Текст книги "Цепь в парке"

Автор книги: Андре Ланжевен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Крыса ерошит ему волосы длинными, белыми, как сама болезнь, пальцами, и он усилием воли заставляет себя стоять спокойно, чтобы не обидеть его, хотя внутренне весь ощетинивается.

– Слыхал, Банан? «Я тебе запрещаю»! Вот как нынешние сопляки с нами разговаривают. Никакого уважения. Будто его рыжая англичанка, с тех пор как она соизволила поселиться в нашем предместье, не наслушалась такого, что будь здоров! Скажи ему, Банан, кто тут главный.

Белобрысый повинуется с улыбкой, сочащейся мороженым.

– Ты главный, Крыса.

Гастон горделиво подтягивает штаны и, задрав голову, устремляет взгляд в небо, словно между ним и простыми смертными уже нет ничего общего.

– Видал, Пьеро, какой у меня авторитет! Я же тебе говорил, что такой спектакль выдам вам напоследок, сам увидишь! Когда крысы вылезают из нор, перед ними ничто не устоит. Я объявляю, что настал сезон крыс. Ладно, пошли, мне тут надо одного человечка повидать. Баркас нас догонит. Ты с нами, принцесса?

– Нет, мы идем смотреть на пароходы. Ты вечно выражаешься, и потом, мне не нравится твоя белобрысая телка.

Джейн напустила на себя высокомерный вид и говорит самым язвительным тоном, на какой только способна, но Крысе не так-то просто испортить настроение.

– Это Банан-то белобрысая телка? И не совестно тебе нападать на человека, который не может публично доказать свою принадлежность к мужскому полу?

Банан бессмысленно улыбается и молчит.

– Не плачь, Бананчик. Придет и ее черед, посбивают и с нее спесь. Кстати, раз уж я вспомнил, тебе не попадался пресловутый изабеллин вояка?

Показав Крысе язык, она хватает Пьеро за руку и тянет к маленькой церквушке, но Крыса одним прыжком настигает их.

– Ладно, не буду больше глупостей болтать. Пошли, я покажу тебе одну преотличную штуку: гитару.

Она останавливается в нерешительности, потом говорит:

– Что я, по-твоему, гитар не видала?

– Зато уж наверняка не слышала, как я на ней играю.

Зачем они Крысе понадобились? Он тут с двумя приятелями, приехал на грузовике. Может хоть целый день развлекаться. Но Джейн вдруг переменила решение и пошла за Крысой. Крыса почти бежит, а белобрысый в плаще до пят так и приплясывает, так и подпрыгивает на ходу.

– Я придумала. Сегодня мы переночуем в саду у мамы Пуф. А там видно будет.

Вдруг она замечает кролика в клетке и бежит на него полюбоваться.

– Ты здорово придумала! Там-то все и станут первым делом искать!

– От него воняет, а уши внутри розовые. Раз они нас не любят, зачем им нас искать? Посмотрим, хорошо ли спать на улице.

– Мама Пуф такая добрая, она ни за что не позволит нам спать на улице.

– Мама Пуф только и делает, что кормит Мяу. Она и знать не знает, что творится у них в доме.

– А дядя Анри?

– Дядя Анри позволяет мне делать все, что я захочу.

– Даже простудиться?

– Скажи прямо: ты просто не хочешь, чтобы я тебя любила. И нарочно придумываешь всякие сложности.

Крыса залез в кузов огромного ярко-красного грузовика, почти совсем нового; он стоит за целой горой овощей и цветов и о чем-то беседует с мужчиной в спецовке, который, попыхивая трубкой, внимательно смотрит на него и время от времени покачивает головой. Банан грызет морковку, даже не оторвав зелени, не отряхнув с нее песок. Разговор затягивается, и Крыса вроде совсем о них забыл, но вдруг он оборачивается и тычет в них пальцем, а человек с трубкой, смерив их взглядом, все так же покачивает головой. Крыса подзывает их и помогает забраться в кузов.

– Это Ласка, – говорит он. – У него больше земли, чем отсюда до моста, да еще в придачу гора и лес, где водятся волки.

– А что такое ласка? – спрашивает Джейн, ничуть не смущаясь.

Мужчина смотрит на нее пустыми глазами и пыхтит трубкой.

