Текст книги "Последние четверть часа (Роман)"

Автор книги: Андре Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– В Понпон-Финет полно ломоноса! – говорит Саид.

– Вот видишь, даже растения бывают такие, что только и смотрят, как бы навредить. Особенно уродливые, заметь…

Они прошлись по саду. Продолжая говорить, Гаит по дороге все время что-то делает: то обломит сухую веточку, то оторвет и скомкает увядший лист, то выпрямит поникший стебель и подвяжет потуже бечевку, то мимоходом ласково коснется цветка или подобьет ногой осыпавшуюся землю… Арманс, слушая его, тоже все время что-то подправляет. Саид смотрит молча, и в глазах у него отражается зелень. Он тоже отдыхает в это воскресенье.

– Ну, а здесь, – по дороге к дому говорит Гаит, показывая на теплицу, – здесь у нас сад и в зимнее время.

И вдруг замолкает и торопливо идет по садовой дорожке впереди Саида, Арманс идет сзади. И только когда они все трое уселись на кухне, Гаит спросил:

– Наверно, нелегко вам тут у нас?

Саид усмехнулся и пожал плечами.

– А футбол ты не любишь? – спросил Гаит.

– Я и сам играл в команде! – ответил Саид. – Да! Да!

– Но ты никогда не ходишь на стадион…

Кухня у Арманс тоже настоящая оранжерея, словно зимний сад летом с открытым настежь окном. Тут растет аквилегия, и Гаит собрался было отпустить по этому поводу шутку, но вспомнил, что Саид недостаточно свободно владеет французским, и не решился. В горшках растут крупные лилии, фикус, большой филодендрон, такова уж мода, затем плющ, вьющийся по раме, роскошный аспарагус, всевозможные кактусы, на одном из них распустился крупный цветок, один-единственный, – хрупкое сооружение необычного розового оттенка.

– Он у меня уже лет десять, – сказала Арманс, – и вот впервые решился зацвести. Сегодня утром я встала и вижу на нем уже совсем раскрывшийся цветок… Говорят, к вечеру он завянет, и цветов уже никогда больше не будет. Вы как раз удачно попали.

– …Тебя нигде что-то не видно: ни в кино, ни в других местах.

– Когда гибнут братья, в кино не тянет, – ответил Саид.

– Да в самом деле никто из вас никогда не бывает на стадионе, например, – продолжал Гаит. – Вам это запрещено? Или вы сами не хотите?

– Ни к чему и запрещать, – ответил Саид, – просто не то на уме.

Так они потолковали минут десять, выпили кофе, осмотрели теплицу, и, когда Саид собрался уже уходить, Гаит вдруг положил руку на его плечо:

– Слушай, парень. Я очень рад, что ты зашел. Видишь ли, мой сад – это лучшее из всего, что я могу предложить, друзьям…

Снова дважды пропела створка ворот. Она всегда поет так: чуть веселее, когда открывается, чуть печальней, когда закрывается. Ее голос трепещет, и кажется, будто и в тебе что-то трепещет в ответ.

– Придется все-таки смазать ее маслом, – сказал Гаит.

– А зачем? – отозвался Саид. – По-моему, она неплохо поет.

…слово: мир…

В воскресенье вечером ни малейшего дуновения ветра.

