Текст книги "Цепь в парке"

Автор книги: Андре Ланжевен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Не водись с ней! Может быть, дядя только наводил справки…

Он ничего не отвечает, потому что соврать не может, а угроза относится к слишком далекому будущему. В гостиной кто-то играет на пианино. Он идет туда.

Играет тетя Эжени. Перед ним знакомая картина: раскрытая тетрадь, толстый зад на круглой табуретке. Значит, она тоже умеет играть? Странно, ведь у нее есть ремесло, она кроит воротнички, и все же ей удалось овладеть тайнами дяди, человека такого образованного. Правда, играет она не для себя, а для других, и она ни разу не сбилась, смеется не переставая, и вид у нее гордый, как у ребенка, справившегося с трудным уроком. Он подходит к ней и читает надпись вверху страницы: «Подснежник». Не прерывая игры, звонким голосом молоденькой девушки она объясняет гостям:

– Это он. Он так похож на свою мать!

Каждый вечер она меняет платья, красится и долго завивается, словно ради какого-то праздника, который так никогда и не наступает, потому что ходит она только в церковь и встречается всегда с одними и теми же подружками. Он знает, что она никогда не хотела иметь детей, и не думает да и не желает жить иначе, чем живет, и, если бы не тетя Мария, она всегда была бы в прекрасном расположении духа и ей бы даже в голову не пришло ворошить прошлое или заглядывать в будущее.

Кончив играть, она оборачивается и, явно напрашиваясь на комплимент, с улыбкой признается:

– Обычно я играю эту пьеску куда лучше, но я так давно не садилась за пианино…

Музыка ее чем-то отличается от дядиной, но чем, он не знает. Похожа на болтовню, но не так бьет по нервам.

– Ты ни разу даже не споткнулась!

– Ах, нам столько напоминает эта вещь…

Неужели все они тоже старые девы? Наверное, так оно и есть, раз они работают вместе с ней, точно так же одеваются и вместе развлекаются, вернее, делают вид, что развлекаются, словно они молоденькие девушки, которые не сегодня-завтра станут дамами, а пока притворяются, что прекрасно обходятся без мужчин.

– О боже, ведь он, наверно, тоже все это слышит. Ну то, о чем ты нам здесь рассказывала?

– Из ванной комнаты? Все равно он ничего не понимает.

– И все же! Когда она вздыхает и говорит ему: «Неужели ты не можешь подождать, пока мы ляжем в постель?»

– Вот мы сейчас его спросим, раз уж он здесь.

Они фыркают, как будто собираются сыграть с ним забавную шутку.

– Ты что-нибудь слышишь через окно в ванной, что выходит на крышу? – спрашивает тетя Эжени, уверенная, что его ответ даст им новый повод посмеяться.

– Да, как доктор бьет свою жену, – отвечает он, чтобы доставить им удовольствие.

По крайней мере трое из них реагируют одинаково:

– И это он называет «бить свою жену», маленький глупыш!

Через слуховое окошко ванной комнаты – а оно всегда распахнуто – тетки слушают, как этажом ниже молодой врач забавляется со своей женой; они только что поженились и просто неистощимы на выдумки, нет никакой возможности утихомирить мужчину, даже такого солидного, как доктор.

И опять их смех и голоса гаснут, вновь надвигается тишина, они даже начинают нервничать и ерзать в креслах, но тут тетя Эжени, восторженно улыбаясь, объявляет с притворной скромностью:

– Попробую-ка сыграть вам еще кое-что. Это будет потруднее.

На этот раз она набрасывается на клавиши с серьезным выражением лица и, играя, раскачивается, как дядя. Он читает надпись в тетради: «Старинный менуэт» – и возвращается в пустую кухню.

Тело его налилось тяжестью, и кровь струится по жилам все медленней – он засыпает мгновенно, не успев воскресить в своей меркнущей памяти золотые отблески ее волос.

Дверь распахивается так внезапно, что он не успевает выловить мочалку из воды и прикрывается ладонями.

В ванную врывается тетя Мария и оглядывает его с ног до головы глазами, из которых не переставая сочится какая-то голубоватая влага.