А Крыса продолжает паясничать:

– Это такая белка, правда, у нее мозгов чуть побольше, чем у тебя, и бегает она по траве. Только что была здесь – глядь, и нет ее! Она уже у тебя за спиной, а откуда взялась, неизвестно!

– Значит, это не белка, а крыса, – поправляет Джейн с невинной улыбкой.

Ласка выпускает клубы дыма прямо ей в глаза, и Гастон прыскает.

– Вот, рыженькая, он тебя и приласкал.

Он тащит их в конец кузова и пытается приподнять брезент в углу, но хозяин легонько прижимает ногой его длинные девичьи пальцы.

– Катись отсюда, я сам достану.

Крыса отскакивает в сторону, и взгляд у него становится злым, но только на мгновение – он тут же заставляет себя улыбнуться.

Ласка наклоняется и, не поднимая брезента, выталкивает из-под него картонную коробочку, прямо к ногам Джейн. Пока он стоял наклонившись, Крыса перегнулся через него и быстро отдернул краешек брезента: мелькнуло что-то белое и блестящее, похожее на холодильник. Когда хозяин выпрямляется с коробкой в руке, Крыса уже отступил на шаг. Он берет коробку из рук хозяина и протягивает Пьеро:

– Сделай одолжение, отнеси это в бакалею Пеллетье. Ты ведь знаешь, где она?

Но он не собирается ее брать, нет у него никакого желания делать Крысе одолжение, и к тому же этот Ласка ужасно ему не нравится, да и вообще ему хочется остаток дня провести с Джейн.

– Нет. Мы сейчас идем в порт. Ты ведь слышал.

– Тогда захватишь на обратном пути. Грузовик будет здесь до шести часов.

Ласка подгребает к брезенту сено и, встав на цыпочки, осторожно снимает лежащий наверху черный ящик. Гастон радостно, как мальчишка, вскрикивает, он весь дрожит от нетерпения.

– Гитара! Вы человек слова, Ласка. Вот уж угодили!

Опустив ящик на дно грузовика, он тут же открывает его и медленно поглаживает рукой лакированное дерево, поблескивающее в полумраке.

– До чего ж красивая! – говорит Джейн, тоже проводя ладошкой по дереву, которое кажется совсем тонким, как кожа.

Благоговейно закатив глаза, Крыса трогает струну, и в кузове долго дрожит глубокий низкий звук, похожий на голос Джейн, когда она говорит, словно выдыхая слова. Крыса сразу же захлопывает футляр и спрашивает:

– Ну что, Пьеро, заметано? Мсье Пеллетье ждет, а мне еще целый день носиться по городу на этой чертовой таратайке.

Он вопросительно смотрит на Джейн, и она отвечает чуть дрожащим голосом:

– Мы ничего не обещаем. Может быть, мы вообще никогда не вернемся.

– Что? Уж не собираетесь ли вы удрать? Да куда вы денетесь? Полиция сцапает вас нынче же вечером.

Джейн бросает на него презрительный взгляд.

– Больше не скажем ни слова, есть тысяча способов исчезнуть, так что нас никто не найдет. А насчет коробки там видно будет.

– Не пудри мне мозги, мышонок. Да или нет? Что скажешь, Пьеро? Удрать ты всегда успеешь. И зачем тебе в таком случае связываться с бабой?

– Она же тебе сказала. Там видно будет. Если вернемся сюда до шести, захватим. А что в ней?

– Сигареты.

– Почему мсье Пеллетье покупает их здесь?

– Так это же рынок. Тут все самое свежее. Жаль, что я не могу отпустить сейчас Банана.

– Чего? – отзывается бессмысленная улыбка.

– Заткнись, – бросает Крыса. – Где Баркас?

– Не видал.

– Ладно, пошли. Я уверен, Пьеро зайдет за коробкой. Верно? И спасибо за гитару. Поставьте ее в счет.

Джейн уже спрыгнула с грузовика и по дороге схватила клубнику: от клубничного сока волосы ее стали еще золотистее, а губы еще ярче. Прежде чем слезть, он оглядывается. Крыса протягивает Ласке кипу долларов, прикрывая их ладонью, словно от света: денег так много, что тот подставляет обе ладони.

