Текст книги "Разведчик"

Автор книги: Андрей Уланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

– Виновата, товарищ командир… По местам, живо!

Полюбовался я, как она приказы раздает – а Гвидо за нерасторопность еще и прикладом схлопотал, то ли по спине, то ли пониже. Грамотно распределила, толково. Сам бы я разве что Лемока с его «шмайссером» чуть правее посадил, ну да не настолько эта разница играет, чтобы из-за нее авторитет заместителя подрывать. Капитан наш себе такое только в исключительных случаях позволял, когда уж совсем…

Сама рыжая рядом со мной пристроилась. Винтовку на корень умостила, лежит, травинку какую-то покусывает. Сосредоточенная.

Я на нее краем глаза покосился… эх, думаю, до чего ж все-таки красивая она у меня… боевая подруга. Рыжая моя баронеточка.

Закрыл на миг глаза и представил… явственно так…

…то ли курган, то ли просто холм, и речушка блестит внизу под полуденным солнцем, от запаха летних трав кружится голова, и кузнечики порскают из-под ног. Ворот гимнастерки расстегнут, и у нее тоже, и брошены у дороги автомат с винтовкой, а поверх – кобура. Мы идем к вершине, навстречу солнечным лучам и, взойдя, не сговариваясь, падаем в траву, словно скошенные одной очередью, и долго, очень долго – минут пять! – лежим в тишине, нарушаемой только трелями кузнечиков да гудением шмелей. А потом я протягиваю руку и самыми кончиками пальцев касаюсь…

– Идут.

И впрямь – идут.

– Стрелять, – напоминаю, – только по моему приказу. Кто пальнет…

– …будет после иметь дело со мной, – заканчивает Кара и, повернувшись ко мне, невинными такими глазками хлопает. – Правильно, командир?

Я только зубами скрежетнул да в приклад плотнее вжался.

Сначала я думал поближе их подпустить, на кинжальный. Но шли они… то, что развернутой цепью, это еще ладно. Неправильно они шли. Слишком уверенно. Не должны они были так идти, после того, что было… после замка.

Так на моей памяти только немцы один раз в 41-м ходили. Свежая часть, с ходу в бой. Ну не дошло еще до них, что война здесь, что убивают. Шли себе, пулям не кланяясь, – и легли под «максимом». Ну а кто выжил да в следующую атаку пошел – те спину гнули как миленькие.

А эти… очень уж у меня нехорошее предчувствие возникло. И когда они первую сотню метров прошли… хоть это и против всей моей задумки было… только передвинул я палец на верхнюю выемку и пальнул одиночным по черному уроду на черной же лошади, который в середине цепи ехал.

Цепь остановилась. Я еще раз одиночным выстрелил, затем уже и очередь короткую выдал, пуль на пять.

А всего эффекта – в воздухе перед темной личностью на миг огоньки вспыхнули – как раз там, куда мои пули должны были прийтись.

Черный же все это время посох свой поднимал. И когда он его поднял до конца и в мою сторону направил… свет на том посохе запылал ярко, с него огненный шар сорвался и – вшихх! – точно в то место, где я лежал, – только огненные брызги в стороны полетели.

Правда, меня там уже давно не было.

Ох, как мы тогда бежали. Я так вот, ног под собой не чуя, не бегал, пожалуй, с 42-го. Тогда от миномета спасались – что есть сил, дороги не разбирая, лишь бы подальше, прежде чем эта сволочь прицел передвинет.

Нам еще повезло, что этот олух так огнеметанием увлекся, что пожар устроил. Так что оторваться смогли. Ненадолго, понятно, но кое-какой запас создали. И у меня время появилось обстановку оценить.

К тому моменту, как на следующую прогалину выскочили, у меня даже план созрел. Тухлый, конечно, планчик, но шанс давал. А остальные варианты и его не обещали.

Эта прогалина еще шире была, чем первая. Метров четыреста, если не больше. Я подождал, пока примерно до середины добежали, и как заорал: «Направо!» Роки аж подпрыгнул от неожиданности. Да и остальные замешкались. Олухи.

– Быстрее, – командую. – Живо за мной.

