Текст книги "Парад теней"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– И раскручивает тебя мудак Олег Радаев, в связи с чем Юрику сегодня приходится свидетельствовать ему свое почтение, – догадался Казарян.

– Олег по-дружески помогает мне. И только.

– И только! – поиронизировал Казарян. – Ладно, теперь о другом. У нас ведь сугубо светская беседа? Покажи-ка мне апартаменты Юрика. Или он тебя к себе не пускает?

– Ох, Ромка, Ромка! Хитрости твои восточные – напросвет. Картины посмотреть хочешь, да?

– Я о его коллекции много слышал, но ни разу не видел.

– А кто видел? Он с ними, как скупой рыцарь с дукатами, беседует один на один. Но что ж, давай посмотрим, пока он в отлучке. Только должна тебя огорчить, здесь не все. Добрая половина – в загородном доме.

– Что ж, посмотрим злую, – согласился Казарян.

– Что? – не поняла Наталья.

– Раз добрая половина там, то здесь злая, – доверчиво объяснил кинорежиссер.

Через свежепрорубленную дверь проникли в банкирские хоромы и сразу же оказались в сотворенном из целой квартиры выставочном, по последнему слову музейной техники, зале. Наталья включила подсветку.

– Да-а-а, – протяжно произнес Казарян. А что еще сказать?

– Днями закончили в двух квартирах евроремонт, – гордо сообщила Наталья, чем вернула Казаряна из ошарашенного состояния в состояние обычное.

– Теперь евро! Все теперь евро! – патетически воскликнул он и забормотал, забормотал: – Евроремонт, евробомонд, евроаборт, еврокомпот.

– Будешь картины смотреть или нет?! – прервала его шаманское камлание Наталья.

– Буду, буду! – тут же сдался Казарян.

Не было какой-либо целенаправленности в секретарском коллекционировании. Брал что попадалось под его жадно ищущую руку. Но, надо сказать, с неплохим выбором. Особой шелухи, за исключением нескольких второстепенных передвижников, не наблюдалось. Чудесный, чего уж тут греха таить, уголок портретов конца восемнадцатого – начала девятнадцатого века, стена исторических (российские, несправедливо забытые академисты) полотен, стенд замечательных графиков, многочисленные мирискусники, и вот они (казаряновская страсть), столпы серебряного века. Нет, Юрик, у двух армян – отца (профессора-литературоведа) и сына (бывшего сыщика, а ныне кинорежиссера) и полнее эти живописцы представлены, и качественнее. Но вот эта Гончарова, пожалуй, младшему армянину не помешала бы. Как и Машков. Как Григорьев. Как и Яковлев.

Но в чем всех обошел Юрик, так это в театральных и кинематографических работах. И двадцатые годы – Попова, Экстер, Лисицкий, Родченко, не говоря уже о Татлине, Егорове, Тышлере, Головине, и тридцатые – Эрдман, Вильямс, Дмитриев, Акимов, и сороковые, и пятидесятые, и шестидесятые…

Кое-какие сведения о том, как добывались эти эскизы, у Казаряна имелись. После юбилейных выставок авторам или их наследникам намекалось, что неплохо было бы подарить вдохновителю и организатору, персонифицированному в страстном любителе искусств Юрии Егоровиче, не все, конечно, но кое-что из выставленных работ. И дарили. Не все, конечно, но дарили.

Наталья молча ходила за Казаряном, стараясь не мешать, и присматривалась к тому, где и перед чем задерживался ушлый знаток. Она и сама малость поднаторела в коллекционировании, но по сравнению с кинорежиссером, конечно, была дилетанткой, не более того. А ей не мешало бы знать реальную ценность картин во всяком исчислении: историческом, эстетическом и, естественно, финансовом. На всякий случай.

– Он все-таки прорвался в святая святых! – раздался шутливо грозный возглас. – Как ты допустила, жена моя?

Юрий Егорович пришел с противоположной стороны. Он еще не переоделся. В полном параде стоял в начале экспозиции (если вести отсчет от его дверей) и победительно смотрел на Казаряна. Жаждущий, как всякий коллекционер, комплиментов.

– Разве истинного любителя кто-нибудь может задержать? соответствующе откликнулся Казарян, без энтузиазма наблюдая, как Юрий Егорович шел к нему с протянутой для рукопожатия рукой. Но что поделаешь, знал, на что шел. Придется руку подать.