Шарлемань и Берта вытащили стулья и уселись на тротуаре перед домом, слева от двери, там, куда еще попадают бледные мягкие лучи закатного солнца. Стена за спиной все еще хранит тепло, как те кирпичи, что кладут зимой в постель вместо грелок. Солнце будто отдыхает, как и все вокруг… Перед их домом небольшой палисадник, ухоженный не хуже, чем у других, за ним шоссе, а если встать или выпрямиться на стуле, то отсюда виден и завод, лежащий в низине. Если же сесть, откинувшись на спинку, то видны лишь несколько крыш, верхние части доменных печей и серебристая поверхность газгольдера. А Шарлемань сидит на стуле плотно, спинка стула наклонена назад и упирается в стену, он ушел, словно тесто, в соломенное сиденье, ноги его не достают до земли. Стул поскрипывает под ним, но стоит устойчиво, ножки его упираются в желобок между цементными плитами тротуара. Это давняя привычка. Сидя в такой позе, Шарлемань погружается в свои мысли, впечатления детских лет всплывают в памяти. Когда-то летними вечерами отец, мать, брат Оскар (который еще в ту пору предсказал, что он станет горным мастером…) и сам он – это вошло в привычку у здешних жителей – усаживались на улице перед домом. Тротуар был такой же, из темно-желтых плиток с острыми краями, в глубокие бороздки между ними упирались ножки стульев, а спинки наклонялись и опирались о стену. Верхний край спинки стула приходился как раз в щель между кирпичами. «Вот увидишь, в один прекрасный день сломаешь себе позвоночник, если будешь так сидеть!» – грозился отец, сам не веря своим словам. Не следовало только вертеться на стуле, и можно было не бояться, что упадешь, разве что одна или две перекладины или сама спинка стула расшатывались, и тогда весь он распадался на части. Нужно было то и дело поглядывать, хорошо ли стоят ножки, упирающиеся в ложбинку. От долгого глядения тротуар начинал походить на плитку шоколада с квадратиками и бороздками. Частенько от этой позы и покачивания клонило ко сну и отец говорил: «Вот видишь, ты чуть не свалился, хорошо, что я подхватил тебя!..» Он, может, и так не упал бы, но отцу хотелось пошутить: забавно наблюдать выражение лица человека, когда он встрепенется от легкого прикосновения во время дремоты. К тому же спать на солнце вредно. Вот и сегодня Шарлемань смотрит вниз, и снова, как в детстве, тротуар кажется ему похожим на шоколад. Он равнодушен к шоколаду, однако, когда он вот так сидит, отдыхая, и смотрит на тротуар, у него текут слюнки. И как прежде, солнце нагоняет на него дремоту. Пока Берта не подтолкнет его локтем:

– Ты опять расшатаешь мне стул!.. Пойду-ка я лучше приготовлю ужин, а то и меня совсем разморило.

– Знаешь, я совсем не голоден, – говорит Шарлемань, – дай салату и если с обеда осталось немного вареного мяса, ну и хватит. В воскресенье обед всегда бывает слишком сытный, так что ужинать неохота.

Он остается один. Конечно, кусочек шоколаду он бы охотно съел, но дома его наверняка не найдется, да и вообще это детская причуда. Ни к чему и говорить о ней, даже с Бертой. Сколько людей в этом предместье и в других местах сидят, как он, переговариваясь от порога к порогу, не вставая со стульев, перекликаются, даже не повышая голоса. Вокруг тишина и покой, звуки разносятся далеко, словно на воде. Даже стены отзываются эхом.

И вот в это время мимо по шоссе тихонько проходит Саид, возвращаясь от Гаита. Как видно, он идет не домой, иначе он прошел бы по тропинке вдоль сада Шарлеманя и через луга. Однако он идет по шоссе, замедляет шаг перед калиткой и здоровается.

– Берта! – кричит Шарлемань. – Я пройдусь немного, чтобы размяться, пока ты готовишь!..

– Ладно! – отвечает из кухни Берта. – Деньги у тебя есть?

– Не нужно! – отвечает Шарлемань.

Саид идет в Семейный. Шарлемань провожает его и слушает его рассказ о саде Гаита. Они неторопливо и спокойно шагают рядом, им не хочется много говорить, просто им приятно идти вместе. Они проходят мимо людей, сидящих у порога, у стены дома или в палисаднике, и кивают им головой. «Привет, добрый вечер!» – говорил бы Шарлемань всем встречным, будь он один. Но поскольку он идет с Саидом, приходится разнообразить приветствия: «Как дела?», «Привет честной компании!», «Погодка хороша, правда?» Впрочем, это не требует больших усилий. На углу у железного моста, подальше от грохота трамваев находится «Сенат» – каменная скамья около железной ограды, окружающей склады завода; здесь всегда встречаются старики. Вот и сейчас все они тут. При виде Шарлеманя и Саида они умолкают, оборачиваются, провожая их взглядами. Но Саид и Шарлемань слишком далеко, чтобы здороваться. Один или двое делают знак рукой, кто-то взмахнул палкой. Слова их не слышны. Шарлемань и Саид отвечают на приветствия. Старики, быть может, ожидали, что они свернут и подойдут потолковать с ними. Но оба они чувствуют, что их словно увлекает уклон дороги, который начинается за поворотом возле дома Констана Жофруа. Хочешь не хочешь, а сегодня воскресенье, и трудно представить себе, что где-то сейчас идет война. Кое у кого гости в саду – мужчины в белых рубашках с манишками, рукава подтянуты резинками, чтобы не пачкались манжеты. Около кабачка Занта в полном разгаре игра в шары, три партии одновременно. Метров за двести слышно, как Норбер скребет железной щеткой пол в голубятне. Он единственный в предместье работает в этот час. Да, трудно поверить, что в это время где-то идет война.