Главное было – чтобы вся группа точно под прямым углом повернула. А то начнут зигзаги выписывать…

Рыжую я за плечо поймал, уже когда до кромки добежали.

– Всем привал – одна минута! – командую. – А ты… отойдем-ка.

– Что ты задумал, Сергей?

– Да так, – говорю, – есть одна мысль. Хочу еще раз с этими черными парнями поближе повидаться. Только без вас.

– Командир!

– Так, – голос повышаю, – сержант Карален. Слушать боевой приказ. Приказываю: принять командование группой и обеспечить отход в расположение, в смысле к нашим. Особое внимание уделить доставке Короны. Ясно?

Снял мешок, протягиваю Каре – а она стоит, словно громом пораженная.

– А ты?

Тут уж я немного закипать начал. Времени-то не вагон.

– Сержант Карален, вам что, приказ не ясен?

В самом деле, сколько можно? Что я перед ней, отчитываться должен? Повезет – положу их, нет… хоть десяток минут отыграю. Как Валерка Терпляев тогда, летом… десять минут пообещал твердо – и слово свое сдержал.

– Но… как ты вернешься?

Как-как. Попутным кое-какером… если живой останусь.

– Сержант Карален! – форсирую. – Ты…

И тут она ко мне бросилась, обняла что было сил, лицо на груди спрятала и ка-ак заревет в три ручья – я едва пулемет не уронил.

– Сергей, – бормочет сквозь всхлипы, – милый мой, Сергей. Я же люблю тебя! Слышишь, люблю!

Оп-па! Приехали, называется. Хватай мешки – вокзал ушел!

Взял ее тихонько за плечо, отодвинул, в глаза заглянул. Заплаканные глаза… зеленые… такие огромные… утонуть и не выплыть.

– Карален… Кара… надо ребят… детей этих… увести. Надо… время уходит…

– Сергей!

– Потом… все потом… я обещаю.

– Ты вернешься? Ты обещаешь вернуться?

– Слово графа. И… честное комсомольское. Я обязательно вернусь… к тебе.

Рыжая всхлипнула напоследок, слезу кулачком вытерла.

– Меня зовут Лаура. Это мое настоящее, тайное имя. Запомни!

– Я запомню, – шепчу. – Только… – И во весь голос: – Иди!

– Я…

– Бегом!

И чувствую – если она сейчас не уйдет… Даже не знаю, что сделаю… Черт! Заплачу.

Как же я прозевал-то его? Тот миг, когда ненависть в нежность перешла.

И пулемет проклятый, как назло, руки оттягивает.

Ну да, думаю, женюсь на рыжей, стану баронским зятем, а там, глядишь, и сам…

А потом думаю – ну и бред. Какой из меня, спрашивается, барон? Я ведь и на лейтенанта не тяну. С другой стороны… граф повыше барона или как? Не помню. Спросить надо будет.

Думал я все это на бегу, пока пролесок этот треклятый по дуге огибал. И бежал так, что на середине пути уже никаких лишних мыслей не осталось, только две – «не успею» и «сдохну».

Успел.

Шлепнулся за кустиком облюбованным, ленту расправил. Рядом «ППШ» положил, гранаты. А потом перевернулся на спину и секунд тридцать ни о чем не думал – только воздух ломтями откусывал.

Перекатился обратно, глянул – нет черных. Застряли они, что ли? То нагоняют бешеными темпами, то плетутся черт знает где. Непонятно. Ну да мне теперь торопиться некуда. Только ждать.

Я и ждал. Заодно и размышлял. Лениво так, неторопливо. Обстановка, благо, располагающая. Тишина, в небе солнце, да птица какая-то круги нарезает. Настроение странное… эта… как ее… апатия накатила. Абсолютно ничего не хочется – умирать в особенности.

А хорошо устроился, удобно. И позиция, что ни говори, приятная.

Сколько я уже тут вот так, за пулеметом лежал? Не помню.

И время тянется медленно-медленно… А то и вовсе замирает. И делать – ну совсем нечего. Разве что ленту чуть поправить – и дальше лежать.

Солнце жарит – спасу нет. К автомату притронуться нельзя – ствол раскалился, будто полный диск отстрелял.

