Текст книги "Война (сборник)"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Борис Подопригора
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 73 страниц)

Генерал в ответ добродушно ухмыльнулся:

– Жён, дорогая моя, балуют согласно профилю возможностей. Зато твои подруги завидуют твоим журналам с выкройками! Покажи, что принесла…

Теперь настала пора ахать Надежде Михайловне – в советское время французские журналы мод были не то чтоб «дефицитом», их, скорее, просто не было.

Вот за такой соседско-дружеской беседой начали пить чай на веранде.

Борис забежал ненадолго, быстро понравился гостям, быстро съел пару пирожков, заглотил чашку чая и умчался к друзьям на вечерний волейбол. Когда он выбежал за калитку, Алевтина Ефимовна подпёрла щёку пухлой ручкой и вздохнула:

– Парень-то у вас… жених совсем. На следующий год поступает? Надумали куда?

Глинская поморщилась, поскольку вопрос, считай, попал в болевую точку:

– Ой, и не знаю даже. Отец хочет, чтоб в ракетное, в Серпухов. Не знаю. А вы с дочкой-то… как определились? (Борис, кстати, уже видел дочку новых соседей – белобрысую, безгрудую и совершенно субтильную девицу, не вызвавшую у него никакого интереса. И это в его гормонально беспокойном возрасте, когда интересует почти всё, что ходит в юбках, начиная с учениц седьмого класса и заканчивая безнадёжно тридцатилетними «старушками»!)

Левандовские переглянулись, и Алевтина Ефимовна после небольшой паузы неуверенно ответила:

– Ну нам ещё, слава богу, только через два года поступать. Петя говорит, к этому времени в ВИИЯ министр откроет отделение для девушек.

– Есть такая информация, – кивнул Петр Сергеевич.

– ВИИЯ? – удивилась незнакомой аббревиатуре Глинская.

– Ну да, – удивилась удивлению соседки Левандовская, – Военный институт иностранных языков. Там военных переводчиков готовят. Образование замечательное и перспективы… Вот только что из «лейтенантки-переводчицы» по жизни получится? Я-то со своим педагогическим ой как намучилась, пока Петеньку, слава богу, в Москву не перевели…

«Петенька», успевший к этому времени принять второй фужер смородиновой наливки, отёр с залысины испарину и крякнул:

– Будет тебе, мать. Что из них по жизни выйдет – это вопрос даже не завтрашний, а послезавтрашний. А пока надо Андрей Антоныча[142]142
  Имеется в виду маршал Гречко – в то время министр обороны СССР.


[Закрыть] сподвигнуть вопрос по существу решить. Чтобы у дочерей наших людей, – Пётр Сергеевич сделал нажим на «наших», а потом и расшифровал, кого он имеет в виду: –…Военачальников, руководителей оборонки, высших офицеров спецслужб, да тех же космонавтов, в конце концов, появилась альтернатива МГИМО[143]143
  МГИМО – Московский государственный институт международных отношений.


[Закрыть].

– Да, МГИМО, – усмехнулась Глинская, – там честно выслуженные даже «лейтенантские» звёзды отца (в генеральском кругу слово «генерал» всуе не произносилось)… Так вот, и они ещё не аргумент.

– А я о чём, соседка? Вы и сами-то всё знаете! – с жаром подхватил Левандовский. – Это ж давно, считай, закрытый вуз. Открытый для своих. Для партаппаратчиков да дипломатов. А их всё больше и больше. Растём, так сказать, неуклонно от съезда к съезду.

– Петя… – укоризненно протянула Алевтина Ефимовна.

– А что – Петя?! – Левандовский выпил ещё один фужер и сердито зажевал его куском пирога с яйцом и мясом: – Что, Петя?.. Пятьдесят пятый год как Петя… Как будто бы я какие-то секреты выдаю. Все ж всё видят. Эти мидовцы зажравшиеся – из молодых, да ранних… Дипломатические династии – никто пороху-то не нюхал. На других, так сказать, фронтах воевали, на паркетных… А вот Леонид Ильич кого первым на политбюро заслушивает?

– Кого? – немного испуганно спросила Надежда Михайловна.

Генерал многозначительно усмехнулся и воздел вверх указательный палец. Глинская автоматически глянула туда, но увидела лишь потолок веранды со встроенными светильниками, так поразившими Алевтину Ефимовну.

