Текст книги "Утренняя звезда"

Автор книги: Андрэ Шварц-Барт

Гимн жизни

Глава I

Это как если бы земной композитор попытался положить на ноты музыку другого мира, производимую инопланетными телами и предназначенную не для земных ушей.

Андре Шварц-Барт

1

Хаим всем сердцем испытал облегчение, обнаружив, что его окружает сплоченная группа знакомых французов. Они оставались вместе до самого конца. Как и большинство других вернувшихся из депортации, он не нашел ничего. Ни следа, ни тени того, благодаря чему выжил: не только людей или предметов, но даже пустот, оставшихся после их исчезновения. О его здоровье худо-бедно заботились, организм понемногу очищался от болезнетворных соков, кожа молодела. Газет он не читал, когда же разговор касался сюжетов злободневных, принимал отсутствующий вид, скучал и отворачивался, насвистывая какой-нибудь модный куплет. Со своими парижскими приятелями он, случалось, ходил в кино, но только чтобы не портить компанию, и предпочитал довоенные фильмы, по преимуществу музыкальные, а вот хронику и новости дня его бы не заставили смотреть ни за что на свете.

Интерес людей к только что закончившемуся конфликту представлялся ему великолепными похоронами прошлого, а кроме того, но весьма возможно – по сходным причинам – желанием понять это прошлое и сделать его коллективным приобретением, чтобы позабыть о личных драмах, утопить их, так сказать, в общем котле. При любой оказии возникает потребность напомнить факты, описать последовательность смены обстоятельств и происшествий; в кинематографе эта необходимость выражается документальными фильмами, сделанными путем монтажа отдельных видов и планов, каждый из которых символизирует основные черты периода. Например: немецкий парад на площади Конкорд, вид горящего Сталинграда, генерал де Голль в Нотр-Дам, а на десерт в качестве апофеоза – концентрационный лагерь.

Но как-то раз Хаим со всей их маленькой бандой смотрел американскую комедию в кинозале, где хронику крутили сразу после большого фильма. Он уже начал было подниматься со стула, но Давид удержал его, потому что Рахели очень хотелось посмотреть мультфильм, указанный в программе показа. Ко всеобщему удивлению, Хаим уселся без дальнейших препирательств, покорно решив, что рано или поздно придется подчиниться заведенным порядкам. На его несчастье, в честь каких-то дат в «Новостях» дали беглую пробежку по множеству концлагерей. Он с первого взгляда признал Освенцим, потом увидел на фоне лагерных нар старого товарища, которого считал погибшим, и тот уставился на него волнующе прекрасными глазами – на него, на Хаима, сидящего в парижском кинотеатре. И тут внутри что-то порвалось, рана раскрылась и кровоточит, он-то полагал, что она затянулась, а швы лопнули все разом. На экране некто официальный уже произносил парадную речь, а перед Хаимом все еще стоял, устрашающе реальный, Исаак Смолович, тот подгорецкий сорванец, и спрашивал: «Ой, Хаим, ви бисти? Вус ис гешайн?» («Где ты, Хаим? Что случилось?»)

Громкий тоскливый вопль вырвался из его груди.

Рахель схватила его за плечи, торопливо зашептала:

– Хаим, что с тобой? На нас смотрят, что ты делаешь? Возьми себя в руки!

Но он, казалось, уже никого не слышал. Чтобы заставить его выйти из зала, понадобилось вмешательство местного стража порядка.

Всю ночь в мозгу Хаима проносились сцены, которые, как ему казалось, были оттеснены в самую потаенную глубину его сознания, он снова видел лица, каждое из которых встречал слезами. К утру он почувствовал себя спокойнее и заснул. А когда проснулся, первое же впечатление нового дня было настолько мучительным, что ему тотчас захотелось со всем покончить. Но что-то в его естестве воспротивилось: видимо, само тело, и он стал удивленно разглядывать свою наготу, полные жизни руки и ноги, вдруг заметив, сколько места они теперь занимают. При мысли о горах мяса, улетевших дымом, ему показалось, что дыхание останавливается. Тогда он встал перед зеркалом и произнес: «Что ты тут делаешь, твое место не здесь, ты сам знаешь, где твое место. Оно с твоими близкими. Ты всего лишь мертвый еврей». Разразился свирепым хохотом, ногтями раздирая себе грудь. Когда же припадок ярости утомил его, он обратился к себе с новой речью: «А что тебе сделало это тело, почему здоровье и жизнь кажутся тебе оскорбительными?» Ему стало стыдно разыгрывать для самого себя такой фарс, и он подумал: «Это недоразумение, но ты за него не отвечаешь; ты ведь должен был оказаться в ином месте, а ты – здесь, и раз у тебя не хватает сил разодрать свое тело на части, не стоит играть комедию перед другими, будь с ними честен, скажи им правду: что жизнь – штука хорошая. А сам постарайся ничего не забыть – помни и то, что ты жив, и то, что они мертвы».