У Семейного поселка Шарлемань замедлил было шаг, потом сказал:

– Ну ладно! Провожу тебя до места, раз уж мы пришли.

– Я иду к одному из братьев Рамдана, это здесь, близко.

Подходя к Семейному, Шарлемань ожидал увидеть что-то совсем чужое, непривычное. Но все оказалось очень похожим. Те же стулья у порога. Правда, видно меньше женщин, они сидят по домам. Тот же мирный теплый вечер, такие же рубашки на мужчинах, отдыхающих на солнышке. Сады здесь совсем не похожи на сады: кроме картофеля и мяты, здесь почти ничего не сажают. По, как и мы, они любят жить на открытом воздухе.

Недалеко от входа в поселок стоит группа молодых людей, они спорят и жестикулируют, но они ничем не похожи на «Сенат». Кроме того, они обычно настороже. Чуть только покажется полицейская машина – новость тотчас передается из дома в дом. В отличие от стариков из «Сената» они сами подходят к Шарлеманю и Саиду, окружают их, у некоторых мелькает та характерная усмешка, которая всегда появляется на лицах у алжирцев при разговоре с французом, и Шарлемань не исключение – он хорошо понимает это. Разговора никто не затевает. Никто не спрашивает, куда они держат путь. Они идут слишком медленно, стало быть, без определенной целя, просто гуляют – это ясно… Ведь и тут тоже воскресный вечер.

– Нет, к сожалению, не могу! – говорит Шарлемань Рамдану, который вышел из дому и взял его под руку, как только Шарлемань подошел к крыльцу его брата.

– Нет, право, я не могу зайти, жена ждет! (Им, пожалуй, покажется, что я слишком ношусь со своей женой. У них это не принято. Что ж, себя не переделаешь!..) Жена задаст мне, если я опоздаю к ужину!

– На одну минуту!

– Я как раз это и сказал ей десять минут назад! Нет, лучше в другой раз! Я даже не стану возвращаться кружной дорогой, а пойду напрямик через Понпон-Финет!

Здесь еще тише. Вот только от речки нестерпимо несет тиной по вечерам. Подумать только, у каждого запаха свои особые часы… Но вот в тишине лощины дрозд запел свою нескончаемую песню. Он считает, что вечер принадлежит ему одному.

…в сознании возникает слово: помощь… Шарлемань уже теряет дыхание. Он бежит, не останавливаясь и не сводя глаз со входа в томасовский цех. Странно, Саида больше не видно. В десяти метрах – железная лестница, но ней только что взлетел наверх Саид, за ним гонятся двое в черной форме, пока они еще довольно далеко. Шарлемань решил тоже лезть по этой лестнице…

…слово: помощь…

До сих пор Шарлемань и Саид, по существу, еще ни разу не говорили на чисто политические темы… Ни тот ни другой не торопились… Оба понимали, что разговор этот неизбежен и что лучше подождать, когда он окончательно назреет. Но их тянуло друг к другу. А когда люди тянутся друг к другу, случай может подвернуться в любую минуту. Человек часто не сознает своей власти: случай ожидает знака от человека.

В понедельник в полдень Марсель, как это часто бывало, зашел за Шарлеманем, и вот они катят рядом по велосипедной дорожке.

– Не знаю, что с моим велосипедом, – говорит Шарлемань. – По-моему, передняя шина спускает.

– Тебе не кажется, – говорит Марсель, – что в последнее время этот Саид старается сблизиться с нами? Прежде я этого не замечал.

– Может быть.

– Мне сдается, он что-то задумал, хочет просить нас о чем-то.

– Вовсе не обязательно… Просто мы постепенно знакомимся… До завода я не доеду. Когда мы едем по булыжнику, я так и чувствую каждый камень на дороге, прямо не знаю, что с ним стряслось.

