Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Умер после дринка. Полетел он на небо.

Говорят Заикину: «Ваше место занято».

В ад спустился, хныкая.

«Бронь для членов саммита, —

говорят Заикину, – Ваше место занято».

Возвратился заново к нам он, горемыкам.

В нас живет он, Аника – инженер Заикин.

VII

Россия начинается с языка,

чинариком, песенкой под з/к.

Что шло кофейнею игровой —

ударит феней по Старовой...

Для исследования наших бед

нужен не следователь, а логопед.

Шоссе Эклезиастов. На углу.

В блуджинсах ждет глазастый д-р Блу.

Он слышит внутренние голоса

в биокомпьютере. Колосса...

Ломоно Наполео Велик Ека

живут в содержании языка.

Застопорился Севастополь: стоп, стоп, стоп...

Зубная паста в ТВ никак

не выговорит: «Пастернак».

И сперма, несущаяся в водопровод,

«Лермонтов» не произнесет.

Картуз летает на козырьке.

Россия – на языке.

Тусовка заикается: туза! туза!

Я за

горизонт, как в Атлантике на доске,

летаю на языке.

VIII

Пролог

Сон Заикина:

я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-зык

удлиня-я-я-я-я-сь, как тещин, ползет через

Я-я-я-киманку

и уже Твоего подъезда достиг.

Вдруг – Уазик!

Вжик!..

Оппонентом у Блу был доктор Ублю.

Я его не люблю. Но рука резка —

удаляет он «я» из языка.

Был Маяковский —

стал Маковский.

Был боярин —

стал Борин.

Свою роль

забыл рояль.

Чтобы Ты, бля, не грустила

почитай бл. Августина!

Маета

без мата.

Не ел Блок

евиных яблок.

СМИ – не смена

тебе, Несмеяна.

Боксер рассказывал, сняв напряг:

«я его – ху к, хук, хук...

а он меня – ху к, хук, хук...»

Не теряйте свое «я».

Утеряли —

Вас утерли.

Бредовые ваятели

ушли в преподаватели.

– Как жизнь, Божий раб заяц?

– Полный абзац.

Президент Стоянов

сказал без стонов:

«Идиотов бы поубрать вдвойне

и в твоей стране и в моей стране...»

– У, братья...

Проза просит у метро.

– Я за

– Я про

– Вы против

балтийских шпротов?

– Я против,

что такую страну испортив...

– Я против падения ру(бля).

Крысы бегут из Кремля.

– Вы в Ниццу?

IX

Пока волки каялись – съели зайца.

Апокалипсис – просто компьютерный сдвиг.

Расквитавшись за все, в двух нулях заикается

Иго умных заик.

Не желает в будущее компьютер:

«Компью, компью, компью...»

Возвращает нас всех беспощадно, как Лютер,

к пещере или копью.

Но мне все не икается – как ни пью.

И биокомпьютер: храплю, храплю...

Коплю, коплю, коплю —

но все тысяча девятьсот.

Краплю, краплю, краплю – но все не везет.

X

19.00. Забастовка компьютеров.

Наши мысли бастуют толпой ледяной.

Прости, Господи, наши грехи обоюдные!

И в Москве, и в Нью-Йорке, и в Хосавюрте —

19.00. 19.00.

Наши мысли нам мстят, эти нолики лютые.

Мы отторгнули их от юдоли родной.

Эти нолики нас, как кольчуга, опутали.

Угрожают войной, лилипуты распутные,

и к тебе пристают. 19.00.

Мы вылазим из нор. Ошибемся женой.

Счет пошел на минуты. Как «Титаник» каютный,

пошел под воду Ной. 19.00.

Тысяча девятьсот – год неясно какой.

Мы с тобой – перегной

ангельских нечистот перегар неземной.

Нас никто не спасет. Пересчет валютный:

«Тысяча девятьсот – 19.00».

Нам нуля не хватает в нашей жизни дрянной.

Ты прекрасно, мгновенье, чтоб остановиться!

Пронесясь над Москвой,

девятнадцатилетняя самоубийца

шмякнет след кровяной.

19 – 00.

Тысяча девятьсот – навсегда никакой.

Два ствола за спиной – на всю жизнь выходной.

Не минуты – а маленькие малюты,

они – «нолита!» – пьют, они требуют брюта.

Жду Тебя. Уже год 19.00.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тысяча девятьсот. Отменен Апокалипсис.

Ты не врешь, «Макинтош».

Лжепророки покаялись.

Все осталось как было.

Вдруг Заикин заговорил.

XI

Заикин заговорил.

Обнаружили англичане.

Как будто вулкан Курил,

Великий Молчун печали

Заикин заговорил.

Язык его – гоп со смыком

помножен на дыл-бул-щир.

Фурыкает наш Заикин.