На четвертый день с удивительно ясной головой поднявшись с постели, он осознал, что все его существо в полнейшем разброде, не исключая разума. Ему чудилось, что его обуревают таинственные силы, но имени им он не находил и подумал, испытав какое-то новое уважение к себе: «Вот, вот что мне еще остается сделать: с чистым сердцем во всем разобраться. Все хорошенько прояснить». Принялся обдумывать пережитое, читать, разговаривать с теми и этими… и очень скоро убедился, что его расспросы вызывают известное недоверие, а потому следует просто выслушивать людей, словно в каждом произнесенном ими слове кроется ответ на его вопросы – даже на те из них, какие он еще не додумался ясно сформулировать.

Но ощущения, что найдена верная дорога, не возникало. Скорее было похоже, что он застрял на распутье.

2

Их закадычная компания обосновалась в гостинице на улице Ломонд, некоторые из них испытывали пьянящий восторг от жизни как таковой, это был мощный, жестокий, чарующий азарт, легко превозмогающий все, что не складывалось и рушилось, что отбрасывало их назад. Рахель и Давид стали жить вместе, но Хаим не чувствовал ревности. По вечерам маленькая команда, словно какие-нибудь члены закрытого клуба, собиралась вместе и пускалась в самые смелые предположения относительно будущих судеб планеты.

Здесь три сольные партии вечер за вечером неизменно принадлежали Давиду, Марко и Алексису, строившим самые умопомрачительные теории.

Давид, как правило, начинал с утверждения, что все библиотеки мира не стоят улыбки ребенка. После чего следовала пространная диатриба о людях. Существах, осознавших, что их ожидает смерть. Они изобрели лекарство от этого недуга: бессмертие, переселение душ, производство потомства в лоне семьи, создание группы, нации, расы, рода человеческого. А затем под водительством историков обнаружили, что их цивилизация тоже смертна, что сами они – не более чем этруски завтрашнего дня, и все, что они любят, однажды исчезнет с лика земли.

В заключение он напоминал: все взрывы звезд, как показали астрономические наблюдения, происходили на определенной стадии развития живого вещества. И знание об этом ничего не меняло: любой «побег» человека, любое галактическое странствие приведет его все к тому же финальному свиданию со смертью.

Тут наступала очередь Алексиса: приняв эстафету, он заводил речь о так называемой желтой опасности. После неудачи Японии, пытавшейся унифицировать Азию, Китай, собравшийся взвалить на себя эту задачу, наверняка преуспеет и будет грозить Западу, утверждал он, а тот в поисках нового Карла Великого вновь станет почитать Гитлера как непонятого героя. Столкновения Азии с Западом продлятся следующую тысячу лет. Австралия, Африка, Латинская Америка станут кровавыми рубежами этих стычек. Люди вскоре начнут сражаться на Луне и остальных планетах, по крайней мере, если Земля не взорвется раньше.

Что до Марко, он, тыча пальцем вверх, грозил самому небу, провозглашая, что, если бы Бог был всемогущим, Ему пришлось бы принять на Себя ответственность за творящиеся на Земле беды вплоть до агонии птички, смерти насекомого или какой-нибудь не видимой глазом микроскопической твари. Он еще чувствовал на себе следы медицинских экспериментов, перенесенных в Освенциме, и мысленно добивал палачей, заявляя, что они суть воплощенное ничто, просто-напросто безымянные звери, а потому какая-нибудь мушка имеет столько же прав на существование, как Шекспир. Конечный вывод из подобных рассуждений его заботил лишь постольку-поскольку, ибо в действительности индивид – не более чем плод иллюзии, а что тогда?

– Тогда все возможно, а если все возможно, то все и позволено, – договаривал кто-нибудь из них.

– Ну, нет уж: все позволено, кроме того, чтобы чиркнуть спичкой в день шабата, – шутливо ронял кто-нибудь из присутствующих, на этом споры зачастую прекращались, и все в задумчивости расходились по своим комнатам.

