Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Андрей Вознесенский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Annotation
Родился в Москве. Детство провел в Киржаче Владимирской области. Здесь же, во Владимире, в самом начале 60-х вышла его первая книжка стихов "Мозаика". Автор многочисленных поэтических сборников – "Треугольная груша", "Антимиры", "Дубовый лист виолончельный" и др. По его стихам были поставлены спектакли – "Антимиры" на Таганке и "Юнона и Авось" в Ленкоме. До сих пор с успехом продолжает свою поэтическую деятельность. В собрании сочинений нашли своё пристанище лучшие стихи замечательного поэта Андрея Вознесенского. Родился в Москве. Детство провел в Киржаче Владимирской области. Здесь же, во Владимире, в самом начале 60-х вышла его первая книжка стихов "Мозаика". Автор многочисленных поэтических сборников – "Треугольная груша", "Антимиры", "Дубовый лист виолончельный" и др. По его стихам были поставлены спектакли – "Антимиры" на Таганке и "Юнона и Авось" в Ленкоме. До сих пор с успехом продолжает свою поэтическую деятельность. В собрании сочинений нашли своё пристанище лучшие стихи замечательного поэта Андрея Вознесенского.
Андрей Вознесенский
Романс
Хобби света
Ностальгия по настоящему
Яблокопад
* * *
Озеро
Беловежская баллада
Звезда
Обмен
* * *
Похороны цветов
Смерть Шукшина
Вольноотпущенник времени
Мужиковская весна
Табуны одичания
Черное ерничество
Новогодние ралли-стоп
* * *
* * *
* * *
Российские селф-мейд-мены
Не забудь
Гость из тысячелетий
I
II
III
IV
V
Песчаный человечек
Пир
Неба бы!..
* * *
Эрмитажный Микеланджело
Засуха
Истина
Любовь
Утро
Гнев
«Ночь» Буонарроти
Ответ Буонарроти
Мадригал
Эпитафии
I
II
Смерть
Фрагмент автопортрета
Спринтер
Реквием
Красота
Старый Новый год
АВОСЬ!
Вступление
I Пролог
II
III
IV
V
VI
VII
Архивные документы, относящиеся к делу Резанова Н.П.
№ 2 Второе письмо Резанова – Н. И. Дмитриеву
Чин икс:
№ 3 Выписка из истории г.г. Довыдова и Хвастова
Чин игрек:
Чин икс:
Рапорт
№ 4 В темнице
№ 5
№ 6
№ 7 Из письма Резанова – Державину
Мой памятник
№ 8
Чин икс:
№ 9
№ 10
№ 11 Резанов – Конче
VIII
(В Сенате)
IX
Молитва Богоматери – Резанову
Эпилог
Скульптор свечей
Песня акына
Реквием оптимистический
Автомат
* * *
Мать
Водная лыжница
Кромка
Жестокий романс
Донор дыхания
* * *
Ода дубу
Свет друга
Две песни
I. Он
II. Она
Хозяйки
Заповедь
Правила поведения за столом
* * *
Соловей-зимовщик
* * *
* * *
* * *
* * *
Фиалки
* * *
* * *
Ее повесть
* * *
Старофранцузская баллада
Скука
Ода на избрание в Академию искусств
Пасата
* * *
Муравей
Разговор с эпиграфом
Песня о Мейерхольде
Ванька-авангардист
* * *
* * *
* * *
ДАМА ТРЕФ
Пролог и I-е действие
Пролог-посвящение
Картина 1-я
Картина 2-я
Картина 3-я
Картина 4-я
Публика (гуляя по фойе и холлам, хором):
Молитва мастера
II Действие
Картина 1-я
Картина 2-я
Песня за сценой
Картина 3-я
III Действие
Явление 1
Режиссерские ремарки о жанре поэмы
Очередь московских женщин
Сага
Монолог Резанова
Уездная хроника
Пиета
Соблазн
Преображение
Люмпен-интеллигенция
Нечистая сила
* * *
* * *
Не исчезай
Ипатьевская баллада
Заплыв
Первая любовь
Ответ на записку
* * *
* * *
«Кому на Руси жить плохо»
Инструкция
Монолог века
Ода одежде
Перед ремонтом
Стеклозавод
Долг
* * *
* * *
* * *
* * *
Вторые рощи
* * *
* * *
Зарастающее озеро
Оленья охота
Мальвина
1
2
3
4
5
Бойни перед сносом
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
Черные верблюды
Вслепую
Свеча
Молчальный звон
Храм Григория Неокесарийского, что на Б. Полянке
* * *
* * *
* * *
Обсерватория
Терновник
Прости мне
Новая Лебедя
* * *
* * *
Р. S.