Поздоровались, Юрий Егорович хитро заглянул в восточные глаза и бодро спросил:

– Ну и как вам, Роман Суренович? – подразумевая, что «как» – это "вот так"!

Юрий Егорович смотрел добродушно, спросил благожелательно. Будто и не нахлестал его по мордасам вышеупомянутый Роман Суренович лет пять тому назад, не тревожил немолодую его печень боксерским кулаком года за полтора до этой милой интеллигентной встречи, будто не рявкнул на него сегодня по телефону…

– Первостатейно, – честно оценил коллекцию Казарян. Хотел было спросить о способах приобретения театральных и киноработ, перед которыми они стояли, но сдержался, отложил на потом, когда эта дубинка может понадобиться по-настоящему. Повторил, ответно улыбнувшись: – Первостатейно. Завидки берут.

– Ну уж, не прибедняйтесь, Роман Суренович. О вашем собрании легенды ходят.

– Делу время, делу время, потехе – час! – из Пугачевой спела (недаром певицей стала) Наталья. – Рома насмотрелся, Юрий. Пора и поговорить.

– Где, котенок? – встрепенулся секретарь-банкир. – У меня, у тебя?

– У меня, конечно, – величественно решила поющая кинозвезда.

Устроились: Наталья – на диванчике, Роман Суренович и Юрий Егорович по креселкам.

– Будто и не было этих пяти лет! – ностальгически вздохнул Казарян. Ну что уж там, право, вспоминать! Настоящим надо жить, настоящим! Будем жить настоящим, дорогие хозяева?

– У тебя к нам вопросы, а не у нас, – не поддаваясь казаряновской игривости, сказала Наталья. – Вот ты и живи настоящим.

– Но для начала выпьем, – решил банкир и разлил по стаканам все то же виски. Едины вкусы в этом объединенном доме. Поднял свой стакан. – Сегодня, сейчас мы нашли единственную точку соприкосновения, хоть как-то объединяющую нас. За живопись, приносящую всем нам радость!

Он действительно нашел нечто, за что все трое согласно могли выпить без оговорок. Выпив, Казарян, не заботясь о том, какое впечатление он производит на светских хозяев, расстегнул верхнюю пуговицу крахмальной рубашки, оттянул вниз узел галстука, вытянул ноги по ковру и решительно шлепнул ладонями по подлокотникам креслица – приготовился работать.

– Давай, Рома, давай, – ободрила его Наталья.

– Не буду ходить вокруг да около, – определил стиль беседы Казарян. Я хочу задать вам несколько вопросов, на которые, не скрою, вам будет трудно, нежелательно, а иногда и просто невыгодно отвечать.

– Ты не пугай, ты спрашивай, – посоветовала Наталья.

– Но отвечать в любом случае придется, – презрительно не слыша ее, продолжил кинорежиссер, – потому что при ином, неприемлемом для меня варианте, я буду вынужден использовать весьма огорчительные для вас меры воздействия.

– Неужто бить нас будешь?! – притворилась испуганной Наталья.

– Котенок, – предупреждающе, по слогам, протянул Юрий Егорович.

– Пардон, – извинилась Наталья. – В хоккей играют настоящие мужчины.

– Слушаю вас, Роман Суренович, – подвел итог вступлению банкир.

– Вопрос первый… – Казарян сделал паузу для того, чтобы подтянуть ноги, поставить на колени локти, а подбородком упереться в сдвинутые кулаки. – Первый и, по сути дела, основной. Ваш банк, Юрий Егорович, в последнее время финансировал или финансирует новые, так сказать, проекты в поп-бизнесе?

– Финансирую я, а не банк. И только один проект – концертную программу своей жены, – не размышляя, быстро ответил Юрий Егорович.

– Хорошо, если так. Это можно проверить. Спросим по-другому. Следовательно, ни одна из продюсерских контор не пользуется поддержкой вашего банка?

– Вы говорили о прямом финансировании конкретных проектов последнего времени. Отрицательно я ответил только на этот вопрос.

– Значит, я могу считать, что на продолжение вопроса вы ответили положительно?

– А вы точнее сформулировали способ наших взаимоотношений с клиентами подобного рода. Не финансирование, а финансовая поддержка.

