Текст книги "Последние четверть часа (Роман)"

Автор книги: Андре Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Прежде дом, занятый сейчас полицейским участком, был обыкновенным жилым домом. Перед войной и в первые послевоенные годы здесь жила молодая чета с ребенком. Во время воздушных налетов они отсиживались в своем подвале, а Мадемуазель в одиночестве тряслась в своем. Однажды сосед пришел к ней. Он где-то вычитал, что всегда лучше иметь два выхода из убежища, его жена до смерти боится, особенно теперь, когда в семье есть малыш, вдруг рухнет дом и они не смогут выйти… Так не позволит ли Мадемуазель, чтобы он сделал проход между их подвалами, тогда в случае несчастья лестницы ее дома и их дома будут служить двумя выходами, для нее ведь тоже так безопаснее. И она подумала о том, как страшно сидеть в подвале одной во время тревоги… Стена между ними оказалась толще, чем можно было ожидать. Они полагали, что в подвальном этаже она такая же, как наверху, в один кирпич, не больше. Однако пришлось пробивать стенку в целый метр, должно быть, дома были построены на фундаментах старинных укреплений, воздвигнутых Вобаном. Две недели подряд, ежедневно после смены, сосед подвешивал над головой лампочку на проводе, брал лом и молот и работал, волосы его и даже ресницы были в известке, пыли и белой паутине. Жена помогала ему выносить обломки кирпича и куски штукатурки, таская ведро за ведром по лестнице и вываливая их в старую бадью, а на следующее утро рабочие, вывозившие мусор, поднимали крик на всю улицу. Сама мадемуазель Кашё ни к чему ни прикоснулась, ее дело было дать согласие, грязь по ее лестнице не таскали, так что до конца работы у нее в доме было чисто. Время от времени она спускалась посмотреть, как идут дела, и подбодрить соседа. На десятый день она сказала то, что мать, может быть, не решалась выговорить. Мадемуазель была, очевидно, не так уж несообразительна, как казалось:

– Ну теперь ребенка-то, уж во всяком случае, можно сюда просунуть…

Но когда война кончилась, огромную дыру так и не заделали. Ссоры между соседями – дело обычное. Мадемуазель Каше позвала Тиса Дерика, который помогает ей обрабатывать огород, и велела ему забить проход досками наискосок. Соседи сделали то же со своей стороны. Но в один прекрасный день – может быть, им надоели бесконечные препирательства с мадемуазель Кашё, а может быть, потому, что жена соседа, родив второго ребенка, стала раздражительной – так или иначе, они съехали. Дом пустовал год. А затем появился новый сосед, полицейский участок, которому было мало дело до никому не нужных подвала и лаза. Вот оттуда-то и неслись крики, проникавшие в спальню мадемуазель Каше. Значит, соседнему подвалу нашли применение.

Он служил не тюрьмой. Между допросами заключенных, должно быть, уводили обратно в одно из помещений первого этажа, где на окнах, кроме запертых на замок ставней, были еще мощные решетки. Так что днем можно было сколько угодно прислушиваться у дощатой перегородки в подвале – ни один звук не проникал оттуда.

Сообщники…

Такие вещи делаются ночью. По ночам полицейские закрытые машины привозят и увозят людей. Мадемуазель Кашё уже не единственная, кто слышал какой-то подозрительный шум. Но к ней в комнату он доносится яснее, чем куда-либо. Ей чудилось, будто все это происходит прямо в ее доме и с ней самой. Полицейские принесли радиоприемник, и теперь раз или два в неделю они включают звук на полную мощность. Чаще всего гремит музыка, во всяком случае до полуночи, когда передается программа для дорожных рабочих. Иногда в более ранний час можно услышать арабские мелодии. И теперь, стоит им включить приемник, Мадемуазель уже знает, что Это означает.

И вот на прошлой неделе она сложила свои пожитки и перебралась к родственникам, фермерам в Эскаршене.

Вдруг раздается голос Аройо. Он говорит, не поднимаясь с места, совсем о другом… Однако все слушают, повернувшись в его сторону, словно его слова тоже относятся к событиям на улице Буайе.

Может, причина тут в том, что в глазах у него стоят слезы.