– Приедем на днях за товаром. Не забудьте завтра покрышки. И динамо для «бюика-34», сможете достать?

– Постараюсь, – отвечает мужчина с трубкой, вяло махнув на прощание рукой, а взгляд его холодных, как камень, глаз, устремлен куда-то вдаль, куда-то за мост.

– Поглядим, что поделывает Баркас.

Они возвращаются к старому грузовику. За плечами у Крысы гитара: от радости он словно стал ровесником длинного Жюстена, вся его фигура выражает счастье, особенно зеленые смешливые искорки глаз. Он с размаху хлопает Банана по спине, тот улыбается, плотно запахивая плащ, под которым сохнет мороженое.

Дойдя до грузовика, Гастон вдруг присаживается на корточки и притягивает их к себе своими огромными лапами так близко, что слышно, как в груди у него словно шуршит бумага, сует им под нос большой и указательный пальцы, почти сведя их вместе, и упоенно сообщает заговорщическим тоном:

– В стакане у меня осталось вот столечко и ни капельки больше! Но бог ты мой, до чего же это хорошо! Представляешь, накачать мне легкие воздухом! Да это лучшая весна в моей жизни. Даже начинаешь верить в справедливость, черт подери!

Джейн быстро выскальзывает из-под его руки.

– Пошли, Пьеро. Я его боюсь, он совсем спятил.

Она протягивает ему влажную руку, и они потихоньку отходят к церквушке. Они видят, как возвращается Баркас с мрачной физиономией, в своих солдатских штанах и развевающемся синем халате.

– Можно подумать, он только что кого-то убил, – говорит Джейн скорее с презрением, чем с опаской. – На что они нам нужны, эти здоровенные обезьяны?

– Все без толку, – говорит Баркас. – Ты сам поговори с ним. Требует монеты вперед.

– Ладно, схожу. Да ты только взгляни, какая игрушечка! Гитара! Это он мне привез.

Баркас даже не глядит на гитару и нетерпеливо пожимает плечами.

– Через полчаса его здесь уже не будет. Надо идти сейчас.

– Птенчики мои, вы же не уйдете, не послушав, как я играю! Величайший гитарист среди ныне живущих… – Он запинаясь выговаривает последнее слово и повторяет: – Живущих… как бы не так!

Потом он зазывно выкрикивает на всю площадь:

– Дамы и господа, сейчас вы услышите нечто из ряда вон выходящее!

Он прыгает в кузов, усаживается поудобней, прислонясь к борту грузовика, жестом гробовщика извлекает гитару из футляра, подносит ее к лицу и долго нюхает.

Джейн возвращается к грузовику.

– У него такие пальцы, что черта плясать заставит. Давай послушаем.

– Это заморское дерево, от него старыми-старыми странами пахнет. Понюхай, – предлагает он Джейн, не выпуская гитару из рук.

Джейн нюхает издали, словно он протягивает ей горчицу.

– И почти такого же цвета, как твои волосы, белочка.

– Пахнет сигарой, – решает наконец Джейн.

Крыса одну за другой пощипывает струны, крутит коротенькие палочки на конце длинной ручки и начинает легонько что-то наигрывать, но так тихо, что никто на площади не обращает на них внимания. Потом взгляд его теряется в синеве неба, он уже не замечает ничего вокруг, и понемногу дрожащие звуки, которые рождаются точно не из струн, а из его пальцев, превращаются в мелодию, очень нежную, сначала он играет только кусочки, перемежающиеся длинными паузами, потом начинает все снова, и теперь мелодия уже течет плавно, но порой похоже, что она вот-вот оборвется, как дыхание, однако она крепнет и взмывает ввысь, все выше и выше, и опять опускается вниз, в какую-то пугающую пустоту, кажется, что он забудет, как дальше, но в самый последний миг, когда вот-вот воцарится тишина, Крыса вновь овладевает ею.

Эта музыка не похожа на дядину. Она как будто доносится издалека, но проникает в самую душу, и от нее немного больно, но ровно столько, чтобы боль не перешла в страдание, и зыбкое это равновесие на грани слез, эти бесконечные падения без падений заставляют слушателей переводить дух вместе с Крысой, замирать в ожидании и вновь подниматься вместе с ним. Когда играл дядя, самое худшее, что могло случиться, – что он возьмет и захлопнет тетрадь. А перед Крысой одно пустое небо, он весь растворяется в дрожащих звуках, и уже неважно, взрослый он или нет и почему голос у него почти женский, – страшно только, что с ним что-нибудь произойдет и его говорящие пальцы замолкнут.