– Может, партийных секретарей? Нет! Послов? Нет! Маршалов и генеральных конструкторов он первыми заслушивает! То-то же…

Долгий тогда получился у соседей разговор «за жизнь». И очень тогда запали в душу Надежде Михайловне слова генерала Левандовского о том, что этот институт – «самый серьёзный из гуманитарных и самый интеллигентный из военных», – сосед умел рассуждать доходчиво.

Потом ещё несколько дней мать усиленно «обрабатывала» Бориса, но, кстати сказать, его особо уговаривать и не пришлось, поскольку парень рос всё же гуманитарием, и языковой вуз, пусть и военный, явно был для него предпочтительнее ракетного училища.

Сложнее было с Владленом Владимировичем. Он поначалу про ВИИЯ и слышать не хотел. Но после нескольких посиделок с Левандовскими чуть-чуть смягчил свою позицию и однажды сдался, махнув рукой:

– Ну коли вы все так разом… Пусть идёт в этот ваш ВИИЯ. Только я туда помочь не смогу. Не моя сфера. А специально выходить на кого-то… Нет, не тот замес…

Генерал Левандовский кашлянул и незаметно подмигнул Надежде Михайловне, этак по-соседски, по-свойски: мол, не боись, хозяйка, подстрахуем парня. Глинский этого подмигивания не заметил, а жена ему ничего не сказала – Владлен Владимирович страсть как не любил одалживаться, а Левандовский хоть и был соседом, но близким другом, однако, не стал, да и не мог им стать…

В школе Борис не очень афишировал свое решение поступать в ВИИЯ. Его любовь, а точнее – склонность к одиночеству привела к тому, что совсем уж близких друзей у него среди одноклассников не было. Приятелей – да, их было много; Борю любили и даже выделяли одноклассники и одноклассницы. Но он всё же держал со всеми некую дистанцию. Это шло не от гонора «генеральского сыночка», просто как-то так получалось, что одноклассникам было с ним гораздо интереснее, чем ему с ними. Любимую девушку тоже ещё не встретил. То есть нравились-то многие девчонки, и сексуальные грёзы одолевали, но… (Кстати сказать, в те годы молодежь начинала сексуальную жизнь несколько позже, чем в последующие постсоветские времена.)

Школу Борис закончил хорошо – с двумя четвёрками, выпускной отгулял нормально – на Раушской набережной, но предстоящей разлукой со своим классом не очень тяготился. Его ждала новая, совсем другая жизнь.

2

…Вызов из военкомата на вступительные экзамены пришёл в июле. В ВИИЯ поступали на месяц раньше, чем в большинство вузов Советского Союза. Говорили, что так было сделано специально, чтобы многочисленные не поступившие могли ещё где-то попытать счастья.

Вступительные экзамены сдавали в Москве, на Волочаевской улице, дом четыре. Всех абитуриентов «посадили на казарму», то есть тех, кто поступал после школы, домой уже не отпускали – только в том случае, если завалил экзамен. Тогда уже отпускали насовсем. Абитуриентов разбили на взводы и отделения, которыми командовали те, кто поступал «из войск». Эти «деды» в форме самых разных родов войск смотрели на гражданских снисходительно и называли «школьниками». Да они, конечно, и были ещё гражданскими юношами, даже юридически, потому что до принятия военной присяги в Советском Союзе нельзя было считать человека полноценным военнослужащим. Во всяком случае, требования уставов на него распространялись не полностью – на гауптвахту, например, сажать было нельзя. Абитуриентам об этом, конечно, никто не говорил, и обращались с ними вполне по-армейски. Хотя муштры, конечно же, не было – разве что в столовую строем ходили.

Первый же экзамен – а им оказалось сочинение – существенно проредил ораву абитуриентов. За институтским КПП оказались чуть ли не три четверти из прибывших на экзамены.

Борис, кстати, чуть ли не единственный выбрал из трех предложенных тем самую хитроумную – «„Жертва – сапоги всмятку“. Россия второй половины XIX века в произведениях революционных демократов».

За своё сочинение абитуриент Глинский получил тройку – да ещё с выводом преподавателя, проверявшего работу: «Грамотный, но оригинальничает». Это было «фишкой» в тогдашнем ВИИЯ – кратко рецензировать все работы, кроме, конечно, двоечных. При этом краткая характеристика абитуриента (порой довольно точная) закреплялась за ним как минимум до конца экзаменов, а иногда и на весь период последующей учёбы.

