Текст книги "Последние четверть часа (Роман)"

Автор книги: Андре Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Зараза может идти только вниз по течению!

– А почему же, по-твоему, крысы все же поднимаются вверх?

– А когда вообще нет течения?

– Да, когда вода стоит в ямах?

– Всегда хоть тонюсенький ручеек, а все-таки бежит…

– Ну и ладно, пусть кто хочет берет салат, а я…

А в оклеветанной запруде вода в этом году как назло чище, чем когда-либо. На дне светится песок, как догадка в ясных глазах. И вода струится так быстро, что не успевает замутиться.

Отчасти виноват тут Корнет, который заварил кашу со своей бараньей головой.

– А у головы этой был только один глаз! – сказал Марселен. – Второй-то мой пацан утащил!

– Ничего подобного, – возразил Корнет. – У моей головы было два глаза, это я знаю точно. Даю руку на отсечение!

– Ну значит, где-нибудь валяется еще одна баранья голова, – согласился Марселен. – Что они там все обалдели, что ли?

Дело оборачивалось совсем удачно для Корнета. Может быть, и не без его стараний. Теперь с него не спросят, почему крысы оказались наверху. В ста метрах ниже его дома, близ последних бараков, в ручье гнила баранья голова, вся обсиженная зелеными мухами. И действительно, Андре вынул глаз совсем из другой головы и сделал это, кстати, очень осторожно, чтобы не испортить его. Завернутый в бумагу, глаз выглядел уже не так красиво, хотя Андре проделал все в точности, как показывал учитель. Лезвием таким же, как у них дома, учитель тщательно отделил коровий глаз. Андре сделал это ничуть не хуже. Первую баранью голову не бросили в ручей. Соседские ребята дали возможность Андре произвести свой опыт спокойно, не торопясь и не прячась… Да и голова была тогда совсем свежая, хоть вари ее…

Однако Корнет отправился прямо к Марселю. Он хотел повести его к своей бараньей голове, чтобы оправдаться совсем. Но Марсель не пошел.

– Не стоит дразнить их и показывать им нарочно, что мы следим за ними. И так хватает неприятностей! Давай не будем хоть мы добавлять их.

– Ну пускай тогда плывет к нам всякая падаль! – торжествующе заявил Корнет.

– Да брось ты эти громкие слова, – сказал Марсель.

Корнет, которого в поселке прозвали Корню[2]2
  «Cornu» – рогатый (франц.).


[Закрыть], даже не подозревает, сколько неприятностей он наживет себе из-за этой бараньей головы. Пройдет немного времени, и на него посыплются насмешки и подшучивания. Сам, можно сказать, на них напрашивается.

Ну а пока за все отдувается Шарлемань. Уж так давно повелось: люди идут к нему со своими заботами по любому поводу, и не только заводские. Идут из предместья и ив поселка. К нему приходят жаловаться, просить совета. Не далее как вчера утром явилась молоденькая вдова, та, что живет между Рафаэлем Варлоо и Октавом Мильканом. Она была женой Жерара Байе, рабочего с их завода, которого убило в цехе лет пять Назад. Раскаленный стальной брус сорвался с транспортера, пронзил беднягу насквозь и отлетел чуть не под крышу цеха. Пришла она с жалобой, что у нее украли курицу.

– Ну, это уж все-таки не по моей части! – заявил Шарлемань, не слишком вникая в дело.

– Как же мне…

Он не выставил ее из уважения к памяти Байе, которому было всего двадцать пять, когда он попал на раскаленный вертел. Шарлемань внезапно понял, почему именно к нему пришла она со своей жалобой по поводу украденной курицы, понял ее невысказанные подозрения.

Но случались вещи и почище. Как сияла свежей краской стена у Октава! Только она успела подсохнуть за две ночи, как кто-то, не побоявшись ни бога, ни черта, здесь, прямо у дороги… Словом, проснувшись на третий день, Октав увидел на стене огромную шестиметровую надпись крупными черными буквами по желтому, сделанную чисто, почти без подтеков:

ДАЛОЙ КАЛОНИАЛИЗМ!

…Услышав тихий смех над головой, Шарлемань, выворачивая шею, посмотрел на человека, лежащего на верхней койке. То ли смех Шарлеманя и Саида был заразителен, то ли он понимает язык лучше, чем уверяет Саид?..