Он не плачет. Просто у него постоянно слезятся глаза. Как у всех, кто пьет. Пьет он не больше других. И возраст тут ни при чем. Для плотника шестьдесят лет еще не старость… Чаще всего влага выступает на его глазах даже не от волнения, а просто потому, что ему трудно выразить свои чувства словами. Или трудно их скрыть, кто тут разберется. Он так и не привык к французской речи и до сих пор говорит наполовину по-испански. Может быть, эта слеза выдает напряжение, скорее бессилие выразить свою мысль, чем печаль. Даже в будни, не отмеченные для него ни особыми горестями, ни жаждой поделиться ими, в глазах его стоят эти слезы изгнанника. Изморось чужбины.

– Мы тут уже почти не иностранцы, – говорит Аройо. – Теперь уж ничего не поделаешь, но, видно, тут нам и помирать, и мне, и моему брату, и нашим женам. Дети? Испанец ведь не то, что алжирец, верно? Вот, когда дочка брата выходила замуж за алжирца, мне говорили: «Как же это брат твой допустил такое?» Некоторые еще добавляли: «А ведь казалось, она приличная девушка, разумная». Один даже обругал ее, не при нас, но мне рассказали, – назвал подстилкой для цветных. А когда у нее родился малыш, то соседка, славная такая старуха, посмотрела на него в качке и, не имея в виду ничего плохого, сказала: «Вот чудно, дите-то получилось хорошее!» Когда мать пошла регистрировать его в мэрию и назвала его имя – Насреддин, – ей ответили, и, уж конечно, на «ты», без церемоний: «Египтянина из него делаешь, это не к добру! Ты стала такая же фанатичка, как и они». Где нм знать, что к Насеру это имя не имеет никакого отношения. Насреддин означает, как мне объяснили «цветы Ислама». Для них дети – это всегда цветы. Есть такая арабская поговорка: «Дети – цветы в доме…»

– Во всяком случае, – господин Ренар, несмотря на всю свою воспитанность, вмешивается в разговор и говорит без всякой видимой связи… (можно подумать, что какое-то душевное потрясение заставляет каждого из них говорить о своем), – уж если вспомнили о цветах, не примите в укор, но никто не приносит столько полевых цветов в школу, как алжирские мальчики! Просто удивительно после всего, что эти люди от нас натерпелись… И главное, не только девочки, но и мальчики!.. Пусть это не имеет отношения к делу, но все-таки… Извините меня, Аройо, но вы упомянули о цветах…

– Ничего, – отвечает Аройо. – Даже когда люди хотят сказать что-то приятное, у них получается наоборот. «Смотрите, а он чисто одевается!», «Он работящий хотя бы», – вот как о них говорят. У брата двое зятьев, но этого он любит больше. В доме у него всего вдоволь, что может иметь рабочий человек, семья сыта, одета…

Он умолк. Его речь имела к пыткам не больше отношения, чем цветы господина Ренара к его, Аройо, словам… И опять эти непросыхающие слезы в глазах. Все не столько слушали его, сколько пристально смотрели на него. Его глаза говорили с другими глазами, в которых тоже сиял влажный отблеск, точно рассыпанные блики утренней росы… Словами всего не выразишь! И зачастую главное таится не в них.

– Да! – начал Норе, вставая…

И снова течет рассказ.

Когда Норе впервые услышал то, о чем он сегодня стал рассказывать, он сразу вспомнил те десять минут, показавшиеся ему целой вечностью, когда он держал в своей руке забинтованную руку Мулуда. Мулуд все еще в больнице, но он уже идет на поправку и послезавтра выписывается.

Недавно перед вечерней сменой Норе заглянул в кабачок напротив завода. Был четверг, он хорошо это запомнил, потому что дети были не в школе и играли на улице, и тут же он подумал: вот дурак, забыл, что сейчас каникулы… Словом, это было в прошлый четверг, он хорошо это помнит.

Он надеялся разузнать что-нибудь о пытках. Когда он вышел из дому, он увидел, как мальчишки гоняют на велосипедах по поселку. Погода стояла прекрасная. Позади всех, отставая метров на пятьдесят, ехал на большом черном велосипеде самый младший из мальчиков – лет девяти или десяти. Он был слишком мал и не доставал до педалей, поэтому он ехал, примостившись сбоку, просунув правую ногу в металлический треугольник рамы. Он не мог дотянуться до правой ручки руля и держался за него слева и посередине, то поднимаясь, то опускаясь вместе с педалями. Он торопился, стараясь не отставать от других. По цементной велосипедной дорожке ехать было легко. Дорожка была ровная и к тому же шла под уклон к железному мосту.