* * *
Гибель оленя
Женщина в августе
Север
ЛЕД-69
Заплачка перед поэмой
Пролог
Льдина первая
Льдина вторая
Эпилог
Ледовый эпилог
Римская распродажа
Пейзаж с озером
Русско-американский романс
Книжный бум
Рукопись
Лирическая религия
* * *
* * *
Лесная малица
Утица
Часы посещения
* * *
Другу
* * *
Перед рассветом
* * *
Открытка
* * *
Месса-04
Грех
E. W.
* * *
Пароход влюбленных
Тетка
Аннабел Ли
Травматологическая больница
Рентгеноснимок
Фары дальнего света
Автолитография
* * *
Никогда
Берегите заик!
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
Пролог
IX
X
XI
XII
Цикламена
Распусти волосы
* * *
Шло убийство
Искушение
Мальчик стекол
Бомж
I
II
Исповедь «сырихи»
Лиза омона
Секс-контры
Черные простыни
* * *
Россия без очередей
Переделкинский ключ
Мы – ямы
Репейник Империи
Русская песня
Я – money
№ 17
* * *
Бульвар
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Эфирные стансы
В Склифе
Зевака
* * *
Переход
* * *
* * *
* * *
Гарь
* * *
Грех Уныния
* * *
Молитва
Диссертация о «Голом Короле»
* * *
Путешествие из Ленинграда в Петербург
Two-sovka
* * *
Очисти снег
Еще очисти снег
* * *
Мумии мысли
* * *
Демгородок
Звезда по имени поэта
* * *
* * *
Реформа в литературе
Жуткий Крайзис Супер Стар
1
2
3
4
5
6
7
8
9
Партия Артемия Троицкого
Эпилог
Прощальная песня Магдалины
Последние семь слов Христа
Вступление
I
II
Молитва Марии
III
IV
V
VI
VII
Землетрясение
Это последние семь слов Христа.
Андрей Вознесенский
Собрание сочинений. Том 2
Романс
Запомни этот миг. И молодой шиповник.
И на Твоем плече прививку от него.
Я – вечный Твой поэт и вечный Твой любовник.
И – больше ничего.
Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить,
а через тыщу лет и более того
Ты вскрикнешь, и в Тебя царапнется шиповник...
И – больше ничего.
1975
Хобби света
Я сплю на чужих кроватях,
сижу на чужих стульях,
порой одет в привозное,
ставлю свои книги на чужие стеллажи, —
но свет
должен быть
собственного производства.
Поэтому я делаю витражи.
Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа,
но крылья за моей спиной
работают как ветряки.
Свет не может быть купленным
или продажным.
Поэтому я делаю витражи.
Я прутья свариваю электросваркой.
В наших магазинах не достать сырья.
Я нашел тебя на свалке.
Но я заставлю тебя сиять.
Да будет свет в Тебе
молитвенный и кафедральный,
да будут сумерки как тамариск,
да будет свет
в малиновых Твоих подфарниках,
когда Ты в сумерках притормозишь.
Но тут мое хобби подменяется любовью.
Жизнь расколота? Не скажи!
За окнами пахнет средневековьем.
Поэтому я делаю витражи.
Человек на 60% из химикалиев,
на 40% из лжи и ржи...
Но на 1% из Микеланджело!
Поэтому я делаю витражи.
Но тут мое хобби занимается теософией.
Пузырьки внутри сколов
стоят, как боржом.
Прибью витраж на калитку тесовую.
Пусть лес исповедуется
пред витражом.
Но это уже касается жизни, а не искусства.
Жжет мои легкие эпоксидная смола.
Мне предлагали (по случаю)
елисеевскую люстру.
Спасибо. Мала.
Ко мне прицениваются барышники,
клюют обманутые стрижи.
В меня прицеливаются булыжники.
Поэтому я делаю витражи.
1975
Ностальгия по настоящему
Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию —
ностальгию по настоящему.
Будто послушник хочет к Господу,
ну а доступ лишь к настоятелю —
так и я умоляю доступа
без посредников к настоящему.
Будто сделал я что-то чуждое,
или даже не я – другие.
Упаду на поляну – чувствую
по живой земле ностальгию.
Нас с тобой никто не расколет,
но когда тебя обнимаю —
обнимаю с такой тоскою,
будто кто тебя отнимает.
Когда слышу тирады подленькие
оступившегося товарища,
я ищу не подобья – подлинника,
по нему грущу, настоящему.
Одиночества не искупит
в сад распахнутая столярка.
Я тоскую не по искусству,
задыхаюсь по-настоящему.
Все из пластика – даже рубища,
надоело жить очерково.
Нас с тобою не будет в будущем,
а церковка...
И когда мне хохочет в рожу
идиотствующая мафия,
говорю: «Идиоты – в прошлом.