Прошло две недели. В саду у Октава созрели плоды. Кое-где он уже снял с груш полиэтиленовые мешочки. Год бежит быстро.

И вот однажды в воскресенье утром – новое событие. На правом берегу речки, в каких-нибудь ста метрах от Шарлеманя, затевается строительство барака. Весь материал свален грудой, доставили его сюда, как видно, ночью. Но как? Грузовику, даже полутонке, сюда не добраться. На земле лежат черные доски и щиты, блестящие от дождя.

А дождь льет и льет без передышки.

Вскоре снизу являются пятеро алжирцев и начинают собирать дом. Один сдирает сапкой траву на месте будущего дома. Другой роет мотыгой четыре ямы – но четырем углам. Остальные устанавливают столбы. Ветер мешает им, работают без курток: все равно промокнешь.

Дождь портит воскресный день. В парк не пойдешь. В Клермоне назначены состязания голубей, но брюссельское радио только что объявило об их отмене из-за плохой погоды. А Норбер-то поменялся сменами с Леонсом ради того, чтобы сегодня утром посмотреть на голубей… У его дома собираются чаще всего: он живет на краю площади, недалеко от Спортивного клуба. Люди садятся на корточки вдоль стены, на солнышке… Предместье расположено на холме, и издали видно, как голуби приближаются. И вот все это отложено. Утро пропало, а может быть, и целый день. Прямо не знаешь, куда податься, мечешься в четырех стенах.

Шарлемань то и дело вынимает часы.

– Значит, завод не возражает, – говорит он Берте. – Ведь они здесь на территории завода. И уж будь спокойна, охрана наверняка все знает. Они все узнают в ту же минуту.

А вот и Марсель. Может быть, подойдут и другие.

Марсель согласен с Шарлеманем.

– Сначала шахты, теперь завод. – Он подмигнул. – А корысть у них вот какая: полиции нужно, чтобы они всегда были на виду. Я уж тебе говорил.

– Но почему же они-то сами лезут прямо в волчью пасть? – спрашивает Шарлемань.

– Неплохо бы подсобить им, – замечает Марсель, – погода, конечно, паршивая, но…

– Тут не знаешь, как лучше…

– И всегда найдутся злые языки, – вставляет Берта.

– Дело не в этом, – возражает Шарлемань. – Ты их знаешь, этих? Ведь не известно, на что нарвешься. А вдруг они из НДА[3]3
  Национальное движение Алжира.


[Закрыть]?..

– Вряд ли, таких что-то в наших местах не видно, – говорит Марсель.

– А может, они из новоприбывших, кто знает? Вот и нарвешься на какую-нибудь провокацию.

– Один из них кого-то мне напоминает, – говорит Марсель, – но за этим дождем разве разглядишь! Слишком далеко.

– Не все так считают, – возражает Берта.

– Что именно?

– Да что это слишком далеко.

– Я знаю, что говорю, – говорит Марсель, отдергивая занавеску и протирая пальцами стекло, запотевшее от сырости.

– Да и вообще, – продолжает Шарлемань, – работают они споро, и наша помощь им ни к чему. Они и без нас прекрасно обойдутся.

– Когда хоть один знает, что и как делать, работа идет, – добавляет Марсель.

Слышен стук деревянных сабо по камню. Это Эктор Морель.

Эктор без дела не придет, да и он нечастый гость в этом доме. Он начинает прямо с порога:

– Видал работу? Там один из моих ребят.

– Вот видишь, – вставляет Марсель, – я же говорил тебе. Я не понял, кто это, но я его уже где-то видел.

Эктор работает в томасовском цехе, он не несет никакой общественной нагрузки, профсоюзной или еще какой-либо. Он старший сталевар, вот и все. Поэтому он с полным правом говорит «мои ребята», так же как Марсель зовет рабочих литейного, а Шарлемань – рабочих мартена № 1.

– Что за человек? – спрашивает Шарлемань.

– Да не хуже других, – отвечает Эктор, – но ты же знаешь, что это за народ!

Эктор уходит, и Марсель разражается смехом:

– Ну и ты хорош, нечего сказать!.. Нашел, кого спрашивать!

– Да, это я ляпнул не подумав, – смеясь отвечает Шарлемань.