Вокруг них начинают собираться люди, они подходят, смеясь и болтая, потом смолкают. Преобразилось даже сплюснутое лицо Баркаса, и улыбка Банана стала чуть грустней.

Когда Крыса перестает играть, снова начинаются разговоры, но народ не расходится.

– Кто тебя научил играть? – с нескрываемым восхищением спрашивает Джейн.

Гастон тычет пальцем в свое огромное ухо.

– Никто. Пластинки вот слушал и постепенно научился. А потом, музыка – это дар, – изрекает он с важностью.

И он снова принимается играть, на этот раз какой-то веселенький мотив, и люди, которых разбирает музыка, начинают приплясывать, но он ломает ритм в самых неожиданных местах, и ноги танцоров застывают в воздухе, а он играет теперь гораздо громче, уверившись в прочности струн и дерева, и сам отбивает такт своими желтыми сапогами, чуть опережая мелодию, потому что ему одному ведомо, когда изменится ритм, и он, посмеиваясь, глядит на публику.

Ему хлопают и просят сыграть еще.

– Я научу тебя, белочка, хотя я еще никогда не видал, чтобы рыжики играли на гитаре. А теперь я буду петь, специально для тебя по-английски, слов я не понимаю, зато понимаю кое-что другое. А это самое главное.

Он откашливается, достает большой белый платок и начинает сморкаться, долго, но бесшумно.

– Прошу прощения, – говорит он. – Великий Карузо умер. Но остается Крыса.

Сначала он играет без слов, и слышится что-то вроде отдаленного галопа, он стремительно приближается, становится все громче и громче, и кажется, будто Крыса просто бьет по гитаре ладонью и сейчас пробьет насквозь; потом он замедляет темп и начинает петь – на рвущемся дыхании, неожиданно низким голосом, даже и предположить нельзя было, что он может так петь – этот голос не просто слышишь, его ощущаешь всей кожей, – а гитара отбивает стук копыт, уже не такой стремительный, но неудержимый, слов никто не понимает, но Крыса поет так, словно знает их смысл, глаза его затопляет темно-зеленая вода, сейчас она засосет, затянет его на самое дно и он погибнет безвозвратно; он поет так, будто дробит камни, выплевывает пули, хочет истерзать весь мир своей гитарой, и опять возникает далекий галоп, становится все неистовей, и он снова поет, яростно обрушиваясь на гитару, и люди незаметно для себя подпевают ему, без слов, не открывая рта, и у всех кружится голова на краю чего-то неведомого, но он внезапно обрывает песню, словно наконец пробил гитару насквозь.

С минуту он пристально смотрит на слушателей, потом спрыгивает на землю, сдергивает с первого попавшегося крестьянина соломенную шляпу и пускает ее по кругу, выкрикивая:

– Почтеннейшая публика, пожертвуйте кто сколько может бедному музыканту и его голодным детишкам!

Но большинство расходится, даже не оглянувшись на него, лишь кое-кто бросает в шляпу беленькую монетку.

А Крыса, посмеиваясь, выгребает монетки из шляпы и протягивает ему.

– Знаю, знаю, ты не любишь деньги. Третьего дня старуха с кастрюльками, осеняя себя крестным знамением, все подчистую подобрала. Но на сей раз это заработок артиста. Люди скупы и бессердечны. Ты сможешь накормить белочку, она сегодня еще не обедала.

Подув в футляр, Гастон укладывает гитару, потом хватает Джейн за талию и сажает на грузовик. Она яростно молотит Крысу ногами, но тот крепко держит ее.

Он складывает ладони лодочкой и, позванивая монетками, говорит Крысе:

– Оставь ее в покое. Я отвернусь, а ты подкрадись сзади и стукни меня ногой по рукам, как тогда, у церкви.

– Ах ты, умник, это можно устроить, тут как раз недалеко есть маленькая церквушка. А пока я хотел бы узнать, о чем же я поведал этим людям. Переведи мне, белочка.