– Не вижу разницы, – категорично заявил Казарян.

– Это только на первый взгляд, Роман Суренович.

– А на второй? – поторопил нетерпеливый армянин.

– Финансирование предполагает долгосрочное кредитование, я бы даже сказал, инвестиционное кредитование. Финансовая же поддержка определяется конкретными сроками на конкретные суммы под конкретные проценты. Если вы спросите, проводили ли мы подобные операции, то я отвечу, что да, проводили. И не только в сфере поп-бизнеса.

– Ни хрена не понял, ну да ладно, – признался Казарян. – Вопрос второй: может ли кто-нибудь из крупных пайщиков банка профинансировать проекты, о которых я упоминал?

– Во-первых, вы ни о чем не упоминали, Роман Суренович, а во-вторых, кого вы имеете в виду, говоря об одном из крупных пайщиков?

– Ну, допустим, только допустим, о Галине Васильевне Праховой. Четверть вашего банка, насколько мне известно, ее?

– Почему не может – может. Исключительно из своих личных средств.

– Ее личные средства – акции вашего банка, и для того, чтобы вложить в дело энную сумму, она должна продать часть своих акций на эту сумму. На сколько уменьшилась доля Праховой за последнее время, Юрий Егорович?

– Я не могу, не нарушая банковской этики, ответить на ваш вопрос.

Казарян, обычно не терпящий условностей, лавирования в общении, устал. Он расстегнул вторую пуговицу на рубашке, помотал головой и, поймав Натальин взгляд, подмигнул ей. Та поспешно налила ему стаканчик. Казарян поднял наполненный стакан:

– Спасибо, Ната. – Никого не дожидаясь, выпил и сделал заявление: Кстати, об этике, этикете и даже эстетике. Мне понятно твое стремление повесить мне на уши не лапшу даже, а прямо-таки итальянские спагетти в надежде заморочить мне голову. Стремление объяснимое, но для меня не приемлемое. Вне этики, этикета и эстетики я по-нашему, по-простому, можно так сказать, по-советски говорю тебе, Юрик: кончай вертеться и бляки распускать.

– Я попросил бы вас, Роман Суренович… – многозначительно не договорил банкир.

– Проси, – милостиво согласился Казарян. На это у объяснявшегося штампами Юрия Егоровича достойного ответа не нашлось. Он мямлил:

– В общем, я в некотором смысле и не прошу… Я, скорее, требую…

– Требуй, – пошел и на это Казарян.

– Вы должны вести себя культурно! – в отчаянии вскричал банкир. Здесь дама!

– Дама меня простит. Ты меня простишь, Ната?

– А я и не обиделась и не возмутилась, Рома.

Странные желания обуревали бедную кинозвезду. С одной стороны, ей хотелось, чтобы Казарян не пузырил ее такую гладкую, такую удобную жизнь, а с другой – страстно ей желалось, чтобы тот же Казарян стер с самодовольного личика ее супруга хамскую уверенность хозяина, ощущавшего свое всесилие и безнаказанность.

– Спасибо за доброе слово, родная, – поблагодарил ее Казарян, встал, подошел к Юрию Егоровичу, поднял из кресла за атласные борта смокинга, заглянул в глубоко сидящие карие глазки и сказал легко и просто: – Правду будешь говорить, сукин кот? Делаю тебе первое и последнее серьезное предупреждение.

…Только крикнуть, только свистнуть… Могучие преданные ребята врываются сюда и – дубинкой по голове, руки в наручниках за спину, ногами по ребрам, по почкам, по наглой морде – и уже коленями перебирая по грязной земле, ползет к тебе, моля и плача: прости, прости! А ты его острым ботинком в пах, в живот…

Юрий Егорович на миг прикрыл глаза.

– "Не спи, не спи, художник! Не предавайся сну", – предложил Роман Казарян. Дальше продолжил своими словами: – Я понимаю, хочется видеть сладкий сон про то, как меня в укромном лесочке от души метелят твои дюжие быки. А ты стоишь рядом и радуешься. Нет, Юра, не предавайся сну, не надо. Хоть, как поется, пусть это был только сон, но какой дивный сон, отряхнись от него, отряхнись.