В настоящем – рост понимания».
Хлещет черная вода из крана,
хлещет ржавая, настоявшаяся,
хлещет красная вода из крана,
я дождусь – пойдет настоящая.
Что прошло, то прошло. К лучшему.
Но прикусываю как тайну
ностальгию по настающему,
что настанет. Да не застану.
1975
Яблокопад
Я посетил художника после кончины
вместе с попутной местной чертовкой.
Комнаты были пустынны, как рамы,
что без картины.
Но из одной доносился Чайковский.
Припоминая пустые залы,
с гостьей высокой в афроприческе,
шел я, как черным воздушным шаром.
Из-под дверей приближался Чайковский.
Женщина в кресле сидела за дверью.
40 портретов ее окружали.
Мысль, что предшествовала творенью,
сделала знак, чтобы мы не мешали.
Как напряженна работа натурщицы!
Мольберты трудились над ней на треногах.
Я узнавал в их все новых конструкциях
характер мятущийся и одинокий —
то гвоздь, то три глаза, то штык трофейный,
как он любил ее в это время!
Не находила удовлетворенья
мысль, что предшествовала творенью.
Над батареею отопленья
крутился Чайковский, трактуемый Геной
Рождественским. Шар умолял его в небо
выпустить. В небе гроза набрякла.
Туча пахла, как мешок с яблоками.
Это уже ощущалось всеми:
будто проветривали помещенье —
мысль, что предшествовала творенью,
страсть, что предшествовала творенью,
тоска, что предшествовала творенью,
шатала строения и деревья!
Мысль в виде женщины в кресле сидела.
Была улыбка – не было тела.
Мысль о собаке лизала колени.
Мыслью о море стояла аллея.
Мысль о стремянке, волнуя, белела —
в ней перекладина, что отсутствовала,
мыслью о ребре присутствовала.
Съеживалось общество потребления.
Мысль о яблоке катилась с тарелки.
Мысль о тебе стояла на тумбочке.
«Как он любил ее!» – я подумал.
«Да», – ответила из передней
недоуменная тьма творенья.
Вот предыстория их отношений.
Вышла студенткой. Лет было мало.
Гения возраст – в том, что он гений.
Верила, стало быть, понимала.
Как он ревнует ее, отошедши!
Попробуйте душ принять в его ванной —
душ принимает его очертанья.
Роман их длится не для посторонних.
Переворачивался двусторонний
Чайковский. В мелодии были стоны
антоновских яблонь. Как мысль о создателе,
осень стояла. Дом конопатили.
Шар об известку терся щекою.
Мысль обо мне заводила Чайковского,
по старой памяти, над парниками.
Он ставил его в шестьдесят четвертом.
Гости в это не проникали.
«Все оправдалось, мэтр полуголый,
что вы сулили мне в стенах шершавых
гневным затмением лысого шара,
локтями черными треугольников».
Море сомнительное манило.
Сохла сомнительная малина.
Только одно не имело сомненья —
мысль о бессмысленности творенья.
Цвела на террасе мысль о терновнике.
Благодарю вас, мэтр модерновый!
Что же есть я? Оговорка мысли?
Грифель, который тряпкою смыли?
Я не просил, чтоб меня творили!
Но заглушал мою говорильню
смысл совершаемого творенья —
ссылка на Бога была б трафаретной —
Материя. Сад. Чайковский, наверное.
Яблоки падали. Плакали лабухи.
Яблок было – греби лопатой!
Я на коленях брал эти яблоки
яблокопада, яблокопада.
Я сбросил рубаху. По голым лопаткам
дубасили, как кулаки прохладные.
Я хохотал под яблокопадом.
Не было яблонь – яблоки падали.
Связал рукавами рубаху казнимую.
Набил плодами ее, как корзину.
Была тяжела, шевелилась, пахла.
Я ахнул —
сидела женщина в мужской рубахе.
Тебя я создал из падших яблок,
из праха – великую, беспризорную!
Под правым белком, косящим набок,
прилипла родинка темным зернышком.
Был я соавтором сотворенья.
Из снежных яблок там во дворе мы
бабу слепляем. Так на коленях
любимых лепим. Хозяйке дома
тебя представил я гостьей якобы.
Ты всем гостям раздавала яблоки.
И изъяснялась по-черноземному.
Стояла яблонная спасительница,
моя стеснительная сенсация.
Среди диванов глаза просили:
«Сенцa бы!»
Откуда знать тебе, улыбавшейся,
в рубашке, словно в коротком платьице,
что, забывшись, влюбишься, сбросишь
рубашку
и как шары по земле раскатишься!..
Над автобусной остановкой
туча пахла, как мешок с антоновкой.
