Текст книги "Последние четверть часа (Роман)"

Автор книги: Андре Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Вот смотри, мсье Ренар, они тут все у меня!

Уверяю тебя, я уже тридцать лет учительствую, но такое видел впервые… Он вытащил грамоты Мезиана, знаешь, грамоты, которые вешает на почетную доску. Подумай только, сам Рамдан читать не умеет, но постоянно носит их при себе…

Он как будто понял мои мысли и приложил руку к сердцу.

– Да, я ношу их тут!

Славный человек этот Ренар. И хотя в его голове застряло еще немало нелепых понятий, он все же очень неплохой человек… Теперь он рассказывает уже с чужих слов. Со слов мадемуазель Гужон, старой карги, типичной учительницы из школы для мальчиков, которая вечно ходит в черном, а зимой укутывается до самых бровей в черный шерстяной шарф, весь пропахший зелеными пилюлями от гриппа.

– Понимаешь, Шарлемань, если бы речь шла о заведомом озорнике, лоботрясе, я бы счел это серьезным проступком… А дело было вот в чем. Мадемуазель Гужон замещала меня два дня, пока я принимал экзамены. Она не знает этих ребят, не знает их жизни. Она явилась к ним, словно с луны свалившись. Посреди урока она обратилась к Мезиану и велела ему принести большую географическую карту из соседнего класса. Он холодно отказался. Или, вернее, просто не ответил, пожал плечами и не двинулся с места. Она ничего не поняла и хотела затеять целое дело. К счастью, она их побаивается, поэтому не стала наслаивать и решила дождаться моего возвращения. Но я-то ведь понимаю. Ее тон был слишком повелительным… Ей не понять, что он старший сын в семье и что для него подчиниться женщине…

Директор школы любит похвастаться тем, как хорошо он понимает обстановку. Но тут он прав: эти люди и в самом деле приглядываются, прислушиваются и размышляют и даже иногда задают вопросы.

А вот еще история, которую Ренар знает уже из третьих рук. Мать одного школьника рассказала ее мадемуазель Гужон, а та передала Ренару. Жизнь вообще сложная штука, а когда хочешь докопаться до сути, обнаруживаешь, что она глубже и многообразнее, чем кажется.

Так вот и получается, что даже такой сухарь, как мадемуазель Гужон, у которой первое столкновение с ними не вызвало ничего, кроме возмущения, теперь полна любопытства и желания их понять…

– Стоит представить себе, – добавляет Ренар, – кем станут эти мальчишки лет через десять и даже через пять…

Так вот эта женщина каждый день наблюдала, как мимо ее дома из Семейного поселка проходят брат и сестра. Девочке было лет одиннадцать, а мальчик выглядел на год младше. Девочка всегда шла впереди и несла два ранца, а мальчик шел налегке, играя на ходу.

Однажды женщина не стерпела и окликнула мальчика:

– И не стыдно тебе, что сестра таскает твою сумку? Такой большой парень!

Дети ничего не ответили и после минутного замешательства пошли своим путем. Девочка по-прежнему несла обе сумки, а мальчик плелся за ней с пустыми руками.

Женщина смотрела им вслед. Она увидела, как Мезиан сказал что-то мальчику, и тот взял у сестры ранец и понес его сам. Он явно не понимал, зачем это нужно, но все же понес его.