Но он был слишком мал, и Норе с тревогой следил за ним. Всей своей плотью он ощущал, как надвигается беда. Точно такое же чувство он испытывал, когда касался рукой бесформенных перевязок Мулуда.

Внезапно одна из ног мальчугана соскользнула с педали. Он упал, вернее, его протащило добрых десять метров лицом по цементу, он не мог высвободить руки и ноги из велосипеда. А цемент здесь не гладкий, он весь корявый, как морская скала, как терка для моркови, как наждачная бумага… На мальчике были только короткие штаны и рубашонка.

Норе бросился к нему. Словно рубанок прошелся по правой стороне лица ребенка и сорвал кожу от скулы до подбородка. И локоть ободран. И все правое бедро до самого колена. Словом, картина ужасная. «Несите его сюда», – сказала какая-то женщина. Кто-то подобрал велосипед, старую железную рухлядь. Крышечки на звонке не было, и звонок-то весь проржавел. Провод ручного тормоза оборван, рукоятка щелкает под рулем, как клюв. Одного взгляда на велосипед было достаточно, чтобы понять, что произошло. Правой педали почти что и не было – одна ось, блестящая и стертая от долгого употребления. Руль тоже проехался по цементу, и его словно отшлифовало с одной стороны. Седло в лохмотьях. Что же говорить о детской коже…

– Сколько раз я твердила, чтобы они были осторожнее! – говорит какая-то женщина.

У мальчика не видно переломов, но повсюду, где кожа прошлась по цементу, сочится кровь. На ногу льют перекись водорода, понемногу, прямо из бутылки. Раны белеют, водород слегка шипит, появляется розовая пена. Лицо осторожно промывают влажной ватой. Мальчик не кричит. Он все еще не оправился от испуга.

– Прямо голое мясо! – говорит женщина, прикладывая тампоны.

– Больно ему будет завтра! – добавляет кто-то из мужчин.

Обнаруживаются все новые ссадины, словно напильником содрало кожу. На ладони, на щиколотке, столь чувствительной к боли – мальчик был в башмаках на босу ногу… Зубец шестеренки впился ему в икру и из синей ранки сочится кровь, но это пустяки по сравнению с остальным.

Когда Норе подходит к кабачку, он все еще взбудоражен и словно покрыт гусиной кожей, невидимой для глаз. Он внутренне содрогается, как тогда, когда видел перевязки Мулуда. Человеческая плоть наделена таинственной способностью взаимопонимания, не зависящей от общности идей и чувств; существует некий флюид, который передается от одного к другому, даже без соприкосновения, если плоть испытывает страдание.

Когда ему рассказывают об окровавленном человеке, Норе не нужно большого усилия, чтобы представить себе его… Из местного полицейского участка убежал алжирец. Точно никто не знает, как это произошло, но слух об этом разнесся быстро. Накануне вечером его привели и заперли в комнату со ставнями на засовах, он хорошо слышал под собою крики из подвала. Потом дверь внезапно открылась, вспыхнул свет. Рядом с ним бросили другого алжирца без сознания, окровавленного, с изувеченной правой рукой и размозженными пальцами, с выдавленным правым глазом. Это все, что он успел увидеть. Тотчас же свет погас и дверь захлопнулась. Всю ночь, ожидая ежеминутно, что его самого отведут в подвал, узник просидел подле товарища, держа его за здоровую руку. Он держал ее еще и для того, чтобы помешать несчастному хватать себя за лицо, ощупывать вырванный глаз, что он пытался сделать, чуть только приходил в себя… Он держал эту руку всю ночь напролет, чтобы хоть немного согреть его и поддержать. Временами рука пылала, временами была ледяной.

– Нет, мы им не сообщники, – говорит Шарлемань.