Днём, после завтрака, абитура занималась в классах. Но поскольку июль в тот год был очень жарким, разрешалась и так называемая индивидуальная подготовка, то есть хождение с собственными конспектами и учебниками вокруг спортивной площадки, окаймлённой цветником из удивительно красивых роз. Дело в том, что тогдашний начальник института генерал-полковник Андрей Матвеевич Андреев (легендарный Дед) питал к розам слабость. «Если цветы засохнут – вы завянете», – напутствовал Дед своих тыловиков. Впрочем, курсанты против роз тоже не возражали.

Кстати говоря, генерал Андреев, в отличие от своих преемников, вовсе не был недосягаем. Он любил в одиночку пройтись по территории института, мог подойти и к курсанту, и к абитуриенту, если дело было летом, поздороваться запросто за руку, поинтересоваться, как зовут, откуда родом, как дела.

Именно так он тогда и вышел на Бориса. Парень, надо сказать, не растерялся, подтянулся и молодцевато доложил, инстинктивно копируя отцову интонацию:

– Абитуриент Глинский. Из Москвы.

– Глинский… – прищурился генерал. – Глинский… Это хорошо, что абитуриент. А не Владлена ли Владимирыча сын?

– Так точно, – удивился Борис, помнивший, что отец говорил об отсутствии у него «выходов» на ВИИЯ. – Сын…

– Знаю я твоего батю, – с какой-то странной интонацией сказал начальник института, потом усмехнулся и добавил с неким даже вызовом в голосе: – А я вот не из генеральских буду. Я – из кочегарских. И сам до революции успел покочегарить. В Петрограде, на Семянниковском заводе. Слыхал про такой?

– Н-нет, – стушевавшись, по-граждански мотнул головой Борис, и генерал немедленно среагировал:

– «Нет» дома вместе с мамой осталось. А в армии отвечают «никак нет» с обращением по званию.

– Виноват, товарищ генерал-полковник.

– Вижу, что виноват… А про Обуховскую оборону что-нибудь слыхал?

– Никак нет…

– Ишь ты… Революционное, значит, прошлое наше… А в Питере-то хоть бывал? Крейсер «Аврору»-то видел?

– Никак нет, товарищ генерал-полковник.

– Да… А скажи-ка, милый мой, сдавал ли ты уже историю?

– Так точно, сдавал.

– И?..

– Оценка «отлично», товарищ генерал-полковник!

Андреев хмыкнул и пошёл дальше разглядывать свои розовые ряды. Борис, конечно, тогда не мог знать, что к «генеральским» начальник института относился очень избирательно, а порой даже и предвзято. Так что очень даже повезло Глинскому, что историю он уже сдал. Дорого могло обойтись ему незнание революционного прошлого Невской заставы…

Устную литературу Боря, кстати, тоже сдал на «отлично», но за этот экзамен он и не переживал: будучи книгочеем, он знал предмет намного шире рамок обычной школьной программы. И даже ввернул что-то фантазийное со ссылкой на Монтескье, назвав его «Монтескьё». Это вызвало непроизвольную улыбку у гражданского экзаменатора, плавно прохаживавшегося вдоль стены с плакатами о XXIII съезде КПСС, после чего он и прервал «допрос»:

– Отлично, но думайте об окончаниях.

Оставался решающий экзамен – по английскому языку. И его сдать нужно было только на пятёрку. Вот Борис и повторял как раз английскую грамматику, когда попался на глаза генералу Андрееву. А на спортплощадке беззаботно и азартно гоняли мяч старшекурсники. Борис вздохнул и посмотрел на них с завистью, подумав, что у них-то уже всё «на мази», уже не надо мучиться неопределённостью…

Неожиданно футбольный мяч перелетел через цветник, и за ним побежал высокий курсант, стоявший на воротах. Подобрав мяч, он на обратном пути вдруг неожиданно остановился перед Борисом и ткнул пальцем в одно из упражнений его учебника:

– Ну-ка, воспроизведи!