– Убирайся отсюда! – говорит она наконец, задыхаясь от злобного кашля.

– Сама уходи! Я только что вошел.

Он готов запустить ей в лицо мылом – до того он возмущен, что она застигла его в таком беспомощном состоянии. Она делает вид, что что-то ищет в аптечке, потом опять оглядывается на него и шипит:

– Мерзкий поросенок, почему ты не закрылся на задвижку?

Ему хорошо известны грязные проделки ворон – не знаешь даже, как это назвать, – мерзость невыносимая, хуже, чем пощечина, а выглядит так, словно ничего особенного не происходит: вот, например, Свиное Копыто заставляла раздевать при ней длинного Жюстена и медлила, глядя, как он отбивается, – нет чтобы сразу кинуться на него с деревянной линейкой; но там они защищались против этого все вместе, хотя никогда ни о чем между собой не говорили. А она, она еще хуже, он с ней один на один, он не в силах даже пошевелиться. Ведь она сама велела ему не трогать неисправную задвижку, которая может захлопнуться, и тогда не выйдешь. Наверное, она караулила его за дверью, ведь шагов он не слышал, хотя все время был настороже. Ее притворно безразличный взгляд так и впивается в него, кажется, вот-вот сдерет с него кожу.

Он впервые моется голышом. Там их мыли всем скопом, и это была очень противная процедура, но зато можно было немножко подурачиться. Их обряжали в длинные рваные кальсоны, и они парами выстраивались в очередь перед ванной, такой высокой, что приходилось сначала взбираться на табуретку; в ванну они залезали тоже парами, и только один момент был для них действительно унизительным – когда они стояли друг против друга в грязной воде, где уже мылись до них другие, и смотрели, как ворона трет каждого по очереди. А может, там было две ванны. Теперь он точно не помнит.

Но сейчас, наедине с тетей Марией, да еще голому, ему не до смеха. Ее надо немедленно выгнать, для этого он должен ее оскорбить, оскорбить ужасно. И тогда он кричит что есть мочи, кричит на весь дом, а дверь за собой она так и не закрыла:

– Тетя Роза, пойди-ка взгляни на эту жирную свинью!

Он получает затрещину и едва удерживается на ногах, но она, хлопнув дверью, вылетает из ванной. Он поспешно одевается, даже не вытираясь.

И тут же врывается в комнату, где на постели бьется в истерике тетя Мария, зажав рот платком. Он уже заносит руку, чтобы влепить ей ответную пощечину и рассчитаться с ней раз и навсегда – сейчас он имеет на это полное право. Но рука его застывает в воздухе, потому что тетка не разыгрывает комедию, а рыдает навзрыд, по-настоящему, как видно, ей все же стало стыдно, она ломает руки и дышит, совсем как Крыса, словно у нее в груди шуршит бумага. Ей все-таки удается крикнуть:

– Убирайся из моей комнаты, негодяй!

Ему только этого и нужно, но вдруг его охватывают сомнения: а что, если только ему одному все здесь кажется ненормальным, а что, если это именно он увечный, оттого что так долго прожил в замке, и теперь, впервые столкнувшись с людьми, ничего не зная и не понимая, он обижает их из-за своего невежества, убивает, зачеркивает всю их жизнь, которая наградила их этими лицами, этими взглядами, этими поступками, удивляется тому, что никого не удивляет, задает вопросы, которые никто не задает, и упрямо, без устали швыряет каменья в стену, надеясь ее прошибить. Вот он поговорил с тетей Розой и почувствовал, что она не совсем такая, как он раньше думал, да и на все вокруг он стал глядеть иначе, он понял, что нет другого мира, кроме того, что у него перед глазами, и с этим надо считаться, каким бы странным он ему ни казался, а того, что могло бы быть, на самом деле не существует, и тут ничего не поделаешь.

Он опускает руку и шепчет, кусая губы:

– Извини меня. Я… Я…

Он никак не может найти слово, чтобы намекнуть на то, что не имеет названия, ничего не называя.

– Чудовище! Мужик! Вся грязь от этих мужиков, потому я никогда и не хотела выходить замуж.