Заикин заговорил.

Что тысячи лет молчало —

заяц, тоска, арыки —

мычало, правду мочалило,

читало стихи Мочадо,

орало через Заикина.

Заикин вошел в компьютер.

Во лбу его глаз горит.

Мы без него бы скопутились!

Пусть поговорит.

Мы были страной молчальников.

Теперь вопит что есть сил

страна выкипающих чайников.

Заикин заговорил.

Полгорода обварил.

В речах его воскресали,

как в кипятке цветы,

убитые им красавицы,

и тысячи раз – Ты.

Слова посылал голубятник

по имени Гавриил.

Певцы безголосо клубятся,

умолк капитан Лебядкин.

Заикин заговорил.

В словах неслись без пижамы

от гения до юнца.

Женщины любят ушами —

не предохраняются.

Живая вода – из крана.

Повесился некрофил.

На всех телеэкранах

Заикин заговорил.

Осел орет Буриданов.

Как депутат сивилл,

от имени пуританов

Заикин заговорил.

Молчат канонады НАТО.

Заику мочи, зоил!

Отдыхайте! Шахерезаду

Заикин заговорил.

Компьютер пьет аварийно

за тысячу девятьсот.

Идет поток говорильни.

Заикина несет.

Звезда говорит со звездою.

История – спор светил.

Вернувшийся в «Асторию»

Есенин заговорил.

Чайка кричит Чайковским.

Вопили жильцы могил.

Не поняли ничегошеньки.

А он говорил, говорил...

Народ обожал Заикина:

«Он Рюрика превзошел.

Он новый варяг! он викинг!

Заикина на престол!»

Ответ его был корявым,

но скромным был в стиле вьюг.

«Не нужно, честно говоря,

говоряговоря, говоря – варяга,

чтоб спастись – говорю, говорюговорюговорю —

от ворюг...»

* * *

А мы, мой резвый читатель,

пока он заговорил,

расслабимся. Помечтайте!

Я фрезии вам купил.

Лети без меня, «Икарус»,

жги тормоза!

– Док, мы обустроим хаос?

– ДОКТОР: я за

XII

Каждый сотый в нашей стране – заика.

Наш невнятен язык.

Заикающаяся зарница

мигает, как Божий миг.

Кто вас там заказал, биллиардных Техаса,

тихий книжник, считавший, что он Беня Крик?

Я читаю стихи, я за вас заикаюсь.

Я молюсь за заик.

Берегите заик!

1999

Цикламена

У адского края, где рушатся стены,

не понимая, цветет цикламена,

не понимая, не понимая,

что жить остается так минимально,

доверчивой трубкою детского ротика

цветет целомудренная эротика.

Букашка на щечке щекочет, как родинка,

не понимая, что рушится родина.

Иль то, что не знаем, поняв сокровенно?

Цвети, цикламена!

1991

Распусти волосы

Распусти волосы, что тебе срезали,

распустись полностью,

распустись в вольности, запусти классику,

запусти «Волосы»,

отпусти волосы до грибной Вологды,

босиком по лесу,

где их мать расчесывала Гребенщиковым, —

до волны новой голосов войсовых —

распусти волосы.

От луны полосы. До звезды Сириус

распусти волосы,

свей гнездо, ласточка, говорю serious,

свей гнездо, swallow.

Опусти занавес над былой пропастью.

Ты в таком возрасте —

отрастут заново... Прекрати возгласы.

Проплыви шабаши в душевой шапочке,

распусти волосы.

Мужики сволочи, лишь хлюсты холосты,

а одной холодно,

пусть кричат мальчики, в жажде «вольв» бросовых:

«Королева – голая!»

Не они слышали, в шалаше шелковом

твоего хвороста,

как шуршат шепотно, как трещат фосфорно —

хоть электрифицируйте

пол-Московской области!

Над своим извергом, в майке «Мегаполиса»,

чтоб заснул вскорости, свет зашторь полностью,

а с утра внаглую по его просьбе

остригись наголо. И сожги волосы.

Отпусти, Господи, ей грехи молодости!

И прости волосы.

1991

* * *

Мордеем, друг. Подруги молодеют.

Не горячитесь.

Опробуйте своей моделью,

как «анти» превращается в античность.

1991

Шло убийство

Шло убийство по шумной Битце,

шло, жуя пирожок незло.

Вы заказывали убийство?

Шло убийство. Убийство шло

сериалами голубыми.

В наших креслах от них светло.

Мы пришли по телам любимых

в эти кресла. Убийство шло.

Обожаю твой труп улыбчатый

и фасон а la НЛО.

К твоим карим идет убийство!

Верней, шло.

Войду в дом убиенный. Charming!

Никого. Дом усоп.

Я пощупаю лоб у чайника.

Он еще теплый, лоб.

