Текст книги "Цепь в парке"

Автор книги: Андре Ланжевен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Не знаю. Я никогда не видела моря. Говорят, оно очень соленое.

– Оно нарочно соленое, да еще дышит, как живое.

– Пьеро, когда мы доберемся до моря?

– Никогда. Мы убежали в другую сторону. Вот доедем до Панамы, там есть улица, которая ведет из одного моря в другое.

– Ты слышал, что он сказал? Море дышит! Врет, как все взрослые. Тогда, значит, и у реки есть легкие, так, что ли?

Незнакомец отвечает Джейн все тем же спокойным голосом, не обращая внимания на ее воинственный тон, а она стоит теперь на вершине склона, солнечный свет пронизывает насквозь ее тоненькое, как шелк, ушко, и оно пылает так ярко, что даже на ее белую голую шейку падает красный отблеск.

– Если плыть по реке целый день, она тоже задышит, ведь море будет близко, и вода станет соленой. Поэтому-то я и отплываю сегодня вечером на этом пароходе.

– Вон та красивая машина и человек в фуражке – они ваши?

– Человек ничей. А машину я подарю ему, мне она больше не понадобится, и к тому же это слишком серьезная вещь.

– Если этот человек не ваш, почему же он вас ждет, ведь он же не лошадь, которая не может из оглоблей выйти?

– Потому что он не ребенок и не знает еще, что я больше не притворяюсь.

– Вы так вымазались, как же вы теперь в такую машину сядете. А он чистенький, и пуговицы у него позолоченные. Ну ладно, пока! Нам пора к маме Пуф.

Она поворачивается к ним спиной и направляется к пароходу, плотно сжимая ноги и виляя попкой.

– Знаешь, отведу-ка я ее на пароход. Там есть уборная, – говорит незнакомец вставая.

Он идет следом за ней, даже не подумав отряхнуть свой голубой костюм, стереть с него пятна мазута, масла и глины, а на спине костюм совсем как новый.

Он хочет показать, что игра закончена и что провести его не удалось.

– Королевство, замки – все это так, для шутки. Но почему же вы такой богатый, если не работаете?

– Потому что слишком долго был серьезным.

– Вы что, были важной шишкой, каким-нибудь хозяином или начальником?

– Еще похуже, защищал справедливость.

Они уже догнали Джейн, а та, хоть и согнулась чуть не вдвое, держится все так же высокомерно.

– Справедливость! И многих вы защитили? Вы что, приделывали калекам ноги?

Незнакомец развязывает галстук и крутит им в воздухе, прямо как Крыса своей цепью.

– Нет. И все же ты богиня, и я тебе поклоняюсь, даже если ты этого не хочешь. Пошли посмотрим пароход.

Джейн широко раскрывает вдруг загоревшиеся глаза, но тут же снова хмурится.

– Не могу. Я очень спешу.

– Именно поэтому я и предлагаю тебе зайти на пароход.

– Не понимаю, что вы имеете в виду, – говорит Джейн, еле шевеля губами и стиснув зубы, так что голосок ее пробивается какой-то жалкой струйкой.

– Я тоже, но все равно пойдем, – неумолимо командует незнакомец,

Он ведет их к корме парохода, к красивым белым мосткам. У входа стоит какой-то человек в черном кителе с золочеными пуговицами и в белой фуражке, он здоровается с их незнакомцем.

– Мы к вам в гости, – говорит тот.

– К вашим услугам, – отвечает человек в фуражке.

Они входят в большой, заставленный массивными кожаными креслами зал, где вместо стены круглое окошко, и незнакомец подводит Джейн к узкой дверце.

– Вот здесь, – говорит он с поклоном.

Глаза у Джейн уже не золотые, а цвета раскаленного угля.

– Я вас ни о чем не просила.

– А я тебе ничего и не предлагаю.

Она все же открывает дверь, пожав плечами и бросив укоряющий взгляд на Пьеро, словно он повинен в этом ее унижении.

А он подходит к большому окну и видит бассейн, полный зеленой воды, неподвижной, как зеркало, вокруг бассейна стоят шезлонги и зонты, а под мостом маячит голубоватый пароход, гораздо выше ихнего, и тащат его маленькие красные буксиры.

– Это теплоход, но перевозит он сейчас только солдат. Он переплывает море.