Но это слово, брошенное Сюрмон, и слово «немцы» продолжают трепетать в его сознании, словно петушиные перья, которые разлетались повсюду, и каждый боялся, как бы они не коснулись рук или одежды и не запачкали их кровью…

И, следуя резкому повороту в ходе мыслей, он продолжает:

– Это правда, здесь происходят вещи, неслыханные даже во времена оккупации. Находятся люди, готовые утверждать, что алжирцы сами виноваты и что из-за них поднялась вся эта кутерьма, в которой перепадает и нам…

Он повышает голос, чтобы предупредить возражения Сюрмон, которая встала с протестующим жестом:

– Знаю хорошо, что это вещи несравнимые! Но так же как алжирцы не виноваты во всех неприятностях, которые сваливаются нам на голову… даже тогда, когда в нашу воду попадают крысы или бараньи головы и прочие сюрпризы… так и нас нельзя винить всех огулом.

Он одобрительно кивает головой Сюрмон, которая не пытается больше его прерывать и тихонько садится на свое место.

– Я вовсе не хочу сказать о немцах хуже, чем они заслуживают, но зачем обвинять тех, кто стоит на страже нашей чести. Сообщники?.. Да, среди французов есть их сообщники. И все же, когда волнуешься, Сюрмон, нужно особенно следить за своими выражениями. Нам не в чем себя упрекнуть. Кто с самого начала делал все возможное и невозможное, чтобы создать движение протеста? Зачем принижать значение того, что нами сделано? Нужно делать еще больше – вот это правда. Итак, каковы наши задачи сегодня? Действовать всем заодно? И что мы должны делать? Вот о чем нужно договориться…

Пока, сдерживая волнение, он говорит о самом главном, взгляд его ловит мгновенные и легкие, как перья, детали, те повседневные мелочи, что окружают его. Вот рука старика Дескодена, опирающаяся на спинку стула, сморщенная, как лапа петуха. Старик Дескоден чувствует взгляд и подмигивает Шарлемань). И, словно в знак дружелюбия и согласия, он пускает струю коричневой слюны вниз, на стену. Что ж, одним плевком больше… А вот Абель Грар. Должно быть, никакие кровопролития не помешают ему курить размеренно, в неизменном ритме, сначала он делает затяжку, потом открывает рот и вдыхает воздух, ибо он астматик, черная сигарета свешивается с нижней губы, и наконец он как бы с облегчением выпускает дым. Стол под руками Шарлеманя покрыт истрепанной розовой бумагой, прикрепленной ржавыми кнопками. Края листов закрутились и пожелтели, розовая бумага всегда желтеет. Рука Кристианы тоже лежит на столе, кончики ее пальцев касаются какой-то вмятины, давнего пятна от воды… А может быть, это пятно от белого вина после какого-нибудь чествования. Или это жена Занта брызнула на стол мыльной пеной. Стол покрыт старыми перевернутыми афишами. Что за афиши? Откуда они? Здесь тесно, но человеку в себе самом, пожалуй, еще теснее. А как много заключает он в себе!.. И хотя Саид ниже ростом, чем Шарлемань…

Шарлемань умолкает. Он сказал лишь несколько слов, выступил наравне с другими. Собрание только начинается. Выводами и предложениями займется Кристиана. Не до всех еще дошло, но сразу видно, что люди глубоко взволнованы.

III

Последние четверть часа были решающими. Только тут Шарлеманю все стало ясно.

Вначале он действовал не рассуждая. Как только он увидел, что Саид бежит, он тоже пустился бежать… А когда по заводу бежит человек, и особенно алжирец… Однажды, проезжая на велосипеде проселочной дорогой, Шарлемань увидел, как из кустарника выскочил молодой крестьянин с вилами в руке, спрыгнул с высокой насыпи, пересек дорогу и скрылся среди деревьев на противоположной стороне. Может быть, он бежал без причины, удовольствия ради… Если и была причина, Шарлемань никогда ее не узнает… Но тогда он подумал: если бы так бежал алжирец, даже и без вил, то немедленно жандармы и нежандармы ринулись бы ему вдогонку. Итак, когда Шарлемань увидел, как Саид вернулся через проходную во двор завода и куда-то помчался, он, Шарлемань, еще не зная, в чем дело и от кого Саид удирает, тоже пустился вслед за ним.

Погода стояла плохая. Солнце показывалось на миг и тотчас исчезало… Серое небо с жадностью поглощало солнечный свет, как старая штукатурка впитывает первые капли дождя.