Глинский со старанием и рвением (чуть ли не с таким же, как в разговоре с генералом) воспроизвёл. Старшекурсник чуть сморщился, будто дегустировал какое-то экзотическое блюдо, покрутил головой, но всё же кивнул и ободряюще улыбнулся:

– Нормально. Сдашь. Это я тебе говорю. Луговой – моя фамилия.

Борис даже не понял, шутит этот широкоплечий чернявый курсант или говорит серьёзно. В ответ он забормотал что-то вовсе несуразное:

– А ты… а вы… вы что?..

Луговой тяжело вздохнул, потом усмехнулся и вдруг посмотрел в глаза Борису очень серьёзно и как-то очень по-взрослому спросил:

– Поступить-то ты поступишь. А знаешь, что потом тебя ждёт?

Глинский вздрогнул, почувствовав в вопросе нечто большее, чем просто курсантский стёб над абитурой. Было что-то ещё, какое-то необъяснимое ощущение непонятного предчувствия, словно мягкое дуновение неизвестно откуда взявшейся тревоги. И вот эта взрослость во взгляде почти такого же мальчишки, как он сам (но всё же уже совсем другого), отчётливо воспринималась Борисом как некий рубеж, за которым остались дом и дача с отцовским «жигулёнком» и школа со спортзалом и гитарными посиделками. Это всё было уже позади. А впереди? Впереди был, для начала, экзамен по английскому языку.

– Эй, Виктур! – закричали с поля. – Хорош абитуру лохматить. Кончай выпендрёж! Держи калитку!

Луговой совсем по-мальчишески подмигнул и побежал вставать в ворота…

На следующий день Глинский сдавал судьбоносный для него экзамен по английскому. Борис волновался так, что потом с трудом смог вспомнить, о чём спрашивал его уже немолодой, но атлетического телосложения экзаменатор-полковник и что он говорил в ответ. Но говорил всё же по делу – толково разобрался в разнице между двумя похожими на слух вопросами: «Can A be C?» и «Can a bee see?» То есть может ли А быть Цэ? И может ли пчела видеть? Получив в итоге «отлично», Глинский ошалело выскочил из аудитории и буквально наткнулся на непонятно откуда взявшегося курсанта Лугового с портфелем-дипломатом. Тот глянул в счастливое лицо абитуриента и удовлетворённо улыбнулся:

– Ну я же говорил! Файв?

Боря только кивнул, переводя дух.

– А кому сдавал? Капалкину? Ну полковник такой, он ещё ко всем обращается «друг мой»?

– Да. Вроде ему. А что?

Луговой пожал плечами:

– Ему сдать – «в уважуху». Он – великий Шаман. Знаешь, про него у нас байка тут ходит: говорят, курсов семь назад, или около того, он народ начал строить насчёт спортивной подготовки, дескать, занимайтесь, друзья мои, большим теннисом. Типа, это единственный вид спорта, который не выдает национальности игрока. Мол, поверьте мне, я сам был чемпионом сухопутных войск. В пятьдесят пятом году. Тут его кто-то и решил подколоть: «Товарищ полковник, а разве у нас тогда проводились такие чемпионаты?» А он: «Друг мой, я был чемпионом сухопутных войск США – The US Army… Take care, guy».

– Ни фига себе! – не поверил было Глинский. Но Луговой абсолютно серьёзно кивнул в подтверждение своих слов:

– Точно тебе говорю. Можешь потом у преподов спросить. В Штаты, понятное дело, не съездишь, не проверишь. Но вообще, Капалкин – мужик серьёзный, «спикает» как бог, с разными выговорами! Может как образованный американец, может – как докер-негритос. А как техасцев пародирует – уржёшься… «А-а-нчо-ус» – знаешь, что это? Orange juice – апельсиновый сок… Да у нас тут таких интересных людей много, скоро сам узнаешь.

– У меня ещё мандатная комиссия.

Луговой беспечно махнул рукой:

– Пройдешь… Это, считай, формальность. А с тебя – яйцо под майонезом в чипке[144]144
  Популярное лакомство в буфете, по-виияковски именуемое «чипком».


[Закрыть]. За моё счастливое пророчество. Ты ж москвич? Ну вот. С первой родительской заначки. Меня Витей зовут. Я – «перс».

Неожиданная аналогия с персидским котом заставила Глинского широко улыбнуться.

– Борис. Ну Боря.