– Я вовсе не грязный, – протестует он. – Я просто не привык мыться в ванной, это совсем другое дело.

Тетка хватает его за руки и, рыдая, заходясь в кашле, обрушивает на него поток слов:

– Все начинается с таких вот мальчишек, как ты. Сначала они подсматривают и вынюхивают. И потом всю жизнь одно и то же. Грязь у них не только на руках и ногах, грязь у них в мыслях. Они как собаки! Ты видел собак, а? Да меня хоть убей, я до мужчины не дотронусь, и до себя им не позволю дотронуться. Даже и белье мужское не смогла бы стирать. И ты еще пришел просить у меня прощения! Как все они…

– А ты их всегда боялась? – спрашивает он тоном стороннего наблюдателя.

– Через полгода я, может быть, смогу ответить тебе, – говорит она, замыкаясь в своей тайне.

– Когда боишься, становишься злым. Злым, как собаки, ты так сказала?

– Известно, что такое их любовь. Скотство одно.

– Но почему через полгода? Ведь я уже понял, что ты боишься.

– Через полгода ты и сам увидишь. Это не страх, это…

– А как же те женщины, у которых есть мужья и дети?

– Мучаются. Как твоя мать…

И теперь он уже знает, что ошибся, что она опять врет и все дело в том, что в ней самой сидит какая-то болезнь, и она и правда похожа на ворон, как он и предполагал. Он холодно спрашивает:

– Зачем ты вошла в ванную?

– Ты никак не выходил, а мне надо было кое-что взять.

– Это неправда. И про мужчин ты тоже все сочинила, только ты одна так думаешь.

– Гаденыш! Вон отсюда! Ты не уважаешь даже женских слез.

Рванувшись вперед, она в ярости трясет кулаками и плюет ему в лицо.

Он невозмутимо утирается кончиком ее простыни.

– Я тебя не боюсь. И болезни твоей не боюсь. Ну а дядя? Наверное, он то же самое думает о женщинах, раз он не женат?

Он выходит на балкон, прислушивается к шуму дождя – сплошной, монотонный дождь зарядил с самого утра, и конца ему не видно.

Хоть бы Джейн выглянула, и он убежал бы с ней навсегда. Он объяснил бы ей, что вовсе не обязательно толочься во всей этой мерзости, им надо просто остаться вдвоем, пусть только они будут рядом, пусть даже не прикоснутся друг к другу никогда – они сумеют создать свою, прекрасную жизнь, открыть сказочный мир, ведь взрослые вечно лгут, а то, что они называют жизнью, – их выдумка и существует лишь у них в голове. Даже дождь только тогда настоящий, когда он тебя с кем то разлучает. Иначе его и не заметишь. И Джейн ничего не будет бояться, потому что он будет рядом. А он каждый раз будет терпеливо ждать, пока ее злость пройдет, потому что злость – она как голод, рано или поздно все равно проходит.

Наконец-то после обеда хоть что-то случилось. Ускорив свой бег, время начинает обгонять дождик, и он сразу настораживается, готовый в любую минуту выскочить из дома. И вот тогда снизу, с улочки, доносится голос, распевающий все одну и ту же фразу, как церковный служка, сначала забирается на самые высокие ноты, соскальзывает все ниже и ниже и делает короткую передышку, чтобы набрать воздуха. Псалом слышится теперь совсем рядом, у высоких оплывающих свечей богадельни. Он бросается на галерею. Это зеленщик – еле передвигая ноги под своим старым зонтом, в котором не хватает спиц, он обходит улицу за улицей, словно его несет течением, и голосом, давно потерявшим надежду на отклик, выкликает свои товары. Лошадь вся вымокла, и шерсть ее свисает какой-то слипшейся бахромой под животом и над бабками.

– Эй, мсье! – кричит он ему что есть мочи.

Продавец вытягивает под зонтом шею и вскидывает на него недоверчивый взгляд.

Зеленая дверь приоткрывается, и голос, слабый, как после недельной голодовки, выдыхает:

– Иди сюда, Пьеро. Скорее иди.

– Чего ты там кричишь? – спрашивает тетка, но не выходит на галерею, опасаясь замочить ноги.