Понимаешь, надо представить себе, что происходит в голове такого парня – я имею в виду Мезиана… Ведь он и раньше видел, как девочка несет оба ранца, и не обращал на это внимания. Но вот он заметил неодобрительный взгляд. Потом кто-то из французов сделал замечание, и мальчик задумывается о том, как следует себя вести. Он уже ощущает какую-то ответственность за других, ты согласен? Ведь такого мальчика, как Мезиан, сами условия вынуждают развиваться быстрее, чем наши дети. Он один в семье грамотный, он сам расписывается в своем дневнике, сам пишет от имени отца записку учителю, когда не может прийти в школу… Ведь у них отец в доме хозяин в гораздо большей степени, чем в наших семьях, и все же мало-помалу это меняется, видишь? Ну, а кроме того, когда отец работает, парень подолгу остается один то днем, то ночью. Иногда утром они с отцом подходят к школе за час до начала занятий, потому что отцу надо быть на заводе в шесть утра. И поскольку зимой нельзя держать ребят на улице, школа открыта спозаранку, точно церковь… Да и все остальное влияет на них – аресты, ночные и дневные обыски. Рамдан, вероятно, в стороне от всего этого, он просто добродушный отец семейства, и тем не менее и его дети все знают и боятся так же, как взрослые… Им приходится все переживать вместе со взрослыми. Пожалуй, за всю мою жизнь у меня не было лучшего ученика, чем Мезиан, понимаешь? И когда я пытаюсь представить себе, каким он будет через два-три года, я вижу в этом мальчике будущего вожака…

…Шарлемань вспоминает, что при этих словах он поморщился. Лучший ученик… Выходит, лучше, чем был его сын Робер.

– Это очень хорошо, – говорит Саид, – потому что там он хоть подкормится! Такой способный мальчишка!

В эту минуту Шарлемань разглядел то, за что он, входя, зацепился фуражкой, и понял, почему он должен был нагнуть голову, словно задел паутину. Он услышал слабый вибрирующий звук и увидел натянутую наискось под сводчатым потолком свернутую спиралью антенну. Он скользнул взглядом от антенны по проводу, который спускался с потолка по стене к новенькому приемнику на этажерке. Рядом с ним отвертка, кусок тонкой медной спирали… Куда ни глянь, всюду провода: один идет от антенны, другой от приемника к патрону-жулику; с потолка свисает еще один патрон, прикрытый эмалированным абажуром. Патрон пуст, лампы в нем нет, как странно… Еще один провод идет вдоль потолка, кое-где замотанный старой изоляционной лентой, и уходит в дыру под крышей…

– У вас ведь нет электричества? – спрашивает Шарлемань.

– Нет, – усмехается Саид, – но мы как-нибудь устроимся через предместье.

Шарлемань прикусывает язык. Известно ли им, что это запрещено?.. Но ведь им так много запрещено… Ему не хочется быть заодно с теми, кто запрещает… И Шарлемань миролюбиво смеется вместе с Саидом.

– Знаешь, в Холостяцком тоже один счетчик на все бараки. Как-то они устраиваются.

– Вот именно, – отвечает Саид.

Словно угадывая мысли Шарлеманя, он добавляет:

– Сам видишь, закон всегда обходит нас… Вот получается, что и нам приходится его обходить.

Фургон прежде уже служил кому-то жильем, это заметно по многим признакам.

– Значит, проводка пока бездействует?

В общем, не так уж много здесь проводов. Они просто бросаются в глаза, потому что натянуты без изоляции прямо по стенам… и этот пустой патрон…

– Да, – отвечает Саид, – пока все это еще мертвое.

Его глаза следуют за взглядом Шарлеманя. И странно – гудрон на стенах кажется вдруг еще чернее. Терпеливое ожидание света, безмолвный приемник… Внезапно Шарлеманя охватывает ощущение, будто все это происходит где-то очень далеко или было очень давно…

– Временное, – странным тоном произносит Саид.

Чернота особенно бросается в глаза на выбеленных известью стенах. Это копоть от дыма, заводов, поездов, угольной пыли, которая сыплется с неба на дома и людей. Почернел даже дом молоденькой Байе, в котором уже нет больше мужчины и некому побелить его. По низу тянется темная полоса гудрона, она покрыта трещинами и отстает, обнажая старый кирпич. Но особенно досадно видеть почерневшие стены.

Позавчера, когда он ехал мимо, Одетта Байе подметала тротуар перед своим порогом. Он крикнул ей: «Здравствуйте!»

– Остановитесь на два слова, Шарлемань! – отозвалась она.