Нет, ну рыжая… Кара… Лаура.

Жалко, фотокарточки ее нет! Такой, чтобы она на ней была в форме нашей, из того «студера». И смеялась, как тогда.

Ну да это тоже не главное. Главное – это то, что она там, позади, а я здесь – и пока я жив, никакая сволочь мимо не проскользнет. Даже через мой труп.

Лаура. Красивое имя.

А потом в лесу захрустело, и сразу все мысли из башки повылетали, и остался только прицел и черные фигуры, которые становились все больше… Больше… Остановились… Начали разворачиваться…

Метров двести до них было. Для пулемета – считай, в упор.

Эх, думаю, если бы вы, гады, только знали, как приятно вас через прицел разглядывать. Вы мне даже нравиться начали. Немного. В таком вот ракурсе.

План у меня был хорош… только было в нем на два «если» больше, чем нужно. Первое – то, что барьер от пуль тип на лошади ставит, а второе – что барьер этот только перед ними.

А потом все мысли ушли, переместились в кончик пальца на спуске, и «МГ» затрясся, лихорадочно выплевывая гильзы, и пули швырнули черного вперед, лошадь встала на дыбы и рухнула, а я продолжал всаживать пули в эту черную груду еще секунды четыре – пока она не перестала дергаться.

Немая сцена. Сотня темных – я прямо физически ощущал, как у них медленно мысли в башке ворочаются. Посмотреть на командира убитого – перевести взгляд туда, откуда стреляли, – решение принять.

Честно говоря, думал, что разбегутся. Было бы у них нормальное оружие, еще можно было бы попытаться меня огнем прижать, с флангов обойти… а с железом… но ломанулись они здорово. Резво.

Шанс у них был, если бы они пошире цепь растянули, а я попытался их лежа отстреливать. Да только они как раз наоборот поступили – толпой сгрудились. Ну а я во весь рост встал и по толпе этой – все, что в ленте оставалось. Как из шланга. Там не то что каждая пуля цель нашла – небось двух-трех прошивала.

Последних семерых, на кого ленты не хватило, пришлось из «ППШ» успокаивать. Самого везучего метрах в трех скосило.

И – тишина. Даже не стонет никто.

Сел я рядом с кустиком, автомат положил… интересно, думаю, какого лешего у меня сейчас руки трястись начинают? Кончилось ведь все.

Странная эта шутка – послебоевой отходняк. Может, с медицинской точки зрения оно и правильно, но я лично никак в толк взять не мог – чего потом-то бояться?

Эх, ну почему я не курю! Сейчас бы самокруткой затянуться – хорошо, чтоб проняло, дым из ушей и потом кашлять минуту!

Ладно.

Посидел я, подождал, пока первая, самая противная, дрожь схлынет. Встал, подобрал гранаты, «ППШ» за спину закинул, «МГ» на руки подхватил, глянул напоследок на поле битвы – и зашагал прочь. Метров через полста на бег перешел.

Очень уж не хотелось мне самому с Темной стороны выбираться. А вот моих орлов догнать – шансы были.

* * *

Догнал я их даже быстрее, чем думал. Они пока шли, похоже, больше назад оглядывались, чем вперед.

Даже злость поначалу разобрала – а если б накрылась моя задумка? И не я, а черные их вот так весело нагнали? И что вышло бы – все зря?

Только посмотрел я лица их… на рыжую, как бумага побелевшую, – и ведь не знает она, бедная, что ей делать, – рыдать или смеяться, на шею мне кидаться, или вид сделать, будто и не было ничего.

Нет уж, думаю, только любовных сцен мне для полного счастья не хватало.

– Сержант Карален, – негромко ей говорю, – доложите обстановку.

И тут Илени первым очнулся и как завопит на весь лес:

– Командир! – и ко мне. Ну и остальные за ним. Хорошо, что дерево рядом подходящее оказалось.

Влезть я на него, к сожалению, не успел, зато хоть к стволу прислонился. По нему меня с большим чувством и размазали.

Дети, одно слово. Никакого понятия о субординации!