– Это я зеленщику.

– У нас все есть, да и нечего в такую погоду носиться по улицам.

– Подумаешь. Я люблю мокрую морковку!

Он вылетает на черную лестницу, где пахнет сырыми опилками и пылью, не знавшей дневного света, но зато там горячей аравийского солнца Джейн – бледная, в розовом халатике и розовой пижаме, а по плечам рассыпались сверкающие, переливающиеся, как огонь большой красной лампады в часовне, волосы, и он удивляется, как это они успели так отрасти всего за одну ночь.

– Вернись сейчас же! – бушует тетка, но выйти все же не решается.

Маленький ротик жалит его прямо в губы, как оса, теплые руки обвиваются вокруг его шеи, и он погружает лицо в аромат ее волос.

– Входи быстрей. Я только что вымыла голову.

Комната, в которую он попадает, – это точь-в-точь кабинет его дяди, только она почти пустая: несколько подушек на полу, с десяток кукол, большинство без головы или без рук, повсюду разбросаны книжки с картинками вперемешку с пустыми коробками из-под шоколадных конфет, на стене большое зеркало, а на окне белые муслиновые занавески.

– Бабушка давно ушла, но она заставила меня вымыть голову, чтобы я не убежала. Вот в этой комнате я играю.

– Она такая же, как дядин кабинет. Я там сплю. Только она кажется гораздо больше. Потому что она твоя.

– Посмотри, сколько пятен я посадила на ковре. Я сказала маме, что буду пачкать его каждый раз, когда она уходит из дома.

Она кривит в гримаске губы, любуясь на весь этот беспорядок, на пятна на ковре – их множество, всех цветов и примерно одной величины, словно с потолка долго капала краска.

– А когда тут не останется места, примусь за красивый голубой ковер в гостиной, и буду рисовать только красной краской, чтобы ярче получалось. Представляешь, она запрещает мне заходить в гостиную, как будто там уже не мой дом.

И кухня у них точно такая же, как у дяди, только стол деревянный, отлакированный, на стульях соломенные плетеные сиденья, и окна выходят не на улицу, а на стену соседнего дома.

– Я уже битый час смотрю на ваши окна. Мне даже удалось приоткрыть одну ставню. Видишь? А ты ноль внимания.

– Да я помогал тете Розе натирать полы. И не надеялся, что ты выйдешь в такую погоду.

– А-а, значит, вот чем от тебя пахнет. А то я никак не могла понять. Она запретила мне даже одеваться, сказала, незачем.

Хотя он был занят, натирал полы, но никогда еще день не тянулся так долго, и сейчас, рядом с Джейн, он вдруг понимает, до чего ей одиноко в этой пустой квартире, которая кажется еще больше, раз в десять больше дядиной, когда она сидит тут одна.

– А что ты делаешь, когда остаешься одна? – спрашивает он.

– То же, что и при бабушке. А она все время слушает радио и ест шоколад. И разговаривает со мной, только когда что-нибудь мне запрещает. Еще хуже, чем сидеть одной. Представляешь, она даже не помнит, как зовут моих кукол, хотя всех их знает с детства.

Он смотрит на нее с восхищением, хотя ему немножко не по себе, ведь он первый раз с ней наедине в доме. Он садится, вскакивает, подходит к окну, возвращается. То, что она в пижаме и волосы длинные, распущенные, отчего ее личико кажется совсем крошечным, смущает его еще больше, как будто он подглядывает за Джейн в ее спальне, не имея на это никакого права.

– Ни одной игры для мальчишек у меня нет, – говорит она с сожалением. – И нет даже таких игр, чтобы могли играть несколько человек. Мама играет очень плохо и вечно притворяется, что у нее что-то болит.

У нее все тот же убаюкивающий его голос, и держится она так же непринужденно, как и на улице, но чего-то им не хватает, чтобы на самом деле почувствовать себя вместе, и игры тут ни при чем, просто некуда им отправиться, негде побродить. Сами того не замечая, они избегают друг друга, словно следуя правилам какой-то игры, и один немедленно занимает место, которое покинул другой. Он оглядывается на двери в столовую и в гостиную, но она поспешно говорит:

– Туда ходить не надо. Те комнаты для мамы и мужчин, которые приходят к ней вечером. Там холодно и грустно. Правда, там есть балкон…

Она недоговаривает и распахивает перед ним дверь своей спальни.