Он соскочил с велосипеда. У женщины был смущенный вид, она не знала, с чего начать. Он смотрел в ее светлые, как белая смородина, глаза и видел в них нерешительность. Они наполнили ему глаза Полины. Бедняжка, такая молоденькая, осталась одна… Наконец она решилась:

– Знаете, Шарлемань, я нашла свою курицу. Она просто сдохла, забилась за ворох бобовой ботвы у самой решетки в глубине сада. Какой-то зверек уже обглодал ее кое-где, но понимаете…

Она говорила извиняющимся тоном, словно оправдываясь перед ним. Или перед другими в его лице.

– Вот видишь, – сказал Шарлемань. – Мы всегда торопимся с обвинениями…

Он с удовольствием расцеловал бы ее. Ничто не вынуждало Одетту объяснять ему все это… Просто честность. Шарлемань потрепал ее по плечу. Она, должно быть, не старше Робера, а жизнь ее уже надломлена…

– Временное… – сказал Саид, словно не договаривая чего-то.

Шарлемань ждет. Что-то здесь должно произойти. Его беседа с Саидом то и дело прерывается непонятным разговором по-арабски; вопросы, теснящиеся в его голове, требуют ответа…

Шарлемань решается пойти в наступление:

– Послушай-ка, Саид, теперь, когда мы с тобой уже знаем друг друга…

Он, кажется, слишком торопится. Но он не забыл их первой встречи на заводе…

– …теперь-то ты можешь признать, что морочил мне голову в тот раз, когда говорил, будто шпики, мол, должны делать свое дело…

– Да разве ты не видел, Шарлемань, как Майяр таращил на нас глаза, когда ты подошел ко мне?

– Я, дурак, только потом догадался! – с безмерным облегчением вздохнул Шарлемань.

Это правда… им приходится быть все время начеку. Когда была война, нам тоже приходилось думать об осторожности, но мы были дома и нас окружали свои… А они, что там говорить, чувствуют себя здесь в чужой стране.

– А иногда, – усмехается Саид, – приходится прикидываться дураком.

– Уах хаб икуль «дураком»?

– Бхим.

– Ну сейчас я, кажется, понял, – вслух сказал Шарлемань, как бы упрекая Саида за все эти непонятные ему разговоры по-арабски.

Саид продолжает, словно не слыша:

– И вот, когда прикидываешься дураком…

Родственник Саида снова обращается к нему по-арабски. Саид что-то объясняет ему.

Наконец Саид переходит на французский:

– Когда мы прикидываемся дураками, некоторых это вполне устраивает…

Из «бассейна» раздается громкий крик.

Кричит мужчина, в его голосе звучит бешенство, а может, и страх.

В первый момент показалось, что произошел несчастный случай. Но тут же послышались смех, возня и беготня.

Тут уже незачем и обходить печь, и так понятно, в чем дело. Опять Норе Руффен сыграл какую-нибудь шутку над своим дружком Мулудом. Мулуд гоняется за ним, и, если ему удается настичь Норе, он тузит его кулаками, сначала всерьез и со злостью, а потом, по мере того как утихает его гнев, все слабее и слабее.

– Да брось, черт тебя дери! Я же пошутил! – кричит Норе.

Он втрое сильнее Мулуда и позволяет ему колотить себя. Он втягивает голову в плечи, пока тот барабанит кулаками по его спине, и хохочет до слез, довольный собой, своей силой и тем, как ловко он подшутил над дружком…

– Да брось же, образина алжирская!

Их водой не разольешь, Норе – мастер-плакировщик в так называемом «бассейне» – в нижней части мартеновского цеха, а Мулуд – чернорабочий по очистке металла от окалины в первом мартеновском, там, где работает Шарлемань. В один прекрасный день Мулуд нашел в кармане своего комбинезона кусок свиной шкуры. А в другой раз в бистро Норе схватил его сзади и сунул ему в лицо бутерброд с ветчиной.

Может быть, Мулуд тоже иногда прикидывается дурачком?