Шарлемань бежит, в его голове происходит нечто подобное тому, что не раз доводилось ему наблюдать на рыночной площади в ветреную погоду. Обрывки бумаги, крупные, как газетные листы, высоко взмывают над машинами, переворачиваются, планируя в воздухе, белые, бесцветные, красные, зеленые, желтые, прилипают к ветровому стеклу, путаются в электрических проводах.

А завод поистине малоподходящее место для бега. Ведь повсюду огонь. Это все равно что бегать по саду, стараясь не наступать на клумбы. По двору еще куда ни шло. Но Саид явно избегал открытых мест. Выскочив из томасовского цеха, он, спотыкаясь, пробежал по шпалам между рельсами, по которым идут вагонетки с литьем. Едва успев взобраться на асфальтированную дорогу, которая змеею вьется по территории завода, он тотчас бросился к мартеновскому цеху, взлетел прямо на второй этаж, вскарабкавшись по наружной лестнице, новой железной лестнице, покрытой суриком. Продолжая бежать, Шарлемань на миг потерял его из виду… В мартеновском цехе тоже хватает огня и жара, куда можно, ненароком оступившись, попасть ногой или свалиться…

В голове Шарлеманя бьется одна мысль: «На заводе им его не поймать». Все остальные мысли сейчас – точно обрывки бумаги, что взлетают над рыночной площадью. Его сознание сейчас сосредоточено на нескольких разрозненных словах, на одном имени: «Саид… На заводе… не поймают…» За месяц, прошедший с того собрания у Занта, он ближе узнал Саида. И как когда-то метались в воздухе петушиные перья, в голове задыхающегося от бега Шарлеманя мелькает одно слово: ГЕРАНЬ.

Герань… Листья герани, особенно засохшие, противны на вид. В кухне у Берты на подоконнике стоит горшок с геранью. Если сесть поблизости при закрытом окне, то, даже повернувшись спиной, ощущаешь мерзкий запах. Это цветок для старух, скорее даже для старых дев. Увядшие листья сморщиваются, становятся неприятно легкими и вялыми, падают на сырую землю в горшке или на блюдце с водой под ним. Потом они высыхают и становятся пятнистыми, напоминая цветом недокуренную, плохо скрученную, как у Абеля Грара, сигарету, готовую разлететься от первого дуновения… Берта знает, что Шарлемань терпеть не может этот цветок, но герань ей подарила родственница, которая иногда навещает их, и было бы неловко перед ней, если бы цветок исчез или увял…

Собрание у Занта имело свои последствия. Вскоре после него Саид навестил Шарлеманя. Такие визиты – редкая вещь. Впрочем, это был не просто визит. Дело было так: воскресным утром Саид подошел и заглянул в сад Шарлеманя. Шарлемань сидел на кухне и беседовал с Гаитом; заметив Саида, он вышел:

– Эй, Саид, здорово! Твоя очередь! Зайди познакомься с моей женой!

Саид зашел, пожал всем руки и сел, не зная, как и хозяева, с чего начать разговор. Он смотрел на герань.

Цветы – конек Гаита. У него удивительный сад, и, где бы он ни был, он только о нем и толкует. Какие дивные сады вырастил бы он, да климат не позволяет.

– На цветы смотришь, – сказал он. – Это герань. Ты к нашим цветам, наверно, не привык… Знаешь, в нашей местности крупные цветы не растут, но если потрудиться… Ты прежде не видал герани?

– Да нет, наоборот, – ответил Саид. – Этот цветок совсем пустяковый рядом с теми, что растут в наших краях. – Широким жестом он как бы охватывает всю окрестность с домами и садами. – У нас от них кругом все красно, во всех окнах.

– Вот и я так же влип с кофе в тот раз! – отозвался Шарлемань, довольный, что этот маленький секрет между ним и Саидом позволяет ему как бы взять верх над Гаитом.

Саид смеется.

Но разве Гаит упустит такой прекрасный случай щегольнуть своими научными познаниями? Он продолжает:

– Да что ты? А я и не знал. Но у вас растут еще и…

Не дожидаясь, пока он закончит фразу, Саид закивал головой.

– …У вас растут, постой-ка, алоэ, апельсины, инжир, кипарисы, грудная ягода и, кроме того, араукария, я ее видел однажды, она похожа на елку, с хвоей, как у кипариса, но ветки кривые, как у оливкового дерева, только она огромная, прямо гигант, верно?