Шар улетал. В мире было ветрено.
Прощай, нечаянное творенье!
Вы ночевали ли в даче создателя,
на одиночестве колких дерюжищ?
И проносилось в вашем сознании:
«Благодарю за то, что даруешь».
Благодарю тебя, автор творенья,
что я случился частью твоею,
моря и суши, сада в Тарусе,
благодарю за то, что даруешь,
что я не прожил мышкой-норушкой,
что не двурушничал тобой, время,
даже когда ты мне даришь кукиш,
и за удары остервенелые,
даже за то, что дошел до ручки,
даже за это стихотворенье,
даже за то, что завтра задуешь, —
благодарю тебя, что даруешь
краткими яблоками коленей!
За гениальность твоих натурщиц,
за безымянность твоей идеи…
И повторяли уже в сновиденье:
«Боготворю за то, что даруешь».
В мир открывались ворота ночные.
Вы уезжали. Собаки выли.
Не посещайте художника после кончины,
а навещайте, пока вы живы.
1981
* * *
Есть русская интеллигенция.
Вы думали – нет? Есть.
Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.
Есть в Рихтере и Аверинцеве
земских врачей черты —
постольку интеллигенция,
поскольку они честны.
«Нет пороков в своем отечестве».
Не уважаю лесть.
Есть пороки в моем отечестве,
зато и пророки есть.
Такие, как вне коррозии,
ноздрей петербуржской вздет,
Николай Александрович Козырев —
небесный интеллигент.
Он не замечает карманников.
Явился он в мир стереть
второй закон термодинамики
и с ним тепловую смерть.
Когда он читает лекции,
над кафедрой, бритый весь —
он истой интеллигенции
указующий в небо перст.
Воюет с извечной дурью,
для подвига рождена,
отечественная литература —
отечественная война.
Какое призванье лестное
служить ей, отдавши честь:
«Есть, русская интеллигенция!
Есть!»
1975
Озеро
Кто ты – непознанный Бог
или природа по Дарвину, —
но я по сравненью с Тобой,
как я бездарен!
Озера тайный овал
высветлит в утренней просеке
то, что мой предок назвал
кодом нечаянным: «Господи...»
Господи, это же ты!
Вижу как будто впервые
озеро красоты
русской периферии.
Господи, это же ты
вместо исповедальни
горбишься у воды
старой скамейкой цимбальной.
Будто впервые к воде
выйду, кустарник отрину,
вместо молитвы Тебе
я расскажу про актрису.
Дом, где родилась она, —
между собором и баром...
Как ты одарена,
как твой сценарий бездарен!
Долго не знал о тебе.
Вдруг в захолустнейшем поезде
ты обернешься в купе:
Господи...
Господи, это же ты...
Помнишь, перевернулись
возле Алма-Аты?
Только сейчас обернулись.
Это впервые со мной, это впервые,
будто от жизни самой
был на периферии.
Годы. Темнкоты. Мосты.
И осознать в перерыве:
Господи – это же ты!
Это – впервые.
1975
Беловежская баллада
Я беру тебя на поруки
перед силами жизни и зла,
перед алчущим оком разлуки,
что уставилась из угла.
Я беру тебя на поруки
из неволи московской тщеты.
Ты – как роща после порубки,
ты мне крикнула: защити!
Отвернутся друзья и подруги.
Чтобы вспыхнуло все голубым,
беловежскою рюмкой сивухи
головешки в печи угостим.
Затопите печаль в моем доме!
Поет прошлое в кирпичах.
Все гори синим пламенем кроме —
запалите печаль!
В этих пылких поспешных поленьях,
в слове, вырвавшемся, хрипя,
ощущение преступленья,
как сказали бы раньше – греха.
Воли мне не хватало, воли.
Грех, что мы крепостны на треть.
Столько прошлых дров накололи —
хорошо им в печали гореть!
Это пахнет уже не романом,
так бывает пожар и дождь —
на ночь смывши глаза и румяна,
побледневшая, подойдешь.
А в квартире, забытой тобою,
к прежней жизни твоей подключен,
белым черепом со змеею
будет тщетно шуршать телефон...
В этой егерской баньке бревенчатой,
точно сельские алтари,
мы такою свободой повенчаны —
у тебя есть цыгане в крови.
Я беру тебя на поруки
перед городом и людьми.
Перед ангелом воли и муки
ты меня на поруки возьми.
1975
Звезда
Аплодировал Париж
в фестивальном дыме.
Тебе дали первый приз —
«Голую богиню».
Подвезут домой друзья
от аэродрома.
Дома нету ни копья.
Да и нету дома.
Оглядишь свои углы
звездными своими,
стены пусты и голы —
голая богиня.