– Да ну тебя со всеми громкими словами, подумаешь, расизм и всякая там чепуха, – защищается иногда Норе, когда его упрекают товарищи. – Как раз наоборот! Мы ведь друзья, вот я и подшучиваю над ним! Мы шуток не боимся, верно, Мулуд?

Но Мулуд не отвечает вовсе или бормочет в сторону:

– Ты просто болван! Другого такого не сыщешь!

…Интересно, произойдет ли что-нибудь между ними? И кто начнет? Саид или тот, с верхней койки?

На деревянной стене фургона висит, привлекая взгляд, портрет женщины в необычной рамке. Рамка вырезана из посеребренного ажурного картона, зеленые полумесяцы, точно рожки, выступают по бокам портрета и над ним. Серебро рамки ярко сияет на черном гудроне стены, но зеленый не гармонирует с серебром. Впрочем, это на наш вкус, а им, наверно, это кажется красивым!..

По углам рамки прикреплены маленькие, смутно различимые фотографии. Некоторые покоробились, скрутились и заслоняют края большой фотографии, на которой изображена молодая женщина или девушка. Округлое, смуглое, нежное лицо. Я видел ее, я где-то определенно ее видел…

– Это наша семья, – говорит Саид, показывая пальцем на маленькие фотографии. – Мать, отец, а это еще один брат Рамдана…

Он прекрасно видит, что я больше всего смотрю на портрет женщины, но словно забывает упомянуть о ней. Спросить о ней я не решаюсь.

Чуть повыше фотографии на нитке, зацепленной за кнопку с зеленой шляпкой, висит странный предмет. Десятка два сухих колосьев сплетены и. образуют подобие герба. Наверно, просто украшение, безделушка. Золотистые стебли говорят о хлебе, а выпуклые плотные колосья жмутся друг к другу, точно человечки. А мой остролист… и чертополох Берты… Не так уж все это отличается одно от другого… Видно, не только у нас, стариков, бывают причуды…

– Смотри-ка, из-за них не только крысы к нам лезут, но и эти святоши! – закричал Марселен, подходя к заводу.

Вчера они встретили двух мужчин, должно быть скаутов, в коротких штанах, в грубых подкованных бутсах, в толстых шерстяных носках с голыми коленями и бородами миссионеров. Да, такого в этих краях еще не видели.

На груди у них болтались на веревке лакированные деревянные кресты наподобие раскрытых ножниц на шее у портнихи.

Один был весь рыжий: шевелюра и борода и густая шерсть на ногах и на груди.

– Чуть только где случится беда, они налетают, как воронье!

– Словом, священники в штатском!

– Ты уверен, что это священники?

– Похоже, что так!

Пятеро или шестеро скаутов расположились на краю Семейного поселка, вбили толстые колья, деревянные, как и их кресты, натянули веревки в палец толщиной и поставили огромную грязно-зеленую американскую палатку военного образца.

– Какие-то филантропы вроде аббата Пьера.

Их появление послужило поводом для шуток перед началом смены.

…На полу лежит овечья шкура, пыльная, как все овечьи шкуры. Двадцать, двадцать пять лет назад их можно было увидеть в этих местах не так уж редко. Их клали вместо коврика у кровати и подстилали малышам. Теперь овец здесь не увидишь. Они почти исчезли. За последнее время алжирцы начали разводить их вновь. Вот откуда взялись в речке бараньи головы… А недавно чья-то овца общипала всю душистую траву, что Аньес Обри выращивает для приправы.

Да вот еще что: на крохотном столике с выгнутыми ножками, словно сделанном специально для этой цели, стоит аравийская роза.

– Ты давно не ездил к себе… домой? – спрашивает Шарлемань.

– Я ни разу туда не ездил, – отвечает Саид.

– Сколько лет уже прошло? Сколько лет?

– Девять лет, – раздался сверху голос лежащего. После недавних заверений Саида Шарлеманя удивил этот резкий звучный голос, говорящий по-французски. А сам Саид колебался, должно быть высчитывая годы.