Но однажды летним вечером Марко познакомился в танцевальном зале с очаровательной девушкой, и она, увидев на его руке татуировку с освенцимским лагерным номером, сказала, что тоже еврейка. Он же, собственно говоря, уже не воспринимал себя как еврея, о чем ей и сообщил, попутно изложив свои воззрения на сей предмет в духе описанных дискуссий. Молодая особа ужаснулась, побледнела и ответила, что ему надо бы проявить к ней больше почтительности: разве не воплощает каждая пара восстановление разрушенного Храма? Тут же прямо посреди вальса она рассталась с ним и исчезла, растворилась, как призрак. Именно в этот момент ему открылось, что он – не вполне никто и каждый человек является кем-то.

– Друзья, – неистовствовал он, – как вы допустили, чтобы я столько ядовитой мути впихивал вам в мозги своими историями о микробах, за которых Всевышний в ответе?

И тут он в первый раз заговорил откровенно. Рассказал, что, когда его распределили в лагерный спецсектор, он однажды увидел кучу трупов, уже превратившихся в сплошную гниющую массу. До этого он всегда угадывал в каждом мертвеце его прошлое живое воплощение, но с этого дня перестал. Все принялись его утешать, а он продолжал твердить, что люди должны пользоваться равным почтением, без конца повторял, что он уже не безликое нечто, и наконец в неописуемом волнении провозгласил, что снова считает себя евреем. Тут окружающие заулыбались, стали напевать что-то смешное и весело проводили Марко в его номер, а на обратном пути Рахель воскликнула:

– Знаете что? У меня такое чувство, что он ожил!

– Ты хочешь сказать, – спросил Хаим, – что до сих пор он был мертв?

– Вот именно.

Все дружно закивали: до них тоже дошло, что раньше он был мертв.

Однако на следующий день Марко выбросился с девятого этажа, а вскоре Рахель и Давид сообщили, что уезжают в Израиль: она ждала ребенка.

Хаим не знал, что и думать о людях, о детях, о себе самом. Им владела безмерная усталость, он тонул в тысячах им же подобранных документов, журнальных подшивок о Холокосте, о звездах, об истории людей после их расселения по Земле, листал описания всех насилий и зверств, содеянных от начала времен, книги по еврейской истории, работы о книгах по еврейской истории, перечитывал любимых поэтов и писателей.

Однажды он решил, что ему надо уехать.

Глава II

Святой, как говорят, это человек, который простил Богу… ах! Простить Богу – это так сладостно!

Суфийская мудрость

1

Какое-то время Хаим жил в Гвиане и Африке, а затем обосновался на Антильских островах. Там он сначала выпустил две-три книжки, но то было раньше, а теперь он вел жизнь шлемиля – неудачника, человека, потерявшего свою тень. Однако вместе с тенью он утратил и свое «Я» и походил на «Одинокую мулатку», героиню своего романа, посвященного времени, когда живого прототипа Одинокой еще не было на свете. Он носил в сердце траур по литературе и по себе самому. Было ли то следствием неких парижских происшествий? Сомнения нет: душевная рана не заживала. Ведь какая это привилегия – иметь духовную родню, братьев по разуму! Как это поддерживает в обыденной жизни, каким светом ее наполняет! Теперь он осиротел, друзья были далеко, и он в одиночку нес на своих плечах мрак мира сего и хаос собственной ночи.

Имелось ли в умах и сердцах людских то пристанище свободы, которое позволяло бы им отстраняться от всех существующих и даже мыслимых условностей?

Хаим допускал эту возможность, но полной уверенности не было. Он сам не знал, каким муравьем был в общем муравейнике, но многие из встреченных им на жизненном пути наперекор благопристойной наружности происходили из рода муравьев-каннибалов. Хаим ощущал себя на земле словно бы гостем, а не полноправным хозяином, он жил, казалось, среди обитателей мира, совершенно ему чуждого, однако другого у него не было. Но как он мог считать такой мир своим?