– У меня есть насос, – говорит Марсель. – Если хочешь, я накачаю тебе шину…

Метров через десять они нагнали Саида, который шел к заводу.

– Ну вот, она совсем спустила! – ворчит Шарлемань. – Ладно, придется и мне идти пешком. Вон смотри, Эме нагоняет нас, он и составит тебе компанию.

За последние дни Шарлемань часто думал об Эме и Кристиане… Если они увидят меня с Саидом, они скажут, может быть, что я тяну время или боюсь невесть чего… У них-то самих есть связи и почище, – хотя они не кричат о них на всех перекрестках – небось из партийных комитетов или, как у Бертрана, из местных союзов… Здесь, на заводе, алжирцев-коммунистов совсем не было. Поэтому, когда знакомишься с алжирцем, хотя уже и знаешь его, все же не решаешься говорить с ним прямо, так вот и щупаем друг друга и кружимся вдвоем вокруг одного горшка… То цветы, то птички… А может, этот Саид такой же коммунист, как я, почем знать!

– Ну что, пойдем вместе, Саид? Мой конь захромал на передние ноги, не знаю, как с ним быть…

– Всегда лучше идти вдвоем, – отвечает Саид.

Какие оба они мастаки протягивать друг другу шест, и куда что девается, когда надо ухватиться за протянутый конец. Мы живем в мире, где все прячутся друг от друга. Но здесь уже так подперло, что дольше прятаться нельзя. Кстати, на местном наречии прятаться и искать друг друга – одно и то же слово, лучше не придумаешь.

– А мне как раз сдается, что нам по пути, как ты думаешь? – говорит Шарлемань, останавливаясь и глядя Саиду прямо в лицо.

– Да, похоже, что так.

Они пошли дальше.

– Понимаешь, хотя мы мало что делаем, но…

– Думаешь, я не знаю, что вы делаете? Не все это признают, но я-то понимаю… Что ни день у вас собрание, то там, то тут…

Шарлемань не ожидал такого четкого ответа. И ведь правда, все это стало таким привычным, что уже и не замечаешь. Взять хотя бы совещания цехового актива…

Вот говорят: «Партийная жизнь…» Когда видишь эти слова в газете, они кажутся сухими. Но если вдуматься в них, взглянуть свежими утренними глазами… Жизнь. Жизнь партии. В этих двух словах заключена вся поэзия. А если ты в силу привычки уже не замечаешь этой поэзии, это не значит, что она исчезла, нет, она существует и другие чувствуют ее все больше и больше. И для них это действительно утро.

И понятно, что этих алжирцев интересует каждый наш шаг.

– Мы это хорошо знаем, – говорит Саид.

– Да! Возможно, нам следовало бы делать еще многое другое, но…

Шарлемань ведет велосипед и перед каждым камнем или краем тротуара приподнимает переднее колесо с совсем уже опавшей шиной.

– Это правда, – отвечает Саид, – делать надо гораздо больше. Вы знаете лучше нас, что вам нужно делать. Каждому – свое…

– Есть люди, которые твердят, что они готовы носить ваши чемоданы… – решительно произносит Шарлемань, усмехаясь. Он замедлил шаг, его не удивило бы, если бы Саид пожал плечами. Но Саид не делает этого, он останавливается и оглядывается – не слышит ли их кто-нибудь.

– Ну, это уж наша забота. Но, сказать по правде, – смеется он в свою очередь, – если бы среди вас оказалось много охотников носить наши чемоданы, вряд ли всем бы нашлась работа. Чемоданов у нас раз-два и обчелся.

И он первым шагает дальше.

– Но вы – целый народ, – продолжает он, – а это уже серьезно.

– Зато и ноша у нас тяжелей, – замечает Шарлемань.

– Мы и это понимаем, поверь. Однако, – и странно звучат торжественные слова в его неуверенной французской речи, можно подумать, что у этих слов какой-то иной, новый смысл, словно впервые слышишь их, – однако нет ничего более значительного, чем народ. И для вас это значительное здесь, а для нас – там, далеко, где весь наш народ. Здесь мы всегда были иностранцами. И всегда ими останемся. Особенно теперь, понимаешь?