Ребята пожали друг другу руки. «Персами» в ВИИЯ называли курсантов, изучающих персидский язык. Уже ради дружбы с Луговым Борис тоже захотел изучать тот же язык, но наивно посчитал, что с его тройкой за сочинение это нереально… Хотя дело было не в тройке, а в «конкурсе родителей».

Через день мандатная комиссия официально назвала Бориса Глинского курсантом. Тогда же ему определили первый язык – арабский. Но какой язык лучше, какой – хуже, поначалу мало кто задумывался. Борис был счастлив тем, что поступил. Он ощущал какую-то безграничную радость от этой, наверное, самой первой настоящей взрослой победы в жизни. Омрачить эту радость не могло даже перетаскивание на склад кроватей и матрасов, оставшихся от абитуриентов-неудачников.

Вечером обещали выдать полевую форму, а на утро был назначен отъезд в учебный лагерь на КМБ[145]145
  Курс молодого бойца.


[Закрыть] недалеко от Звёздного городка. Перед ужином бывшие абитуриенты, ещё даже толком не познакомившиеся друг с другом, пошли гонять мяч на спортивную площадку. Борис не особо увлекался футболом, но тут оказался нападающим. Переполнявшая его радостная энергия позволила забить красивый гол метров с пятнадцати. Наблюдавшая за игрой группа старшекурсников (готовившихся в зарубежную командировку и потому коротавших время в институте) зааплодировала. На шум и крики к полю вышел помощник дежурного по институту – невысокий, сухопарый, опрятный капитан. Офицер снял фуражку, сунул её себе под мышку и с иронией, хоть и не без любопытства, стал наблюдать за мальчишеской вознёй. Через несколько минут капитан не выдержал и закричал азартно и неожиданно звонко:

– …Ты, как тебя?.. Чего в углу жмешься? Откройся. Теперь назад давай!.. Ё-моё, в центр пасуй, в центр… Ай… Под удар… Мягко сбрось, мягко! Ну убил…

…Мяч от ноги Глинского вдруг покатился прямо к капитану, и тот небрежно, как-то очень щегольски вдруг «пожонглировал» им обеими ногами в хромовых сверкающих сапогах, а потом изящно, почти без замаха, отправил его в сторону ворот. Вратарь даже дёрнуться не успел. Старшекурсники снова загалдели и зааплодировали.

– Кто это? – спросил, переведя дыхание, остановившийся рядом с ними Борис.

– Ещё узнаете, салаги, – с чувством превосходства ответил один, но другой добродушно пояснил:

– Это Пономарёв. Бывший капитан сборной Союза. Физо преподаёт.

Сказал и засмеялся, увидев округлившиеся глаза Глинского. В этих глазах легко читалась простая мысль: «Если даже физо здесь преподаёт недавний призёр чемпионата мира, то кто же тогда остальные преподаватели?»

Игра продолжалась, но прежнего куража у Бориса уже не осталось. Под наблюдением Пономарёва играть было как-то неловко. Ну всё равно что устраивать самодеятельные пляски перед Плисецкой.

А капитан всё не унимался, похоже, на его азарт уровень игры не очень влиял:

– Не обводи, не обводи! Длинный, длинный… ну ты, белобрысый… на ход дай, на ход! Пас! Клади в сачок… Йес!!!

Длинным и белобрысым он явно называл Глинского, и правда, природа и папа с мамой не обидели его ростом, а насчет «белобрысости»… В общем, не был он белобрысым, у него были густые темно-русые волосы, но слева от пробора, ближе к левому уху, выделялась большая очень светлая прядка. Она была у Бориса с рождения. Ну и, конечно же, эта прядка всю жизнь становилась поводом для подначиваний и подкалываний. Глинский давно к этому привык и не обижался.

Когда игра закончилась (Борина команда победила со счётом семь – два), Пономарёв неожиданно подошёл, посмотрел с прищуром и сказал добродушно:

– Ну, парень, ты ж не за зайцем гонишься. На настоящем поле у тебя бы давно дыхалка кончилась…

Борис ничего не ответил, просто шумно дышал, и капитан продолжил:

– Я, конечно, понимаю, ты сюда поступил не для того, чтобы в футбол играть. Но футбол… Футбол – это особая игра, это, если хочешь, квинтэссенция жизни, самая естественная форма состязания. А соревнуются все и всегда. Всю жизнь. Так вот, футбол – как танго, в котором всегда любовь и смерть. Футбол учит думать и бегать. А любой нормальный офицер обязан ясно думать и хорошо бегать. Эти умения, парень, могут спасти жизнь. Понял?