Предлагал озолотить
режиссер павлиний.
Ты ж предпочитаешь жить
голой, но богиней.
Подвернется, может, роль
с текстами благими.
Мне плевать, что гол король!
Голая богиня...
А за окнами стоят
талые осины
обнаженно, как талант, —
голая Россия!
И такая же одна
грохает тарелки
возле вечного огня
газовой горелки.
И мерцает из угла
в сигаретном дыме —
ах, актерская судьба!
Голая богиня.
1975
Обмен
Не до муз этим летом кромешным.
В доме – смерти, одна за другой.
Занимаюсь квартирообменом,
чтобы съехались мама с сестрой.
Как последняя песня поэта,
едут женщины на грузовой,
две жилицы в посмертное лето —
мать с сестрой.
Мать снимает пушинки от шали,
и пушинки
летят
с пальтеца,
чтоб дорогу по ним отыскали
тени бабушки и отца.
И как эхо их нового адреса,
провожая заплаканный скарб,
вместо выехавшего августа
в наши судьбы въезжает сентябрь.
Не обменивайте квартиры!
Пощади, распорядок земной,
мою малую родину сирую —
мать с сестрой.
Обменяться бы – да поздновато! —
на удел,
как они, без вины виноватых
и без счастья счастливых людей.
1974
* * *
Боже, ведь я же Твой стебель,
что ж меня отдал толпе?
Боже, что я Тебе сделал?
Что я не сделал Тебе?
1975
Похороны цветов
Хороните цветы – убиенные гладиолусы,
молодые тюльпаны, зарезанные до звезды...
С верхом гроб нагрузивши,
на черном автобусе
провезите цветы.
Отпевайте цветы у Феодора Стратилата.
Пусть в ногах непокрытые Чистые лягут пруды.
«Кого хоронят?» – спросят
выходящие из театра.
Отвечайте: «Цветы».
Она так их любила, эти желтые одуванчики.
И не выдержит мама, когда застучит молоток.
Крышкой прихлопнули, когда стали
заколачивать,
как книжную закладку, белый цветок.
Прожила она тихо, и так ее тихо не стало...
На случайную почву случайное семя падет.
И случайный поэт
в честь Марии Новопреставленной
свою дочь назовет...
1975
Смерть Шукшина
Хоронила Москва Шукшина,
хоронила художника, то есть
хоронила страна мужика
и активную совесть.
Он лежал под цветами на треть,
недоступный отныне.
Он свою удивленную смерть
предсказал всенародно в картине.
В каждом городе он лежал
на отвесных российских простынках.
Называлось не кинозал —
просто каждый пришел и простился.
Называется не экран,
если замертво падают наземь.
Если б Разина он сыграл —
это был бы сегодняшний Разин.
Он сегодняшним дням – как двойник.
Когда зябко, курил он чинарик,
так же зябла, подняв воротник,
вся страна в поездах и на нарах.
Он хозяйственно понимал
край как дом – где березы и хвойники.
Занавесить бы черным Байкал,
словно зеркало в доме покойника.
1975
Вольноотпущенник времени
Вольноотпущенник Времени возмущает его рабов.
Лауреат Госпремии тех, довоенных годов
ввел формулу Тяжести Времени.
Мир к этому не готов.
Его оппонент в полемике выпрыгнул из своих зубов.
Вольноотпущенник Времени восхищает его рабов.
Был день моего рождения. Чувствовалась духота.
Ночные персты сирени, протягиваясь с куста,
губкою в винном уксусе освежали наши уста.
Отец мой небесный, Время, испытывал на любовь.
Созвездье Быка горело. С низин подымался рев —
в деревне в хлеву от ящура живьем сжигали коров.
Отец мой небесный, Время, безумен Твой часослов!
На неподъемных веках стояли гири часов.
Пьяное эхо из темени кричало, ища коробок,
что Мария опять беременна, а мир опять не готов...
Вольноотпущенник Времени вербует ему рабов.
1975
Мужиковская весна
В. Солоухину
Не бабье лето – мужиковская весна.
Есть зимний дуб. Он зацветает позже.
Все отцвели. И не его вина,
что льнут к педалям красные сапожки
и воет скорость, перевключена.
В лесу проходят правила вожденья!
Ему годится в дочери она.
Цветут дубы. Ну, прямо наважденье!
Такая незаконная весна
шатает семьи, как землетрясенье.
Учись, его свобода и питомица!
Он твой кумир, опора и кремень...
Ты на его предельные спидометры
накрутишь свои первые км.
Цветы у дуба розовато-крем,
от их цветенья воздух проспиртованный.
Что будет с вами? Это возраст леса,
как говорит поэт – ребра и беса,
а повесть Евы не завершена...