– Да, еще пальмы, – добавляет Саид, – смоковницы, рожковое дерево… А роз сколько! – И он повторяет свой широкий жест: —…Очень много роз!.. И дерево, про которое ты говоришь, тоже у нас растет, ветви у него тянутся над крышами, точно руки, как-то ты назвал его по-ученому…

– И вьюнки тоже, – продолжает Гаит, – и лилии-асфоделы, да? И кактусы… Цветов у вас много…

– У нас вообще много ярких красок, – говорит Саид, опять тем же жестом охватывая пространство.

Утро стоит ясное, солнечное.

– Знаешь, – начинает Саид, – приятно быть в таком доме, где вот так говорят об Алжире: и то, мол, у вас есть, и другое…

Гаит глотает слюну и, взглянув на Шарлеманя, отвечает:

– А как же иначе, мальчик, раз мы так думаем…

Однако Гаита не так-то просто выбить из колеи; он тотчас опять принимается за свое:

– Ты обязательно приходи, посмотришь на мой сад, у меня там есть прелюбопытные вещи… А уж в теплице найдется чем тебя удивить.

Первые прикосновения всегда целомудренны. Не нужно торопить человека, когда он уже готов открыться. Напротив, стараешься чуть-чуть отдалить момент откровенности. Да и сам высказываешься скупо, гораздо меньше, чем хочется. Сначала идешь ощупью, ищешь естественный тон и тему, и чем они обыкновеннее и проще, тем лучше. Потом, когда языки развяжутся и скованность исчезнет, упущенное время можно легко наверстать…

– Может быть, когда-нибудь и вам доведется приехать и посмотреть… – говорит Саид, и глаза у него становятся влажными.

– Красиво у вас? – спрашивает Берта.

– Очень красиво, – отвечает Саид, слово «очень» он произносит громче, а «красиво» почти неслышно, словно красота его родины – нечто само собой разумеющееся.

Но ведь дело не в этом, думает Шарлемань. И тут же слышит собственные слова:

– Да, и в этом тоже.

Он ответил вслух на свои мысли.

– Здесь у нас жизнь только временная, – говорит Саид. И добавляет – Ты понимаешь?

Шарлемань уже второй раз слышит от него эти слова.

– Да, здесь мы временно, – продолжает Саид. – О том, чтобы остаться здесь навсегда, не может быть и речи. Так что…

Без всякой связи он указывает на герань.

– …Так что все равно! Я хочу сказать: хозяева обирают нас еще больше, чем вас… Мы возмущаемся… Но вообще-то мы с радостью послали бы домой чуть ли не весь заработок. Попадаются среди наших и такие, которые считают, что чем меньше у них остается денег, тем лучше. Они видят в этом свое достоинство…

Он поднимает руки, словно собираясь хлопнуть в ладоши. Это слово, прозвучавшее торжественно, удивляет Шарлеманя и Эдуара, и еще больше – жест Саида.

– …У нас достоинство понимают иногда совсем не так, как у вас. Вы ведь сочли бы невозможным жить в фургоне, в лачуге из досок, верно?.. Для вас ничего хуже быть не может. А вот для нас чуть ли не наоборот. Потому что главное для нас находится не здесь.

– Мы тоже смотрим на все эти вещи как на временное явление, – вставляет Шарлемань, – но все же не в такой степени, как вы.

– Настоящая жизнь – в будущем, – добавляет Гаит.

– Когда человеку плохо, – говорит Саид, – то надо выбирать одно из двух: либо быть просто безответной жертвой, либо сознательно избрать путь самоотречения. Но быть и тем и другим вместе можно очень недолго.

– В жизни общества, – вставляет Гаит, – сорняки не могут до конца заглушить полезные растения, со временем те всегда одерживают верх.

– Знаешь, Саид, – сказал Шарлемань, – кажется, мы понимаем друг друга с полуслова. У тебя украли родину. Но ведь мы-то рабочие.

– Я тоже рабочий, – ответил Саид.

Шарлемань громко рассмеялся, сдаваясь:

– Ну, я вижу, ты решил ни в чем нам не уступать!

Саид и Гаит не вполне поняли его слова. Полчаса спустя, когда Саид ушел, Шарлемань сказал Гаиту:

– Не знаю, как ты, но я никак не мог найти верный тон. Вначале я собирался ему посочувствовать, а потом – ты видел? Какое уж тут сочувствие!