– Ну он-то был молод, – ответил Шарлемань лежащему, кивая на Саида. – А вы, наверно, были женаты?

Человек кивнул головой: да, разумеется.

– Даже дважды, – добавляет Саид. – И дети есть.

Он круто поворачивается спиной к Шарлеманю и с преувеличенным вниманием складывает и убирает спиртовку. Кофе готов, даже немного перекипел. Он все еще бурлит в кастрюльке с неровным дном, которую Саид поставил на вздутый линолеум стола. Ну и кофе будет после этого кипячения… А у спиртовки, оказывается, складные ножки.

– А вообще не стоит об этом разговаривать, – говорит Саид, по-прежнему стоя к нему спиной.

Человек наверху, на которого взглянул Шарлемань, делает ему знак рукой, как бы советуя: оставь, не стоит говорить об этом.

– С печкой у вас неважно… – произносит Шарлемань, меняя тему.

– Купить мы не можем, – тотчас охотно откликается Саид, – ведь для нас кредита не существует.

– Да, правда, – соглашается Шарлемань, который, впрочем, и не подозревал об этом.

– Если ты итальянец, например, и хочешь купить мотоцикл, ты идешь в гараж к Мартинесу, и он продает тебе в кредит, и сделал бы то же, даже если бы он сам не был испанцем. У меня в городе есть родич, и вот они с одним парнем сложились вместе, чтобы купить в кредит мотоцикл. А Мартинес этот и говорит им: «Не могу». Так и сказал: «Не могу». Для такого случая мы не французы…

– А к старику Клодомиру они не ходили? – невольно вырвалось у Шарлеманя, и он тут же пожалел, что подвел старика.

Но Саид пожимает плечами и говорит со вздохом:

– Видишь ли, Шарлемань…

Ни разу сегодня он не назвал его «мсье Шарлемань», как тогда в цехе. Зато, здороваясь с ним возле фургона, он приложил руку к сердцу с легким поклоном, на заводе он этого не делал.

– Если зимой тебе понадобится…

Шарлемань мысленно заглянул в старый курятник в глубине своего сада. Там у него стоит что-то вроде печурки, еще с давних времен. Это просто массивный чугунный таган на треножнике, и сверху решетка, вот и все. Не печка, а скорее жаровня, годится, чтобы стряпать во дворе. Она проржавела и от воздуха, и от дождей, и от долгого употребления…

– …у меня есть одна штука, хотя…

– Нет, нет, не стоит! – отвечает Саид. – Да и до зимы еще далеко!

Он остановился и на этот раз прямо взглянул в лицо Шарлеманю. Что за мысли возникли в этот момент у него в голове, что он хотел сказать?..

Разве можно дарить старье? Но ведь все же лучше иметь такую печку, чем ничего. Ведь сами-то они покупают старье, когда нужно…

По утрам в воскресенье на маленькой площади у клуба они устраивают мелкую торговлю и обмениваются подержанными вещами. Пока их собирается немного, но со временем здесь наверняка будет барахолка. Приходит торговец со складным столиком, достает из ободранного чемодана разную мелочь, пользующуюся у них спросом, и особенно свежую огородную мяту, сейчас как раз сезон. Если у них есть клочок земли, они сеют почти одну только эту мяту… Когда разотрешь ее пальцами, она хорошо пахнет. Совсем не так, как та головка мака, которую он мял в руках в тот раз… Вот разложен товар: мята, маленькие картонные коробки с арабскими надписями и этикетками, на которых изображены женщины в покрывалах с огромными загадочными глазами. У арабских женщин только и видишь, что глаза. Но зато эти глаза… Словом, и тут повсюду реклама, все приукрашено. У нас для любой рекламы, будь то пиво или покрышки для грузовика, предпочитают голые ноги и красивые плечи. У них реклама не столь изысканна, и, вероятно, эти коробки годами стояли на полках бакалейных лавок, а может, и под палящим солнцем: краски выгорели, по уголкам виднеются сырые пятна с желтыми разводами. А что внутри? Такая же тайна, как чужие души. Но и в этих бедных картонных коробках целый мир… В них порошок, которым они натирают ладони и ногти, как соком жевательного табака, и которым посыпают волосы… Там и различные пряности, приправа для их скудной пищи, разного сорта перец, пакетики с крупой, розовый и белый рахат-лукум, горшочки с красным перцем в масле или с оливками. Желтые и зеленые стаканчики, украшенные полумесяцами… Норбер уже жалуется на эти сборища. Он говорит, что шум распугивает голубей, мешает состязаниям. Голуби кружат над голубятней, не решаясь сесть. А когда сядут, то не сразу идут в свое окошечко, а подолгу топчутся на крыше. Однажды чей-то крик так вспугнул его знаменитого белого голубя, когда тот уже пробирался в голубятню, что он снова взлетел в небо. Такого еще не случалось. И теперь перед возвращением голубей приходится подходить к толпе, шикать и просить: «Тише, друзья!» К счастью, они пока еще считаются с такими просьбами.