На память в узелок сплети мизинец.
Прощай и благодарствуй, дуб-зиминец!
Сигналит мужиковская весна.
1975
Табуны одичания
Столбенею на мазутном полустанке.
К Севастополю несутся табуны —
мустанги,
одичавшие после войны.
Одичалый жеребец, чей дед контужен,
ну а бабушка гнедая оккупантка,
племенных кобыл уводит из конюшен.
Ну, мустанги!
Ну, мустанги! Кто разграбил сахар в чайных,
ассигнации слизнул в районном банке?
Рыщет банда долгогривая мустангов.
Одичание.
Одичали над чаирами ничейными
и шиповниками стали розы чайные.
Одновременно с приручением
происходит рост одичания.
Поглядите в глаза дочерние,
что за джунглевые в них чаянья?
В век всеобщего обучения —
частный рост одичания.
А у чалого мустанга жизнь отчаянна,
как прокормишься под вьюгами крещенскими?
Приручение – одичание —
истребление – воскрешение.
Отслужили лошадям панихиду.
Неминуемый гол. Штанга!
Жизнь принюхивается ехидно
музыкальной ноздрей мустанга.
Милый, милый смешной дуралей,
паровоз допотопный кончится,
оказалась его удалей
первозданная мустанговая конница!
Их отстреливают охотники
ради конской колбасы воровато.
Не хватает сейчас Дон Кихотов,
замещают их Россинанты.
Пейте крымское шампанское —
игристое, мускатное!
Не бейте крымских мустангов.
Скачите, мустанги!
1975
Черное ерничество
Когда спекулянты рыночные
прицениваются к Чюрлёнису,
поэты уходят в рыцари
черного ерничества.
Их самоубийственный вывод:
стать ядом во имя истины.
Пусть мир в отвращении вырвет,
а следовательно – очистится.
Но самое черное ерничество,
заботясь о человеке,
химической червоточиной
покрыло души и реки.
Но самые черные ерники
в белых воротничках,
не веря ни в Бога, ни в черта,
кричат о святых вещах.
Верю в черную истину,
верю в белую истину,
верю в истину синюю —
не верю в истину циника...
Мой бедный, бедный ерник!
Какие ж твои молитвы?
У лица дождевые дворники
машут опасной бритвой.
Тоска твою душу ест,
когда ты хохмишь у фрески,
где тащит страдалец крест:
«Христос на воскреснике».
Поэты – рыцари чина
Светлого Образа.
Да сгинет первопричина
черного ерничества!
1975
Новогодние ралли-стоп
Пл. Маяковского. 3 ч. дня.
Ты в четырех машинах впереди меня.
«Волга». «Москвич». «Рафик».
Красный зад с табличкою «проба».
Трафик.
Пробка.
Постовой с микрофоном —
как эстрадный трагик.
Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья.
Сопот. Роберт. Долуханова.
Ты в трех машинах впереди меня.
Трафик.
До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-ре —
100 ре-домино-сын в МИСИ-неси 100 ре.
Три часа до Нового года.
Пл. Пушкина. Нет обгона.
Пушкин. Фет. Барков. Переделков. Упаковкин.
Нет парковки.
Пробка.
Исторический график:
Людовики – 7-й, 8-й, 81/2, до черта графов.
Твои любовники – Владлен 3-й, Владлен 4-й.
«Рафик».
Мне плохо.
График.
Пробка.
Мысли:
не завелись бы в кардане мыши.
2 часа до Нового года.
Пл. Маяковского. Капоты, капоты —
теснее, чем клавиши
или места на Ваганьковском кладбище.
Авто – моя крепость, авторакушка.
Ловушка!
Кого боится Вирджиния Вульф?
Всех, кто сядет впервые за руль.
Старушка пешком обгоняет вас
со скоростью 100 км в час.
По тротуарам несутся ночные ковбои
с единственной мыслью: кого бы?
«Шкоды»! Пошехония!
Пора ограничить скорость пешеходов.
Или ввести единую.
1/2 часа до Нового года.
Ты в двух машинах впереди меня.
О, вечный зад с табличкою «проба»!
Пробка.
С РАБОТЫ И НА РАБОТУ
ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА,
ИЗ ФРУНЗЕ В САРАНСК
НЕ ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФРАНС.
Одинокий мужчина
меняет машину
в центре Пушкинской площади
на «Жигули» той же площади,
но в районе Крымского моста
Твоя машина пуста.
Я тоскую по сильным глаголам —
жить – думать – дышать – мчать,
как форвард тоскует по голу,
когда окончился матч.