Минуты через три, когда поток любви народной поиссяк, я свою команду сумел наконец построить. Лица, правда, все равно сияют – хоть в большую залу дворца под потолок вешай вместо люстры.

– Ладно, – говорю. – Я вас всех тоже очень люблю и все такое. Только если кто не заметил – мы все еще на боевом выходе, а не в родной землянке, вокруг стола собрались. А посему все сопли-радости и прочее – скатать в трубочку и убрать подальше. Ферштейн? – И на рыжую гляжу. Потому как речь эта на три четверти персонально для нее предназначена.

Похоже, дошло. Взгляд, по крайней мере, более осмысленным стал. А у остальных все тот же восторг щенячий. И хоть ты их тупым ножиком режь…

Я даже в след их, по которому догонял, не стал носом тыкать, хоть и собирался.

– Продолжать движение! – командую.

Ничего, думаю, когда вернемся, дам вам пару дней перед замковыми красотками гоголями походить, а потом вытащу подальше – и уж там мы с Шаркуном за, вас обстоятельно возьмемся… Вы у меня еще взвоете не хуже, чем оборотень давешний.

Когда вернемся… ну так осталось-то всего ничего. Полчаса ходу до тролля дохлого, за ним холмы… до темноты успеем.

Эх, думаю, а хорошо все-таки, когда солнце. Вроде бы мелочь, а все ж душа радуется. Вон как на каплях радуга играет и на паутинке поблескивает.

Паутинке?!

И тут время словно замерло на миг. Дрогнуло все, размазалось, а потом медленно-медленно начало ползти, как улитка вверх по стволу.

Правая рука вверх пошла… рот начал открывать… а Ленок уже перед самой проволокой… тоненькой стальной проволокой… Кару за шиворот схватил… вдохнул… а Ленок уже руку поднял, паутинку от лица смахнуть… начал рыжую назад отшвыривать…

– Не-е-е-е…

И тут четко щелкнуло, и я еще успел заметить, как Ленок оборачиваться начал, с удивленным таким лицом, а потом на дереве рядом с тропой полыхнула неяркая оранжевая вспышка, и крик мой взрывной волной обратно в глотку вколотило. И осколки взвизгнули.

Повезло. То ли мину эту олух какой-то местный ставил, а скорее – не с той стороны тропы гостей ждали. Поэтому большую часть осколков ствол на себя принял. Была бы мина с нашей стороны – все бы легли. А так – четверо. Из семи.

Но когда я сел… И увидел тропу… И ребят на ней… то почувствовал, что в груди у меня такой вой нарастает и наружу рвется… такой вой… что если я его наружу выпущу, то все оборотни в округе от страха передохнут.

Е… мать! В господа бога, в душу! Будьте вы все прокляты на веки веков!

И мне вдруг страшно захотелось взять горсть снега и с размаху размазать его по лицу, наглотаться белой, холодной мякоти, набить им глотку так, чтобы заныли зубы, чтобы…

Чтобы не видеть сверкающие на солнце капельки крови, щедро рассыпавшиеся по траве.

– С-сергей.

Я голову медленно-медленно поднял, повернул, на рыжую посмотрел – она от меня в сторону шарахнулась.

– Что?

– А…

И замолчала. А глаза ее, зеленые, поблескивают влажно, и вижу я по этим глазам, что вот-вот разрыдается она в три ручья.

Нет уж, думаю, если она сейчас тут расклеится к чертям… а Илени, похоже, в ступор впал… а ведь нам еще вернуться надо, ведь Задание-то еще не выполнено… Да будь оно проклято, это Задание, трижды, тыщу раз проклято – четверо ребят за кусок гнутого металла!

Ладно. Только пока я ребят по-человечески не похороню, никуда я отсюда шагу не сделаю.

– Кара. Собери оружие.

Стоит. Словно и не слышала.

– Сержант Карален, – цежу, – выполнять приказ!

Подействовало. Вскинулась, вроде даже в глазах что-то мелькнуло.

– Слушаюсь, командир.

Очень не понравился мне голос ее. Безразличный, бесцветный. Неправильный голос. Но послушалась. И то хорошо.