– У тебя отвратительное произношение, и ты врешь, что не понимаешь слов, иначе бы ты так не пел. Это глупая песня, она не имеет никакого смысла по-английски, и ты это отлично знаешь.

– Я понимаю такие слова, как horse, black, что верно, то верно, но больше ничего. Этой песне меня научил один англичанин в лагере, но он не знал французского. Ты мне только переведи слова, а я уж сам разберусь что к чему, даже если тебе это непонятно.

– Единственное, что мне понятно, это что песня грустная и кто-то должен умереть.

– Я так и знал, – шепчет Крыса в каком-то мрачном восторге. – Ну, давай, я буду говорить слова, а ты переводи.

– Мы идем смотреть корабли. А то будет поздно.

I am running away from the night

On a black horse filled with death…

– Ты скачешь прочь от ночи на черном коне, в котором скрывается смерть. Ты же видишь, что это бессмыслица.

– Бессмыслица? Какой же тебе еще нужен смысл? На коне, в котором скрывается смерть! Чего же больше!

I am my shadow at noon

And yet, the sun stains the grass with blood…

– Ты – это твоя тень в полдень, а… солнце оставляет кровавые пятна на траве. Твой приятель такую чушь тебе наболтал.

– Моя тень в полдень! Полдень, а солнце уже заходит. Вот в чем дело. Где ж тебе это понять…

Hooves, hooves stampeding towards the night…

– Ноги лошади бегут навстречу ночи.

– Это припев. Ты неточно переводишь, потому что в этом месте музыка мчится галопом. Stampede – это сильнее, чем бежать. Но неважно, я-то понимаю.

Death has nested in the belly of my horse

And a bullet is nested in my chest…

– Смерть свила гнездо в брюхе твоей лошади… Крыса, это некрасивая песня…

Мускулы его рук, шеи, лица неестественно напряглись, а глаза стали величиной с Джейн.

– Еще какая красивая, смертельно, смертельно красивая! Дальше…

– И пуля свила гнездо в твоей груди. Странные птички у тебя в песне, Крыса. Тут нужна гитара. Без музыки это просто бессмысленные слова.

– Черт, до чего ж прекрасный язык – английский! В самый раз для соборования. Ну, тут опять stampede, припев, а дальше так:

I am riding a black wind

The prairie is galloping under black hooves…

– Ты скачешь на черном ветре, и прерия убегает из-под черных ног лошади.

I am riding off the night

But the night is in front

And the prairie grass at high noon

Is stained with blood from the sun…

– Ты выезжаешь из ночи, но ночь ждет тебя впереди… и опять то же самое …трава в полдень покрыта кровавыми пятнами солнца… Давай быстрей, Крыса, я хочу посмотреть корабли.

– Ночь позади и впереди. Я знаю, что по-английски получается красивей. Припев пропускаем.

I am riding off the night

But the night is swalowing, swalowing

And I will never know

What will be the running after noon…

Ему досадно, что Джейн перебивает песню своими замечаниями и переводит наспех, чтобы только отвязаться, у него у самого сосет под ложечкой от этой песни, и хотелось бы еще раз услышать ее под музыку, и он понимает, почему Гастон с такой жадностью, чуть не задыхаясь, пьет эти слова. Он говорит:

– Ну пожалуйста, Джейн. Мне тоже эта песня нравится.

– Значит, мы никуда не идем?

– Пойдем, как только ты кончишь. Обещаю тебе.

– Ладно. Ты опять выезжаешь из ночи… но дальше – я не виновата, тут так сказано: но ночь глотает, глотает, и тебе уже никогда не узнать, каково скакать после полудня.

– Почему ты все время говоришь «ты»? Ведь в песне – I.

– Но ведь я с тобой говорю. Не могу же я говорить «я».

– И последние слова:

The prairie grass stampedes under black hooves

And I am still and quiet

Riding a dead horse

Into the belly of the night…

Гастон, бледный как мел, притягивает Джейн к себе совсем близко, пожирая ее глазами и даже приоткрыв рот, он жаждет получить наконец ключ к тайне – услышать последние слова, которые вызвали этот сильный удар раскрытой ладонью по красивому золотистому дереву и внезапно оборвали песню. Джейн тоже вся напряжена, она готова выпрыгнуть из кузова и убежать, но на этот раз она выговаривает слова медленно и четко, хотя все так же упорно не желает признать за ними смысл:

– Трава прерии убегает из-под черных ног лошади… А я неподвижен и спокоен… я скачу на мертвой лошади в брюхе ночи.