Что сердечко твое измаяло —

кровь, любовь или страсть раскола?

«Катерина Измайлова» —

это «Манон» Лескова.

В нас мозги пожирают печень.

Певчий дар проклевал нутро.

В семьях праведных и беспечных,

словно газ из незримой печи,

что-то шло

из щелей. Потянуло кайфом.

Сын снял мать с гвоздя, как тулуп.

И любовник, выпав из шкафа,

оправдывается: «Я – труп!»

Вы заказывали клубничку?

Почему идем в шоу-бизнес?

Почему у нас трупные лица?

Почему мы туда хотим?

Даже повесть о самоубийце

называем: «Митин интим».

Шло счастливое наше детство.

Сквозь рыдания взрослых драм

мчался вспухнувший от младенцев

цилиндрический Иордан.

Как влюбленный в Леннона киллер,

запредельная страсть таится.

Пожалейте детишек хилых!

Они – маленькие убийцы.

Жизнь – природы интеллигенция.

Возвращенье к истокам шло,

возврат гения, извращенца,

во всеобщее большинство...

Я живу. Боюсь углубиться.

Я не знаю – кого? за что? —

но я знаю – идет убийство.

Верней, шло.

1992

Искушение

Л. Додину

Сквозь асфальт, сквозь фальстарт, ад преград – рос,

а ему говорят, говорят – брось,

а ему говорят, говорят – сор,

ну, а он говорит, говорит – сюр!

а ему говорят, говорят – вон!

Ну, а он говорит, говорит – нов,

а ему говорят, говорят – раб!

Ну, а он говорит, говорит – рэп,

а ему говорят, говорят – груб,

ну а он говорит, говорит – ... бург,

а ему говорят, говорят – катафалк.

Ну, а он говорит, говорит – кайф,

а ему говорят, говорят – марксэнгельс.

Ну, а он говорит, говорит – мой ангел,

а ему говорят, говорят – бл...

Ну, а он говорит, говорит – бл. Августин.

А ему говорят, говорят – стоп!

Ну, а он говорит, говорит – блеф,

а ему говорят, говорят – хлев.

Ну, а он говорит – Христос,

а ему говорят, говорят – видак,

ну, а он говорит, говорит – Давид.

А ему говорят, говорят – Дон Кихот.

Ну, а он говорит, говорит – мельница,

а ему говорят, говорят – крест.

Ну, а он говорит, говорит – круг.

А ему говорят, говорят – хаш,

а ему говорят, говорят – там.

Ну, а он говорит, говорит – шах,

ну, а он говорит, говорит – мат!..

а ему говорят, говорят – прав.

Ну, а он говорит, говорит – Лев.

1995

Мальчик стекол

Ни отец, ни мачеха

не приносят столько.

Восьмилетний мальчик,

мойщик стекол,

на углу у Пушкинской

вас без лишних стебов

трет душой опущенной

мальчик стекол.

Тряпка – как пропеллер.

Василек асфальта.

Маленький Рокфеллер.

Наш. Не свалит.

Наглый ангел явочный,

сколько стоишь ты,

бледная пиявочка

нашей чистоты?

Выхлопы токсичные

в легких черным текстом

высветят: «Спасибочко,

... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ,

за наше счастливое детство».

Сколько б ни катили вы

с женами и с телками,

сколько б ни отстегивали,

вас настигнет мальчик. Красный светофор.

Спрея одуванчик

плюнет вам в упор.

Красный отсвет плавает.

И нельзя назад.

Мальчики кровавые

и девочки в глазах.

1992

Бомж

I

Задержите, задержите бомжа!

Он отвратен, нагл и поджар.

На груди скользкий след ножа —

и поверх пиджак цвета шпал.

Задержите бомжа!

Он бил в дверь. На губах божба.

Он ломился, дом всполоша.

(Накануне к нам залезли. С этажа

все забрали, телефон пообреза...)

Мне под хвост попала вожжа.

Я нахалу на дверь указал.

На стихи его плечами пожал.

Хам не может быть поэтом. Пожа-

луйста, задержите бомжа!

Он пропал в пелене дождя.

Я обшарил магазин и вокзал.

Задержите его возле гвоздя,

задержите посредине прыжка,

среди мчащихся фар!..

Третьи сутки я жду бомжа.

Он душу у меня украл.

Хам не может быть поэтом. Финал.

И ничьих следов после дождя.

II

И лужи ложились под фары машины —

«Бомжи мы!»

А он где-то шел, отжимая штанины,

и пил от обиды глотками большими,

и темные лица на улицах мокли,

мечтая порыться в нью-йоркских помойках,

и беженцев души без визы блажили:

«Бомжи мы!»