– А вдруг он бы тебе ответил: парень подходящий! Вот ты бы и стал ломать голову, как это понимать и кто для Эктора считается подходящим.

Так или иначе, они узнали, что тот парень работает по очистке печей от томасшлака. Во Франции он уже лет девять, прежде чем поступить на завод, он лет пять-шесть проработал на предприятиях «Шельда и Самбра». Зовут его Саид. Фамилию его Эктор никогда не слышал.

– Если он здесь поселится, мы, может быть, от него узнаем, что все это означает, – продолжал Шарлемань. – По-соседски…

После ухода Марселя он идет к окну столовой, обращенному на запад, чтобы посмотреть, не проясняется ли хоть немножко. И тут его ждет сюрприз, возможно, уже со вчерашнего дня: на круглом столе стоит ваза, полная веток с удивительными, прозрачными, как кружево, листьями. Впрочем, кажется, это вовсе не остролист.

– Берта, что это такое?

– Это чертополох, – отвечает Берта. – Но тоже очень красиво, правда?

Это ответный подарок Берты на принесенный им тонкий, как паутинка, листочек. Можно тридцать лет прожить вместе, и все равно остается такое, для чего не нужны слова… Ткань листьев – точно замерзший тюль, изысканное плетение природы с врозь торчащими кончиками, похожими на отставленные мизинцы тонких рук. Веточки прозрачны, но попробуй просунуть между ними палец… И колючие они только на вид. Вся их масса так легка, Что стоит задеть один шип, и весь букет сдвигается в вазе. Они хрупки, точно сделаны из песка, и касаться их надо бережно. А над букетом колышутся несколько тонких стеблей дикого овса. Их всунула в вазу Берта, сама по-девичьи стройная и хрупкая, как эти колосья.

В воскресенье к вечеру дождь наконец утихает. Шарлемань идет в ночную смену. И этот парень Саид тоже.

Берта не ложилась, она провожает Шарлеманя до калитки сада, до того места, где он всегда достает свои часы, будь то день или ночь.

Когда стоишь у калитки, кажется, что завод простирается у ног. Из низины доносится причудливая смесь далеких жалобных звуков, словно тысячи колодезных цепей скрипят на ветру и медленно колышутся, как сонные змеи, как угри в ржавой тине… За мертвыми паузами следуют внезапные гулкие удары по металлической обшивке, точно грезит вслух гигантский железный остов, пронизанный со всех сторон сквозняками и лучами прожекторов.

В окне нового барака мерцает неровный свет.

– Электричества у них еще нет, конечно, – говорит Шарлемань. Он крепко целует жену и вскакивает на велосипед.

Берта не успела вернуться в дом, как потух свет в бледном окне нового барака, в ста метрах от ее двери. Из него выходит Саид и идет к заводу напрямик, по высокой мокрой траве.

Во время первого перерыва, загрузив «свои» печи и поставив на место разгрузочную машину, Шарлемань вышел из мартеновского и направился в томасовский цех.

У Саида работа в разгаре. Надо переждать, пусть закончит.

Шарлемань подошел к Эктору, который издали присматривает за своим раскаленным варевом, и спросил:

– Который?

– Вон тот, – показал Эктор жестом, так как слова тонули, словно в шуме ветра. Ветра тут не чувствуешь, только слышишь его гудение. И нигде неизбежное сочетание ветра и расплавленного металла не поражает так сильно, как здесь. Таково по крайней мере ощущение Шарлеманя, привыкшего к своему мартеновскому цеху. Даже сама домна огромная, с мощной водяной рубашкой и тоннами скрытого в ней металла не производит такого сильного впечатления… Даже ураган в море не так страшен. Шквал, который обрывает дыхание, загоняет обратно в легкие ледяной влажный воздух – все ничто в сравнении с этим цехом… И тот, кому это не знакомо, тот чужой в цехе, пришлый турист, от которого скрыто главное… он не знает, что над каждой из этих шести трубок-фурм тридцать тонн огня, висящего в воздухе, мощный воздушный напор поддерживает их; эти тонны огня как бы плавают в воздухе над дырявым днищем. Ветер неумолчно гудит в ушах, и кажется, будто он пронизывает вас с головы до ног, впиваясь в вашу плоть, учащая ваш пульс, усиливая жар в крови и окрашивая ее в более темный цвет. Здесь все дрожит, как же не дрожать и вам? Вибрируют железные балки, рельсы, металлические колонны, пятиметровые печи, перекрытия и дырявая прогоревшая крыша. И отдельно вибрирует все покрывающая пыль. Дрожит кровь в ваших венах, не от страха, конечно, просто и ее захватывает ритм непрерывной восьмичасовой вибраций… Бывает, что человека преследуют какие-то мелочи, дурацкая песенка или просто случайный мотив… И сейчас в гудении стремительно рвущегося воздуха Шарлеманю чудился хриплый и грубый женский голос, напевающий по-немецки: «Ветер… поет мне песню…» Прямо смешно… да, видно, ты стареешь, Шарлемань… Но и в самом деле хаос сливался в какую-то фантастическую мелодию.