– Мой конь умер, – просто говорит Крыса, в глазах его зеленая вода, рукой он держится за правый бок, словно зажимая внезапно образовавшуюся дыру. Зеленая капля, обесцветившись на солнце, вдруг стекает по его щеке, как обыкновенная слеза.

– Святые угодники! Ну и весну я себе устрою!

Баркас и Банан стоят сложа руки, прислонясь к грузовику, глубоко безразличные к тайне Крысы.

– Эй, вы, идите сюда! Иначе мы ничего не успеем.

А он уже держит Джейн в своих объятиях, она взволнована и слегка дрожит, но, главное, освобождена наконец из-под гнета алчного взгляда Крысы.

– Я хочу есть, Пушистик, – жалобно тянет она.

– Спасибо тебе, красотка. Пожалуй, я брошу играть на гитаре. Вышел уж я из этого возраста.

– Ты играешь очень хорошо, я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так хорошо играл.

Джейн дарит ему это от всей души, с жалкой голодной улыбкой.

– Ты добрая девчонка, хоть и англичанка. Кстати, Пьеро, магазин твоего дяди как раз напротив этой церквушки. Это на случай, если тебе вздумается с ним попрощаться перед тем, как вы удерете. Но я за вас спокоен, ей захочется пипи, и придется возвращаться. Ладно, детки, счастливого пути! А мы, несчастные рабы, должны вкалывать.

Он влезает в кабину, привязывает веревочкой дверцу и трогается с места, стараясь напустить полный квартал дыму. Банан и Баркас сидят рядом, будто и не выходили из кабины.

– Крыса совсем спятил. Он попадет в беду.

Они сидят прямо на тротуаре за длинным рыночным павильоном, Джейн держит в руках кулек и, накалывая зубочисткой ломтики хрустящей картошки, один за другим отправляет в рот; но она плеснула туда столько уксусной подливки, что даже его мороженое пропахло тетей Марией, и он охотно бы его выбросил, но боится испортить ей аппетит – он теперь окончательно уверился, что девчонки в отличие от мальчишек должны все время что-то клевать, как воробьи. Улочка, зажатая с обеих сторон высокими грязными домами, до того узкая, что каждый проезжающий мимо грузовик и даже повозка обдают их облаком пыли. Белое платье Джейн стало серым, как мостовая. А такого скопища жирных, зеленоватых, словно осатаневших мух он в жизни еще не видел.

– Не выдумывай. Ничего он не спятил. Просто у него легкие больные. Он мне очень нравится. Только когда к тебе не пристает.

Она швыряет кулек с недоеденной картошкой под ноги лошади, которая привязана рядом к столбику и смотрит на них большими печальными глазами. По ее бокам ползают мухи. Сначала лошадь отгоняла их, била себя копытом по животу, но потом смирилась, покорно принимая свою участь.

– И почему это ей не нравится картошка?

Лошадь нагнула голову к кульку, потрогала его губами и снова застыла в грустной позе, всем видом показывая, что она уже ничего больше не ждет от жизни.

– Да потому, что картошка без ботвы. А может, уксус ей что-нибудь неприятное напомнил?

– Я тебя не люблю, Пушистик. Вечно ты выдумываешь какие-то глупости.

Она залпом выпивает полбутылки кока-колы и быстро прикрывает губки ладошкой, чтобы скрыть отрыжку.

– Сейчас принесу тебе мороженое.

– Я больше ничего не хочу. Ты же видел, я даже картошку не доела.

Но он все-таки идет за мороженым и, уже возвращаясь к ней, с радостным изумлением думает, до чего же хорошо, когда тебя в большом городе, в уголке, на тротуаре, ждет кто-то, и не просто кто-то, а девочка, можно сказать, его девочка – ведь он твердо решил взять ее под свою защиту.