И пуля в больнице, и мальчик в божнице,

и с неба зарница, как в шапку на днище,

и садик, вверх взорванный корневищами,

и Вечная мысль, прошмыгнувшая мышью,

и совесть, что смылась на дно из бомонда,

и ты, как и тыщи, проснувшийся нищим,

и бонза, внедривший понятие бомжа,

Россия, свою потерявшая нишу, —

(есть тайное братство страдальцев свободы,

кто с нами прожил эти страшных три года) —

все были бомжами – от толп до вождя.

Но нет среди них моего бомжа.

1993

Исповедь «сырихи»

– Почему ты рыдаешь, «сыриха

со слезой»?

– Чай, со сцены влетела соринка.

Мисс Успех – это я, дорогой.

Я тебе расскажу о «сырихе».

Так актрисы поклонниц зовут.

Мы загадываем, как ассирийки,

судьбы их сокровенных минут.

Все продажно – в душе и в ширинке.

Бескорыстно лишь в нашем бреду

абсолютное сердце «сырихи»,

что колотится в темном ряду.

Кто в кармашек почтового ящика

сунул ландыш лесной?

Кем Мадонна была кормящая —

не сырихой ли со слезой?

Мы звезду заряжаем из кресел

у соперников на виду.

Ну, а скурвится если —

отхлестаем букетом звезду.

В эротическом сиром галопе

у подъездов, меж рыхлой пурги,

я и мужа нашла на галерке.

С ним играли в четыре руки.

И когда замолкает Рихтер.

Зал затих. И выходит фальцет.

Мы тогда начинаем, «сырихи»,

для ладоней коронный концерт.

Чтоб в ладошке, как запятая,

тайный свет полминуты не гас...

Вы такого не испытали?

Жаль мне вас.

* * *

Тайна тайна. И тихо тихо.

На галерке напряжена

затаившеюся рысихой

театральная тишина.

Гениальная женщина зала,

утомленная уровнем цен,

по дыханию понимала

гениальную женщину сцен.

Абсолютна минута немая

двух сердец, когда выключен свет, —

понимание, пониманье...

В жизни смысла иного нет.

И единственная награда —

тайный взгляд, недоступный для лож,

от которого темному ряду

передастся волшебная дрожь.

Тайный знак изможденному сердцу,

слаще кайфа на тысячу лет,

по которому следует в среду

так же взять на контроле билет...

Нас на улице, как любовниц,

не узнают, смущенье скрыв...

Трепещите, омоновцы!

«Сырихи» идут на прорыв.

Друг продаст. Позабудет родина.

Понимания не найду.

Но «сырихино» сердце сиротино

заколотится в темном ряду.

1992

Лиза омона

В лесу твое тело пятнисто-лимонно —

в солнечных зайчиках, в тенях от листьев.

тебя называю я Лиза ОМОНА,

ОМОНА Лиза.

После дождя, близорукая рощица,

как ты искала контактные линзы!

И жизнь закружилась, сперва понарошку,

под кодовой шуткой – «ОМОНА Лиза».

Губы сжимая, улыбку змеила,

в рот набирая холодную «Плиску».

Близко склонялась, собою поила —

плиз! —

обожаю ОМОНА Лизу.

Ты просыпаешься только к закату.

Тебе наплевать на лимоны Мамоны!

Лучшие мэны не вскрыли загадку.

Мафия сматывает знамена.

Знаешь, мне кажется, если спуститься

к нашим ручьям, только щеки омою —

столб закружится из листьев пятнистых.

Ты маскируешься, Лиза ОМОНА.

Панка пятнистая, зайчики пяток.

Где тебя кружит? Выбила ль визу?

Страны какие приводишь в порядок,

ОМОНА Лиза?

1993

Секс-контры

Оцепление оцепенело.

Толпа голых на Маяковке

Партия сексуальных контрреволюционеров

проводит первую маёвку.

Фасоны развратны и лицемерны.

Нудисты бреют козла.

Сексуальные контрреволюционеры

идут в чем Родина родила.

Сексуальные Робеспьеры,

бросьте эксы! В свету реклам

сексуальные контрреволюционеры

превращают в барышень дам.

«Купите бабушкин кекс.

И екатерининский секс.

Вы чемпион. Но экс...»

И гекз —

| к∪ ∪ ∪ | к∪ ∪ ∪ | к∪

аметры слышны в речах:

| ∪ ∪ к∪ | ∪ ∪ к∪ | ∪^ к∪ | ∪ ∪

На Джоконде усы Сервантеса.

Превративши нули в рули,

наши новые консерваторы

стоят на древнего Дали.

И ты, сексуальная контрреволюционерка,

выйдешь в сад, от измен устав, —

где жасмин расцвел, как галлюцинация,

как белый рояль в кустах.

Все меньше тебя волнует концепт,

все больше Первый концерт,

вдыхаешь сирень, как поэт К. Р. —

сексуальный контрреволюционер.