– Так вот, слушай, товарищ, – снова останавливается Шарлемань, – я уже третий раз от тебя слышу, что здесь для тебя все временное, и работа и все прочее… Я слушаю и не обижаюсь, ведь существуют вещи, которые не знают границ. Но ты слишком любишь свою страну, и не может быть, чтобы ты не сочувствовал коммунистам.

– Знаешь, для нас не так уж важно, кто коммунист, а кто член Фронта национального освобождения или еще какого-нибудь союза. Мы, алжирцы, все заодно. И поскольку ФНО борется за единство…

– Но ведь существует алжирская компартия, – говорит Шарлемань, – они наши товарищи…

– Я хорошо это знаю, – говорит Саид, – но у нас все заодно, когда речь идет о нашей революции и независимости!..

Он сплетает пальцы и тянет их в разные стороны, чтобы показать, как крепка связь.

– …знаешь, мы, алжирцы, не слишком-то вникаем во всякие тонкости, когда речь идет о французах. И если кто-то из работающих на заводе не расист, то для нас он все равно что коммунист.

– А по сути так оно в конце концов и будет, – замечает Шарлемань, – даже тот, кто не согласен теперь с нами, если только он настоящий человек, рано или поздно присоединится к нам.

– Мы научились жить будущим. Человек вовсе не таков, каким мы видим его теперь, в нужде и беде. Завтра в Алжире он будет иным. Мы постоянно твердим: этот будет там-то, тот станет тем-то… Вот, к примеру, я чернорабочий. А я знаю дело достаточно, чтобы быть литейщиком пли мастером, а то и выше… или вот, например, вчера в Семейном я встретил Мустафу, он электрик, это он обучил всех французов в цехе. Все они давно его опередили, получили повышения, а он по-прежнему чернорабочий. А наша молодежь, алжирцы, никогда они так не тянулись к ученью, к настоящей профессии – неужто ради того только, чтобы стать тут чернорабочими? Они все живут завтрашним днем. И все у нас здесь живут будущим.

– Да, это бросается в глаза, но, знаешь, и мы испытываем то же самое, – ответил Шарлемань, – как, наверно, и все обездоленные, мы как раз на днях толковали об этом с Гаитом…

– Коммунисты… – продолжал Саид. – Если ты зайдешь ко мне, взгляни на приемник. Электричества у нас еще не провели, но приемник уже настроен на волну Москвы, они там ведут передачи и на французском и на арабском. Я даже знаю наизусть часы этих передач. Я хочу слушать и Каир и Прагу… Что тут говорить. Всякому, даже и некоммунисту, ясно, что, не было бы помощи, нам давно бы крышка. Только слепой этого не видит… А кто дерется не на жизнь, а на смерть, не может быть слепым…

– Никогда мы с тобой так откровенно не говорили, верно? Может быть оттого, что дорогой оно как-то легче? Ну вот, мы и пришли.

Шарлемань поднимает велосипед, ставит раму себе на плечо. Перед маленьким кафе Мерлена ремонтируется участок шоссе. Приходится шагать через груды щебенки и большие белые камни, которыми будут мостить тротуар.

– У тебя не будет времени заклеить мне камеру? – спросил Шарлемань у Мерлена, подходя к стойке.

– Ладно, постараюсь, оставь велосипед у меня. Что будешь пить? Ты-то я уж знаю, что пьешь, – сказал он Саиду и потянулся к полке, где стояли бутылки с мятной настойкой.

– Она полезна для желудка? – спросил Шарлемань. – Дай-ка я тоже попробую.

– Она для всего полезна, – заметил Саид.

– Смотри, не скажи этого при моей жене, – вполголоса сказал Мерлен, – не то она посадит меня на одну мяту!

– Ты почему не пьешь ни вина, ни спиртного? – спросил Шарлемань. – Религия запрещает?

– Я давно уже не верю в бога, – ответил Саид. – Сам не знаю, привычка, как у всех.

– Поставь велосипед во дворе за домом, – сказал Мерлен. – Ты понял, куда?..

…слова: танец Долговязого.

– Камера у тебя никуда не годится! – заявил Мерлен, когда Шарлемань после смены вернулся в кафе… – Точно моль ее проела. Одна спица погнулась и клюет в нее!..