Поднялся, отошел чуть в сторону, достал нож, примерился и вырезал кусок дерна. Под ним земля обнаружилась, мягкая. Такую копать будет легко. Да и лежать в ней, наверно, тоже неплохо, хотя мертвым, в общем-то, все равно, где лежать. Это живым не должно быть все равно, как их мертвые лежат, если они себя все еще за людей считают.

А место здесь хорошее. Тихое.

Эх, жаль, лопатку не взял. Ножом да руками… Хотя… Взял я вещмешок, достал из него сверток, распеленал его, и вытащил на свет белый бесценную и священную реликвию – Корону эту долбаную. Покрутил, прикинул – да, думаю, подходяще будет. Не лопата, конечно, но уж не хуже каски.

Илени из столбняка вышел, когда я уже сантиметров на двадцать успел углубиться. Осмотрелся он по сторонам, увидел, чем я яму копаю, – и чуть обратно в столб не превратился.

– Но… – бормочет, – как же… ведь это…

– Да брось ты, – говорю, – чушь нести.

– Но как же… Короной… могилу…

– А что? – я еще одну кучку высыпал. Загребает она хорошо, края подходящие. – Пусть хоть раз хорошее… тьфу, настоящее дело сделает.

– Но… – Илени на меня так смотрит, будто я на его глазах… ну, знаменем, что ли, подтерся. – Ведь это Великая Корона…

– И правильно, – рыжая вмешалась. Слезы у нее на щеках уже слегка подсохли, и голосок запальчивый прорезался. – Пусть. Великая Корона. Ну и что?

– Но…

У Илени, похоже, все в голове перемешалось. Посмотрел он на меня, на Кару, на ребят на траве, махнул рукой и отвернулся.

– Командир правильно решил, – шепотом закончила рыжая. – Это – благородное дело. Даже для Великой Короны. Они… заплатили за эту честь самую высокую цену. Заплатили своими жизнями.

И вот тут она не выдержала и заплакала.

Что дальше было, я плохо помню. Как сквозь голубой туман.

Помню, как стоял над холмиком – одним на всех! – «ППШ» в небо направлен, а я на спуск давлю и никак не могу понять, почему тихо-то так. Потом только увидел гильзы в траве и понял, что давно уже весь диск высадил. Дошло…

Странно даже – не первый же год воюю, и друзей терять не раз приходилось. Но вот так, чтобы не просто за сердце брало, а еще и сжимало со всей силы, – не было. Не все, значит, зачерствело и коркой запекшейся покрылось.

И то – другое. Тоже, понятно, стоял и клял, что не успел, не прикрыл – но только не был я за них в ответе, как за этих ребят… перед собой в ответе.

Эй, товарищ капитан, товарищ капитан. Многому вы меня научили, много раз из-под смерти вытаскивали, а вот про это слова не сказали. Боялись, что мы вас жалеть начнем? Или просто берегли?

Еще помню, как идем мы трое по замковому двору, увешанные оружием, как новогодние елки, и толпа молча перед нами расступается, а на крыльце, как в считалке – царь-царевич, король-королевич, в смысле, принцесса, товарищ комбриг, еще кто-то в пух и прах разнаряженный. Мы подходим к ним, и Кара достает из вещмешка Корону и протягивает ее принцессе, а я становлюсь перед Клименко и четко, руку к виску, докладываю о выполнении боевого задания, в ходе которого… уничтожено противника… захвачено трофеев… собственные потери… собственные потери… ну да, это я два раза повторял – с первого не получилось.

А потом я так же четко поворачиваюсь и иду прочь оттуда, и толпа снова расступается передо мной, и краем уха я слышу, как что-то вполголоса говорит принцесса и также тихо ей отвечает комбриг. Следующее – я лежу на кровати, как есть – в сапогах, грязной гимнастерке, раскинув руки и уставясь невидящими глазами в полог из белого аксамита – ткань, чрезвычайно ценимая особами королевской крови за ее способность сочетаться с бриллиантами, – и со стороны, должно быть, выгляжу точь-в-точь как убитый наповал. В каком-то смысле так оно и есть. Часть меня там убили. Вместе с ними.