Не говоря ни слова, она сосредоточенно лижет мороженое, спешит, чтобы оно не растаяло от жары. Потом возвращается к прерванному разговору:

– Знаешь, Крыса весь какой-то электрический, как провод, я все боюсь, вдруг мне в лицо искры полетят или у него из-под ногтей пламя вырвется.

– Помнишь, он сказал, что в стакане у него осталось вот столечко?

– Я же говорю, что он сумасшедший. Мне он не нравится, но он меня интересует, – заключает она голосом, словно вскарабкавшимся на высокие каблуки.

– Кто бы мог подумать, что он так играет на гитаре?

– Да я же тебе об этом говорила. У него пальцы какие-то особенные. Вообще-то он ни на кого не похож. Потому мне и интересно, что он еще выкинет.

– А в другой жизни он мог бы стать большим человеком. Например, большим музыкантом или еще кем-нибудь… Но ведь справедливость выдумали те, кому в жизни повезло.

Она уже доела мороженое и теперь не спеша допивает кока-колу, на ее маленьком белом лбу даже появились морщинки – так крепко она задумалась.

– Справедливость… Слово какое-то странное… – Она будто перекатывает его во рту вместе с кока-колой. – Удача, везение – так оно проще и вернее. Вон посмотри, старик на костылях протягивает шляпу, как тарелку. Раз он не может ходить, почему у него нет машины?

– Да зачем она ему, он бы все равно не смог водить.

Она встает, отряхивает платьице, которое, правда, не становится от этого белее, приглаживает волосы ладошками и с видом важной дамы отступает на шаг.

– Я красивая, как по-твоему?

Он не успевает ее предупредить. Попятившись, она наткнулась на калеку-старика; к счастью, тот вовремя заметил ее маневр и, чтобы не упасть, изо всех сил налег на костыли. Но старик все равно разорался, и, бросив в его шляпу все оставшиеся монетки, он берет Джейн за руку и тащит за собой.

– И совсем ты не красавица, а просто воображала, да еще калек толкаешь.

– А ты снял свои уродливые башмаки и сразу стал задавалой. А еще хотел, чтобы я с тобой убежала на всю жизнь!

Миновав маленькую церквушку, она останавливается перед угловым домом с желто-красной вывеской.

– АБДУЛА И СИРУА, КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ И ФРУКТЫ, – медленно читает она. – Это и есть магазин твоего дяди? Разве он араб?

Он смеется и сам читает вслух надпись.

– Араб? Вот уж никогда бы не подумал. Я знал одного верблюда, которого звали Абдула, но этим верблюдом был Балибу. Мой дядя не хозяин лавки, он какой-то там секретарь. Так что Абдула – это не он.

– Зайдем к нему? Он со мной бывает очень добрым, когда никого вокруг нет, я ведь тебе рассказывала…

– Я сегодня не пришел к обеду, представляешь, что тетка ему наговорила! И потом, мы с ним вчера поссорились – он не хотел отвечать на мои вопросы. Вот я и решил убежать с такой страшилой, как ты.

– А-а, боишься!

Она тащит его на другую сторону улицы и в восторге застывает перед давно не мытой витриной, где выставлены большие прозрачные кувшины причудливой формы, наполненные порошками и зернами всех цветов радуги.

– Давай зайдем. Представляешь, как там пахнет? А при мне он тебе ничего не сделает.

– Ты что, думаешь, я его и правда боюсь? Еще чего! Пошли!

Они попадают в длинную темную комнату, где пахнет лишь затхлостью и пылью; в самом ее конце за высоким деревянным барьером стоят столы, за ними сидят люди, склонив головы под лампами, свисающими с потолка. Джейн сейчас же направляется к кувшинам, но они задвинуты в глубину витрины – ей до них не дотянуться. Она шумно втягивает носом воздух и кривит губы.

– Пахнет тут только горчицей и перцем. Чтобы торговать ими, вовсе не надо быть арабом. Так где же твой дядя?

– Понятия не имею. Наверное, там, за барьером.

Он совершенно убит этим мрачным магазином, где не вытирали пыль, наверное, тысячу лет. Образ дяди совсем тускнеет в его глазах. Чем может здесь заниматься образованный человек? И неужели у хозяина такого вот сарая сын – полковник на фронте? Дядя, конечно, все выдумал, а тетки просто никогда сюда не заглядывали.