Невыносимый свет бьет прямо в глаза, ослепляя как солнце, этот страшный свет заливает все кругом, и окружающие предметы выступают с поразительной четкостью – заклепки, звенья, цепи… Несмотря на ночное время, можно пересчитать и разглядеть каждую заклепку на поясе, охватывающем выпуклую печь, точно поводья, которые надели на нее, точно намордник, отчетливо видны бесконечные ряды выступов на ферме, поддерживающей крышу, и у каждого из них своя игра света и тени, ясно видна и побелевшая полоса железа возле самого огня, у защитных решеток. Ослепленный взгляд, стараясь избежать нестерпимо яркого света, невольно цепляется за стальные выпуклости, ощупывает, подобно пальцам слепого, шесть конвертеров, которые всегда находятся в разных положениях – один опустил зев к самой земле, другой задрал его вверх, точно мортиру, выпуская сноп огня на уровне лица. Они напоминают качели на ярмарке: одни в воздухе, другие внизу, третьи только поднимаются, а четвертые уже тормозят на спуске. Словом, все они качаются, вращаются на своих осях, подобно старинным маслодельным бочкам, и в конце концов, в момент выпуска плавки, опускаются глоткой вниз, к земле.

Саид чистит первую печь слева. Печь наклонена, словно зверь, опустившийся на согнутые передние лапы. В ее разверстую пасть человек мог бы войти в полный рост, если бы огонь не стерег входа. Невозможно стоять ближе чем в двух метрах. Саид шурует издалека чем-то вроде тонкой паяльной трубки, прикрепленной к гибкому трехметровому шлангу, который вьется между рельсами. Он словно сражается огнем против огня – подрубает, ломает, отдирает, отгрызает клочья, пласты и нависшие глыбы багрового шлака. Он выскребает лаву из кратера, словно вырывает клыки у дракона. Саид работает. На нем рукавицы и истрепанная фетровая шляпа, на глазах – большой козырек, полупрозрачный, точно выжженные морозом листья остролиста или чертополоха, он в жестком, как рыцарские доспехи, и длинном до полу асбестовом фартуке, в рваных синих эспадрилях, из которых то показывается, то юрко, словно рыбка между скал, прячется большой палец, темно-рыжий, как железная обшивка пола. Он выбирает удобное положение и нападает, ожесточенно набрасывается или отступает, отходит вбок и снова нападает справа или слева, не спрашивая ничьего совета; он явно знает свое дело. За его спиной стоит старший мастер Майяр; все помнят, как в 1947 году на него и на инженера набросились женщины и чуть но спустили с обоих штаны. Майяр явился на ночную смену в сером свитере и кожаном жилете, застегнутом по-воскресному на все пуговицы, в скромной, но приличной фетровой шляпе и серых гетрах, закрывающих башмаки. Замечаний у него нет и не может быть, он чуть-чуть улыбается, любуясь четкой работой. Он вынимает свой механический портсигар, открывает, закрывает и снова открывает его, и сигарета скручивается сама. Затем он просит у Шарлеманя огоньку.

«Он хочет показать мне, что он меня здесь видел», – думает Шарлемань, роясь по карманам, хорошо зная, что спичек у него, некурящего, нет. Их и в самом деле нет, он бы не отказал. Да и кто отказал бы дать огоньку.

– Ладно, бывает, – говорит Майяр. – Спасибо за труды.