Я лежал так, пока не услышал стук в дверь. Медленно – очень медленно – сел на кровати, отер виски, сполз на пол, подошел к двери, отодвинул засов, открыл – и замер на пороге. Потому что за дверью была она. Карален Лико, Кара, рыжая… Лаура.

– Можно, я войду?

Я молча шагнул влево.

На ней было что-то очень белое и прозрачное, почти ничего не скрывавшее, даже в тусклом свете коридорной лампады. А когда я закрыл дверь, она и вовсе стала похожа на привидение. Стройное такое привидение.

– Я пришла… пришла к тебе… – голос у нее дрожал и срывался. – Поговорить.

– Давай… поговорим.

– Там… когда ты сказал мне, чтобы я уходила, а сам остался… я сказала, что люблю тебя… так вот, это правда, слышишь! И сказала я это вовсе не потому, что ты мог погибнуть… но и поэтому тоже, я хотела, чтобы ты знал! А ты мне ничего не сказал, ни тогда, ни сейчас! Я люблю тебя, слышишь, лю…

Тут она осеклась, потому что я обнял ее и что было сил к себе прижал.

– Я люблю тебя, – шепчу. – Я тоже люблю тебя… тебя… Лаура. Любимая. Прости, что так долго не мог понять… ведь все так просто.

Смотрю – а она дрожит вся. Не может быть, думаю, чтобы Кара – и дрожала.

– Любимый, – шепчет, – милый, самый дорогой. Как же я тебя сначала ненавидела – и как потом… хотела.

– А уж как я тебя ненавидел – просто слов не было.

Коснулся я ее губами – осторожно, едва-едва, а она все равно словно от удара вздрогнула. И меня тоже словно ударило. Целую ее, губы, щеку, плечи – всю – и никак остановиться не могу. А она только стонет тихонько.

– Сергей, – шепчет, – ты мне только больно не делай. Прошу тебя.

– Рыжая ты моя глупышка, – шепчу, – тебе уже никто на свете больно не сделает, даже ты сама. Уж я-то об этом позабочусь.

И казалось бы – сидим на тонкой, грязной циновке, на холодном каменном полу, а в двух шагах – руку протянуть – кровать роскошная. Да только эти два шага, как тысячи, а счастье – вот оно, рядом, такое любимое, нежное – и не дрожит больше.

И уснули мы в ту ночь под самое утро.

А проснулся я уже на кровати и проснулся оттого, что за запертыми ставнями сверкнуло, грохнуло – вскочил, автомат на стене нашариваю, и вдруг сообразил – да это же гроза!

Подошел, приоткрыл створку, и сразу же холодными брызгами в окно сыпануло. Ну точно – гроза.

Закрыл я ставню обратно, осторожно, на цыпочках, по полу до кровати проскакал, закопался обратно под одеяло – Кара шевельнулась, пробормотала что-то. Я ее приобнял, прижал – спит.

А за окном дождь вовсю стучит. И молния – ша-арах! – совсем рядом с замком ударила, даже сквозь щели в ставнях всю комнату высветила, светом залила, словно ракета осветительная.

Забавно. Я даже и забыл, что молния вот так высвечивать умеет.

Больше так близко не било. Основной – чуть было не сказал «бой» – где-то в километре к востоку развернулся.

А я почему-то вспомнил, как вот так же год назад лежал в землянке мокрый, голодный, уставший после поиска хуже любой собаки. И тоже лил дождь, и ворочались вдали ленивые раскаты – только это был не такой гром, а просто наш артполк пытался нащупать фрицевскую батарею стапяти-, за которой мы и ходили, да так и вернулись с дыркой от бублика.

Только я не спал, и Витя Шершень рядом тоже сопел слишком уж ровно – а во сне он всегда начинает что-то бормотать и даже иногда чего-то слабо вскрикивать. И вот мы оба лежали и слушали, как Андрей Веретенников пытается что-то сказать молоденькой связисточке, хотя она уже две недели смотрит на него такими глазами.

Ну да, а на парте, которую мы возили вместо стола, стояла гильза от сорокапятки, и стены у землянки были сосновые, и дождь понемногу просачивался сквозь все три наката и кап-кап-кап…

Потом пришел старшина Раткевич, тоже мокрый, даже усы обвисли, злой как черт, и погнал всех к капитану, а на Андрея со связисткой еще и наорал.