– Понял, товарищ капитан, – кивнул Глинский, дивясь тому, что знаменитый футболист выдал такую просто-таки поэтическую тираду. Хотя что он, собственно, тогда понял? Слова Пономарёва он вспомнит много лет спустя и в другой стране… Вот там он их по-настоящему поймет… И счёт этот, семь – два, в своем первом институтском матче Глинский тоже вспомнит, и жутко ему станет от мистического совпадения…

Но всё это будет потом. А тогда… Комсомольцы-первокурсники не очень верили в судьбу и предчувствия. В это начинали верить после спецкомандировок. Так что если и почудилось Борису что-то странное – про футбол, жизнь, смерть и любовь, – то он тогда, конечно же, мысленно от этого отмахнулся.

Этим июльским погожим вечером верить хотелось только в хорошее. В то, что жизнь будет такая же звонкая и азартная, как игра, в которой он забил свой первый в институте гол. И в то, что побед в жизни будет обязательно много. Больше, чем промахов.

И даже будни – и они обязательно будут с приключениями, интересными и светлыми… Семнадцать лет – это, как известно, возраст самых красивых мечтаний и самых чистых надежд.

…На ужине к Борису опять подошёл Луговой – уже как к «своему», почти равному. Оттянув Глинского чуть в сторону, Витя заговорщицки подмигнул и тихонько спросил:

– Наши ещё к вам с мульками не подходили?

– С какими мульками? – не понял Борис.

– Ну с разными финдиборциями и кандиснарциями?

Глинский рассмеялся над чудными словами, а Луговой совершенно серьёзно неожиданной скороговоркой произнёс:

– К финдиборциям и кандиснарциям надо быть готовым, чтобы избежать аннексий и контрибуций. А также репараций и реституций. Это у нас так «примочки» называются. Над абитурой же грех не поглумиться. Ты ухо-то держи востро. Если старшие подойдут и будут спрашивать, на какое ты отделение хочешь – на «разведчицкое» или дипломатическое, – ты не «покупайся». Отвечай: «Куда Родина прикажет». И всё. И на ускоренный курс гипнотизёров-диверсантов не записывайся. Не надо. И вообще, будь повнимательней. Всех «примочек» я тебе всё равно не расскажу, у нас затейников много, постоянно что-нибудь придумывают. А… Ещё одну вспомнил: если к тебе подбежит старшекурсник, протянет палец и попросит за него дёрнуть – не дёргай.

– Почему?

– Потому что он пёрнет.

– Не понял…

– Ну ясно же. Ты дёргаешь за палец, а он якобы именно от этого пердит. Все вокруг веселятся… Привыкай, брат. Такое у нас тут казарменное детство. А из игрушек только хрен да молоток…

После ужина всем поступившим выдали полевую форму – хэбэшные бриджи, гимнастерку и пилотку, кожаный ремень с солдатской молоткастой звездой и сапоги – яловые, прочной кожи. Именно эти сапоги (солдатам-то в войсках кирзу выдавали) обозначали курсантский статус. Ну и, конечно, погоны – красные, с жёлтыми продольными полосками.

Вчерашние школьники в большинстве своём искололи иголками в кровь все пальцы, пришивая к гимнастеркам погоны, петлицы и подворотнички. Подворотнички, правда, не пришивали, а подшивали, что сути дела, в общем, не меняло.

Глинский справился чуть ли не раньше всех – сказались тренировки, которые устраивал ему отец. И вот ведь как бывает: только вспомнил он про отца, как вбежал к ним посыльный дежурного по институту:

– Кто Глинский? Давай на КПП, там тебя какой-то генерал-лейтенант спрашивает.

Разумеется, это был отец. Оглядев сына, облаченного в новенькую курсантскую форму, Глинский-старший как-то смешно сощурился, будто ему в глаз что-то попало, а потом обнял Бориса и долго не отпускал:

– Молодец, сынок. Молодец!

На них вовсю глазели какие-то курсанты и солдаты, и Борис застеснялся, поторопился высвободиться из отцовских объятий. Генерал, видимо, правильно понял причину – усмехнулся и предложил отойти в сторонку.