– Чаще всего я бываю здесь. Конечно, не потому, что все время сплю.

Ее смех, такой же, как на улице или у мамы Пуф, немного успокаивает его.

– Потому что это моя норка, только здесь я могу поболтать сама с собой. Иногда я молчу часами, а потом начинаю говорить быстро-быстро, главное, чтобы я сама слышала свой голос.

В комнате стоит кровать, слишком большая для нее, маленький письменный стол из светлого дерева, на котором лежат книги, тетради и ручки. И длинный белый комод, заваленный всевозможными девчоночьими вещами, а в центре – фотография мужчины, должно быть высокого и белокурого, на его молодом лице нет ни тени улыбки, и оно такое бледное и неживое, словно нарисовано на песке. Даже красивая фуражка летчика кажется пририсованной, добавленной уже потом.

– Это daddy, – говорит она гордо с прекрасным английским выговором. – Правда, он очень красивый и милый? Я с ним часто разговариваю и уверена, что он меня слышит, потому что, когда я долго смотрю на него вечером, он поводит глазами. Но я совсем не помню его голоса.

Она дарит грустную усмешку этому голосу, которого больше не слышит, потом вскакивает и, смеясь, объявляет:

– Я пыталась нарисовать зеленого медвежонка, но похож он только цветом. Показать тебе?

В комнате для игр она долго роется в тетрадях и книгах, разбросанных по ковру, опрокидывает воду из ванночки, где мокнут кисти, и наконец, забавно пожимая плечиками, извлекает откуда-то большой лист бумаги, на котором изображен большой зеленый шар, похожий на плохо надутый мяч.

– Наверное, он очень быстро бежит?

– Почему ты так решил?

– Потому что не видно ни головы, ни лап.

– Глаза я хотела нарисовать потом другой краской, но все растеклось.

Он достает из кармана медвежонка – подарок человека в голубом, – ставит его перед собой и начинает подправлять ее рисунок. Она лежит на животе, подперев голову руками, и следит, как он рисует.

– Из мишки торчат только кончики ушей, малюсенький хвостик и четыре лапы-огурчика, – объясняет он.

– Вчера она мне сказала, что решено, она отдает меня в монастырь, потому что я ее не слушаюсь. И будто бы присмотрела уже дом, рядом с тем, где мы жили раньше, и он как раз около монастыря.

– Она хочет тебя припугнуть. Ничего страшного, – отвечает он, слюнявя кисточку.

– Я хотела рассказать ей об Эмили, но она была опять с тем же мужчиной, и он обнимал ее, правда, она сказала ему: «Не надо при ней», но только для виду. Знаешь, я решила, что больше ее не люблю, я все время надоедаю ей, запретила каждый вечер принимать гостей.

– Тогда нам нужно поскорей убежать навсегда. Я-то уж давно решился.

– Как хорошо ты рисуешь, только тебе надо было нарисовать нового. А то этот сейчас потечет по снегу. Опять она кричала и так страшно вздыхала, как будто он ее бил.

– Тебе это приснилось. По твоей матери не скажешь, что она позволит себя бить.

Она хватает куклу с выколотыми глазами и нарисованными черными усищами и гневно протестует:

– И вовсе не приснилось. Это не первый раз. С другими было то же самое. Иногда она кричит так, что я даже боюсь, как бы она не задохнулась.

– Значит, ей что-то снится. Так бывает…

– Я ее уже об этом спрашивала, а она как разозлится и говорит: маленькие девочки должны ночью спать, их это не касается. А вот этой я выколола глаза, потому что терпеть ее не могу. А потом пририсовала ей усы и еще швыряю ее изо всех сил об стенку. И даже жгу спичкой.

Он прислоняет картинку к стене, чтобы она высохла, и запускает пальцы в зияющие кукольные глазницы.

– Теперь это злой дядька? – спрашивает он.

– Ага. Я зову ее мсье Пиг, а раньше она была Ольгой.