А через неделю связистку ранило при бомбежке, и Веретено ходил сам не свой, хотя все его утешали – жива ведь, ранена, не убита же, – пока не получил из госпиталя мятый синий треугольник.

И я снова лежал, уставившись в белый полог над головой, только на этот раз все было по-другому. И хоть та боль никуда не пропала, но она ушла вглубь, уступила место другому чувству, такому… всеобъемлющему, вот. Та, что лежала сейчас рядом, уткнувшись носиком в плечо и разбросав рыжие волосы, – была для меня всем миром, и ничего другого мне не было нужно – лишь вот так лежать и знать, что с нами не может случиться ничего-ничего плохого.

Когда закончится война… мы будем так же просыпаться ночью от раскатов грозы.

Вскакивать с кровати, хватаясь за стенку, – а под рукой будет ворс ковра. И сонный мозт будет мучительно долго осознавать, что ходящая ходуном от близких разрывов землянка с коптилкой из сплющенной снарядной гильзы – в прошлом.

Так будет, я знаю. Обязательно. Может, не со мной, но с другими – будет.

Потом я снова заснул, а потом было утро, а утром мы с Карой снова… в общем, к комбригу я пошел где-то в полдесятого.

Думаю, если кто в замке и не знал, что произошло этой ночью в моей комнате, то при одном взгляде на мою радостно-обалденно-счастливую рожу все становилось просто и понятно, как прямой угол. И все мои попытки перестать краснеть и навесить на себя непроницаемую маску оканчивались полным пшиком. Даже обидно. В смысле, я бы обиделся, не будь настолько счастливым.

– Разрешите, товарищ комбриг?

В кабинете у Клименко куревом пахло, но непривычным. Не доводилось мне до сих пор такого запаха нюхать. Аромат-с.

– Заходи, разведка.

Сам товарищ комбриг на стуле развалился, а в правой руке у него был короткий, толстый окурок… сигары! Ну да, а вот и ящичек на столе – видели мы такие ящички пару раз, знаем.

Интересно, думаю, это его принцесса премировала за успешное завершение операции или просто совпадение?

– Ну ты, Малахов, и учудил вчера! Всю, понимаешь, торжественную церемонию скомкал! – грозно так рычит комбриг, а у самого рот до ушей. – Они ж тебя чуть ли не в святые производить собрались!

– Рановато меня в святые, – говорю. – Пока по земле с автоматом хожу, а не по облакам с арфой.

– Ты мне еще шутки пошути! Я, между прочим, тебя вчера еле-еле прикрыл. Но сегодня…

Клименко старый окурок о чернильницу черепастую затушил и сразу за новой потянулся. Взял, ножом – а я-то гадал, чего у него нож на столе валяется! – кончик аккуратно смахнул, прикурил от длинной спички, выдохнул облако кубометра на полтора – ну вылитый кот после сметаны, только не мурлычет.

– …сегодня ты у меня будешь, как болванчик китайский, стоять и кивать. Что б они на тебя повесить ни вздумали!

– А может, – предлагаю, – лучше сразу всех собак на шею – и в пруд головой!

– Не дождешься! – рычит Клименко. Даже привстать было собрался… посмотрел на меня, вздохнул, сигару – недокуренную! – в сторону отложил. – В общем так, – говорит. – За то, что ты сделал, что принес, тебе, Малахов, мое бескрайнее спасибо… тебе и ребятам твоим. Живым и тем… тем еще и вечная память. Это первое. А второе – есть для тебя, разведчик, новое Задание. Важное. Важнее всего, что ты за всю свою жизнь делал.

Так, значит. И что отвечать прикажете? Что у меня сегодня, можно сказать, первая брачная ночь была? Что все мои мысли – о Ней! Или… что стоит лишь на миг от этих мыслей отвлечься, как перед глазами те, четверо?

По-хорошему… я бы такого командира в соседнюю траншею не пустил! Только…

Только вот нет у разведчика другой судьбы!

– Слушаю, товарищ комбриг!