– Ну, старик! Я вижу, дела у тебя идут! – сказал Шарлемань, указывая на три сдвинутых вместе столика, на которых стояли еще не убранные стаканы и рюмки с остатками сухого вина, можжевеловой водки и пива.

– В томасовском цехе свадьба. Дюжарден воспользовался свободным днем – у них ведь престольный праздник – и справил дочке свадьбу. Если бы ты пришел чуть пораньше… Он просил тебе передать, что они все отправились к Занту. И чтобы ты предупредил Марселя, если сумеешь.

– У Марселя такой нюх на выпивку, что, бьюсь об заклад, он явится туда без всяких предупреждений!

– Ведь Зант Дюжардену свояк, – продолжал Мерлен, объясняя, почему торжество перенесли в другое место. – Кстати, оттуда Дюжардену ближе к дому. Сегодня понедельник да и, по правде говоря, праздник уже не тот, что в добрые старые времена. Словом, они будут там со своей компанией. Хочешь, возьми до завтра мой велосипед.

Шарлемань ехал на велосипеде Мерлена с ощущением неудобства, все было непривычно. Колесо закреплено туже, чем на его машине. Тормоз ножной – приходится крутить педаль в обратную сторону, седло слишком низкое, правда не у всех такие длинные ноги, как у Шарлеманя, к тому же уже совсем темно и плохо видно… Дорогой он размышляет о двух вещах.

Во-первых, подъехав к своему дому и увидев закрытые ставни, он заколебался, будить ли Берту или не стоит, но тогда она встревожится, если проснется в одиночестве. Он решает проехать мимо дома, и если бы он мог приподнять под собой велосипед, чтобы шины не скрипели по гравию, он бы это сделал!.. Вряд ли он просидит там долго… Ведь он, Шарлемань, не такой уж любитель выпивки…

Во-вторых: пригласили ли они Саида, или из их бригады будут только французы?..

Толкнув дверь в кабачок, он сразу увидел, что Саида нет. Марсель, разумеется, явился. С порога не видно, что происходит в бывшей прачечной. С улицы Шарлемань слышал, как поют и в такт хлопают в ладоши. Посреди зала, где несколько дней назад было собрание, трое мужчин дурачатся и кружатся в каком-то подобии танца – долговязый Брутен и двое незнакомых, один из них алжирец. Для них нарочно зажгли свет; остальные сидят за столиками в кабачке и смотрят на них через дверь, покатываясь со смеху. В распоряжении танцующих все помещение прачечной.

– Давай! Давай! – кричит Брутен.

Все трое совершенно пьяны.

– Давай нам хорошего игристого, Зант! – кричит Фред Дюжарден, гордый тем, что он угощает. – Подай еще стаканы для этих!

«Эти» не с завода. Как видно, они явились прямо с праздника.

– Эй, Долговязый! – кричит Фред. – Пусть он снова спляшет! Для Шарлеманя!

– Да, только принесите ему ковер! – кричит Брутен. Он бросается в кабачок, расталкивая всех, влетает в столовую Занта и начинает вытаскивать ковер из-под круглого обеденного стола.

– Да остановись ты, черт тебя дери! – кричит Зант. Слава богу, что Эстель уже легла и не видит!

– Раз он просит ковер, значит, надо дать ему ковер! – кричит разошедшийся Брутен, таща ковер вместе со столом через весь зал кабачка между столиками.

– Дурак несчастный! – вопит Зант. – Ты что, решил все разорить в доме! Несколько лет назад ты бы не был таким храбрым! Я бы вздул тебя хорошенько!

– То время далеко! – кричит Брутен. – Я сам утащу ковер на место. А хочешь, я заплачу тебе за Него, и тогда он мой, понятно? Ну, согласен? И отстань от меня!

Он растянул ковер посреди прачечной.

– Ну, давай, Лаид! Теперь у тебя есть вое, что нужно! Повтори для них танец Магомета!

Алжирец поднимает руку в знак того, что это имя не следует произносить, это богохульство, затем опускается на колени, принимает молитвенную позу и поет какую-то молитву или пародию на нее.

– Видишь? Он повернулся, как надо! – говорит Брутен, указывая на стену прачечной перед алжирцем… – В той стороне Мекка! Мекка!