– Хочешь, я подрисую штаны, все в дырках, тогда она и вовсе будет похожа на мужчину.

– По-английски pig – свинья. А что мы будем делать в стране Великого Холода?

Она склоняется к нему, чтобы получше рассмотреть, как он малюет на ногах куклы черные полоски.

– Только не закрашивай ожоги, пусть ей все время будет больно.

– Надо показать этого страшилу твоей маме, и она больше не позовет в гости ни одного мужчину. Так вот, Балибу теперь превратился в зеленого медвежонка, он сидит на дрейфующей льдине. Косули, пятясь, заталкивают на нее наш вагончик и убегают.

Ее волосы плотной рыжей завесой закрывают ему глаза, они пахнут цветочным мылом, и, хотя среди этого рыжего буйства ему трудно представить себе льдину, он не отодвигается, и ему чудится, что даже дождик вдруг перестал.

– А что такое дрейфующая льдина?

– Это такие страны, которые плавают по морю на Северном полюсе. Хочешь, я подрисую ей бороду?

– Конечно, и много-много прыщей. А плавучих стран не бывает.

– И пускай прыщи будут голубыми, так еще уродливее. А вот и бывают, но те, кто не знает, думают, что это просто глыбы льда, только очень большие, как Соединенные Штаты, и на них ничего нет. Но они заблуждаются, потому что у них нет зеленого медвежонка.

Она вдруг встает, встряхивает головой, откидывая назад волосы, и поеживается, словно замерзла.

– Здесь так холодно! Ты мне расскажешь в кровати. Когда лежишь, гораздо легче во все верить.

Он поднимает с пола медвежонка, подаренного человеком в голубом.

– Знаешь, что он сказал мне, пока ты злилась, что у тебя красивая и больная сестра?

Она кладет ему подушку и ложится на кровати, раскинув веером волосы.

– Нет у меня никакой сестры. А что он тебе сказал?

– Что завтра в три часа пятнадцать минут солнце вдруг исчезнет и птицы перестанут петь.

– Значит, опять будет дождь! А мама заставляет меня ехать с ней на целый день за город.

– Да нет, я думаю, он хотел сказать, что солнце будет ярко светить, а потом вдруг исчезнет. И это значит – мы снова с ним встретимся в воскресенье. А если этого не произойдет, белые цветы не умрут.

– Он сумасшедший, лгун и обманщик. И что ему нужно от моей сестры?

– Но ведь у тебя нет сестры.

– Пушистик, не серди меня. А то закричу. А что Балибу делает на льдине, ждет, когда пойдет снег?

– Ты не дала мне объяснить, что эти плавающие страны погружены глубоко-глубоко под воду и то, что видно сверху, – вроде крыши. Представляешь, как опасно, когда такая огромная страна передвигается в море? Она может столкнуться с пароходами или другими странами. И поэтому наверху всегда сидит белый медвежонок.

– Почему же тогда Балибу зеленый?

– Потому что медвежонок становится зеленым, когда грозит опасность, и тогда открывают дверь, которая называется иллюминатором, быстро-быстро впускают медвежонка внутрь, и вся страна погружается еще глубже в воду, чтобы проплыть под пароходами или другими странами.

– А кто открывает дверь?

– Как кто? Жители льдины.

– Значит, в ледяной глыбе можно жить? Но если там уже есть один медвежонок, то наш Балибу вроде бы лишний?

– Ну как же! Когда появляется Балибу, их медвежонок его не пугается и остается белым, а Балибу-то зеленый, вот они и открывают нам иллюминатор, и мы проникаем внутрь.

Свернувшись клубочком, она прижалась к нему, засунула теплую ручку ему под свитер. Но он так увлечен своими выдумками, что даже не обращает на это внимания.

– Зачем нам входить в льдину? Обними меня, мне холодно. Чего ты только не насочинял о нашем кругосветном путешествии!

– Без льдины мы не доберемся до Северного полюса, а только оттуда можно попасть к Южному полюсу.

– Ты такой гладенький. Вот уж не думала, что у мальчишек такая нежная кожа.