Джейн храбро подходит к барьеру, и вид у нее такой, будто она всю жизнь только и делает, что покупает перец и горчицу. Он плетется следом, мечтая увидеть хоть картинку с верблюдом, если уж нет больше ничего диковинного в этом заведении, где все спит вечным сном. И когда он становится рядом с ней у барьера, тоже ничего не происходит. Никто даже не шелохнулся.

– Где же он? Да позови ты его!

Он поднимается на цыпочки и с изумлением узнает дядю: значит, вот он каков на самом деле, когда ни он, ни тетки его не видят, теперь понятно, почему у него нет гонора.

– Кости кукушки в лягушке… – вот что ему хочется крикнуть в самый последний раз, потому что теперь он уже не верит в свое волшебное заклинание, просто это глупая выдумка сопливого ублюдка, который только и умеет, что играть словами, – ведь дядя оказался толстым господинчиком в козырьке и нарукавниках, как две капли воды похожим на всех остальных; дядин авторитет разбивается вдребезги, а вместе с ним рушится и все вокруг, и, как ни крути, приходится смириться и с этим последним разочарованием – впрочем, он ждал чего-то в этом роде с той самой минуты, как вышел на волю; так змея с молниеносной быстротой скользит в высокой траве и вдруг оказывается на огромном голом камне, и спрятаться ей некуда.

Пять или шесть совершенно одинаковых дядей в нарукавниках застыли по ту сторону барьера под низко висящими лампами; перед ними огромные книги, чернильницы, ручки – словно они все еще школьники, которых забыли выпустить из класса, и за эти долгие годы они успели поседеть, так и не дождавшись звонка на перемену. Заговорить сейчас с кем-нибудь из них – все равно что снять со стены картину, которую не трогали уже много-много лет; сними ее – и стены вокруг покажутся совсем серыми, мрачными и грязными.

– Да к чему, они нас даже не замечают, – говорит он, и голос ему не повинуется.

– Что это с тобой? Так перетрусил, что даже голос дрожит? – удивляется Джейн, она ведь не понимает, в чем тут дело. И тогда она спрашивает таким радостным голоском, словно уже видит на плечах у дяди роскошный бурнус.

– Можно видеть господина Абдулу?

Загляни сюда, в этот класс, откуда дяди забыли сбежать, нежданный луч солнца, все они поспешили бы спрятаться под свои столы, чтоб только не видеть паутины, протянутой от одной стены к другой, от потолка к полу.

Они поворачиваются как по команде, чуть сдвинув козырьки на свои седины, перья застывают в воздухе, в глазах мелькает ужас. И как ни ослепляет дядю свет из-под низко опущенной лампы с абажуром того же цвета, что и козырек, он все же замечает их и медленно поднимается с места, слегка махнув рукой остальным, и те снова принимаются царапать бумагу. Дядя подходит к ним, щеки его подрагивают, он очень удивлен, что его вызвали к доске.

– Здравствуй! Мы шли мимо и решили заглянуть.

– А где же господин Абдула? – спрашивает Джейн очень серьезно. – Я только хотела понюхать пряности и посмотреть на настоящего араба.

Дядя не смеется, но и не сердится. Он вертит карандаш в толстых коротких пальцах, и взгляд его прикован к барьеру. Отвечает он обстоятельно и степенно:

– Господин Абдула давно уже умер. Остался один господин Сируа. А ты, малыш, должен был заранее меня предупредить, ты же видишь, я на работе и не могу…

– А пряности? – не отступает Джейн.

– Продавец еще не пришел, – взглянув на часы, отвечает дядя.

Наступает молчание. Слышно даже, как скрипят перья по страницам больших книг. Дядя негромко откашливается и обращается к Джейн так же приветливо, как если бы они встретились в их доме на лестничной площадке:

– А как твои успехи в школе?

Джейн в полном недоумении.

– В школе? При чем тут школа? Сейчас каникулы.

Она подтягивается на локтях, чтобы заглянуть за барьер, хотя там, по всей видимости, нет ни верблюда, ни араба, ни кривых сабель.

– Ведь школа – это для тебя сейчас самое главное, – объясняет дядя, обращаясь к своему карандашу. Потом он достает из-за барьера черный бумажник и вынимает оттуда доллар.