Он и сам впал в какой-то транс, кажется, будто, указывая пальцем на кроличью шкурку и пучки бобов и лука, висящие под потолком, он видит за ними весь Восток…

Алжирец выпрямляется, утвердительно кивает, широко разводит руки и начинает снова свой танец.

– Давай! Алла-аллах! Давай! – кричит Брутен, прихлопывая в ладоши, пускается в пляс вокруг алжирца, увлекая за собой и незнакомого француза.

Он оборачивается к сидящим, знаком предлагает им хлопать в такт вместе с ним, и те охотно присоединяются, затем Брутен подходит к двери зала и обращается к собравшимся. Он говорит с многозначительным видом и как бы извиняясь:

– Они сами за мной увязались, когда в «Новом Свете» стали закрывать! И вот этот, здоровенный, почти что ничего не пил, а потом оказалось: капля спиртного – и они готовы!..

«А в общем, – размышляет Шарлемань, – может быть, и лучше, что они не пригласили моего Саида…» Что-то удерживает Шарлеманя, и он не хлопает в такт вместе со всеми, а лишь улыбается, чтобы не нарушать общего веселья…

В это время открывается дверь и входит Сезар Лелё.

– Ага, пешеходы! – кричит Дюжарден. – А мы уже собирались приступить без вас!..

Веселье в прачечной не утихает.

– Еще бы, ты на велосипеде, не так уж трудно было обогнать нас!

За Сезаром входит Орельен Луа.

Вслед за ними появляется Саид.

Не успел он сделать и двух шагов, как что-то его настораживает, хотя ему еще не видна сцена в прачечной, но в общем шуме он слышит голос поющего.

Вокруг посетители кабачка смеются, хлопают в такт…

Но Саид словно перестает их видеть. Он направляется прямо к двери прачечной. И вмиг замирают и хлопки и смех…

Алжирец продолжает петь еще несколько мгновений, но потом он чувствует, что что-то случилось.

Он поднимает голову, оглядывается… И вдруг, мгновенно протрезвев, вскакивает на ноги.

Помедлив минуту, Саид вполголоса говорит несколько фраз по-арабски, гости в кабачке за его спиной почти ничего не слышат. Потом речь его становится все громче и возбужденнее… Лаид пытается прервать его, объяснить что-то. Но Саид продолжает говорить, не слушая его оправданий… Никто не понимает его слов, но все догадываются, о чем идет речь. Его движения резки, он точно швыряет слова в лицо своему соплеменнику. Да и слова ли это? Они больше похожи на плевки, чем на слова… Не нужно смотреть в лицо Саиду, чтобы представить себе его выражение.

Француз, который танцевал вместе с Брутеном, стоит рядом с алжирцем. Желая вступиться за него, он подходит к Саиду. Тогда между дверной притолокой и Саидом протискивается верзила Брутен.

– Брось, парень! – обращается он к французу. – Не суйся не в свое дело!

И Брутен, тоже почти отрезвевший, искоса с удивлением поглядывает на Саида.

В эту минуту Шарлеманю вспомнился рассказ господина Ренара о ранце и о том, как сын Рамдана упрекал товарища.

Саид оборачивается. Он смотрит присутствующим прямо в глаза. Все понятно без слов.

– Да брось, Саид, в самом деле!..

– Не. делай из мухи слона!

Саид идет к двери, которую позабыли прикрыть.

Но не для того, чтобы затворить ее и потом, вернувшись, обругать всех. Он выходит и исчезает в темноте.

Ну, а праздничный ужин после этого, сами понимаете…

…слова: сплетенные колоски.

– Ты и на нас в обиде, раз ушел вчера?..

На следующее же утро Шарлемань сделал первый шаг – явился в фургон Саида.

– Вы – другое дело! Ведь вам я ничего не сказал?..

– Может быть, лучше было сказать. Ведь мы достаточно знаем друг друга. Лучше бы уж ты накричал и на нас…

– К чему? Люди понимают друг друга или не понимают, словами ничего не изменишь!..

– Ты по-прежнему считаешь, что события у вас на родине должны изменить и нас?

– Да… немного и вас, – ответил Саид.

– Ну и суров же ты, Саид.

Саид молчит.