Он берет маленькую лопатку, стоящую возле опоры, подбирает немного окалины близ печи и прикуривает.

Затем он возвращается к Шарлеманю и говорит, выпуская первый клуб дыма:

– А вот тут и спасибо не надо говорить.

В нескольких метрах от них наклоняется третья печь, выбрасывая сноп искр, но не праздничным фейерверком, а так, немного огня и брызг, словно кашляет в ладонь. Между тем в двадцати километрах отсюда дети, лежа в своих кроватках, перед тем как заснуть, видят отражение этого огня на стенах комнаты. Около томасовских печей ты никогда не одинок, даже ночью. На тебя смотрит вся округа, тебя видят тысячи глаз. Тут и господь бог не нужен. «Вот и видно сразу, какой невежа этот Майяр», – ворчит про себя Шарлемань.

Саид кончил работать. Шарлемань оставляет Майяра и подходит к Саиду.

– Здорово, товарищ! Можно потолковать с тобой?

Саид с удивлением оборачивается, затем широкая улыбка освещает его лицо. Он поднимает с глаз защитный козырек.

– Привет!

– Может, ты слыхал обо мне, я…

– Слыхал ли я о тебе, мсье Шарлемань?.. Да я только о тебе и слышу! Ты делегат на мартеновском. У тебя ко мне дело?

Саид снимает рукавицу и, засунув под мышку свою шляпу, протягивает руку Шарлеманю.

Лицо его в поту. Кажется, будто у вас на глазах пот выделяется крупными каплями, прозрачными и темными. Они стекают ручейками и в ослепительном свете кажутся такими же четкими и твердыми, как металл в желобах. Несколько ручейков сбегают по складкам лица к подбородку и повисают крупными, чистыми каплями. Одна падает.

– Ну вот, а теперь мы вдобавок и соседи! – говорит Шарлемань, радуясь удачному началу разговора.

Пожав ему руку, Саид достает из кармана лиловую тряпку и утирает лицо.

– Вот как? – говорит он. – Ты, значит, живешь в предместье?

– На самом краю. Около тебя теперь. Я как раз из-за этого и…

Под ярким светом кожа на щеках Саида напоминает апельсин, и цветом и набухшими влажными порами. Пот продолжает выступать на его лице. Когда же они отходят в глубину цеха и Саид поворачивается спиной к огню печи, все меняется.

Теперь на его щеке виден небольшой шрам. На коже француза он был бы, наверно, розовым, но у Саида он серый и морщинистый и напоминает мертвую гусеницу.

– Вон что, – говорит Саид, и улыбка его тускнеет. Он, видимо, думал, что Шарлемань заговорит о работе или зарплате.

– Да, объясни мне, что это там у вас строится?

Улыбка Саида гаснет. Он пожимает плечами, словно с недоумением.

– Я могу только про себя говорить. А про других я ничего не знаю!..

– Ладно, скажи про себя! Хочется знать, что у вас там затевается.

– Про себя? А тебе непременно нужно это знать, мсье Шарлемань?

Он наклоняется и поднимает с земли бутылку, накрытую перевернутым стаканом.

– Хочешь?

– Нет, спасибо.

Это молоко. В томасовском цехе рабочие получают литр молока в день. Это результат боя, который был дан несколько лет назад. Хорошо, что он отказался, он не любит молока. По бутылке, да и по пробке, он решил было, что это пиво.

– Гостиница была мне не по карману, – продолжает Саид. – Ну вот я и решил купить эту лачугу.

– Так тебе пришлось за нее заплатить, – сказал Шарлемань, – кому?

– Лавочнику, который жил в этом бараке.

– А как начальство на это смотрит? – Шарлемань пытается подойти с другой стороны. – Вам пришлось просить разрешение?

– А на что оно мне? Я его и не добивался. Я вообще ничего ни у кого не прошу. Люди устраиваются, вот и я хочу.

– Но ведь здесь оба лагеря сошлись вплотную и тут же полицейский участок, вы у них всегда на виду.

– Знаешь, мсье Шарлемань, мы повсюду у них на виду. Думаешь, в гостинице лучше? Только мне наплевать. Он спрашивает у меня документы, обыскивает меня, ну и пусть: ведь у меня все в порядке. Он свою работу делает, я – свою.