– А это долго?

– Дней десять, а может, и больше. Все зависит от подводных лодок.

Джейн уже вернулась, говорит восторженно-радостным голосом, словно пароход уже снялся с якоря:

– Вот это вода! Как будто ее только что промыли. Я бы с удовольствием искупалась.

Незнакомец тихонько гладит ее по голове, и она не сопротивляется. И даже Пьеро не обращает на это внимания.

– Это я попросил сделать ее такой, чтобы она оттеняла твои волосы. – В его смеющемся голосе впервые сквозит едва заметная ирония.

– Теперь можете сочинять что угодно, я уже поняла, что вы обманщик. И почему это вы такой серьезный, вы ведь говорили, что больше никогда серьезным не будете.

– Я серьезный? Вот сейчас искупаюсь прямо в костюме – его не мешает простирнуть.

– Только не в бассейне, а то опять все получится серьезно. Да и вода там уж очень чистая.

– Значит, в реке?

Джейн даже вздрагивает от удовольствия, открывает дверь, ведущую в бассейн, бежит прямо к борту парохода и наклоняется над водой. Незнакомец снимает пиджак.

– Тут полно всякой дряни, вода прямо черная, а рыб не видно. А прыгать-то как высоко!

Он снимает также туфли и закатывает рукава белой рубашки.

– А как вода быстро течет! Видишь, Пьеро, как несет бумажки? А вы плавать умеете?

– Нет, конечно. Только серьезные люди прыгают в воду, умея плавать. Вот не вернусь, и ты будешь в этом виновата.

– Вы доплывете до моря? Никогда не видела, чтобы здесь кто-нибудь купался. Вот на острове, на другой стороне, я сама часто купалась, там насыпали песку и устроили для нас лягушатник.

Он снимает носки и закручивает штанины.

– Не надо, – говорит вдруг Джейн насмерть перепуганным голосом. – Я не хочу. Лучше уж в бассейне. А воду можно будет промыть еще раз.

– Теперь ты сама все принимаешь всерьез. А потом опять будешь называть меня обманщиком? Лучше взгляни мне прямо в глаза и смотри долго-долго, целую минуту, и всели в меня могущество Огненной богини.

Джейн бежит к шезлонгу, бросается на него, свертывается клубочком и дрожит всем телом под ярким солнцем. Он подходит к ней, наклоняется совсем близко и смотрит ей в глаза. Джейн понемногу успокаивается, завороженная его взглядом, а может, в ней снова проснулся задира-бесенок; но вот он уже бежит к поручням, и через секунду слышится всплеск, но где-то так далеко, что кажется каким-то нереальным.

– Ты сумасшедшая, как все женщины, – говорит он.

– Но он все-таки взрослый, он должен соображать, что делает. Знаешь, Пьеро, у него в глазах словно замерзшие слезинки.

Они наклоняются над водой и видят, как он плывет на спине, постепенно удаляясь от них, и машет им рукой. На пароходе и на пристани кричат люди.

– Знаешь, от него каким-то холодом несет, – добавляет Джейн. – Ты и правда считаешь, что он тот самый Голубой Человек, которого ты выдумал?

– Ничего я не выдумал. Есть такие вещи, которые не знаешь, а чувствуешь.

Но вот незнакомец возвращается к пароходу, плывет теперь саженками, погрузив в воду голову, он движется вперед очень-очень медленно, будто кто-то тянет его назад.

– И все-таки он необыкновенный человек!

– Тоже какой-то ненормальный, – заключает Джейн мечтательно. – Вроде Крысы. Словно нарочно стремится проиграть. И скрывает от других, зачем это делает.

– И все же он необыкновенный! Броситься в воду из-за твоих прекрасных глаз. Да надо быть сумасшедшим!

– Вот видишь. Ты и сам говоришь…

– Да я совсем не то говорю. Мне хотелось бы иметь такого отца, как он.

– А как же твой папа? Если он летчик, он такой же хороший, как мой.

– Но летчики вечно где-то в небе летают. А что это за замок на острове?

С парохода им гораздо лучше видно башню, она возвышается на холме под купой деревьев.