В ожидании голубей мы прислушиваемся к их говору… Для нас что арабский язык, что древнееврейский – одно и то же. Но иногда то тут, то там в их речи слышатся знакомые слова и обрывки фраз.

– …Если уж ты попал на завод, то мыкайся, как я, например, на цинковальном… Мне-то наплевать… А капитан так и не позволил ей, моей жене, приехать сюда… Если пойдешь к бакалейщику… вздумаешь купить кусок мяса… Жилье у меня ни к черту, ну просто ни к черту не годится! Раньше там был хлев, настоящий хлев!.. Стираю сам, жены нет… Когда я вернусь в Алжир, я буду работать от зари до зари, но уж стирать не стану!..

Посмеяться немного не грех, что тут такого? А если охота, послушай, как говорят наши:

– Поди сюда, милок, присядь-ка на тротуар… Погода ни к черту… Глянь-ка, что они делают! Им, видно, невтерпеж, у них одно на уме: забраться в стог сена да потискаться!.. Катитесь-ка вы все к чертовой бабушке!.. Его как швырнет прямо на трамвай, колесо велосипеда проехалось по рельсам, а сам он плюхнулся в канаву и заляпал грязью всех прохожих, слышал бы ты, как они раскудахтались… Вот и суди, как хочешь!..

Так что если уж смеяться, то посмейтесь и тут…

– Оставь, я сам, – говорит Шарлемань вставая.

На столе стоит пиала с горячим кофе. Он вспоминает о том, как странно отвернулся от него Саид в тот момент, когда он уже готов был сказать ему: «Ну, а тебя я даже не спрашиваю. Девять лет назад ты был слишком молод, чтобы жениться».

– Оставь, я сам возьму, – говорит Шарлемань.

Его слова относятся только к кофе: оставь, мол, я могу сам себя обслужить… и на ходу он кладет широкую руку на плечо Саида и треплет его, словно желая утешить или подбодрить.

С чашкой в руках он садится, ибо каждому известно, что пить стоя – дурная примета и предвестник ссоры.

Но Саид этого не знает и пьет свой кофе стоя, прислонившись плечом к верхней койке.

У каждого народа свои поверья. Они так же не известны постороннему, как содержимое этих коробок. Вот почему они так интригуют взгляд… Пока все непонятно… Сначала открывается лишь то, что снаружи. Что, например, у Саида на ногах? Голубые кеды с грязными резиновыми кружками на лодыжках. А где вязаный шлем, в котором Шарлемань встретил его в разгар лета на заводе, правда шлем был подвернут в виде фуражки, но все же?.. Конечно, на заводе вечные сквозняки, и все же чудно… А вот и он, висит на гвозде над койкой… вязаный шлем защитного цвета… Когда перед тобой француз, то любое, самое неприметное его движение тебе понятно, и ты в точности знаешь, что за ним кроется. Ты обращаешь внимание не столько на самый жест, сколько на смысл этого жеста. А здесь ты, знакомясь с человеком, чувствуешь себя, словно в начальной школе, повторяешь «а», «б». Ты приглядываешься к окружающим вещам и явлениям, даже к этим крысам и баранам, потом подходишь ближе, разглядываешь одежду, черты лица… И все. Кончено.