– Он свою работу делает? – переспрашивает Шарлемань, прищурив глаза, точно смотрит на огонь, и не сводит взгляда с лица алжирца. На губах его чуть вызывающая усмешка.

– А что, это его работа! У меня к нему претензий нет. Он следит, контролирует, проверяет посты. Раз у меня все как положено – ему не к чему придраться.

Ну вот я тебя и поймал, браток. Видно, зря я прогулялся. Ты меня принимаешь за дурачка. И Шарлемань говорит с досадой:

– Ладно! Коли так, хватит болтать! Спасибо и на этом.

И Шарлемань замечает, уходя, что он повторил слова Майяра.

Почему же так получилось? Ведь разговор так удачно начался… а потом, слово за слово, и все сошло на нет… Почему? У каждого свои тайные мысли, свои дела и секреты… Я только собирался ему сказать: «Да не зови ты меня „мсье“. Какой я тебе мсье, я просто Шарлемань…» А он вдруг начинает нести какой-то вздор про полицию, которая всего-навсего выполняет свои обязанности… Да ведь ни один из них так не думает! Руку даю на отсечение! Значит, этот малый надо мной смеется или попросту врет. Он от меня таится. Все допускаю – недоверчивость, осторожность, но за кого же ты меня принимаешь? За шпика? Меня зовут Шарлемань Валлес, и ты это знаешь, ты же сам сказал! Коммунист, да еще с немалым стажем работы в этих местах! Так что уж позволь, пожалуйста… Для твоего Алжира я, может быть, сделал больше, чем тебе когда-либо придется сделать!.. Ты, может, еще соску сосал, когда я…

Иногда сущая мелочь может успокоить человека. Шарлемань быстро шагал к мартеновскому цеху, все больше распаляясь гневом. Вдруг улыбка тронула его губы, и он невольно замедлил шаг. Он подумал: да есть ли вообще у них соски?

Что мне известно о них? Я не знаю не только про соски, но и про многое другое. Мало ли какие у него могли быть причины…

Так или иначе, ругает он себя, ты опять вспылил… Как видно, и ты не ангел! А ну-ка, докажи обратное?..

Опять этот внутренний голос, темный двойник, который только спрашивает, ничего никогда не утверждая, и перекладывает всю ответственность на светлого двойника.

И светлый двойник отвечает:

– Прекрати эти глупости! Если так рассуждать, любого можно заподозрить в расизме! Любого!..

Он снова распаляется:

– …И ты туда же, за кого же ты меня принимаешь!

– …Сам знаешь, каково в гостиницах. Уж хуже некуда. Дерут уйму денег, да еще к тому же набивают нас там как сельдей в бочку.

Саид словно продолжает разговор, начатый неделю назад. Шарлемань, приподнявшись, разглядывает лежащего, затем усаживается поглубже на нижнюю койку.

Он решил высказаться откровенно:

– Просто гнусно, в каких условиях вам приходится жить у нас! Мы просто…

И он заканчивает фразу жестом, словно отгоняет муху, и бьет себя по колену. Его широкая рука остается на колене, потирая его и стараясь унять легкую дрожь.

Так или иначе, он заговорил первым. И теперь он ждет:

– Главная беда – начальство! – отвечает Саид. – А вообще-то народ здесь ничего, хотя…

– Конечно, случаются недоразумения, но это не со зла…

Над Шарлеманем скрипит койка. То ли в ответ на его слова, то ли просто человек пошевелился. Шарлемань снова выворачивает шею, чтобы увидеть лежащего, и чуть не сталкивается с ним лицом к лицу. Поди узнай, что он думает…

– Будешь кофе пить? – спрашивает Саид.

Как бы снова не получилась неловкость, как вначале, – он садился на койку так, словно боялся блох… Должно быть, воду они держат в ведре или в кастрюле, где-нибудь здесь, в углу… Пил же он воду в армии из кружек сомнительной чистоты… Интересно, где они все-таки берут воду? Наверное, далеко… Из колонки около клуба? Что-то об этом я ничего не слыхал. Или где-то есть другая колонка или колодец? Ведь не берут же они воду из речки!.. Хороша там вода, сейчас особенно. Даже если вскипятить… А может быть, они ходят в Семейный?..