– Да я на минутку к тебе. По дороге на аэродром – сегодня опять в Семск[146]146
  Семипалатинск.


[Закрыть]… Поздравить и всё такое… Мать очень просила. Она вся аж извелась за эти дни. Ладно. На КМБ завтра?

– С утра, – кивнул Борис.

– Ты, сынок, имей в виду: некоторые на КМБ расслабляются, думают, что уже всё позади, а это, считай, ещё один экзамен. И бывает, что прямо с КМБ – обратно на гражданку. Или в войска – для старослужащих. Так что…

– Я знаю, пап, я постараюсь.

– «Папа»… – улыбнулся Владлен Владимирович. – Ты теперь меня имеешь полное право не только папой называть, но и «товарищем генерал-лейтенантом». Погоны позволяют. Я ведь тоже когда-то курсантом был…

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, – лихо бросил ладонь к пилотке Борис. Отец удовлетворённо улыбнулся:

– Ну честь отдавать – ещё, конечно, потренироваться надо. Пальцы чётче ставить. Но в целом…

И он снова обнял сына, предварительно «официально» козырнув ему. Вот так и вышло, что первое в своей жизни воинское приветствие отдал Борис генералу, да еще и родному отцу. А это запоминается на всю жизнь! Глинские не отличались особой сентиментальностью, но в этой сцене было что-то очень искреннее, растрогавшее обоих…

– Так, Боря, я тебе тут привёз кое-что, – спохватился генерал, расстёгивая принесённый с собой портфель. Новоиспеченный курсант подумал было с тайной надеждой, что мама послала домашние пирожки. Но Глинский-старший вытащил из большого портфеля сапоги – точно такие же, яловые, как на Борисе, только помягче. Это были генеральские сапоги, и Глинский-младший много раз надевал их, когда ходил в лес за грибами или ягодами. Размер ноги у него уже с девятого класса был такой же, как у отца.

– Меняй, – сказал отец. – В новых-то на КМБ вмиг ноги сотрёшь. А эти разношенные.

– Спасибо, папа, – даже как-то растерялся от такого необычного выражения родительской заботы Борис.

– Пожалуйста. Оценишь через пару дней. У этих-то, видишь, подошва потоньше, да и не такие тяжёлые. Да, вот я ещё портянки фланелевые захватил, вам-то небось одни обрывки выдали?

– Ну да… Портянки могли быть и побольше.

– Могли бы и побольше, если б прапорюги воровали поменьше… Ладно, сынок. Давай. На присягу к тебе мы вместе с мамой придём. Я уже и в график свой Москву поставил. Там, позвонишь, скажешь, когда…

Генерал уже повернулся, чтобы уходить, и вдруг как-то не по-генеральски хлопнул себя по козырьку фуражки, что-то вспомнив:

– Отставить, чуть не забыл. Курсант Глинский!

– Я!

– За успешное поступление!.. – Владлен Владимирович рассмеялся, не выдержав торжественного тона, и продолжил уже обычным голосом: – В общем, так, мы с мамой посоветовались. В сентябре, как восемнадцать исполнится, по-быстрому сдашь на права. Я уже договорился, один полковник из гаража Минобороны поможет. Ну и… Можешь считать «жигулёнок» своим.

– Па-апа!!!

Вот тут уж Борис начал обнимать отца. Ну да, «жигуль» ведь – это не сапоги, пусть даже хорошо разношенные и «севшие» на ногу. В Советском Союзе личный автомобиль существенно расширял границы персональной свободы. А уж Борис-то, он просто влюблён был в машину. Отец его впервые посадил за руль в 14 лет, и уже тогда Глинский-младший усвоил матчасть так, что на спор по звуку двигателя определял характерные неполадки. Конечно, в городе он ездить без водительских прав не мог, но с дачи до ближайшего сельмага выруливал просто, как профессиональный гонщик…

…Но на КМБ курсант Глинский поехал не на своём авто, а вместе со всеми – в автобусе-«пазике». Поехал, впрочем, в самом радужном настроении, которое не испортило даже первое взыскание, полученное почти сразу же по прибытии в учебный лагерь.