– Лежи спокойно, а то нас не пустят в льдину, и ты замерзнешь наверху.

Но она продолжает гладить его под свитером, теперь уж этого нельзя не заметить, потому что ему становится щекотно от ее холодной ладошки, а потом она берет его руку и кладет под свою розовую пижамку, такую же мягкую, как ее кожа, и все-таки лучше бы она лежала спокойно, потому что, когда он прикасается к ее телу, его бросает в дрожь, хотя ему совсем не холодно. И тогда он начинает рассказывать еще быстрее:

– Там есть длинный-длинный эскалатор, как в магазине, где я был с тетей Розой, пожалуй даже еще длинней, потому что он спускается в самое нутро льдины, и там тепло. Солнце проникает туда через лед, и все так красиво сверкает, знаешь, как зеркало на солнце, только там все-все зеленое: улицы, дома и даже люди.

– Ух, какой ты горячий! Почему там все зеленое а даже люди?

Она снимает халатик, приподнимает его свитер и прижимается губами к его голому телу, он говорит, уткнувшись лицом ей в волосы, и его рука, как чужая, лежит на персиковом теле между курточкой и брючками ее пижамы.

– Потому что без зеленого цвета нет жизни! Особенно во льду. А все жители льдины – дети. То есть они никогда не становятся взрослыми, но это вовсе не какие-нибудь карлики или маленькие человечки, как в сказках. Они остаются детьми в течение ста лет, а потом в пять минут вырастают и умирают. Денег у них нет, они не работают и не ходят в школу, но там повсюду стоят автоматы, которые выдают им зеленую еду, и каждый делает только то, что ему хочется. Им даже не нужно разговаривать, потому что они умеют читать мысли друг друга, и каждый знает, чего ему ждать от другого, ведь никто не может соврать, да и вообще зачем врать, если ты свободен; полицейских у них тоже нет, потому что они видят, что все вокруг добрые и никто никому не же лает зла.

Она ложится на спину и, вздыхая, расстегивает на пижаме все пуговицы.

– Скажи, я красивая? Детей у них, значит, тоже не бывает, раз они сами всегда остаются детьми?

– Ты красивая, но такая маленькая, что теперь я буду называть тебя, знаешь как: мой мышонок…

Она фыркает и повторяет за ним:

– Мышонок! Так есть у них дети или нет?

– Конечно, есть, иначе что это за страна!

– А как же они рождаются?

– Не знаю. Это их тайна.

– А как у нас, ты знаешь?

– Знаю.

– Ну как?

– В больнице.

– Ничего подобного. Совсем до-другому. Мне мама сказала.

– Мама? А я тебе говорю, что дети в больнице рождаются.

Она снова смеется, прижавшись к нему под свитером. А потом вдруг очень серьезно спрашивает:

– Ты никогда не видел девочку?

– Видел десятки девочек, что ты спрашиваешь? Вот, например, тебя вижу.

– Я не то хочу сказать. – Она садится, целует его в губы и теребит его за ухо, и ему так хочется удрать отсюда, что он весь цепенеет и пальцем шевельнуть не может.

– Мне очень жарко, – говорит он.

– Тебе и должно быть жарко, – шепчет она ему на ухо голосом мягким и нежным, как ее кожа.

Он только сейчас заметил, что она скинула пижамку и нежный отсвет ее волос золотит ее маленький живот и длинные ноги; и, глядя на них, он начинает дрожать.

– А вот так ты видел девочку? Как я сейчас. Смотри.

Он закрывает глаза, и ему становится так жарко, что он бы с удовольствием влез голым на льдину.

– Очень красиво, – говорит он.

Она берет его за руку, и он перестает ее чувствовать, рука словно выходит из его подчинения.

– Ты еще маленький, – говорит Джейн своим обычным голосом, тихонько гладя его по спине, она притихла и стала похожа на взрослую.

– Я и сама еще маленькая, у меня вон даже груди нет. Ну, а как там на льдине, у зеленых людей-детей? Что там делается? .