Всю жизнь Хаим пытался рассказать об Освенциме, но у него не получалось. Возможно ли объяснить, какое там небо? И как выглядят горы трупов, что происходит с душой при этом зрелище? Или просто – описать, как там протекает один самый обычный день? Нет. Французский для этого не создан, да и где найдешь человеческий язык, которому такое под силу? Барьер слишком высок, вернее, это целая полоса препятствий, то реальных, то воображаемых, притом в дело вмешивается как читательское воображение, так и авторское. Имелись и проблемы чисто литературные, хотя об их существовании он догадался в самую последнюю очередь, перечитывая написанное им «Жаркое из свинины». В той мере, в какой литература обращается к людям, желает быть ими понятой, она, описывая ужасы, должна подлаживаться к запросам и возможностям сердца человеческого, проявлять гуманность по отношению к нему. А следовательно, урезать пространство тьмы, давать больше прав свету, чтобы оставшиеся темные места выглядели терпимее для нормального читателя, когда тот лежит или сидит с книгой, посасывая сигару или грызя орешки. Все так.

У него скопилось два чемодана рукописей, которые он всюду таскал за собой. Испробовал тысячи подходов, и так и сяк пытался приблизиться к планете по имени Освенцим, но никогда не доходил до цели: каждый раз, едва начинал писать о мертвых, его одолевал стыд и он уничтожал написанное. Там, среди пляжей и волн, Хаим ощущал себя пчелой, потерявшей свой улей, и думал: «Одиноких пчел не бывает. Значит, она уже мертва».

2

Первое же письмо, полученное от Давида, вернуло его в Освенцим, в тот памятный миг, когда перед его глазами возник чудесный мирок под окуляром микроскопа, и, повинуясь прихоти, скорее всего рожденной одиночеством, но сверх того – живой, ощутимой почти на ощупь дружеской связью, нерушимой наперекор разделяющим их океанам, он принялся составлять маленькое примечание к воображаемой книге, которое и отослал Давиду.

Примечание

к воображаемой книге

Повествователь приступает к этому рассказу в то время, когда ученым удалось обнаружить бесчисленное множество иных цивилизаций, нарождающихся и клонящихся к закату, чья жизнь равна долям секунды и протекает в наших телах и в телах животных. Явление, которое мы, руководствуясь здешними масштабами, называем болезнью, на том уровне можно было бы уподобить космическим катастрофам. Нарушение клеточного баланса при раковом заболевании сравнимо с состоянием после атомной войны, происходившей в околоклеточном мире, который достиг вершин своего технического совершенства. А некоторые таинственные нарушения в деятельности человеческого ума сопоставимы с последствиями взрывов сверхновых звезд в галактике соседнего ганглия.

Отсюда трудности в попытках наладить связи с этими сообществами.

Благодаря системе чувствительных датчиков, действующих на микроскопическом уровне в интервалы времени, измеряемые миллиардными долями секунды, удалось сфотографировать много последовательных состояний (сопоставимых с нашими тысячелетними временными периодами) целого города, разместившегося в определенном нейроне: в клетке нервного волокна, расположенной на уровне третьего позвонка в теле одного турецкого поэта по имени Саид-эль-Арам.

Мы не теряем надежды получать в будущем все более отчетливые снимки цивилизаций в масштабах нервной клетки, но трудности возникают в операциях, проходящих в такие краткие отрезки времени: необходимо наладить коммуникацию с существами, рождающимися, живущими и умирающими на протяжении триллионных долей секунды, а если допустить, что человеческая наука позволяет посылать сигналы в пределах одной миллиардной доли, маловероятно, что мы предстанем перед этими существами в каком-то ином качестве, кроме как в роли великих богов.

Таким же образом, если судить по трудам некоторых ученых, можно интерпретировать ряд явлений, свидетельств жизни, не соотносимых ни с нашей планетой, ни с другими известными нам мирами. Но вопрос останется открытым, пока мы не преуспеем в областях макроскопических, по отношению к которым мы сами находимся в том же положении, в каком межмолекулярное существование соотносимо с нашим. По мнению Видманса, величайшего авторитета в этой области, занимаясь исследованиями, надо быть готовым к поэтапному продвижению, постоянно соотнося между собой все макро– и микрогалактические феномены, свойственные той Вселенной, в которой мы сами обитаем.

Первый шаг: раздвинуть границы этой уже изученной Вселенной, пока не достигнем во всех направлениях зон, где дальнейшее продвижение вглубь невозможно, уже наметившихся в наших опытах с нейроном (при прохождении восточной запространственной области на его границах).

Второй шаг: попытаться определить природу нашей макроклетки, исходя из уже неопровержимого принципа, выводимого из закона о кардинальных взаимозависимостях живой материи.