– Ну что ж, давай с удовольствием, – отвечает Шарлемань, пожалуй, слишком уж бодрым и простецким тоном: – Видно, ты уже привык к нашим обычаям! Даже кофе пьешь!

– Да нет! – ответил Саид суховато. – У нас, в Алжире, его пьют, наверно, больше, чем здесь!

– Да ну? – с недоумением спросил Шарлемань. – Удивительно! Ведь мы, кажется, побили все рекорды!

– Готов поспорить, – смеясь отвечает Саид, – хотя в драку ради этого не полезу.

Но улыбка его скоро гаснет, как в день их первого разговора возле томасовских печей. Шарлемань тоже не находит о чем говорить.

Сайд обращается по-арабски к лежащему товарищу, должно быть, предлагает кофе. Тот отвечает несколько дольше, чем нужно, чтобы ответить на этот вопрос.

Этого только не хватало, думает Шарлемань, они переговариваются, словно меня тут нет.

Снова несколько фраз по-арабски. Оба смеются. Шарлемань напрасно ждет, что Саид переведет ему разговор.

Где же у него кофейник? Слева от входной двери стол, покрытый куском зеленого в крапинку линолеума. Уголок его загнулся, видна черная, пропитанная жиром изнанка. На столе большой белый эмалированный кофейник со следами копоти и черным, обгоревшим дном… На чем, кстати, они готовят? Под столом не видно баллона с газом, на столе тоже. Кусок линолеума, прибитый гвоздями у порога, совсем другого цвета: блекло-коричневый в клетку…

– Нас трое… – говорит Саид.

Вот и все. Он запустил руку в большую картонную коробку, рваную и засаленную, на которой крупными буквами написано: «Кондитерская фабрика Беген, Тюмери», и вытащил из нее три белые пиалы.

Придется пить кофе из пиал, как за завтраком, думает Шарлемань. Но он уже не рискует сказать: «Вот как, у вас, значит, пьют кофе из пиал», опасаясь получить сухой ответ: «У нас другой посуды нет».

Надо все же прервать молчание.

– Ну, а когда идет дождь, как у вас тут? – Он указывает на потолок.

– С этим как раз благополучно, – отвечает Саид. – Крыша прочная.

Он ставит на стол три пиалы в ряд. Он отворяет дверь, выходит, возвращается с ведром воды и зачерпывает немного алюминиевым ковшом на деревянной ручке. Ковш в потеках старого кофе. Впрочем, в ведре вода всегда кажется черной. Интересно, неужели оно так и стояло без крышки? Саид наливает немного воды в пиалы. Может быть, у них так варят кофе? Нет, он просто хочет вымыть их. Саид полощет каждую пиалу и выплескивает воду в приоткрытую дверь. Он не спешит. Потом снимает тряпку с гвоздя… Ну что ж, тряпка всюду тряпка…

Ужасно, думает Шарлемань, я слишком внимательно присматриваюсь к мелочам. Еще немного, и у меня зарябит в глазах. Что это, простое любопытство? А что, если бы вот так же глазели на все у тебя дома? Да, но у Берты поди придерись…

– Он мне родня, – говорит Саид. – Он многое понимает, но говорить еще не может. Ну ничего, научится! Ты не знаешь Рамдана Мебарки? Это его брат.

– Так он брат Рамдама? Вон что…

Шарлемань снова запрокидывает голову, чтобы взглянуть на человека, лежащего наверху. Ведь «Рамдам», чье имя он неумышленно исказил, – его старый знакомый. Это мирный отец семейства, чернорабочий, который успел уже поработать во многих цехах завода. Сейчас он в доломитовом цехе. Его семья – жена и пятеро младших детей – живет в Алжире, здесь с ним только старший сын, который уже несколько лет учится в одном классе с сыном Марселена. По слухам, мальчишка способный – голова! Марселен всегда говорит: если бы не этот парнишка, то мой был бы первым! Но этого не обгонишь! Ничего не поделаешь!

– А что, у Рамдама так же плохо с жильем? Он по-прежнему живет в домике у шоссе на втором этаже?

Лежащий кивает головой.

– Он не понял, – говорит Саид. – Рамдан тоже перебрался сюда, в тот барак, что пониже.

– Со своим парнишкой? Почему?

Саид пожимает плечами:

– Откуда я знаю? О себе я могу тебе сказать, а в чужие дела не лезу.