«Мы идем вперед задом, сменив знамена.

отключай электричество, познанья свеча!

Молодежь подхватывает традиционное

знамя Ильича.

Петра Ильича».

1993

Черные простыни

Покупайте черные простыни,

анархисты любви!

В постмалевичевском постере

белокурую прядь продери.

Замаячат в окошке над площадью

черноплодные фонари.

Экономьте рубашки нижние.

Оптимизм – цвета пропасти.

Конкурируя с чернокнижием,

расстилайте черные простыни.

Не поняв, назовут тебя проститу-

ткой соседские дилетанты.

Улетай, полуночная профи

непроглядного дельтаплана!

А вы спали на Постистории?

Вообще, вы летали? На противне

подгорали ль орешки? Попробуйте

засыпать на открытом люке

меж созвездий разлуки...

Пред квадратной Малевича тайной

современница выпалит:

Почему он квадратный?

Потому что двуспальный!

Односпальный – параллелепипед...»

Плыть по-черному. Жить без просыпа.

Пока гости не облевали,

выставляйте черные простыни

на Венецианской Бьеннале.

1993

* * *

Памяти Димы Холодова

На место Сахарова лег.

Кто музыканты?

Упокой его душу, Бог.

Место вакантно.

1994

Россия без очередей

В России нет очередей.

Народ добился, чародей.

А может, это не Россия?

Одни машины за бензином.

Иль нет в Отечестве людей,

чтоб постоять за апельсинами,

за сникерсами из резины?!

К Зосиме нет очередей,

засим преступник он, Зосима.

Один стою в ряду осинок.

Идеи нет в тоске полей,

идеи нет в шоссе трассирующем,

идеи нет в жилых массивах...

А вдруг и правда не Россия?

В посольства очередь за ксивой.

В Россию нет очередей.

1992

Переделкинский ключ

По гнущимся ступеням

к источнику, что снизу,

кто вывел автогеном

«Надежда» и «Лариса»?

Ах, женские ступени

и имя на плаву,

как в поминальном пенье

и в храме на полу.

Железа отсвет паюсный.

Вечерний водопой.

Надежда прогибается

под мною и тобой.

Ты туфли не из риска

снимаешь с каблуком —

чтоб ощутить Ларису,

ощупав босиком.

Плащ подвернув до «мини»,

нагнешься в темноте

и пальцем свое имя

напишешь на воде.

И озаренный инеем,

с твоей ладони пью

разбавленную именем

прощальную струю.

1992

Мы – ямы

Ю. Карякину

– Не скифы мы, не азиаты с вами,

мы – ямы,

великие умы, прекраснейшие дамы,

мы – Янусы,

сменивши «я» на «мы» бессмысленной программы,

мы в анусе.

Мы прямо на псалмы писали на кассетник

плач Донны Саммер.

Россия – маскировочная сетка

над волчьей ямой.

Когда Урал, как страшный нос, провалится,

затянет все Нью-Йорки и Майами.

И новый Блок не выкрикнет: «Товарищи!»

Вы, яппи, дайте взаймы!..

Мы – ямы.

Шел не Христос пред вьюгою проклятою —

столб телеграфный в белых изоляторах

за венчик роз мы приняли по пьяни.

«Салями!..»

Мы – амен.

Но почему же именно над нами

обрывами, черемухой, грехами

встает звезда несбыточного неба

самоубийственными соловьями?

А может, ангел провалился в сеть

и плачет, падший, из воздушной ямы?

– Когда Господь захочет миру спеть,

мы – ямбы.

1993

Репейник Империи

Я был

империи репейник.

Я рос

в кювете. Оседал

в отрепья джинс, как оперенье.

империалистический металл.

Империалистический шофер

ко мне чиниться подъезжал. Repairing.

И облегчался на репейник.

Я помню женские шаги,

изогнутое нетерпенье

неизъяснимых измерений

империалистической ноги.

Летели «ЗИЛы». Гнула поросль

империалистическая скорость.

Эксгибиционист-милиционер

на них взвел свой скоростемер...

Убили за такую подлость!

Я рос, сорняк. Вы вырывали

меня. Но знак моей любви

вы разносили в шароварах —

мои прилипшие репьи.

Я был сутул. Я жрал крупеник.

Но в небе несколько минут

мой брат, Империи репейник,

пылал Блаженного салют.

И озаряемый Отрепьев,

я понял вещие цветы:

вдруг мы – Империя репейников,

никчемной, Божьей красоты?!..

(Но в пору «Озы» был нелеп

мой интеллектуальный рэп.)

I-я Империалистическая вина

имела Распутина,

II-я Империалистическая волна

дала двух «Распутиных» —

одного внизу, другого – вверху...