Перед тобой лишь внешние предметы, а за ними глухая стена. Сюда не войдешь. Это и называется быть иноземцем.

Внешние признаки… По выходным дням молодежь в ослепительных сорочках именно выходит, ибо как раз в тот момент, когда парни выходят из своих бараков, контраст особенно бросается в глаза. Белые новые рубахи, без пятнышка, без морщинки. Из тени убогих лачуг выходит и сияет на летнем солнце вся эта белизна. С закрытым воротом и часто при галстуке. Кроме того, у них пристрастие к запонкам. Они выглядят немного мешковатыми и даже чопорными, когда идут, застегнувшись на все пуговицы. В этом чувствуется что-то демонстративное…

Светлые рубахи охотно собираются вместе. С тех пор как их появилось много в Понпон-Финет, они стали собираться здесь на углу клубной площади. Как раз напротив того места, где мы усаживаемся на корточки у стены в воскресенье утром и смотрим на голубей Норбера. Мы выбрали это место по тем же причинам, что и они. Высоко, не слишком застроено, с одной стороны домов нет совсем, а впереди открывается красивый вид на Шельду и поля за нею. Здесь много воздуха. Кроме того, никогда небо не кажется таким высоким, как в те минуты, когда ждешь голубей. А когда опускаешься на корточки – небо кажется бездонным. Даже чудится, что здесь больше воздуху.

– …Еще сахару? – спрашивает Саид с усмешкой, как всегда, когда он произносит слова с местным акцентом.

Лежащий что-то отвечает со вздохом и протягивает Саиду пустую пиалу.

– Он и впрямь придает силы! – вставляет Шарлемань, чтобы показать, что он понял.

По сути дела, различие в языке – это ерунда.

– Тем более что он… – И Саид снова не договаривает фразу.

– Что он?

И когда Саид смотрит на своего родича, Шарлеманя вдруг охватывает уверенность, без всякого, впрочем, повода, что именно сейчас и произойдет то, что он давно предчувствовал и ждал.

– Он сегодня но работает, – договорил Саид.

– Ага, значит, он отдыхает!..

И тут же Шарлемань чувствует, что сморозил очередную глупость.

– Он ложится и отказывается от еды, – продолжает Саид.

– Да ну?

– Говорит, что раз он не работает, то и есть не будет.

Саид ставит все три пиалы одна на другую – все одинаковые. Поди теперь разберись, которая моя…

– …Ты же знаешь, мы стараемся послать домой как можно больше, а кроме того…

Кроме того, мысленно продолжает Шарлемань, они собирают деньги, делают взносы. Это уж наверняка. Что же им остается на жизнь?

Человек резким движением сел на койке и, придерживая одеяло над голым животом, заговорил по-арабски. Он был явно рассержен на Саида.

– Он считает, что стыдно рассказывать об этом, – проговорил Саид. – А мне ничуть не стыдно, наоборот.

Шарлемань не находит слов, он чувствует себя очень далеким от их жизни.

– Да, мы живем грязно и бедно! – говорит Саид, распаляясь, словно вторя своему товарищу. – Но я думаю, что такой бедностью мы можем гордиться!

Ответить? Но что? И как? Со снисходительным видом буркнуть: «Нужно все-таки есть хоть немного…» Но это просто нелепо. А главное – Шарлемань чувствует, что не имеет права давать советы.

– …Все это временно! – заканчивает Саид.

На этот раз наступило настоящее молчание.

Наконец Шарлемань вытаскивает часы, как всегда в минуты замешательства… Удивительно, что со времени прихода в фургон прошло всего пятнадцать минут.

– Ладно! Мне пора… Ну, мы теперь знакомы.