Саид разогревает кофе. Кофе был сварен раньше в этом же алюминиевом ковше, на спиртовке, которую он вытащил из картонной коробки. Спиртовка крохотная. Вряд ли на ней много приготовишь…

Саид и его товарищ снова говорят о чем-то по-арабски.

Шарлемань переводит взгляд с одного на другого. Хорошее настроение еще не вполне угасло, но он уже явственно ощущает досаду. Если бы все неприятности ограничивались тем, что он свернул себе до боли шею. Но раз этот человек его понимает, почему хотя бы Саид не продолжает беседу по-французски?

Шарлемань не выдерживает и решительно, точно головой бросается в омут, вторгается в их разговор. Он говорит, не раздумывая, как бы непроизвольно:

– Да, вот что: раз уж мы заговорили о знакомых, не знал ли ты случайно Бен Тиди, Тайеба Бен Тиди? Тебе не известно, куда он девался?

– Да, я его знаю, – отвечает Саид. – Но понятия не имею, где он!

Саид наклонился над спиртовкой и стоит спиной к собеседникам. Вот он оборачивается, но не к Шарлеманю, а к своему родичу и продолжает с ним беседу. Шарлемань различает имя Бен Тиди, значит, речь идет о нем. Однако другой отвечает резким тоном.

Тут я иностранец, а не они. Непонятный разговор становится все более возбужденным. Спорят?

Кажется, будто один из них готов говорить со мной про Бен Тиди, но поди узнай который…

Шарлемань вытаскивает часы, но не смотрит на них.

Не уходить же опять, как в прошлый раз, чтобы потом ругать себя? У них свои дела, которые меня не касаются. Они могли бы быть поучтивее, говоришь? А война учтива? Ведь идет война. И пока он говорит, у меня в голове тоже бродят свои мысли… Я не только смотрю на них, я и думаю о них что-то… Вот уже месяц я таскаю с собой целый ворох мыслей о наших повседневных делах… Ведь я тоже как будто веду за их спиной тайную беседу с самим собой…

– Мальчишку Рамдана, – вдруг странным голосом говорит Саид, – отправляют на летние месяцы в профилакторий – так, что ли, это называется?

– Вот как? – отвечает Шарлемань. – У него что-нибудь серьезное?

– Еще бы не серьезно, – произносит Саид.

А директор школы, господин Ренар, рассказал вот что:

– Знаешь, Шарлемань, явился ко мне Рамдан в своей неизменной темно-коричневой вельветовой куртке. Когда я вышел из кабинета, я сразу узнал его по этой куртке, даже не взглянув в лицо. Он смирно сидел на скамейке в коридоре. (Этот темно-зеленый коридор, выложенный черными плитами, ничуть не изменился с тех пор, как Шарлемань пришел сюда перед выпускными экзаменами Робера, когда решался вопрос о его стипендии, с того самого дня, он еще забыл часы и боялся, что потерял их…) Словом, он ждал меня, не попросив доложить о себе, – не желал меня беспокоить. Я тотчас пригласил его в кабинет. В руках он вертел и мял свой берет…

Какой-то пустяковый инцидент произошел у нас с его сыном Мезианом, за что-то его наказали, я уж и сам теперь не помню. Отец прибежал взволнованный. Отцы у них очень суровы к детям, особенно к сыновьям. Дочери их меньше заботят. Но насчет мальчишек, будь уверен… К образованию сыновей они относятся всерьез!.. Понимаешь, для них это что-то новое… И сказать по правде, меня это радует, словно награда за мои труды. А нашим родителям все равно, учатся их пацаны или лоботрясничают.

Ну вот, он сел и молчит. Ждет, чтобы я заговорил, хотя он сам ко мне пришел. Это форма вежливости. Как ни странно, но они по-своему уважительны. Я что-то говорю, чтоб его успокоить.

И тогда он вдруг взрывается. Говорит очень быстро, машет руками, вскакивает, снова садится. В поведении сына он видит что-то постыдное для себя. А может быть, и для меня. Видит какую-то вину и хочет ее исправить. И вдруг… я говорю тебе, они суровы, но в то же время… словом, сам увидишь… Он сует руку во внутренний карман своей вельветовой куртки и вынимает оттуда бумажник.