– Там только башня. А замка никогда и не было. И башня вовсе не такая высокая, как отсюда кажется. Мы с тобой туда сходим. Там даже столы стоят, можно позавтракать. Папапуф очень любит рассказывать про эту башню, придумывает разные невероятные истории и каждый раз завирается все больше и больше, потому что не помнит, что раньше говорил.

Рядом с ними кто-то разворачивает веревочную лестницу, и вот уже появляется красивая серебристо-черная голова, с которой стекает серая вода. Незнакомец прыгает на палубу и энергично трясет головой, чтобы из ушей вылилась вода.

– Вы хороший пловец, но в другой раз предупреждайте нас, – говорит человек с лестницей.

– Слава богу, она уже на месте, – объявляет незнакомец с облегчением.

– Кто? Кукушка или лягушка? – спрашивает Джейн, которая довольно равнодушно встретила его возвращение.

– Моя подводная лодка. Я назначил ей здесь свидание через три дня, но она прибыла раньше срока.

– А может, там его брат? Он ведь на войне, командир подводной лодки.

– Нет, нет. Моя лодка совсем маленькая, только для прогулок. Двухместная. Ты поедешь со мной?

– С вами? Ни за что на свете! Но может быть, вы нам ее дадите? Мы ведь уезжаем навсегда.

– Любопытно. Я тоже. Жаль, что там всего два места. Кому-то одному придется остаться. А куда вы направляетесь? Расскажи-ка!

– Я хочу на берег. Вы еще грязнее стали, и от вас пахнет мазутом.

Он берет свои туфли, носки, галстук, пиджак, и они возвращаются к белым мосткам.

– Понравилось им у нас? – спрашивает человек у мостика.

– Так понравилось, что они столкнули меня в лужу нефти. В следующий раз ее надо заблаговременно осушить,

– К вашим услугам, – отвечает человек, вежливо улыбаясь.

Он бросает все свои вещи на сиденье машины, дверцу которой все еще держит открытой человек в куртке с золочеными пуговицами.

– Зачем же вы бросили туда свои вещи? – спрашивает Джейн.

– О, я могу бросить их в реку, если тебе так больше нравится.

– Вы ведь отдали ему машину. Она теперь не ваша.

– Еще моя до восьми часов вечера.

– Почему это? Вы жульничаете.

– Потому что в восемь отплывает пароход. А мне еще надо кое за кем заехать.

– А как же мы? – не отступает Джейн.

– Отвезем вас сейчас в ваш замок. Это вопрос решенный. Где ваш вагон с косулями?

– Да это совсем не то. Вагон только на ночь, мы там спим. А сейчас наш замок у мамы Пуф.

Он открывает им заднюю дверцу, усаживается рядом с ними и говорит шоферу:

– К маме Пуф!

Но сейчас в его красивом, глубоком голосе сквозит нежность.

Машина дает задний ход, потом проезжает вдоль всего парохода, и он впервые замечает, что спереди на нем выведено золотыми буквами название: ТАДУССАК.

– Это по-индейски?

– Ты ведь знаешь индейский язык лучше меня. А это название того места, куда я еду, оно там, где начинается море, в двух днях пути отсюда.

– Значит, мы не встретимся, – объявляет Джейн. – Мы-то ведь уже в стране Великого Холода, а она куда дальше, чем страна индейцев.

– Ну что же, я заеду на обратном пути в страну Великого Холода. Это будет мое последнее путешествие.

– На подводной лодке?

Он надевает носки и туфли и ничего не отвечает. И они едут к маме Пуф в голубой машине человека в голубом.

– Я, кажется, понял, в чем дело. Он вовсе не Голубой Человек, а человек в голубом.

Они выходят из бакалейной лапки мсье Пеллетье. Джейн сосет карамельку с корицей, но у нее плохое настроение. Пришлось чуть ли не умолять ее съесть конфетку; она уверяет, что раньше эти карамельки были совсем другими, от них во рту было прохладно, а сейчас ее просто тошнит и, только чтобы доставить ему удовольствие, она согласилась попробовать. Тем не менее она принялась сосать вторую, покуда он отдавал коробку Крысы хозяину и говорил ему про Ласку; но, наверно, лучше ему было промолчать, потому что мсье Пеллетье разозлился и велел ему заткнуться. А за коробкой они все-таки заехали, не забыли, хотя Ласка совсем помрачнел, увидев голубую машину. В самую последнюю минуту он вдруг вспомнил про Крысу, вспомнил так потрясшее его лицо Крысы, скачущего на лошади в брюхе ночи – а ведь перед этим Крыса был таким счастливым, так по-детски радовался, что рядом с ним Баркас и Банан, хотя они были помоложе его, казались почти стариками, – и он испугался, что подведет Крысу, и попросил человека в голубом заехать на рыночную площадь.

– Рада бы доставить тебе удовольствие, но я больше не могу. По-моему, в них вообще никакой корицы нет.

Она выплевывает конфету, но все же не бросает коричневый кулек, где еще осталось штук десять конфет.

– Не знаю, что уж ты такое понял? Какая разница, голубой он или в голубом? Подумаешь, перестал быть серьезным! Да это у него такая игра, а играть в нее ему очень просто, потому что денег у него куры не клюют: только самые богатые богачи могут позволить себе сходить с ума.

– И вовсе он не сумасшедший. Ты же сама сказала, у него в глазах слезинки замерзли.

– Значит, что-то в нем повредилось. А вообще, видел ты когда-нибудь совсем сухие глаза?

– Конечно. У Свиного Копыта, вороны из замка, которая пинала нас ногой. И у тетки Марии на самом деле тоже глаза сухие, хотя и слезятся все время, но это такая болезнь.

– Я сегодня весь вечер с места не сдвинусь, у меня прямо ноги отваливаются. И все равно я не понимаю, какая разница: голубой или в голубом.

– Как тебе объяснить… Наверно, с ним то же, что и с нами. Вот мы могли бы говорить кому-то «папа», но не говорим, потому что наши отцы так заняты войной, что им не до нас. Так и с Голубым Человеком. Ему, наоборот, хотелось бы, наверно, заботиться о ком-нибудь. Да не о ком, он одинок.

Она вдруг резко останавливается посредине улицы против подворотни, которая ведет в сад мамы Пуф, ноздри у нее трепещут от гнева, она дрожит с головы до ног.

– Но я-то могу сказать «папа»! – взрывается она. – Могу хоть сейчас, на этом самом месте. Я ведь целый день с ним провела перед отъездом, он мне часто пишет, и у меня в комнате стоит его фотография, и он гораздо красивее, чем этот твой сумасшедший! А вот ты своего даже никогда не видел. Как же ты смеешь сравнивать?

Он пытается ее успокоить и говорит самым смиренным тоном:

– Твой ведь англичанин. А это не одно и то же. И ты называешь его daddy. А я так не могу.

– A daddy – это еще больше, чем папа, ты когда-нибудь это поймешь.

– Ты меня больше не любишь?

– Значит, ты поверил мне, бедный Пушистик? Всему-то они сразу верят, даже если их уже не раз надували.

– Но ты же сказала: пусть у меня язык отсохнет! Ты любишь меня, только когда мы одни. Надо было мне убежать куда-нибудь подальше, а тебя здесь оставить.

– Да ты бы заблудился в два счета, ведь ты нигде никогда не был, даже в горах.

– Подумаешь! Все улицы ведут в одну сторону, ноги у меня никогда не устают, и я могу не есть хоть целый день.

Она показывает ему язык и бежит одна в сад.

А он вдруг снова чувствует себя здесь чужим, как будто на нем опять приютские башмаки и комбинезон, а вход в подворотню заслонила глухая стена. Он доходит до улицы Визитасьон, пытаясь справиться с охватившим его страхом, и думает, всегда ли так бывает, что даже друзья устают друг от друга, начинают злиться и стараются причинить боль близкому человеку.

Потом он медленно бредет назад, задерживается на минутку в тени арки, любуясь золотым солнечным щитом, словно прикрывшим ее с другой стороны. Когда он наконец входит в сад, там нет ни души. Он обходит его, поглядывая на закрытые ставни, за которыми мать стоит под лампадкой перед фотографией погибшего солдата. Он пытается даже разглядеть огонек лампадки между планками ставен темно-зеленого цвета, в который, кажется, выкрашен весь этот квартал. Он идет через сад, направляясь к столу и шезлонгу. А в саду словно прошел сиреневый дождь.

– Стой! Здесь ходить запрещено!

Он вздрагивает и оглядывается на голос. Это один из близнецов распластался на спине деревянного жирафа, притаился как мышка – пройдешь в двух шагах и не заметишь.

– Это же кладбище!

Он смотрит себе под ноги. Среди голубых цветов на деревянном кресте – голова жирафа, отрезанная от ушей до широко раскрытой пасти.

– Она уже с год как умерла, эта голова. И мы нарочно посадили тут голубые цветочки, чтобы на нее кто-нибудь не наступил.

– А почему умерла только голова? – спрашивает он для приличия.

– Так получилось. Остального жирафа мы пожалели, не захотели резать на куски.

– Ясно! А как она умерла?

– Голова все время ела цветы. Вот мы и решили подкоротить ей шею, чтобы она не могла их доставать. Папа нам сказал, что она теперь умерла, ведь у жирафа такая длинная шея, потому что там помещается сердце.

– А, теперь понял. Ты не сердись, что я все спрашиваю да спрашиваю.

– Всем приходится объяснять, кто сюда первый раз приходит, да и крест весь зарос цветами, совсем не видно. Ты не виноват.

Наконец он добрался до шезлонга и сел в него. Он думает, не лучше ли ему вообще уйти отсюда, ведь никто его сюда не приглашал и никто не вышел из дома поговорить с ним. Может, они как раз сейчас ужинают.

Дверь веранды внезапно распахивается, и появляется Джейн, она держит на вытянутых руках Мяу, который орет что есть мочи и сучит ногами в воздухе. Она кладет Мяу ему на колени пузом вниз и тут же бежит назад, бросив на ходу:

– Мама Пуф заболела. Побудь с ним немножко. У нее опять разболелись ноги. А мы готовим ужин.

Она поспешно скрывается за дверью, словно у нее убегает суп на плите. Никогда в жизни он не прикасался к грудному младенцу. Он смотрит, как Мяу яростно барахтается у него на коленях, вопя пуще прежнего. На попе у Мяу большое желтое пятно, и что-то течет ему прямо на штаны. Он расставляет ноги и опускает Мяу на полотно шезлонга, но тот тут же попадает рукой в дырку и издает совсем уже отчаянный вопль, он даже не представлял себе, что младенец может так орать. Тогда он решает, что ребенка с такой мощной глоткой можно взять на руки, пусть даже неумело, во всяком случае, есть надежда, что у него не отвалятся ни ноги, ни руки и не побегут сами по траве. Он старается поскорее высвободить его ручонку, пока весь квартал не сбежался посмотреть, кто это здесь мучает ребенка; наконец ему удается это сделать, и, взяв Мяу за подмышки, он приподнимает его – пусть тот немножко попрыгает, развлечется. Ему странно смотреть в эти глазенки, которые теперь так близко от него: зрачки синие, как ночь, и такие большие, что белка почти не видно, и из этих глаз слезы не падают каплями, а растекаются во все стороны, как вода. И что самое удивительное, взгляд этих глаз совершенно неподвижен и ничего не выражает, как будто сам Мяу и не знает, что он ревет, а, может, внутри у него сидит другой младенец и следит за всем происходящим с холодным любопытством. Он чувствует, какой Мяу крепенький, гораздо крепче, чем он думал, и полон жизни, и у него мелькает мысль, что младенец не может умереть, даже если сам того захочет. А маленький его братишка, верно, упал в воду или в огонь. Просто ему об этом не сказали.

Он усаживает Мяу на сгиб локтя, как это делает мама Пуф, и ребенок, к величайшему его смущению, тут же принимается изо всех сил сосать его свитер, зато на несколько секунд совсем перестает плакать, и он больше не обращает внимания на желтое пятно, которое расплывается теперь уже по его свитеру.

– Пьеро, бедняжка, как бы он тебя не сожрал. Он ведь не знает, что ты мальчик и из тебя ничего не выжмешь.

Мама Пуф идет к нему своим уверенным и быстрым шагом: если уж она на ногах, она иначе ходить не может.

– Эта плутовка сказала тебе, что я больна. А я просто заснула. Совсем обленилась, все из-за того, что кормлю.

Она берет у него Мяу, не глядя сдергивает с него пеленку и бросает ее на траву, а младенца заворачивает в чистую.

– Сирень уже осыпается, ведь такая жарища стоит.

Он поднимается, уступая ей место, и судорожно соображает, куда бы ему деться, чтобы не видеть, как мама Пуф обнажит грудь. Но она удерживает его:

– Не уходи, поболтаем! Они совсем захлопотались с этим ужином. И ты им только помешаешь. Пуф!

Она опускается в шезлонг и расстегивает платье. Грудь с большими голубыми прожилками плавно скатывается прямо в рот Мяу, и он пыхтит совсем как набегавшийся вволю щенок. Запах жженой резины с соседнего завода опять окутывает сад, а близнец, похоже, и впрямь заснул на обезглавленном жирафе.

– Днем тетя Роза принесла твои башмаки, и Анри уже взялся за них. Он сказал, что покрасит их в коричневый цвет и они станут просто загляденье. Тетка думала, что ты здесь. Чего только вы сегодня ни насмотрелись! Белочка начала было мне рассказывать. Кажется, вы…

Ее прерывает адский шум, доносящийся из арки, и в ту же минуту появляется сатанинский силуэт Крысы, вид у него особенно победоносный, он восседает на черном мотоцикле и лавирует между цветами и деревянными фигурами, волоча свои длинные ноги по земле. Мяу вздрагивает. Мама Пуф восклицает трагическим и беспомощным голосом:

– О господи! Нынче вечером только его не хватало.

Близнец вскакивает с жирафа как ужаленный и восхищенными глазами следит за маневрами Крысы, но крутить головой с такой скоростью ему никак не удается. В дверях мастерской, потрясая кулаком, что-то кричит сапожник, но ничего не слышно. Джейн первая выбегает из дома, за ней Тереза и второй близнец. Мама Пуф все твердит:

– Только его нынче вечером не хватало! Бедный малый, не сидится ему на месте, он здесь все вверх дном перевернет.

Крыса наконец останавливает мотоцикл у длинного стола и заявляет наглым тоном:

– Ну кто теперь поймает Крысу, а? Хороша черная лошадка? Белочка, сейчас я сыграю на ней твою проклятую английскую песню. Улица теперь сама мчится подо мной.

Он резко поворачивает какую-то ручку, мотор взревывает, и все невольно затыкают себе уши. Он выключает мотор, блаженно улыбается и скрещивает руки на груди, упершись в землю желтыми сапогами.

– Вы слышали когда-нибудь такую прекрасную музыку?

– У кого же ты его увел? – спрашивает Джейн, она глядит на него высокомерно, но не в силах скрыть восхищения.

– Представь себе, у полицейского. Выменял на гитару, да он мне еще приплатил, так что на десять лет хватит.

– Крыса, уходи сейчас же, – умоляет мама Пуф, которой никак не удается засунуть в корсаж свою грудь.

– Ладно, только сначала прокачу ребятишек. Поехали, Белочка?

Она на какое-то мгновение застывает в нерешительности – ясно видно, до чего ей хочется согласиться, – но все же презрительно бросает:

– Думаешь, на этой лошадке ты красивей стал? Мне больше нравилась гитара.

Вдруг словно из-под земли вырастают пустоглазые Баркас и Банан, и у каждого в руках по покрышке, они ожидают приказаний. А близнецы уже взобрались на седло мотоцикла и хором кричат: «Тррр, тррр, тррр!»

– Возле магазина полицейский, – объявляет Баркас и с отсутствующим видом начинает что-то насвистывать.

– Куда это девать? – спрашивает Банан.

– Сейчас же убирайтесь отсюда!

Это уже Папапуф с молотком в руке, ему, кажется, удалось не на шутку разозлиться, он даже раздулся от злости.

– Ну и что, полицейские тоже имеют право подышать воздухом. А покрышки – это вам, мсье Лафонтен, в подарок от Крысы. С доставкой на дом.

– Отнеси их туда, откуда взял. Не вздумай ничего здесь оставлять!

Он так яростно размахивает молотком у себя над головой, что кажется, вот-вот запустит его в небо, как ракету. Папапуф сердится по-настоящему, а мама Пуф волнуется по-настоящему, и маленький садик, окутанный мерзкой резиновой вонью, вдруг словно заряжается электричеством, того и гляди, разразится буря, Пьеро чувствует, что у него сами собой сжимаются кулаки, и ему ужасно хочется очутиться сейчас где-нибудь в другом месте, к тому же Джейн по-прежнему не обращает на него никакого внимания, она только скользнула по нему таким холодным взглядом, что у него пропал аппетит, он предпочел бы немедленно вернуться в порт к пароходу, тем более что они обещали человеку в голубом прийти к отплытию.

– У меня есть динамо для «бьюика!» А другого вам не найти, покуда война не кончится, и, кстати, заплачено за него по всем правилам.

Папапуфу не так-то легко выдержать это сообщение. Он невольно бросает грустный взгляд на красивый, коричневый, по-прежнему такой блестящий автомобиль, но потом снова принимается размахивать молотком.

– Ничего мне от тебя не надо! Немедленно убирайся вон!

И он решительно стаскивает близнецов с мотоцикла.

– Сию же минуту полезайте на своего жирафа и после ужина сразу в постель.

– Ну, за клиентами у нас дело не станет, – нежно мурлычет Баркас все с тем же отсутствующим видом.

– Мы можем обменять эти штуки на трамвай, да у нас еще останутся деньги на проволоку, – неуверенно добавляет Банан, словно сомневаясь, то ли он говорит, что надо.

Молоток застывает в воздухе, Папапуф, несколько ошарашенный, внимательно разглядывает их.

– Заткнись, – приказывает Крыса.

– Есть, шеф, – бормочет Банан.

– А это еще что за птицы? – спрашивает Папапуф.

—Мои компаньоны и мои body-gards[1]1
  Телохранители (англ.).


[Закрыть]. Чисто ягнятки.

– Эти ягнятки тебе очень скоро пригодятся. Только пусть это случится не здесь, а где нибудь в другом месте.

– Боже мой, Анри, ну зачем ты их подстрекаешь?– вздыхает мама Пуф.

– Нет у меня времени с ними рассусоливать. С минуты на минуту здесь появятся Изабелла с Полем. А Поль посулил, что после его отъезда у тебя пропадет всякая охота бегать за девицами. Так что исчезни, Крыса, исчезни хоть на три дня. А там видно будет.

На сей раз Папапуф вновь говорит своим обычным мирным голосом, почти умоляюще. Но Крыса в ответ разражается смехом, похожим на шипенье крана, в который попал воздух.

– А если не он, а я его так покалечу, что он даже ходить не сможет? Видал я таких! Чем он вздумал хвастать! Он даже не солдат, а МП[2]2
  МП – mp – military police – военная полиция (англ.).


[Закрыть], черт побери! Небось за океан не сражаться едет, ему сподручней нашим парням в спину револьвером тыкать. Военная полиция с револьверами и дубинками! Хоть бы постыдились, мсье Лафонтен! Я думал, только англичане на такое способны. Он отправляется за море, чтобы стрелять нашим ребятам в спины, это-то хоть вы понимаете?

– Ты же знаешь, что я думаю о войне. Не трать даром время. Он тебя пристрелит, и его еще оправдают. Ночью у МП свой закон. Так что лучше исчезни на время. Не желаю я никаких историй.

Крыса снова смеется своим недобрым шипящим смехом, но на его белом лбу выступают капельки пота.

– Ну уж если мне осталось всего вот столечко выпить… – И он, как и тогда, вытягивает и сближает большой и указательный пальцы. – Так я уж как-нибудь допью до конца. Чем он меня может запугать? Этот ваш МП, видно, позабыл, что он в моем квартале. А если вздумает искать меня ночью, боюсь, как бы он ненароком кое-чего не лишился. Да еще, чтобы его подбодрить, его заставят это самое скушать.

– Тут же дети, Гастон, – прерывает его мама Пуф. Она вся так и сочится нежностью. – Бедняжка, видно, тебе и впрямь немного осталось выпить, так уж не лезь на рожон. За плечами Поля и армия, и закон. А ты всего только беспомощный крысенок.

– Гастон, не нужно их огорчать. Уж их-то не надо.

Он не выдержал и тоже бросился умолять Крысу. Потому что почувствовал, как нарастает напряжение в саду, где уже и воздуха не осталось – одна жженая резина. Может, он почувствовал это острее других, потому что чужой здесь.

– Спасибо тебе за коробку, – отвечает Крыса, внезапно успокоившись. – Ладно, я уезжаю, но только ради вас. А вовсе не из-за этой сволочи МП.