Догнать – обернуться – увидеть —
вернуться – себя подарить —
нарушить – возненавидеть —
разбиться – и благодарить —
ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В КАССАХ АЭРОФЛОТА
НЕ СИДИТЕ БЕЗ ПРИВЯЗНОГО РЕМНЯ —
умчать себя к Новому году —
ты во всех машинах впереди меня.
Нарушу.
Эй, выйдемте все из панцирей и из капотов
и из зада с табличкою «проба».
Наружу!
Шампанского!!
С Новым годом!!!
Пробка!
1975
* * *
Дорогие литсобратья!
Как я счастлив оттого,
что средь общей благодати
меня кроют одного.
Как овечка черной шерсти,
я не зря живу свой век —
оттеняю совершенство
безукоризненных коллег.
1975
* * *
Когда по Пушкину кручинились миряне,
что в нем не чувствуют былого волшебства,
он думал: «Милые, кумир не умирает.
В вас юность умерла!»
1975
* * *
«80» – в нимбе знака,
как некий новый святой.
Раздавленная собака
валяется на осевой.
Не я же ее зарезал,
зачем же она за мной
как по дрезинной рельсе
несется по осевой?
Рана черна от гнуса.
Скорость в пределах ста.
Главное – не оглянуться.
Совесть моя чиста.
1975
Российские селф-мейд-мены
Пробегаю по каменьям,
и летает по пятам
поэт в первом поколенье —
мой любимый адъютант.
Честность в первом поколенье,
за душою ни рубля.
Самородки, селф-мейд-мены
сами делают себя.
Их шлифуют педсистемы,
благолепие любя.
Поколенья селф-мейд-менов
сами делают себя.
Есть у Музы подвиг страдный,
и посты монастыря,
и преступная эстрада —
как гулящая сестра!
Совесть в первом поколенье
и опасная судьба —
разоряя озареньем,
рождать заново себя.
Как обкуренную трубку,
иль подругу отлюбя,
джинсы, сшитые из Врубеля,
подарю после себя.
Волю в первом поколенье,
на швах вытертый талант,
но не стертый на коленях.
Будь мужчиной, адъютант!
Не ослушайся приказа:
тело может сбить с лыжни.
Уходя, как ключ, два раза
во мне ножик поверни.
1975
Не забудь
Человек надел трусы,
майку синей полосы,
джинсы белые, как снег,
надевает человек.
Человек надел пиджак,
на пиджак нагрудный знак
под названьем «ГТО».
Сверху он надел пальто.
На него, стряхнувши пыль,
он надел автомобиль.
Сверху он надел гараж
(тесноватый – но как раз!),
сверху он надел наш двор,
как ремень надел забор,
сверху он надел жену,
и вдобавок – не одну,
сверху наш микрорайон,
область надевает он.
Опоясался как рыцарь
государственной границей.
И, качая головой,
надевает шар земной.
Черный космос натянул,
крепко звезды застегнул,
Млечный Путь – через плечо,
сверху – кое-что еще...
Человек глядит вокруг.
Вдруг —
у созвездия Весы
вспомнил, что забыл часы.
(Где-то тикают они
позабытые, одни?..)
Человек снимает страны,
и моря, и океаны,
и машину, и пальто.
Он без Времени – ничто.
Он стоит в одних трусах,
держит часики в руках.
На балконе он стоит
и прохожим говорит:
«По утрам, надев трусы,
НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ЧАСЫ!»
1975
Гость из тысячелетий
Во время посещения Австралии мы с Алленом Гинсбергом гостили у величайшего певца аборигенов Марики Уанджюка. Через год он нанес мне ответный визит.
I
Колумб XX века, вождь аборигенов Австралии,
бронзовый, как исчезнувший майский жук,
Марика Уанджюк,
без компаса и астролябии —
открыл Арбат.
Путь был опасностями чреват.
Уанджюк не свалился:
с «Каравеллы»,
с Ту,
с Ила,
с «Боинга-707»,
Уанджюка вертолет крутил, как праща,
Уанджюка не выкрали террористы,
Уанджюк не отравился:
после винегрета по-австралийски,
«Взлетной» карамели,
туалетного мыла,
портвейна «777»,
суточного борща,
шуточного «ерша»
и деликатеса «холодец».
Уанджюк молодец!
II
Через таможенные рентгены
он вывез наблюдения, засунув в плавки!
«А р б а т с к и е а б о р и г е н ы»
(для справки)
«Московиты —
мозговиты.
Их ум
становится в очередь к храму
под названием ГУМ.
Врачей белохалатная каста
держит в невежестве этот талантливый
и трудолюбивый народ.
Они верят, что химические лекарства
способны вылечить, а не наоборот.
Они верят, что человек умирает со смертью тела,
как если бы бабочка
умирала со смертью кокона
(см. гипотезу Бабушкина и Когана).