– Он его не принимает. Каких-нибудь два-три года назад они держали себя как рабы, но прошло совсем немного времени и…

– Правда ведь? Ты тоже растерялся, как и я? Всякий раз, когда собираешься говорить с ним, как с товарищем, который все-таки стоит на ступень ниже, чем ты сам, с удивлением убеждаешься, что он стоит на той же ступени, что и ты. Я не говорю, что он опередил и поджидает там тебя, но он не отстает ни на шаг.

– А я все наблюдала за его глазами! – заметила Берта.

– Как ты думаешь, они все такие, как он? – спросил Гаит.

Шарлемань не ответил.

– Как, по-твоему, придет он посмотреть на мой сад? – спросил Гаит.

– Сомневаюсь! – ответил Шарлемань. – У него есть заботы поважнее.

Когда ушел и Гаит, Шарлемань взял в руки Бертин горшок с геранью и повертел его со всех сторон перед окном.

– Послушай-ка, Берта! Иногда внушишь себе какую-нибудь чепуху. А в общем, этот цветок не так уж плох…

…в сознании всплывают слова: собака Марселя.

После этого события пошли ускоренным темпом.

Два дня спустя Саид явился к Марселю, просто так, почти без всякого повода.

Одно обстоятельство удивило Марселя больше даже, чем само посещение, и он не устает рассказывать об этом. Когда Саид постучался в застекленную дверь кухни, Марсель, не успев поздороваться, выскочил во двор с криком:

– А где же пес?.. Он что, не лаял на тебя?

– Нет, – ответил Саид. – Я сам подошел к нему, мы уже с ним поговорили. Твой пес не злой, я погладил его…

– Он-то не злой? Да ты и не представляешь, что могло случиться! Да тем более с… иностранцем, ты уж извини. Обычно он как бешеный кидается на людей. Так и кажется: или стену проломит, или цепь порвет! Спроси у соседей, что делается, когда мимо нас проходит скупщик заячьих шкурок со своей трубой или когда какой-нибудь бродячий торговец вздумает сунуть нос ко мне во двор!..

– Ну, что за небылицы, – шутит Саид. – Вот смотри сам…

Он подходит к овчарке, которая рвется на цепи, и собака встает на задние лапы, тянется к Саиду за лаской, старается лизнуть его руку.

– Вот это номер!..

– Этот парень, – рассказывает Марсель, – не скажу, что он какой-то блаженный, но знаешь, животные чувствуют то, чего человеку не дано понять… У них ведь чутье, а у нас его нет. Собака чует хорошего человека и доверяет ему. Подумать только: пес понимает с первого взгляда…

– Ну и коммунист, нечего сказать, – смеется Шарлемань. – Верит таким бредням!

– А может, он просто стар становится и уже ни на что не годен, – замечает кто-то. – Вот недавно мы собрались как-то человек пять или шесть у Мерлена, так он готов был каждому пятки лизать!

– Это кто же, я, что ли?

– Да не ты, а твой пес…

– Ах так, а ну-ка попробуй сунься к моему леопарду, посмотришь как он тебя разукрасит!..

…а вот другие слова: в саду Гаита…

Шарлемань ошибся.

В следующее же воскресенье днем Саид пришел полюбоваться садом Гаита.

Гаит живет все в том же белом домике с голубыми глазами. Единственное, что изменилось с весны, – забор и боковые ворота покрашены зеленой краской под цвет листвы в саду. Саид стучит с парадного входа. Никто не отзывается. Он идет вдоль забора и подходит к воротам. Они никогда не запираются. Одна из створок – чуть дотронешься – сама отворяется с певучим скрипом. Саид колеблется: войти или нет… Собаки не видно. Постучать ногой о решетку?.. Саид хотел было уже подать голос, но на скрип ворот выглядывает Арманс. Она никогда не видела Саида.

– Дома Эдуар?

– Нет, – кратко отвечает Арманс.

– Он на работе?

– Нет, но…

Саид ждет.

– …но нельзя же вот так заходить в дом.

– Калитка сама распахнулась… – объяснил Саид. – Ну что ж. Извините, мадам.

Он пятится назад, прикрывая за собой певучую створку.