Дело в том, что многие поступившие после школы понятия не имели о том, как наматывать портянки, чтобы они не тёрли ногу. Многие с откровенной брезгливостью разглядывали выданные им тряпки и даже высказывали крамольные мысли, что портянки, мол, – это атавизм, анахронизм и вообще мудизм. Пережиток дореволюционного прошлого. И что уж в крайнем случае – пусть эти тряпки солдаты носят, а «благородные» курсанты – будущие офицеры вполне могут и в носках пощеголять.

Борис, кстати, даже пытался переубедить некоторых своих однокурсников. Он искренне повторял услышанные ещё в детстве от отца самые теплые и добрые слова о портянке. О том, что носки при долгой ходьбе в сапогах всё же сбиваются во влажные складки и поэтому натирают ногу, а портянку – её только встряхнул, перемотал другим концом – и будто свежую надел. О том, что бегать и ходить в них удобнее. О том, что они так не рвутся и не протираются, как носки.

В общем – старался, как мог. И даже попытался некоторым помочь «замотать ногу в куколку», как любил приговаривать Глинский-старший. Но без сноровки у многих городских юношей всё равно не получалось. И вот эти «портяночные антагонисты», несмотря на приказ упаковывать носки вместе с остальной гражданской одеждой для последующей отправки домой, всё же их припрятали. И прибыли в них на лагерный сбор. Там-то их всех сразу же и «взяли с поличным», потому что эта история повторялась из года в год.

Всех новобранцев попросту построили и приказали снять сапоги. М-да. Как писал один не очень известный критик в середине XIX века: «Правда явилась во всём своём ужасном великолепии». И Борис тоже попал «под раздачу». Он хоть и был в портянках, но не в «уставных», а в тех, что отец привёз, во фланелевых. Эти фланелевые портянки разозлили начальника курса, майора Шубенка, ещё больше, чем носки. Он долго пристально разглядывал Глинского и наконец процедил:

– Любите себя, товарищ курсант? Жалеете?

Борис вспыхнул, но ответил неожиданно для себя спокойно и без вызова:

– Не думал об этом, товарищ майор.

Шубенок нахмурился, пытаясь понять, есть ли в словах курсанта дерзость, к окончательному выводу не пришёл, но решение принял командирское:

– А вы подумайте. И чтоб крепче думалось – вам я также объявляю взыскание. Для начала – замечаньице.

– Есть замечание, товарищ майор, – бодро откликнулся Глинский, радуясь, что Шубенок не обратил внимания на его разношенные сапоги. Все дело в том, что просто Борис их умел чистить лучше многих своих однокурсников, потому-то его обувь – без пристального разглядывания – казалась даже более новой, чем у других…

На том же самом построении начальник лагерного сбора полковник Яремко обратился к курсантам с короткой, но смачной речью, в ходе которой произнёс сакраментальную фразу:

– Видите забор? Кто не видит забор – выйти из строя! Так… Стало быть, все видят. Кого увижу за забором, тот увидит меня в последний раз!

А забор-то и впрямь был очень плохо виден из-за закрывавшей его густой растительности…

Впрочем, по «закону парности» уже через пару дней Боря получил уже и выговор – за то, что в вечернее время справил в кустах малую нужду, не доходя до туалета, а дежурный по лагерному сбору засёк. «Ну ты поссал!» – ухмылялись одногруппники.

Но в целом Глинский прошёл КМБ достаточно легко – сказались и спортивная подготовка, и отцовское воспитание. Для Бори многое было если не в новинку, то уж точно не в диковинку. Он легко бегал кроссы, нормально отстрелялся на стрельбище, умело окапывался и вообще достаточно легко переносил «тяготы и лишения воинской службы». Многие их переносили гораздо труднее. Командиром их языковой группы (по-военному – командиром отделения из 10 человек) был назначен поступивший «из войск» младший сержант Новосёлов. Бориса он почти не трогал, но остальных «плющил» и воспитывал так, что казался им просто зверем и сволочью. Особенно часто он «дрючил» Виталия Соболенко, физически плохо развитого паренька из Киева, сына какого-то республиканского министра… Чуть ли не до слёз Виталика доводил. И как-то так само собой получилось, что Борис начал Соболенко опекать – помогал, подсказывал, короче говоря «нянчился», по выражению младшего сержанта. К концу КМБ Соболенко «прилепился» к Борису просто как мишка-коала к дереву, – ходил за ним хвостиком, как верный паж. Однажды Новосёлов не выдержал и, оттащив Глинского в сторону, тихо сказал: