Текст книги "Цепь в парке"

Автор книги: Андре Ланжевен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, ну, сударь мой… Пеняй на себя…

Он не стал есть ее бутерброд и сразу убежал на улицу в свитере, грязных брюках и парусиновых туфлях. Колокола обеих церквей трезвонят с раннего утра и ни на минуту не дают забыть, что сегодня воскресенье.

Он обошел весь квартал, добрался даже до улицы Сент-Катрин, почти пустынной – а она еще дальше, чем универсальный магазин, – вновь вернулся к мосту и наконец решил, что обед уже окончен и он может, не рискуя привлечь к себе их внимание, спрятаться на галерее. Почти целый час его там никто не трогал, и он слушал пение птиц, смотрел, как теплый ветерок чуть колышет листву высоких деревьев богадельни. Воробьи на улочке клевали лошадиный навоз.

Потом появилась тетя Роза и объявила, что они на весь вечер уезжают к какому-то родственнику – он живет в часе езды на трамвае, – а ему лучше всего пойти поиграть в парк, потому что квартиру она запирает. Он ответил, что пойдет туда, но попозже, а она может запирать на здоровье все, что ей угодно.

И тут же заснул прямо на галерее, любуясь Джейн, которая в полном одиночестве гуляла по полю среди цветов и пчел – ведь ее мать и тот мужчина сказали, что запирают квартиру на замок, чтобы им никто не мешал, – и вдруг она исчезла за красным солнечным занавесом, а он пытался вплавь забраться на него, но сорвался и упал вниз в полную темень, и какие-то невидимые скользкие животные облепили его с ног до головы, и он вот-вот задохнется в этой тысячеглазой тишине.

Ему не сразу удается проснуться, стряхнуть с себя всех этих животных с мягкими и скользкими лапами, но вот снова перед ним кроваво-красный занавес, и он слышит:

– Эй, Пьеро… Спускайся скорей на улицу!

Маленькое, обожженное солнцем личико появляется в приоткрытой двери, и тоненькая ручка, вся в веснушках, отчаянно машет ему.

– Ну скорее! Они пошли забрать вещи из машины.

Он бросается к ней и стискивает ее в объятиях с такой силой, что она вскрикивает:

– Ой, больно! Поцелуемся внизу. Скорее.

Он спускается за ней по лестнице, слишком узкой для двоих, на Джейн платье красивого бледно-желтого цвета – вот он какой, цвет загородной прогулки, – на груди зеленая вышивка, и вся она кажется ему такой красивой, чистенькой, что он старается ступать как можно осторожнее, чтобы не поднялась пыль. А когда она попадает в солнечный луч, пробивающийся через маленькое грязное окошечко, у него останавливается сердце – таким чудесным кажется это золото, и так страшно, что оно вдруг исчезнет.

Едва они выходят на улицу, она жадно прижимает к его губам полуоткрытый ротик, пахнущий малиной. И вновь после разлуки она кажется ему похорошевшей, лучезарной, хрупкой, и сердце у него переворачивается при мысли, что она вернулась только ради него и может вдруг растаять, как золотая пыльца сумерек. Его даже поражает, что ее ладошка, лежащая в его руке, такая, казалось бы, воздушная, что-то весит.

– Ну и спишь же ты, еле-еле тебя добудилась.

– Я не спал. Я был мертвым. И если б ты вернулась только ночью…

– К счастью, там полно комаров! Поэтому мы и вернулись так рано. Взгляни на мои руки.

Он долго гладит ее тонкие руки и ощущает под пальцами вовсе не комариные укусы, а все то далекое солнце, которое весь день лило на нее свое золото. Волосы у нее опять туго стянуты и завязаны сзади, и там на шее, тонкая кожа, оттененная розовыми ушками, кажется совсем белоснежной, и он целует ее в затылок, ощущая губами невидимые волоски.

– Ты спал без задних ног. Больше я с ними никогда не поеду. Они меня все время гнали от себя, а мама обращалась ко мне, только чтобы сказать, что я плохая девочка. И к ним еще приезжали друзья…

– Послезавтра меня отдадут в другой дом. Дядя уже договорился с директором.

– Эти их друзья только и делали, что пили вино, щипали меня за попку и хватали маму за все места. За городом куда хуже, чем в городе, Пьеро.

– А цветы, птицы, звери…

– Ни птиц, ни зверей. Только газоны и столики, за которыми пьют, да старая вонючая кровать.

– А я зато видел белку. Из-за нее чуть-чуть не упала женщина, которая ждет ребенка.

– Врешь! А где?

– На кладбище. Это была моя загородная прогулка.

Они уже на углу улицы Визитасьон, и он с гордостью замечает, что все прохожие, даже женщины, оборачиваются и смотрят ей вслед, правда, большинство женщин глядят на нее со злостью, словно их так и подмывает заляпать ее грязью.

– Что ты сказал про директора?

– Послезавтра меня упрячут в новый дом. Но тебе, кажется, до этого нет дела?

Она бросает на него взгляд, полный отчаяния и бессилия.

– Это очень серьезно, Пьеро. Значит, нам надо убежать сейчас же… или почти…

– Да, пока они ничего не пронюхали. А ты, ты теперь уверена, что больше не любишь маму?

– Я ее ненавижу! – кричит она, и ее рука, которую он держит в своей, сжимается в кулачок. – Она там выпила черт знает сколько, хохотала, как дурочка, а потом они понесли такое, и она вместе со всеми, словно их тошнило словами. И знаешь, что она им сказала?

– Что ты убежишь со мной на край света!

– Мне не до шуток, Пушистик. Она сказала, что три месяца назад получила письмо, и в нем было написано, что daddy, подожди, я должна точно вспомнить, слово в слово… и она смеялась, понимаешь!

– Я поколотил тетку Марию, потому что она говорила гадости про моего отца.

– Почему ты никогда не говоришь папа?

– Потому что…

Он замолкает, ведь даже про себя, ночью в постели, он никогда не произносил этого слова.

– Он пропал без вести где-то над Германией. Вот что она сказала, слово в слово. Это значит, что он умер, а она смеялась с чужими людьми.

– Что ты, мой золотистый мышонок! А парашюты? Уж твоя-то мать про них знает лучше, чем кто-нибудь. Летчики опускаются на землю, как большие бабочки, и сразу прячутся. Скоро ты наверняка получишь о нем весточку.

– Это она получит. А мне ничего не скажет, ведь ей это все смешно.

– Ладно, сегодня вечером мы убежим на край света, на этот раз на тебя, кажется, можно положиться.

– Можно, можно, Пушистик. И я ничуть не боюсь. Клянусь, чтоб у меня язык отсох!

Он останавливается посреди тротуара и пристально глядит на нее сквозь внезапно набежавшие слезы; она такая красивая и хрупкая, что в это трудно поверить, и такая чудовищная несправедливость, что им не разрешают остаться у мамы Пуф, а сегодня они, наверно, в последний раз играют вместе в кругосветное путешествие, другой возможности у них просто не будет, и он не может ничего от нее требовать, он не имеет права, потому что у нее все-таки есть мама, и хотя ее мама странная и холодная, совсем как старая дева, но все-таки она красивее их и разговаривает совсем по-другому, и вообще всякая мама хоть немножко да любит своего ребенка, даже если не всегда это показывает. Он торжественно протягивает ей руку и объявляет дрогнувшим голосом:

– Ты должна укусить меня до крови, и мы больше никогда не расстанемся.

– Но я не могу тебя укусить, Пушистик! Я тебя люблю!

– Как раз поэтому. Мы должны скрепить наш союз кровью, пожениться. А тебе я просто расцарапаю комариный укус на руке. Потом ты помажешь его моей кровью, а я помажу твоей то место, куда ты меня укусишь. Кусай, если ты меня любишь.

– Не могу, Пьеро. А может, есть другие способы?

Он прижимает свою руку к ее влажным губкам и ждет, закрыв глаза. И почти не чувствует ее зубы.

– Ты не кусаешь, а целуешь. Кусай сильней! Клянусь, мне совсем не больно.

Она делает еще одну попытку, но на его руке остается лишь едва заметный след ее зубов.

– Ты что, нарочно? – злится он. – Ну представь себе, что ты ешь, обжора!

И в ту же минуту ее острые беличьи зубки вонзаются в его руку и прокусывают ее до крови, которую она поспешно слизывает.

– Прости меня, Пьеро. Ты ведь сам просил.

– Обычно надрез делают ножом, так лучше. Но ты бы все равно не смогла.

– У тебя такая вкусная кровь, как микстура от кашля.

– Ты просто вампир, перестань лизать мою кровь! Нам не хватит, чтобы помазать твой укус.

– Сам ты вампир! Это еще кто такой?

– Не знаю. Кажется, какая-то птица, вроде совы, она пьет только кровь. Да, какая-то ночная птица. Ну, теперь моя очередь.

Она протягивает ему руку и так крепко зажмуривается, что от ее лба ничего не остается.

– Я же не буду тебя кусать. Что ты гримасничаешь?

Он царапает ногтем комариный укус, и сразу же выступает кровь.

– Так не считается, я ничего не почувствовала.

Он разглядывает каплю крови и понимает, что волосы у нее вовсе не красные, да и веснушки тоже. Потом проводит по ее руке своей, но крови совсем чуть-чуть, и он не очень уверен, совершился ли их брак.

Серьезная и просветленная, словно принимая первое причастие, она благоговейно целует его.

– Когда мы бежим? Завтра?

– Сегодня вечером. А то они догадаются…

Он произносит «сегодня вечером» и вдруг с удивлением замечает, что солнце почти скрылось и уже зажглись фонари. Наверно, он вернулся после своей прогулки на галерею гораздо позднее, чем ему казалось.

– Сегодня вечером? – дрожа спрашивает Джейн. – Но ведь я с собой ничего не взяла. А где мы будем ночевать?

– Ты что, собиралась чемоданы с собой тащить, чтобы все сразу поняли что к чему?.. Ночевать будем в нашем доме.

– В нашем доме? Это где?

– У меня есть дом, – коротко отвечает он с таинственным видом.

– И ты мне до сих пор об этом не сказал?

На ее желтое платье падает тень, а красные руки кажутся медными в тусклом оранжевом свете, слабо освещающем улицу.

– Ну как, кровопролитие окончилось? Индейцы заключили мир? – Это Папапуф, который сидит на крылечке своего дома, шутка ему удалась, и он может посмеяться. – Что за таинственные вещи совершаются у меня под носом! Да не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. Я ведь тоже когда-то обручился таким способом. И не с мамой Пуф, конечно. Так что могила!

– Если ты все видел, тогда это не считается. Придется начинать все сначала, а я больше не смогу его укусить, никогда не смогу.

– Ничего, ничего! Белкам полагается кусаться. Он должен к этому привыкнуть. Мы тебя долго ждали, Пьеро! Решили устроить пикник на острове Сент-Элен. Думали, ты поедешь с нами.

– Без меня! – негодует Джейн.

– Бедный мышонок, не можешь же ты поехать одновременно и на виллу богачей, и на остров бедняков. Все мои разболелись, не то перегрелись на солнце, не то объелись мороженым, а может, напились из реки. Только такой крепыш, как я, и устоял.

– Да пригласи же их войти, невежа! – кричит мама Пуф в оставшуюся приоткрытой дверь.

Она показывается на пороге, заполняя собой весь дверной проем, и рядом с ней Папапуф кажется еще более хлипким.

– Ох, мышонок, до чего же ты хорошенькая! Тут и до греха недалеко. Будь ты моей дочерью, я бы запирала тебя на ключ и запрещала болтать с такими старыми проходимцами.

– А что, если бы не Пьеро, мы могли бы с тобой прогуляться, да, белочка?

Папапуф встает, и голова его оказывается чуть выше колен мамы Пуф, которая стоит на крыльце. Лицо его хмурится, и он говорит, обращаясь только к маме Пуф, но они все слышат:

– МП разъезжают на мотоциклах. Первый раз такое вижу. А этот долговязый псих пронесся на своей черной машине, как дьявол из пекла. Он, кажется, и не думает скрываться. Как там старуха?

– А ты надеялся, что он отсюда уберется? Старуха спит. Изабелла тоже. Ее опять рвало.

– Да входите же, дети! Не знаю, может, мы все здорово перегрелись, но меня даже знобит. Вы ели?

– Да, – поспешно отвечает Пьеро, даже слишком поспешно.

– Иди-ка перекуси немного, врунишка, – говорит мама Пуф. – Вот она бы так никогда не ответила. Потому никогда и не останется голодной.

Тереза дремлет в кухне, лицо у нее все обгорело, и сквозь полуоткрытые веки виден только белок.

– Тереза, мне страшно, закрой глаза, – кричит Джейн.

Тереза медленно открывает глаза и ласково им улыбается, не иначе как она видела во сне сонмы ангелов и гору шоколада. Джейн уже сидит за столом и что-то грызет.

– Мы идем смотреть, как отплывают пароходы. А есть нам некогда.

– Неужели ты собираешься вести ее на реку в одном бумажном платьице? Да она замерзнет! Девочки, которые все время едят, чуть что, сразу умирают. Ты сегодня похожа на бабочку, мышонок! Возьмите с собой одеяло, оно лежит на моем стуле в саду.

– Ах ты, бабочка! Хотелось бы мне посмотреть, как ты сумеешь взлететь, – шутит Папапуф, но глаза его не смеются и вид озабоченный – тут он ничего не может поделать. Да и на лице мамы Пуф то и дело вспыхивает тревога.

– Я перегрелась, и коленки вспухли еще больше… – Добрый, как хлебный мякиш, голос звучит жалобно и чуть звонче обычного. Она знаком зовет Джейн в спальню.

– Жерар, отвезешь их в порт? – кричит мама Пуф через калитку сада.

– Скоро можно будет ездить на «бьюике». Жерар достал динамо, правда, еще с месяц будет его налаживать.

Мама Пуф собирает им в сумку еду.

– Возьмете с собой. Тут остатки нашего пикника, надеюсь, не отравитесь. Ну идите, уже поздно. И не забудьте одеяло.

Джейн возвращается одна, без Терезы, вид у нее загадочный, словно ей только что открыли невероятную тайну.

Сапожник провожает их в сад. Жерар вытирает масляные руки прямо о штаны.

– Ты сегодня весь день провел один, тебе, наверно, было несладко. – Папапуф треплет его по плечу. – Но мы вспоминали о тебе, я обязательно поговорю с дядей. Не волнуйся.

Жерар включает зажигание, мотор тарахтит, и Папапуф напоследок грозит им пальцем:

– Не вздумайте уплыть в свадебное путешествие. Ты еще плохо знаешь ее, Пьеро, она такая злюка. Повремени.

Крепко сжимая руками руль, Жерар смотрит вперед, лицо у него бесстрастное, но ведет он машину с удовольствием, это сразу заметно даже по тому, как он тормозит на красный свет.

– Уже отплыли! – разочарованно говорит Джейн.

Один пароход под мостом, его огни сверкают гораздо ярче, чем в прошлый раз, и вода вокруг кажется гораздо темней; другой только что отошел от пристани, и видно, как люди на палубе машут руками. Жерар высадил их на маленькой улочке, проезд к порту был занят длинной вереницей встречных машин.

Одной рукой он придерживает старое серое одеяло, перекинутое через плечо, в другой у него сумка с пикника. Джейн вприпрыжку бежит впереди, ее желтое платьице плывет против течения в толпе людей, покидающих пристань.

Вдруг она останавливается, дожидаясь его, ей не терпится что-то ему рассказать, она даже несколько раз открывает рот, но он еще далеко, все равно не услышит,

– Изабелла ждет ребенка! – она бросает ему эти слова, как мячик.

Он молчит, потому что не знает, что ему на это ответить, тем более ей, и сожалеет о том, что она, сама того не зная, отравила ему всю радость, напомнив об этой стороне жизни, которая кажется ему теперь чуть ли не самой главной, и он не может взглянуть на нее, не отшатнувшись, и рот у него снова словно забит грязным снегом.

– Тереза об этом и хотела со мной поговорить. Представляешь, ребенок-то может быть больной, вот они все там и сходят с ума, но перед Изабеллой вида не показывают, притворяются, что ничего не знают. А я видела солнечное затмение.

– Затмение? – переспрашивает он, радуясь, что она заговорила о другом.

– Ну да, когда луна легла на солнце. Я не заметила, пели ли птицы, потому что они все глядели через кинопленку и так громко разговаривали.

– Через кинопленку?

– Говорят, если смотреть просто так, можно ослепнуть.

– Значит, я, может, больше никогда тебя не увижу. Я смотрел на эти огненные руки без всякой пленки.

– Каков обманщик, а? Во всех газетах об этом писали. А он-то еще делал из этого секрет, как будто сам собирался погасить солнце.

– Но все же белые цветы умерли, – говорит он, чтобы скрыть свое разочарование.

– Раз уж мы решили бежать, я хочу сегодня поговорить с Эмили. Знаешь почему?

– Нет. Может, ты подобрела?

– Просто я поняла, почему она тоже ушла из дома.

– Почему?

– Я не могу объяснить, но я поняла. И все равно она могла бы хоть изредка меня навещать.

Толпа рассеялась. Вот и второй пароход проплывает под мостом, оставляя на воде сверкающий шлейф, который гораздо длиннее, чем он сам. Несколько рабочих еще суетятся у портового склада.

Значит, человек в голубом насквозь фальшивый. Он, как и все взрослые, с легкостью обманывает детей, пользуясь тем, что взрослые знают гораздо больше. Затмение! Значит, ему было заранее известно, что наплывут облака и солнце скроется. До чего же просто взрослым вмешиваться в их игры и делать вид, будто они играют всерьез, а на самом деле у них ведь есть фора по крайней мере в десять очков, потому что они наперед знают, чем кончится игра, а все чудесное для них просто игрушка, в которую играют, пока хочется, и которая быстро надоедает, как любая бесполезная вещь. Человек в голубом притворился, будто не хочет больше притворяться, он играл в эту игру только с ними. И Джейн была права, что сразу заподозрила обман, когда он уплыл с ее сестрой, впрочем, с сестрой или с другой какой дамой – разница невелика. Он признается себе, что в глубине души все-таки надеялся уплыть вместе с ним – это и был бы тот самый праздник, которого он так терпеливо и долго ждал. Но теперь он видеть его не желает. Его обманули, в который раз обманули, пора бы уже перестать удивляться.

– Пошли, – говорит он. – Пароходы отплыли.

Он поворачивается к ней спиной. Но Джейн хватает его за рукав.

– Ну уж нет! Зачем тогда было вообще приходить? А как же он? А моя сестра?

– Он обманщик. Слышать о нем больше не желаю, – отвечает он мрачно.

– Но ведь он все-таки не говорил, что сам устроит это затмение. Я хочу есть, Пьеро.

– Ладно, поешь. Не знаю, что мама Пуф туда положила. Они-то все отравились.

Он расстилает одеяло на склоне. Они усаживаются, поставив сумку между собой.

– Как ты можешь злиться в день нашей свадьбы? Погоди, я расскажу Папапуфу, кто из нас настоящий злюка.

Она достает бутерброд и ест с глубокомысленным видом. А для себя он вылавливает из сумки печенье.

– И вообще хватит про него, все равно он не пришел. А как ты думаешь, насчет подводной лодки он правду сказал? – спрашивает она с набитым ртом.

– Конечно, на ней он и уплыл.

И тут они видят его, он идет прямо к ним, узнают его фигуру, его походку, потому что он еще далеко и лицо рассмотреть невозможно.

– Вы пригласите меня к столу? – кричит он.

– Где Эмили? – спрашивает Джейн.

Не отвечая, он садится напротив них на мокрую траву. Он опять весь в голубом, но изменился до неузнаваемости, словно на этом пароходе состарился лет на десять или безумно устал, возвращаясь вплавь. Он без галстука, костюм весь мятый и грязный, волосы всклокочены, а главное, он небрит, оброс щетиной, которая в сумерках кажется голубоватой, как сталь револьвера. И голос его вроде тоже изменился, может, просто потому, что он кричал издалека. Он сразу решает выяснить все до конца.

– Вы лгун. О затмении писали в газетах.

– О мертвых тоже пишут в газетах, а их не увидишь.

Да, он не ошибся, у голоса словно тоже отросла щетина. Голос постарел, да не на три дня, а гораздо больше и звучит уже не за его спиной, как прежде, а, наоборот, где-то впереди, по меньшей мере за целый фут ото рта.

– При чем здесь мертвецы?

– Они – наше будущее. Так же как море, которое мешает любви, потому что его не выпьешь. А в газетах пишут только о смерти. Никогда не читайте газет.

– Где Эмили? – нетерпеливо спрашивает Джейн.

– Вы отращиваете бороду?

– Раз я теперь не притворяюсь, зачем ее брить?

– Но я все-таки хочу знать, где Эмили. – Джейн напускает на себя высокомерный вид.

Голос, заросший щетиной, живущий сам по себе, таинственно вопрошает:

– Где Эмили? Об этом знает только голубая вода и белые цветы, которые умерли. Эмили тоже стала голубой, как небо, как море. Разве отыщешь ее среди этой голубизны? Она теперь капля в море – это все, что я знаю.

– Ну, если вы не прекратите болтать разную чушь, мы уходим. Уже совсем стемнело.

– У тебя очень красивое платьице. Ты похожа на бабочку.

– Мама Пуф мне уже это сказала.

– Но ты бабочка дневная, а не ночная. У тебя такой же голос, как у Эмили. И мне больно его слушать. Он хватает крепче, чем рука.

Конечно, этот человек лгун и обманщик, но сегодня вечером он играет в игру, которая и раздражает, и завораживает, и пугает. Про голос Джейн он сказал правду, только он был уверен, что, кроме него, этого никто не знает, а теперь у него украли тайну, которой он ни с кем не хотел делиться.

– А где сейчас ваш вагон с косулями? Вы все еще в стране Великого Холода? А как поживает Балибу?

– Балибу умер, – просто говорит он.

– Эмили тоже, – так же просто отвечает тот.

Джейн вскакивает и смеется недобрым смехом:

– И о ней писали в газетах, видно, так надо понимать?

– Вполне возможно, ведь они же подбирают все, что мертво.

– Пошли отсюда, Пьеро! Он совсем рехнулся. Я боюсь его.

– А я не боюсь. Он не рехнулся, он просто играет в последнее прощание и говорит всякую чепуху. Вот и вся хитрость.

– Ваша подводная лодка еще здесь?

– Да, ждет меня. Но мне будет нелегко найти себе попутчика.

– Вы хотите уплыть в море?

– Да. А в море уж совсем никого не найдешь.

– Потому что там всегда темно?

– Нет, потому что там все умирает и все рождается. Море – это жизнь, а в жизни найти человека невозможно.

Джейн берет еще один бутерброд, откусывает и тут же выплевывает на траву, рядом с человеком в голубом.

– Море – это смерть. И вот доказательство – люди в нем топятся. И еще доказательство – пароходы идут ко дну. И еще доказательство – никто на свете никогда не переплыл его вплавь. Да и ваша подводная лодка, стоит ей столкнуться с мало-мальски приличной акулой…

– Раньше вся земля была морем, замерзшим морем, и, однако, жизнь не прекращалась ни на мгновение. И когда-то мы все были рыбами.

– А вы, наверно, крокодилом, – подхватывает Джейн, бросая остаток бутерброда. – Теперь я понимаю, почему они все разболелись. Мама Пуф по ошибке вместо масла намазала хлеб мастикой. Тьфу. Меня тошнит. Пошли, Пьеро!

Он тоже встает. Как жалко, что солнце уже село и он не может заглянуть в глаза человека в голубом, в сумерках они кажутся двумя большими пустыми дырами, так и хочется сунуть туда палец.

– Если женщину тошнит, значит, она потеряла память.

– Как это так? – спрашивает Джейн, подбирая бутерброд. – А у вас как с памятью, все в порядке? Тогда съешьте-ка, пожалуйста, этот бутерброд, вас верно не затошнит. А я блевать не собираюсь.

Человек в голубом с серьезным видом пробует бутерброд и тихо говорит:

– Ну, если очень хочется есть… Пошли, я покажу вам мою подводную лодку. А есть всегда хочется.

– Наверное, у твоей сестры не только твой голос, но и твой аппетит, – говорит он, чтобы успокоить ее.

Но человек в голубом не приходит ему на помощь.

– Женщины всегда хотят того, что не существует. И поэтому быстро забывают все неприятное.

Она швыряет ему сумку прямо в лицо, но он только смеется, и смех его тоже раздается где-то впереди, перед ним.

– Но все женщины когда-то были детьми. Об этом помнят только мужчины, которые украли у них детство.

– А где ваша подводная лодка? – спрашивает Джейн, как видно, она вдруг решила, что перед ней сумасшедший, и не стоит в самом деле принимать его всерьез. – Мужчины, женщины, до чего же вы странно выражаетесь! Есть вы, я, он, и никто ни на кого не похож. И слава богу!

Они идут к реке мимо большого склада.

– Ты совершенно права, Огненная богиня. Подводные лодки на самом деле все одноместные, и ты там всегда один-одинешенек, а если тебе вдруг вздумается пригласить туда еще кого-нибудь, лодка перегрузится и мигом пойдет ко дну.

– Никогда я этого не говорила, – протестует Джейн. – Мы с Пьеро уплываем вместе на одной подводной лодке, и нам никто не помешает любить друг друга и быть счастливыми. А вы, видно, по воскресеньям не в ударе.

– Вы еще очень маленькие, совсем дети, у вас нет памяти.

– Что вы все время твердите про память? На что она вам, вы ведь в школу давно не ходите.

– Как раз потому, что я уже не ребенок и знаю, что все возможное в прошлом.

– Скажите по крайней мере, где Эмили. Я должна с ней повидаться.

– Она осталась там. В моей памяти. Женщина и горе, и женщина в море.

Похудевшая луна внезапно появляется в просвете между облаками и бросает на воду отблеск, точно осколок зеркала.

– Крыса и то не такой чокнутый, – заявляет Джейн, наклоняясь над водой. – Ничего не разглядеть. Вы должны нырнуть на самое дно?

– Придется. Она стоит на якоре.

– Ну что ж, я за вас спокойна. Вы превосходно плаваете.

Он садится, свесив ноги над водой.

– Ну вот, теперь я все бросил окончательно. Мне остался только голубой простор, но он такой беспредельный.

– А где ваша сигара? – спрашивает он.

– В подводной лодке курить запрещается.

– Зачем вы хотели нас видеть? Ведь мы несерьезные.

– Теперь я тоже стал такой, как вы. Потому и хотел.

– Неправда. Никогда еще не видела человека серьезнее вас. Вы словно просите у нас чего-то, чего у нас нет.

– Но вы мне все уже дали. И я вам очень благодарен.

Он поднимается, чтобы взглянуть в глаза человека в голубом, они едва заметно поблескивают, видно, ничего там больше не осталось, кроме замерзших слез, о которых говорила Джейн.

– Посмотри ему в глаза, Джейн. Это то, о чем ты говорила?

Она наклоняется, заложив руки за спину, и рассматривает его с ледяным спокойствием. Потом выносит свой приговор:

– Да. И больше ничего нет.

– Вы, верно, давно не спали или все время на затмение смотрели?

Он покорно, без всякого смущения терпит их осмотр.

– И то и другое. А что?

– Вы словно ослепли.

– Так нужно, ведь я должен нырять под воду. – И теперь его голос словно всплывает из глубины реки.

Он бросает взгляд на луну, потом медленно снимает часы и протягивает ему.

– Ну, пора. Дарю их тебе, ведь это часы земные.

– Золото и зеленовато-черные циферки слабо блестят в свете луны.

– Ты подтолкнешь меня чуть-чуть?

– Зачем? Вы же умеете пырять.

– Но я должен нырнуть задом наперед, чтобы приплыть прямо к входному иллюминатору. А трамплина тут нет. Сам я не смогу.

Он встает на самый край причала, приподнимается на носках, вытягивает руки над головой, и кусочек луны отражается в его широко раскрытых глазах.

– Может быть, мы с вами еще встретимся в стране Великого Холода. Раз, два, три… Ну, что же ты!

Он даже не успел прикоснуться к нему, на какую-то долю секунды темно-синяя фигура застыла прямая, как стрела, но вот вода сверкнула, точно треснувшее зеркало, только почти бесшумно, и ни единой морщинки не появилось на ней. Потом до них донесся чуть слышный плеск волны о бетонную стенку. Они долго ждали в полном молчании.

– Вода заглушает шум моторов, – наконец сказал он.

– Мне холодно, – сказала Джейн.

– Пошли, я отведу тебя к нам домой.

Теперь он не сомневается, что человек в голубом один уплыл в море и, даже если он не существует, даже если он его просто выдумал, все равно он его больше никогда не встретит. Они с Джейн одни в целом мире, Джейн – это единственный не выдуманный им свет, рассекающий тьму.

– Ой, опять мышь. Я слышу, как она скребется где-то тут, прямо у нас за спиной.

– И вовсе это лягушка.

– Лягушка – в стене?

– В старухиных цветах. Лягушки любят цветы, это всем известно.

– Ты когда-нибудь видел лягушек в цветах?

– Говорю же тебе, это в стене.

– В стене я лягушек тоже никогда не видел. И потом, летом мыши в домах не водятся. Это тоже всем известно.

– И никогда больше двух пауков не бывает?

– Я же тебе объяснил. И этих двух я уже убил. А если их больше двух в одном доме, они сжирают друг друга, как старые девы. Спи. Если ты не будешь спать по ночам, все сразу догадаются, что мы бездомные.

Она на время замолкает, и он отчетливо слышит, как мыши грызут что-то в стене, а потом срываются вниз и глухо шлепаются на землю. Но он так счастлив, что готов ради нее не спать хоть всю ночь и даже глотать мышей живьем, чтобы она не слышала, как он их убивает. Он знает, что она не спит: сначала вздыхает глубоко-глубоко, потом замирает, напряженно прислушиваясь, а потом начинает дышать часто-часто. Она плотно завернулась в серое одеяло, чтобы не испачкать свое бледно-золотое платьице, а главное, укрыться от шорохов заброшенного дома. Голова ее лежит у него на коленях, а сам он сидит, прислонившись к стене, и при малейшем его движении со стены сыплется штукатурка, словно дождь из пауков, поэтому он застывает, стараясь не шевелиться, и скоро у него начинает ныть спина. Луна слабо светит в дырку слухового окна, с улицы тянет запахом навоза, доносится аромат цветов и еще чего-то, он не знает чего, вроде похоже на корицу, но гораздо слаще. В темноте ее острое личико кажется очень узеньким, а волосы вздымаются, как трава в поле.

– Пушистик…

– Спи, а то я погашу луну.

– Который час?

Он рад, что может изменить позу, и ищет в кармане часы человека в голубом. Потом долго всматривается в зеленоватые циферки.

– Уже первый час. На кого ты будешь похожа завтра? Спи.

– Дай мне руку, вот так. Я хочу все время чувствовать, что ты здесь.

– Вот балда, ты же лежишь у меня на коленях. Ты сразу заметишь, если я встану.

– Как ты думаешь, про подводную лодку – это правда?

– Да, иначе бы он вынырнул. Больше пяти минут под водой не пробудешь.

– А вдруг он утонул?

– Знаешь, уж лучше бы ты пугалась мышей. Человек, который умеет плавать, не может утонуть, даже если очень этого захочет.

– Я нехорошо разговаривала с ним. Никогда таких грустных глаз не видела. Знаешь, он все притворялся, что проигрывает, вот и допритворялся – и вправду проиграл, да, видно, так много, что утопился бы, не будь у него подводной лодки. А ты когда-нибудь думаешь о памяти? Я – никогда. Что это такое на самом деле? По-моему, об этом никто никогда не задумывается.

– Память… ну… это ты у меня в голове, вот ты будешь моей памятью на всю жизнь.

– А ты моей. Но он сказал, что у женщин нет памяти. Потому что его памятью была Эмили, а ее больше нет.

Вдруг она выпрямляется и говорит голосом, идущим из самой глубины ее существа:

– Ведь неправда же, что Балибу умер, да?

– Конечно, нет! Просто я не хотел ему ничего рассказывать.

– А я так испугалась. – Она вновь устраивается у него на коленях. – Наверно, он тоже не хотел нам ничего рассказывать, потому и сказал, что Эмили умерла.

– Конечно. Ему нельзя верить, он играл с нами, и притом очень плохо. Спи, глупышка, а то я пойду к твоей маме и скажу ей, что ты умерла.

– Знаешь, а мы проезжали мимо этого монастыря. Он большой и красивый, как замок, на самом берегу реки, а вокруг цветы и деревья.

– Тем лучше. Тебе, видно, не терпится туда попасть.

– И еще видела наш новый дом, он недалеко от монастыря. Такой унылый, в самом конце недостроенной улицы, и вокруг – ни души.

– Рад за тебя! Давай, беги туда прямо сейчас. И дело с концом.

– Какой же ты злюка! Я болтаю, просто чтобы не было страшно, а ты сердишься!

– Разве так убегают на край света? Рассказываешь мне про монастырь и про новый дом, словно уже сидишь на чемоданах. Ну я-то о своем новом доме ничего не знаю, так что ничего рассказать тебе не могу. И потом, ты же клялась мне, что не будешь бояться.