Пришла искусствовед: «Сорняк

меня волнует, как Синьяк».

Стал жить в гостиной, не в сенях.

С ранья был хлеб. В державе реп

меня играли в стиле рэп.

У пса был поп,

у попсы был флоп:

пес попа сожрал

и песню записал.

Им-пе-ри-а-лист Рэм Степанович Петров

залить костер принес петроль

(и в землю закопал).

Жена-мироносица в майке от Миро

на меня вылила помойное ведро.

Империалистический Шарик

гонял котов,

поднимая заднюю ногу у пьедестала Шадра,

как пионерское «Будь готов».

Стояли с флоксами. Меж ними

уж прорастали мини-героини,

которые, как бритые кометы,

демонстрировали постимпериалистические

методы.

Что ж, кровь всю слить и поменять?

Империалистический отец,

империалистическая мать,

империалистическая ты,

мотая нити на персты,

словно на Крымские мосты,

мне подарила первые свои

империалистические соловьи.

Я рос без денег. Флоксам не соперник,

я сам себе rebelling. Я репейник.

Но рос в Империи. Она в моче, в крови,

в империалистической любви

к ведерным бедрам на ВДНХ

и в восприятье денег как греха,

в полете, чтоб сводило потроха

от Минска до Урала, до стыда

за гибель императорской семьи,

в имперском понимании стиха,

как антитезы власти, антидезы.

И принимали вещий мой язык —

по телефону в «мерседесе» —

тунгус и друг Стенвей калмык

У пса был поп,

потом был флоп:

пес попа сожрал

и песню записал.

Прощай, империя Сизифова!

В самом себе не материаль-

ную тебя – метафизическую —

я победил. Я потерял.

В антиимперии репейной

Урожай рэпа. Я расту.

Мы снова к новому preparing.

Все тонет в фиолетовом цвету.

Душа свободна. Но скребет, как мышь,

империалистическая мысль —

как Минск? и не сожгли ли Дагомыс?

империалистическая боль —

теперь меж нас граница, что с Тобой?

1992

Русская песня

Приедешь бледная, совсем не пьяная,

моя сердечная диссидентка,

глаза туманные, звезда обманная,

Непонимание. Misunderstanding.

А там за стенкою Москва времянная.

Misunderstanding. Непонимание.

Умчишь в Германию. И там без денег —

непонимание, misunderstanding.

Не понимают тебя соседи.

Не понимают друзья и родичи.

Пришло сердечное диссидентство,

сменив политику на эротику.

Уму понятно, но сердце мается.

Ты вечно ставишь не то в кассетник.

Играешь в шахматы на воллейбольной сетке

и улетаешь в непонимание.

Не водки просишь – вина десертного,

а то Бергсона в наш мат вмонтируешь —

всех твоя лексика ненормативная

возмущает. Misunderstanding.

Живешь с включенным кондиционером.

В отпаде денди наши романные.

Непониманье – канцерогенно,

пойми, смертельно непонимание.

Стерилизуйте еду и ванную!

Мойте руки после аплодисментов!

Свеча заздравная поминальную

не понимает.

Misunderstanding.

Какою музыкой невменяема,

в черных наушниках прически стерео,

жила Наталия Николаевна?

Непониманье. Misunderstanding.

И не всеобщая клептомания

меня волнует, не курсы стерлингов.

А абсолютное непонимание,

наша нормальная Орестея.

Но ты не можешь же быть нормальною?!

Проснись, как прежняя, без истерик,

стань, моя мания – Мисс Понимание,

Miss Understanding!

1993

Я – money

Фирмка —

маниманиманимани – нема —

вложи в дома! —

неманиманиманимани-Манэ, 4 Мани, мы в романе! —

маниманиманимани – нема —

тюрьма – из-за дерьма? —

маниманияманияМММанияманияманиямани —

я – манияманимани —

НЕМА

1992

№ 17

розовые от рассвета

крылышки стрекозиные

со щелкою между ними

рассвет шанель № 9

закат ланком № 40

светлые красные красные

красные темные темные

осевшие на фужерах

осадок красной досады

на снежных узорах окон

как на бумажных салфетках

окно говорящее

на памяти на прощанье

черные под подбородком

как штемпель мясного рынка

на ночь уже без краски

под утро еще без краски

твои вернее мои

печаль моя № 8

улыбка № 15

оральные у ораторов

на лбу восковом навеки

плывущие в крематорий

заплаканные на письмах

с кляксой от лихорадки

обиженные неразжимающиеся

твои как шляпка шурупа

с бороздкою для отвертки

наглые № 30

на сигаретном дыме

над дырами одиночества

шелковые как штопка

из поперечных стежков

малиновые напильнички

шепчущие молитву

пропавшие № 8

мазки предупреждающей краски

чтоб не разбиться о воздух

светлые красные темные

от пяток и до макушки

жизнь фарфоровый чайник

покрытый красным горохом

словно спина от банок

разлука № 16

свидание № 10

с добавкою перламутра

сохнущие под номерками

как под скрепками бельевыми

о чем говорят фужеры?

какой номер у тайны?

у счастья?

– Внедрившийся в нашу банду,

вы – труп.

Вы собирали для банка данных

дактилоскопию губ.

1993

* * *

Куплю «макарова».

Пойду пострелять в лесок.

Попал березе под сосок.

И долго эхо не смолкало.

Нахалка крыльями махала.

Я бросил в озеро «макарова».

И глянул сверху в озерцо —

пошли круги, круги мишени,

и окружали отраженья.

И в центре их – мое лицо.

Бежать от этого макабра!

Почему я не подсуетился,

чтоб уехать из этих лет?

Не по зову патриотизма.

Дорога цена за билет.

От разваливающегося Блаженного

как уеду?

Пусть стреляют на поражение.

В поражении здесь – победа.

1992

Бульвар

Я корчил галантную рожу

и, как подобало годам,

прощальную белую розу

бросал к Твоим спелым ногам.

Ты стала красивей и строже.

Весь в складках, с отвисшей губой,

бульдог, словно белая роза,

влюбленно идет пред Тобой.

Темнеет. Мы жили убого.

Но пара незначащих фраз,

но белая роза бульдога,

но Бога присутствие в нас...

1993

* * *

Когда совсем уж плохо,

я не тревожу Бога,

не открываю Блока —

я ухожу в дорогу.

И озарит из балки

заря необъяснимо

мне след от лыжной палки,

как ломтик апельсина.

1993

* * *

Пусть жизни пролито полчаши,

дай им отпить. Не уходи.

Избавь нас пуще всех печалей,

печаль сердечной глухоты.

Хоть люди не прощают это,

но сердцу зрячему в награду

тебе из пачки сигаретной

сыграют трубочки органа.

В мученьях дней, в печатных ралли

сентиментальной лимиты

избавь нас пуще всех печалей,

печаль сердечной пустоты.

1993

* * *

Море красится сурьмою,

о Тебе напомнить хочет.

Забелеет парус в море,

как в кармашке Твой платочек.

1992

* * *

Пальцы твоей ступни, уменьшающиеся, как слоники

на бабушкином комоде, – фигурки твоей родни,

уменьшенные от времени, сплющенные, как гномики, —

отец твой, салонная бабушка, дед, матушка, все они —

плюс сгорбленная в мизинчик любовница Наполеона, —

подсматривают за нами с пляжевой простыни,

как было лежать им в гробике туфель, где все – ни-ни!

Пляж пускает, как подсолнухи, панцирные клешни.

Ушел сухогруз в Салоники. Но пальцы твоей ступни

мне жить не дают, привставшие над простыней зеленою,

фаланги к потустороннему, которое не спугни,

жмурящиеся от жизни, от моря на вкус соленые,

шалом! Что желают пальцы левой твоей ступни?

1992

* * *

Не разлюбите без взаимности!

Еще вас любят по инерции.

Но телефон уже с заминкою,

самой вам этому не верится.

И в шарфе афтершейв жасминовый

висит в шкафу и не выветривается.

Не позабудьте без взаимности,

в себе на ключик запирайте

провинциальную гостиницу

с сухими иглами в кровати,

где совы ухают совминовские,

ваш шарф, продлив полоску Млечную,

от подоконника до плинтуса

бежит дорогой подвенечною,

вы в нем всегда, как под инъекцией, —

красивая – глазам не вынести!

Не девственница Книги Гиннесса,

но и не ветреница,

не напивайтесь без взаимности

с ним и счастливою соперницей.

Ну, хоть бы ненависть взаимную!

Не изменяйте без взаимности

себе. Взаимности добейтесь.

Верните его в ту гостиницу.

Когда же он наивно двинется —

тарелки об него разбейте,

пусть брызнут батарейки Сименса!

Набейте морду без взаимности.

А так – не вынести.

1993

Эфирные стансы

(написанные во время пребывания в телеящике с К. Кедровым)

Мы сидим в прямом эфире.

Мы для вас, как на корриде.

Мы сейчас в любой квартире —

говорите, говорите.

Кто-то в нос, как гайморит,

что я заразен, говорит.

У кого что болит,

тот о том и говорит.

Вянем, уши растопыря,

в фосфорическом свету,

словно бабочки в эфире

или в баночке, в спирту.

Костя, не противься бреду.

Их беде пособолезнуй.

В брани критиков (по Фрейду) —

их истории болезни.

У кого что болит,

тот о том и говорит.

Вся Россия в эйфории.

Митингуют поварихи.

Говорящие вороны.

Гуси с шеей Нефертити.

Мы за всех приговоренные

отвечать здесь. Говорите.

Я виновен, что Отечество

у разбитого корыта.

Если этим вы утешитесь —

говорите, говорите.

Где-то в жизни аварийной

стриженная, как мальчиш,

милая периферия,

дышишь в трубку и молчишь?

Не за облаком, не в Фивах,

философствуя извне,

мы сидим в прямом эфире,

мы живем в прямом дерьме.

Мы живем не так, чтоб сытно.

Нет бензина. Есть «низ неб».

Костя, Костя, друг мой ситный,

кушаем никоваХлеб.

Я, наверно, первый в мире

из поэтов разных шкал,

кто стихи в прямом эфире

на подначку написал.

Иль под взглядами Эсфири,

раньше всех наших начал,

так Христос в прямом эфире

фарисеям отвечал.

Ночь сознанья. Как помирим

эту истину и Ту?..

Станем мыслящим эфиром,

пролетая темноту.

Ночь 21/22 июня 1994 г.

В Склифе

В какие нас бездны сбрасывают

написанные от руки

Свобода, Равенство, Братство,

где вместо запятых – курки?

И тенью от Белого дома,

как выел пятно купорос,

с газет подымают ладони

пробелы цензурных полос.

И русский под дулами русскими

к стенке лицом встает,

прижат как дверная ручка...

Куда эта дверь ведет?

Там раненый на хирурга

хрипит, без наркоза стерпя:

«А ты за кого, херуга?!»

– Дурак, за тебя.

В палаты там прут с автоматами.

Сестричкам грозит самосуд.

И банки отнюдь не с томатами

оглохшие бабки несут.

Бреду меж кровавых носилок.

Там, в сырости здания,

я чувствую третью силу.

Она – сострадание.

На койках соседних в больнице

вдруг мой одноразовый шприц

вернет к человеческой жизни

и жертв и невинных убийц?..

4 октября 1994 г.

Зевака

Я – Москвы зевака,

снайперов мишень.

Нас с моста эваку-

ируют взашей.

Все, как у «Живаго».

Без Христа страшней.

На витринах Снайдерсы,

а в кармане – вакуум.

Сникерсы и снайперы.

Что-то рядом звякнуло.

Что-то рядом просвистело.

Интересное кино.

Где-то бродит мое тело?

А душе не все ль равно?

Мы – случайные мишени,

мы зеваки, я и ты,

в нас постыдное смешенье

любопытства и беды.

Позабыв хохмить и охать,

я гляжу на Белый дом,

почерневший, словно ноготь

от удара молотком.

Что-то сердце хватануло.

Я гляжу позор страны,

как вверху клавиатуры

стали клавиши черны.

А на улице Неждановой,

где ходил я час назад,

разбросав стекло несданное,

три застреленных лежат.

5 октября 1994 г.

* * *

Тот – в Склифосовке,

вскрыт философски.

Тот – в трепанации

от трепа нации.

1994

Переход

За что мне этот переход?

Я в подсознание Москвы

спустился в судьбы и мослы,

где каждый душу продает.

Я к Склифосовке в переход

от бешенства шел на укол.

И каждый, кто сюда пришел,

как урка, клал кишки на стол.

Кто лез из «вольвы» наверху,

свою здесь нюхал требуху.

И женщина под общий смех

рожала на виду у всех.

Не из протеста – от тоски,

носки развесив, как беду,

народ кладет свои кишки,

когда совсем невмоготу.

Господь нас превратил в господ.

На что нам этот переход?

Был скоточеловекобог,

стал богочеловекоскот.

Телка, слаба на передок,

несла для пыток утюжок.

Криминогенная пила

лежала тенью от Кремля.

Была опасной колбаса —

колба из пса.

И целлофан вместо гробов

искали толпы мертвецов.

Лишась бердяевских примет,

наш Дух переходил в Предмет.

Инстинкт пластинками синел.

Печаль садилась на шинель.

Мысль разносила менингит.

Стаканы мутны от идей.

Им было больно ими быть,

не быть было еще больней.

Безвыходно в стране той жить,

безвыходно расстаться с ней.

И было стыдно здешним быть,

не быть было еще стыдней.

Шинель надета на гуру.

И беспредел смердел в углу.

Я торопился на иглу.

Вязали бешенство в мешок.

Сажали душу на горшок.

Над городом зиял Гор-шок.

России расширялся шов

в душе и через потолок.

Дай передыха, переход!

С клочка газеты «Эрих Хон...»

порошковая душа

жалась в банке алкаша.

Он пред собой сгребал, как краб,

свой прожитый грошовый скарб.

Лежал, как лилипута скальп,

презерватив – пупок любви.

Хичкок.

Я отдал бы кишки свои,