Тысячелетняя их культура созревает,
юна еще и слаба.
Они и не подозревают об Абебеа.
Они очень лживы
(но без наживы).
Если москвич говорит: «Спасибо. Мы сыты», —
значит, умирает от аппетита.
Школьники учат про Али-Баба,
но понятия не имеют об Абебеа.
У них культ барахла носильного.
Они не знают, что гораздо красивее,
когда ты только в воздух одет!
Они не знают,
что самка крокодила
хочет, чтоб возлюбленный ее насиловал.
Поэтому дети ее живут 400 лет.
Они освоили транзисторы и твисты,
но не доросли еще до пониманья
птичьего свиста.
А летом (в декабре) в этой самой Московии
выпадает белая магия – «снег».
Все по сравнению с ним – тускло,
все вызывает оскомину,
и кажется желтым дневной свет.
А ночью кусочки белого
стоят
в воздухе
спокойно,
а дома и деревья уносятся вверх!»
III
Уанджюку все очень понравилось.
Он хотел бы остаться напостоянно.
Но у них нет Океана.
У них есть кино,
но нет Океана,
у них есть блондинка Оксана,
но нет Океана,
у них есть музыка композитора Экимяна,
но нет, нет Океана.
Еще загвоздка:
они боятся свежего воздуха,
закупоренные
в квартиры огнеупорные.
Они употребляют воздух, кипяченный
в вентиляции.
Даже Андрей,
который явно
вкусил нашей зеленой цивилизации,
и тот не вылезает из-за дверей
и не имеет собственного Океана.
Странно.
И делает вид, что не знает об Абебеа.
Беда!
IV
«А р б а т с к и е а б о р и г е н ш и»
одеты
(летом):
в баранью бекешу
(чем мохнатее, тем модней),
под ней
куртка замшевая
и вздох «замужем я...»,
под ней
пять ремней
на пряжках,
под ними
кофта синяя
овечьей пряжи
и «молния» американская
(смыкается, но не размыкается),
под ней
рубашка пляжная,
с видом
на Сидней,
под ней
свитер
и 2 ночные рубахи,
охи, ахи,
под ними
бикини
на ватине
с завязками, как силок.
Под ними —
кошелек.
Культура тела весьма слаба.
Они не расчесывают боа
и понятия не имеют об Абебеа.
V
«Уанджюк, что такое Абебеа?»
«Это похоже на аабебе.
Оно над Римами и Аддис-Абебами
звенит бессмертное на трубе!
Это священней войны и блуда,
Брижит Бардо посреди двух А.
Непостижимы Аллах и Будда,
но непостижимей Абебеа.
Все остальное белиберда —
абебеа, абебеа...»
«Уанджюк, что ж такое Абебеа?»
Уанджюк улыбнулся, губами синея,
улыбка поэта была слаба:
«Рифмовка дантовского сонета —
а —
б —
б —
а —
а —
б —
б —
а —»
Уанджюк опять ушел от ответа.
Так что же такое Абебеа?
1975
Песчаный человечек
Человек бежит песчаный
по дороженьке печальной.
На плечах красиво сшита
майка в дырочках, как сито.
Не беги, теряя вес,
можешь высыпаться весь!
Но не слышит человек,
продолжает быстрый бег.
Пробегает по Москве —
остается: «ЧЕЛОВЕ...».
Где ты, Детское село?
Остается лишь: «ЧЕЛО...».
Майка виснет на плече:
остается только: «ЧЕ...».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Человечка нет печального.
Есть дороженька песчаная...
1975
Пир
Человек явился в лес,
всем принес деликатес:
лягушонку
дал сгущенку,
дал ежу,
что – не скажу,
а единственному волку
дал охотничью водку,
налил окуню в пруды
мандариновой воды.
Звери вежливо ответили:
«Мы еды твоей отведали.
Чтоб такое есть и пить,
надо человеком быть.
Что ж мы попусту сидим,
хочешь, мы тебя съедим?»
Человек сказал в ответ:
«Нет.
Мне ужасно неудобно,
но я очень несъедобный.
Я пропитан алкоголем,
алохолом, аспирином.
Вы меня видали голым?
Я от язвы оперируем.
Я глотаю утром водку,
следом тассовскую сводку,
две тарелки, две газеты,
две магнитные кассеты,
и коллегу по работе,
и два яблока в компоте,
опыленных ДДТ,
и т. д.
Плюс сидит в печенках враг,
курит импортный табак.
В час четыре сигареты.
Это
убивает в день
сорок тысяч лошадей.
Вы хотите никотин?»
Все сказали: «Не хотим,
жаль тебя. Ты – вредный, скушный:
если хочешь – ты нас скушай».
Человек не рассердился
и, подумав, согласился.
1975
