку“ заглушить? – подумал Глинский, выходя из бесполезной радиорубки. – У них-то своя собственная связь есть, а душманскую „точку“ на всякий случай решили прикрыть. На всякий случай. Мало ли что? Тем более в преддверии возможного визита нашей делегации… Вот шайтан… Бляди… Прости, Родина… Сегодня – не судьба».

Судьба любит злые шутки. Впрочем, и добрые тоже. Глинскому была припасена ещё одна «шуточка», причём такая, что и не понять сразу – добрая она или злая… Забегая вперед, нужно отметить, что запас таких «шуток» у судьбы не исчерпался.

11

Азизулла, которому после попытки побега Наваза явно не жилось спокойно, решил продать Абдуллу. Этот «бача», по мнению начальника охраны, «деморализировал» своей смазливостью воинов Аллаха, а это «харам»[241]241
  Запрещено, невозможно.


[Закрыть]. Ведь Зангали всё же учебный центр, а не бордель! Да и на Мастери этот Абдулла плохо влияет, тот, видимо, его окончательно своим «бачой» сделал, вот и отвлекается на него, силы тратит не на то, что надо… Раньше Мастери работал быстрее, а теперь разленился и обнаглел…

Эту «замечательную» новость Абдулле сообщил толстый охранник Назим – как раз после того, как очередной раз «попользовал» парнишку.

Этот Назим явно сам в детстве был «бачой»; вот и мстил за свою судьбу ещё более беззащитным. Он очень развеселился, увидев, в какое отчаяние впал Абдулла от известия о предстоящей продаже. Так развеселился, что даже захотел «бачу» снова…

Ночью в их совместной камере Абдулла, глотая слезы, рассказал всё Борису. Глинский, у которого голова была занята лишь тем, где бы найти новый канал связи, попытался как-то приободрить мальчишку. Хотя как тут приободришь?

«Плохо дело, – думал Борис, слушая постоянные всхлипывания Абдуллы, и с трудом подбирал какие-то слова утешения. – Сейчас они парнишку, а потом кого? Может, они решили подразогнать всю нашу „шарашку“? От греха… Может, это всё из-за предстоящего визита? Сначала „точку“ заглушили, теперь вот шурави распродавать стали… Плохо. Ай, шайтан, как плохо…»

Глинский тяжело вздохнул, приобнял всхлипывающего Абдуллу (по-братски, конечно) и начал массировать ему голову, пытаясь успокоить.

Вот в этот момент тот и выдал:

– Товарищ старший лейтенант… Спасите меня… Пожалуйста…

Несмотря на то что эти слова мальчишка произнёс еле слышным шёпотом, они словно взорвались в голове Глинского. Он настолько обалдел, что даже подумал, будто эти слова ему причудились – здесь, в Бадабере, многим разные голоса время от времени слышались. А некоторым даже слышались постоянно…

– Что?! Как ты меня назвал?!

Борис даже встряхнул Абдуллу за узкие плечи. Парень всхлипнул и ещё тише даже не прошептал, а практически прошелестел:

– Товарищ старший лейтенант… Я вас сразу узнал… Никому не говорил… Тогда, в самсахане на Комсомольском озере… Вы на гитаре играли… И кот такой большой был, помните? Вы его «дивуаром» называли… А я потом ещё вам самсу принёс… на дорожку… Помните?

Глинский тяжело перевёл дух. Пирожки он помнил, кота – тоже, и то, что на гитаре играл… А паренька, естественно, забыл. Кто же запоминает официантов? Вот откуда его лицо знакомым показалось…

«Мать моя… Сразу, значит, узнал и не выдал… А теперь, значит, намекает, что…»

У Бориса голова пошла кругом: ничего себе, сюрприз! Пытаясь выиграть время и хоть как-то переварить новости, Глинский хрипло спросил:

– Кто ты? Говори как есть. Как тебя сюда занесло? Правду говори, если хочешь, чтобы…

Борис не договорил, чтобы «что». Чтобы он помог? А чем помочь?

Но Абдулла всхлипнул ещё несколько раз и начал рассказывать свою историю…

…Судьба Гафара Халилова сложиться хорошо не могла по определению. Нет, если бы ещё он родился где-нибудь в России, тогда какие-нибудь варианты быть могли. Но он родился в самаркандской пригородной махалля. Родился от папы-узбека и матери-кореянки, то есть, по «сословному» пониманию, занимал положение почти что отверженного. Для таких даже благородное имя Гафар, то есть Славный, – как издевательский прикол. Вроде как Эммануил или Кристобаль для какого-нибудь потомственного «пензюка».