К счастью, не прошел он и ста шагов, как встретил Гаита, тот, веселый и возбужденный, возвращался со стадиона. Футбол – любимое его развлечение по воскресным дням… Он идет пешком за два километра, чтобы посмотреть матч, и столько же обратно. А еще говорят, что болельщики не спортсмены… Изредка он слушает трансляцию матча по радио. Но он предпочитает увидеть своими глазами даже неинтересный матч, чем прослушать серьезную беседу. Стоит ему увидеть цветные футболки, когда игроки выходят на поле, и его охватывает возбуждение.

Он ведет Саида к себе.

Он толкает створки ворот – одну направо, другую налево, каждая поет свою песню, и, едва войдя во двор, кричит жене:

– Наши победили. Арманс! 4:2! С тех пор как Рэмон вернулся в команду…

И добавляет:

– Напрасно ты его не впустила. Ты же знаешь, я всегда в это время возвращаюсь. Это о нем я тебе рассказывал.

– Да, но я же не знала… – отвечает Арманс.

– Ну, что ты скажешь о моем любимце, я вижу, ты его разглядываешь? – кричит Эдуар. – Смотри, как он вьется по стене!..

Ползучие ветви огромного растения раскинулись по деревянной галерее, обвились вокруг водосточной трубы на углу дома, подступили к краю крыши, прицепились к засохшему плющу на глухой стене большого соседского сарая, протянулись по проволоке, веером расходящейся от угла дома к крюкам, вбитым в стену сарая, плотно вплелись в решетчатую загородку курятника, все покрыв огромными сердцевидными листьями.

– Иди сюда! – говорит Гаит. – Вот здесь самый крупный лист! Каждый год вырастает на том же самом месте! Здоровенный, прямо как противень! Я очень люблю это растение. Оно высоко взбирается, такое красивое и сильное, хотя и скромное. В мае, когда оно распускается, цветы у него совсем зеленые, такие же, как листья, представь себе. Если не знаешь, что это цветы, то и не догадаешься. Они похожи на маленькие баварские трубки. А главное, это на редкость сообразительное растение! Вот посмотри на эти веточки, они ищут… чуть только они к чему-либо прикоснутся, они тут же цепляются и обвиваются. А если ни на что не наткнутся, возвращаются обратно к стене. Вот погляди, эта ветка повисла без опоры, что она теперь сделает? Она изогнулась, словно подтягивается на руках, и ползет обратно по себе самой, – ну сущая змея!.. В свои владения это растение никого не допускает! От года к году оно вырастает ненамного, но своего места не уступит. Вон там повыше оно вступило в борьбу с виноградом, и что же– винограда почти уж и не видно, того и гляди, оно его совсем задушит. Нужно уничтожить или одно, или другое, но трудно выбрать. Правда, этот виноград почти не дает ягод – такой черенок попался… Ты обратил внимание, как он растет? Это двойной черенок, он посажен внизу в теплице. Один стебель вышел наружу, а другой остался внутри. И вот внутри он дает настоящие плоды, крупный черный виноград, правда кисловатый, но… Ты знаешь такое место – Алюэн? Нет? Недалеко от Туркуэна. Так вот я вычитал, что раньше это слово означало «винный рынок». Стало быть, прежде виноград рос и в наших краях, хотя Север вечно бранят… Но видишь ли, может быть, его вытеснил хмель, пиво, словом, хмель ведь тоже ползучее растение, как и это. Но если ты хочешь видеть настоящего захватчика, то иди сюда, посмотри на эту заразу – вот ломонос!.. Соседи попадаются всякие, бывают и хорошие и плохие. Этот позволил мне вбить крюки в стену его сарая. Но зато с другой стороны у меня сосед неуживчивый. В его саду прямо у стены растет ломонос, и, бьюсь об заклад, сосед оставляет его нарочно. Ломонос пускает ростки на моей стороне. Стоит на пять минут оставить его в покое, как он перемахивает через стену и глушит все подряд. Однажды, на нашу беду, мы уехали в отпуск на две недели в конце августа. Так веришь ли, когда мы вернулись, весь этот угол сада превратился в сплошные заросли! А цветы противные, ну точно грязный хлопок. Знаешь это место на Шельде, куда выбрасывают отходы из больницы? Там все водоросли обвиты клочьями ваты. Вот и эти цветы такие же. А главное, они убивают все. Говорю тебе, они все душат!