Между ними родилась тайна, которая и не могла не родиться, потому что они любят друг друга, но раньше любовь была для него только загадочным словом, он понимал, что за словом скрывается тайна, но точно ничего не знал, кроме того, что любовь накатывает без предупреждения, он понял, как долго еще ему придется обо всем этом думать и как теперь все изменилось, изменилось навсегда. И вместе с Джейн он открывает и самого себя.

– Я люблю тебя, Джейн, – говорит он, уставясь в стенку.

– И я тоже, Пьеро. На всю жизнь!

Он торжественно целует ее в лоб, чувствуя себя рыцарем, причастившимся тайны.

– Ну так вот, у нас опять начинаются неприятности, – продолжает он свой рассказ. – Из-за твоих красных волос.

– Они не красные, а медные.

– Для зеленых детей это одно и то же. Больше всего в своей ледяной стране они боятся огня. И, увидав, какого цвета твои волосы – а такого цвета они в жизни не видели, – они запрещают нам гулять по городу и запирают в самой холодной комнате.

– Но волос такого цвета, как у тебя, они тоже не видели, раз у них там все зеленое.

– Мои волосы напоминают им солнце, которое просвечивает сквозь лед. Поэтому меня они не так боятся. Но они совсем не злые, поэтому, прочитав у нас в головах, что мы любим друг друга, они запирают нас вместе в одной комнате, а там есть кино, заводные автомобильчики и красивые зеленые куклы. А вот с Балибу дело плохо. Они прочитали у него в голове, что он просто кот, грязный рыжий кот с обрубленным хвостом, и что он обманщик, потому что умеет превращаться, в кого захочет, и неизвестно, чего от него ждать и как с ним себя вести. И вот они сажают его на эскалатор, поднимают наверх и выгоняют на снег, и он сразу становится совсем белым. Тут их старейшины, хотя с виду они не старше нас с тобой, собираются, чтобы все хорошенько обсудить. За всю их историю – а она у них куда длиннее нашей – им еще ни разу не приходилось кого-то судить. А все дело в том, что, как только перестанет идти снег, Балибу снова станет зеленым, и тогда начнется такая путаница, что медвежонок, который стоит у них на посту, не сможет вести их льдину в нужном направлении. Но они читают у нас в головах, что мы очень любим Балибу, и не знают, как им быть, только на третий день они выносят свое решение: запереть Балибу в вагончик и не давать ему есть.

– Но я так не хочу!

– Ничего не поделаешь, отвечают они тебе, ведь всякий, кто ест зеленую пищу – а никакой другой у них нет, – сам зеленеет, и, если Балибу окончательно позеленеет, они будут совсем в безвыходном положении.

– И мы тоже зеленеем?

– Конечно. На следующий же день твои волосы начинают зеленеть, и нас выпускают немножко погулять по городу – там очень красиво, гораздо красивее, чем под самыми красивыми нашими деревьями, красивее, чем бассейн на пароходе.

– Не хочу я зеленеть!

– Можешь этого не говорить, они ведь читают твои мысли. Они тебя успокаивают: как только ты покинешь их страну и поешь сырой рыбы, ты снова станешь такой, какой была.

– Не хочу я есть сырую рыбу.

– Еще как захочешь, когда очутишься вся зеленая на снегу.

– Какой ты злой, выдумываешь всякие истории! И почему-то все плохое случается только со мной.

– Но я ведь тоже стал зеленым. – Он сажает медвежонка на ее розовую пижамку. – Совсем как он. А глаза голубые. Ведь правда, я красивый?

– Ну, ты – это другое дело. А меня ты сегодня просто замучил. – Она как-то непонятно усмехается, отчего вдруг кажется ему совсем чужой. – Я должна сейчас же выпить молока. Ты меня очень напугал.

Она ползет на четвереньках к краю постели. Он видит очертания ее тела под тонкой пижамкой, и сейчас, когда он не рассказывает про льдину и голова его не забита всякими выдумками, он может хладнокровно обдумать все, что произошло, и обдумывает так хладнокровно, что по спине у него пробегает холодок. Он снова втолковывает себе, что сразу все понять нельзя, особенно если он был так далеко, жил за высокими стенами и только фантазировал над книжками, и еще очень нескоро он будет относиться ко всему так, как другие, или совсем очерствеет и превратится в камень.