– Конечно, конечно, – очень быстро говорит мама Пуф. – Спасибо тебе.

Крыса заводит мотоцикл, делает круг по саду, останавливается, чтобы посадить Баркаса на седло позади себя, и исчезает в арке, даже не попрощавшись. Банан стоит перед ними, держа по покрышке в каждой руке, в своем длиннющем плаще он похож на ярмарочный шест, на который накидывают кольца. С минуту он стоит неподвижно, со смутной улыбкой на губах. Потом ставит покрышки на землю и катит их к подворотне, как обручи, но по дороге теряет одну, тогда близнецы приходят ему на помощь и провожают до старого грузовика, который он поставил у самой арки.

Крыса тарахтит уже посередине улицы, длинные блестящие угольно-черные лохмы падают ему на лоб. Банан залезает в кабину, едет за мотоциклом, то и дело переключая скорость. За ним тянется черный шлейф дыма, от которого прохожие начинают кашлять.

– Пойдем в дом, мать, а то тут дышать нечем.

Сапожник подставляет свое костлявое плечо, и мама Пуф, придерживая Мяу одной рукой, другой цепляется за мужа и медленно-медленно поднимается, словно ожидая, когда молоко отхлынет к ногам. Но, встав с места, она снова обретает удивительную легкость.

– Пуф! А может, они вовсе и не придут, и мы проведем вечерок спокойно. Анри, бедненький, до чего же ты разволновался.

– Да ничуть, просто решил поразмяться, чтобы нагулять аппетит.

– А ужин сегодня готовила я, – без зазрения совести врет Джейн.

– Да ну? Знал бы, поупражнялся бы подольше.

Они входят в дом. Джейн сумела заполнить все вокруг своей персоной, и Папапуф даже не заметил его, и никто не пригласил его войти. Глядя, как близнецы играют, прыгая с жирафа, он раздумывает, не пойти ли ему лучше к китайцу, что живет через несколько домов и, сидя в темноте, шьет белоснежное белье, – там он и подождет, пока они кончат ужин. Но тут к нему подбегает Джейн, глаза у нее веселые, на белом платье, словно впитавшем в себя всю дневную пыль, розовый фартук, и голос ее сразу же проникает ему прямо в сердце, а волосы легко торжествуют над увядшей сиренью.

– Бедненький Пушистик, все про тебя забыли. Но я непременно должна была помочь. Ведь мама Пуф спала, а Тереза совсем не в себе. Ты знаешь, она больше не работает в больнице для младенцев. Ты только посмотри на ее колени, в них полно воды – ведь она столько времени мыла полы на четвереньках.

Она садится рядом с ним в шезлонг, от которого все еще пахнет простоквашей, и, поерзав на сиденье, устраивается поудобнее.

– Подвинься немного, у меня ноги болят.

Теперь она прижимается к нему всем телом, и в ее глазах он тоже обнаруживает какой-то застывший свет, как будто внутри нее, там, куда даже и воздуху не проникнуть, живет второе, более серьезное существо, такое чистое и незрячее, как в час своего рождения; с ним нельзя поговорить, и, скорее всего, сама Джейн не подозревает о его существовании. Как будто для того, чтобы могла появиться эта девочка, которая знает, что на нее смотрят, холодный взгляд Мяу должен был спрятаться глубоко глубоко.

Она старательно расправляет розовый фартук, так, что он касается его ноги, и вынимает невесть откуда маленький пакетик с карамельками. Одну она кладет себе в рот и после некоторого раздумья торжественно заявляет:

– Знаешь, эта гораздо вкуснее. В те, наверное, что-нибудь подмешали, а может, я тогда очень устала. Попробуй.

Она протягивает ему не конфету, а свой язычок, пахнущий корицей, его губам он кажется одновременно и теплым, и холодным, и таким живым, будто существует сам по себе.

– Вкуснота, правда?

– Не знаю. Очень щекотно.

От этого язычка, от двойственности взгляда, от горячего прикосновения ее голой ноги, от ее голоса, такого пряного и сладкого, что не сравнить его ни с одной карамелькой на свете, он приходит в какой-то тревожный восторг. А она обвивает его шею своей маленькой прохладной ручкой.