Третий шаг: эвакуировать все разумные существа из «галактики номер 38» и разработать обширную программу, рассчитанную приблизительно на миллион лет и включающую взрывы звезд пяти звездных величин, данные которой приведены с помощью двоичного кода, принятого во всех мирах нашей макроклетки.

Четвертый шаг: дожидаться новостей из верхних уровней, связь с которыми наладить пока не удается.

По состоянию на нынешний день наш макроклеточный научный мир поддерживает четыре направления действий. Ради удобства изложения (и будучи верными той трактовке, что дает «Великий Интергалактический учебник первой образовательной ступени») мы подразделяем их на две группы.

Первая группа «этико-философская»; ее адепты считают, что мы принадлежим к благородной клетке, непосредственно связанной со спинномозговой системой Высшего Существа; их противники, напротив, основываясь на некотором родстве строения нашего космоса и микрокосма эпителиального и позволяя себе негативистские априорные допущения, утверждают нашу близость к структурам жировой ткани или в лучшем случае к тканям жидкостным, связанным с деятельностью самых малоизученных железистых тел.

Вторая группа «абстрактных медико-пространственных исследований», чьи сторонники предполагают, что мы принадлежим к благородной клетке Высшего существа, а их оппоненты – напротив, что нас надо соотносить с такой глубоко запрятанной в организме структурой, что все попытки связи с Высшим существом (кроме варианта неслыханного везения, как, например, в случае будущих контактов с цивилизацией в нейроне Саида-эль-Арама, которую отобразили четыре фотоснимка) обречены на неудачу.

Теперь Хаим ощущал свою симпатическую связь со всеми землянами, включая тех, что жили в пещерах или говорили с цветами, и привязанность ко всему живому вплоть до насекомых. Даже с теми древовидными образованиями на карте небесного свода, которые как-то связаны со скоплениями межзвездной пыли. На протяжении жизни он ощущал себя многообразно сопричастным всему земному, что приводило нередко в полный беспорядок его мысли, а зрелище современного мира подсказывало его уму, что, быть может, он не единственный такой на белом свете, но при всем том он был убежден, что целые сообщества и отдельные личности гораздо лучше его нанизывали слова на общую нить и умудрялись доводить словесную вязь до славного конца.

Шли годы, и каждый новый вариант его книги неуклонно отправлялся в огонь. Он более не желал наводить на ближних тоску и потому назвал свой опус «Гимном жизни», однако, перебирая вариант за вариантом, так и не сумел оправдать подобное название. В конце концов он попытался втиснуть эти слова в последние строчки текста, но, как бы он ни старался, в его писании не чувствовалось ни гимна, ни жизни.

Он отыскивал тысячи обходных путей, чтобы подойти к теме Освенцима, и в последнем варианте об этом уже писала женщина из 3000 года.

Но теперь он точно знал, что никогда этой книги не закончит. Разве что ему удастся объединить в нечто целое кое-какие странички, способные поведать его друзьям о крушении замысла книги, более всего сопоставимом с тем кораблекрушением, жертвой которого стала его душа после Освенцима.

Похоронив Рахель, которая скончалась в Израиле, Давид возвратился в Париж с их дочкой Сарой и поселился в квартале Маре. Хаим получил от своего друга письмо с приглашением приехать во французскую столицу отметить двадцатую годовщину «ухода» Марко. Давид вложил в конверт отрывок из статьи, написанной им для еврейской газеты во время процесса над Клаусом Барбье и названной «Виновных нет».

Там говорилось, что все это производит впечатление насмешки над здравым смыслом. С одной стороны, перед нами режим террора, приводимый в движение одним-единственным человеком, приказавшим поставить на поток машину конвейерного умерщвления. Власть этого человека над его непосредственным окружением тотальна, приказы без преград спускаются по должностной лестнице, распространяясь сперва на все немецкое общество, а затем и целиком на Европу. Души привыкают, все непосредственные исполнители – люди далеко не первого разбора, абсолютно взаимозаменяемые. Они вымуштрованы и профильтрованы, а потому выполняют именно то, чего от них ждут. Что происходит с индивидуальной ответственностью? А ничего: они все оказались там случайно, плохо выбрали момент. Понятие ответственности не имело места в этой истории, о нем вспомнили потом, в судах (хотя управляющие, например, концерна «IG Farben» заслуживали большего наказания, чем простые службисты, чиновники, наделенные палаческими функциями). Насмешка усугубляется: депортированные лагерники (некоторые из них) уверены, что совершилось громадное преступление без виновных. Смерть убийц ничего не меняет: она не содержит в себе даже морального урока. При всем том бывшие депортированные дают показания лишь по обязанности. Итак, вот самое большое преступление в истории, а виновных нет. То же самое можно было совершить и в какой-нибудь иной стране: все прошло бы как по маслу (разумеется, при благоприятных условиях). И среди любого народа: везде найдется предостаточно как охотников этим заняться, так и людей, спокойно за ними наблюдающих, и тех, что закрывают глаза. Все это – дело времени и обстоятельств. Так, значит, единственным виновным останется Гитлер? И до какой степени? Ведь у него есть масса оправданий: воспитание, нищенское детство, война, два тысячелетия христианства и тестикулы. Преступление, с какой стороны его ни рассматривай, должно быть приписано либо всей западной цивилизации, либо никому. Можно повторить: это преступление способно проделать дыру в небесах, но виновных здесь нет.