– Так, значит, ты валишь нас в одну кучу с…

– Нет, – сказал Саид. – Эти времена позади! И все же вчера вечером я учуял какой-то скверный душок…

– Я знаю, что тебе пришло в голову, – промолвил Шарлемань, – думаешь, тебя нарочно позвали, чтобы посмеяться над тобой?

– Этого еще не хватало! – Саид поднял голову и выражение его лица стало жестким.

– Но мы тут, поверь, ни при чем, – медленно проговорил Шарлемань. – Хочешь верь, хочешь не верь, но говорю тебе: мы и понятия не имели. Брутен привел их с праздника, а мы нарвались на это так же неожиданно, как ты.

– Правда? – спросил Саид.

Пока они говорили, в глубине фургона молча одевался родственник Саида. Когда Шарлемань заглянул в дверь со словами: «Здравствуйте, можно к вам?» – он стоял в белье защитного цвета, купленном, должно быть, в армейской лавке. В ответ он промычал что-то неопределенное, а Саид крикнул:

– Входи, конечно. Здравствуй!

Когда Саид проговорил: «Словами ничего не изменишь!..» – его родственник гневно махнул рукой, словно говоря: брось ты все это!.. Однако не произнес ни слова. Теперь он сидит на табуретке около кровати и натягивает башмак. Когда Саид спросил: «Это правда?» – он бросил взгляд на Саида и пожал плечами, по-прежнему молча.

– Уверяю тебя, Саид, – сказал Шарлемань.

– Так или иначе, не в этом суть. Присаживайся, – ответил Саид.

– Сюда, – вмешался его родич, вставая и указывая Шарлеманю на табуретку. – Я ухожу.

– Смотри-ка, он уже говорит по-французски, – удивился Шарлемань.

– Да, я здесь уже три месяца! – угрюмо ответил тот.

– Не на завод же в такой час? – спрашивает Шарлемань, не зная, говорить ли ему «ты» или «вы», и не решаясь спросить: «Надеюсь, вы не из-за меня уходите?»

– Он подрабатывает, – сказал Саид, – возит уголь для одного старика.

– Вот как! – восклицает Шарлемань и тут же спохватывается, но уже поздно. Мало того, он ловит себя на том, что подмигивает человеку и, смеясь, трет большим пальцем об указательный – мол, зарабатываешь денежки… Он хотел шуткой разрядить атмосферу, но шутка эта прозвучала фальшиво…

Алжирец рассмеялся.

– Он смеется, потому что старик сказал ему: я тебя отпущу на воскресенье… – объяснил Саид. Словно ребенку.

– Кто же это такой? – спросил Шарлемань.

– Мсье Милькан, знаешь, где длинная светлая стена?

– Для стариков, – сказал Шарлемань, – все люди – дети. Он, может быть, даст тебе груш.

– Он уже дал их как аванс, падалицы, – сказал Саид.

Когда родственник ушел, Шарлемань уселся и сразу почувствовал себя вольготнее.

– Хочешь, я вскипячу чай? – предложил Саид, перестав улыбаться.

– Знаешь, я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь! – произнес Шарлемань, когда Саид вытащил из картонной коробки два зеленых стаканчика и медный поднос. – Вчера ты сказал: я давно уже не верю в бога…

– Это правда, – прерывает его Саид.

– Нет, ты послушай, мои ребята… – Шарлемань подумал, что «мои» – это слишком громко сказано, и все же повторил: – Мои ребята, и даже Брутен, совсем не такие, как тебе кажется. Для них все эти церковные штуки кюре, молитвы – это только повод позубоскалить, тут уж они не упустят случая… И когда вчера они валяли дурака и хлопали в ладоши, у них в мыслях не было ничего дурного…

– Но в Алжире много верующих. Разница между нами в том, что нам, хоть мы сами верим не больше вашего, еще предстоит завоевать для них право на веру. Я лично неверующий. Но в моей стране есть религия, пусть люди верят, как им хочется. Эту религию надо уважать, какой бы она ни была. А вообще…

Он взял из коробки щепоть свежей мяты для чая и поднес ее к носу Шарлеманя:

– Понюхай!

Листья совсем еще зеленые, словно припудренные, чуть сжались и сморщились, подсыхая…

– Ее нужно мять пальцами, вот так, – показывает Саид, скатывая лист трубочкой.

– Она здесь хорошо растет?

– Да, растет, но здесь она не такая пахучая, как у нас.