В конце послания Давид писал, что перед лицом нигилизма всякое произведение искусства – это вызов, блестящий, но бесполезный жест, подобный влюбленности, рождению детей и постройке дома. И искусство это знает. Однако тем не менее не воспевает ни одного из родов самоубийства (метафизического в числе прочих). И вот он, Давид, настоятельно просит Хаима приехать: они сейчас будут очень нужны друг другу.

3

Как только Хаим объявился, Давид затащил его к себе. Вскоре там появился и Алексис, и сразу потекли их беседы, словно друзья расстались только вчера. Однако времена переменились, век сменил кожу, и теперь росла волна негативных реакций на Холокост.

Если Веймарская республика пришла прямо к нацизму, рассуждал Давид, это далеко не случайно. Сверхлиберализм привел к сверхтоталитаризму. То, что мягкий сенсуальный нигилизм завершился кровавым маршем к бездне, – это не игра случая. Просто нельзя давать видимостям водить тебя за нос: вся картина благополучия, представляемая на обозрение Западом, может в одну секунду обернуться своей противоположностью.

Уже то, как ненароком занесло знаменитого аббата Пьера (однажды вдруг усомнившегося в реальности Холокоста), наглядно показывает, что современный консенсус – не более чем комедия, а сам аббат только снял маску, что истоки антисемитизма еще далеко не исчерпаны, а потому положение евреев никогда не станет нормальным, вопреки видимой картине благополучия. Их готовы отдать на произвол любому фанатику, говорящему на одном из трех тысяч языков нашей планеты. Этот фанатизм отвечает неустранимой потребности, биению нежного человеческого сердца, нашедшего в еврейском мифе универсальную точку приложения. То есть, как говорил Гитлер, если бы еврея не существовало, его следовало бы выдумать, что и было, впрочем, сделано.

Как всегда, Алексис следовал только ходу собственных мыслей, охотно отвлекаясь от сюжетов, которые обсуждали остальные. Вот и сейчас он в заключение заявил, что в день, когда последний живой свидетель Катастрофы исчезнет, останутся только описания: образы и слова. Затем угаснут и они – тут и Земля перестанет вращаться.

– Но пока этого не произошло, надо жить, – прервал его разглагольствования Давид.

Он поднялся, разрезал яблоко, запеченное в меду, и они съели его в память о Марко.

– Я правильно поступаю, парни? – переспросил Давид.

Алексис истово закивал, а потом принялся хрипловатым голосом декламировать поэму, посвященную Марко:

 
Хочу пойти по полям,
по полям я пойду
и траву с тех лугов
буду есть, словно хлеб,
а слезы из глаз моих,
буду пить, словно воду,
руками, ногтями
стану рыть эту землю,
кровью из вен —
ее орошать,
а дыханьем своим —
ее осушать.
Посреди тех полей
я выстрою хижину
из беленой глины и хвороста,
со стенами, вычерненными изнутри.
Приглашу туда путника,
одного из заблудших скитальцев, —
пусть поведает о своих горестях,
а я – о бедах, что выпали мне.
Если беды его будут больше моих,
я с моими смиренно расстанусь.
Если ж беды мои превозмогут,
руки я на себя наложу,
с этой жизнью разделаюсь тотчас.
Ах! Как я славно с собой порешу!
 

Тут они снова выпили в память о Марко и той еврейской девочке, что так напугала его в зале для танцев, потом вспомнили о своих детях, сразу почувствовали себя старыми отцами семейства и, уже порядком набравшись, побрели вниз, оступаясь на лестнице и цепляясь друг за друга.