И сам следуя своему совету, Казарян толчком в грудь возвратил банкира в уютное кресло – отряхнулся. Юрий Егорович вздохнул, жалеючи себя и свою мечту. Еще раз прикрыл глаза, но дивный сон не ушел. Поразмышляв, спросил. Не как бывший борец за светлые идеалы и светский человек, а попросту:

– Что у тебя есть Казарян для того, чтобы брать меня за горло?

– Заговорила роща золотая… Правильным путем идете, дорогой товарищ. А на ваш прямой и грубый вопрос отвечу, что уже неделю мой друг Алик Спиридонов усиленно работает над статьей по материалам прошлогоднего страшного дела, из которого ты успешно выкарабкался. Я так полагаю, что ты миллиончик зеленых, не меньше, тогда по лапам раскидал. Ведь и в налоговую инспекцию надо было запустить, и ревизорам ЦБ прилично откинуть. Но Спиридонов не берет, такая вот беда, Юрик. И уже сейчас по результатам его журналистского расследования можно сказать, что тебя прикрыли и отвели в сторону те, кому ты позолотил ручку.

– Вы не сумеете ничего доказать на суде! – вскричал, не помня себя, банкир. – У вас нет, у вас не может быть основополагающей документации.

– Не суетись, Юрик. Кое-что имеется. Может, действительно на обвинительный приговор при суперадвокате и не хватит, но для возбуждения уголовного дела вполне достаточно. А ты понимаешь, что такое президент банка под следствием. Легкая паника среди вкладчиков и клиентов – и твой банк безнадежный должник, что в переводе на общепонятный русский язык обозначает банкрот.

– Не блефуешь? – на всякий случай спросил Юрий Егорович.

– То есть не беру ли я тебя на понт? Успокойся или, наоборот, разволнуйся, – как хочешь, – на понт я тебя не беру, нет смысла. Ты же сам понимаешь, где твоя слабина, и я на нее тебе указал.

– Что надо Смирнову? – задал главный вопрос во всем разобравшийся банкир.

– Точные сведения о том, кто финансирует недавно возникшую новую структуру, которая прибирает к своим рукам индустрию развлечений.

– Формально ее не финансирует никто, – устало ответил банкир. – За исключением договора с Радаевым на подготовку программы и гастрольного турне Натальи, наш банк с развлекательным бизнесом ничто не связывает.

– Да я сейчас тебе, Рома, договор покажу! – неизвестно отчего вдруг обрадовавшись, предложила свои услуги Наталья, легко и стремительно подскочила к секретеру, выдвинула ящик.

– А вот это ты зря, подружка! – рыком осудил ее Казарян и в три прыжка достиг двери.

Закинув руку за спину и задрав блейзер, он вырвал из-под брючного ремня персональную машинку «магнум» и, расставив ноги и раскинув руки, распластался по стене в позе темпераментного грека, собирающегося исполнить знаменитый танец «Сиртаки». А «магнум» был пристроен к дверному косяку на уровне возможного появления головы входящего, который не заставил себя ждать. Он, видимо, очень торопился и поэтому совершил незначительную ошибку: не остановился на пороге, а сделал шаг в комнату. Незначительная ошибочка, но вполне достаточная, чтобы облегчить бывшему сыскарю работу. Казарян сделал первое па в греческом танце и оказался за спиной убедительно накачанного человека в рябеньком пиджаке и с пистолетом в руках. «Кольт» молодого человека смотрел в будуар-кабинет, а Казарянов «магнум» трогал холодным носом чувствительную шею охранника.

– Роняй пугач и руки в гору! – приказал Казарян страшным голосом.

"Кольт" с глухим стуком упал на ковер, а подрагивающие руки вознеслись. Не хотелось, конечно, но все время в напряжении дурачка под прицелом держать… Эстет и знаток живописи умело ударил контрагента рукояткой «магнума» за ушко. Молодой человек сделал проваливающийся шаг и упал лицом на жесткий афганский ковер.

– Сигнал только в дому или еще и на вахту? – спросил Казарян у Юрия Егоровича.

– Этот только домашний. На вахту у меня в кабинете, – послушно разъяснил банкир.

Кинорежиссер глянул на него. Банкир трясся – не врал.

– Вот и ладушки, – удовлетворился четким ответом кинорежиссер, присел на зад поверженного и левой рукой пошарил в карманах пестрого пиджачка. Должны же быть у него наручники, должны… А, вот и они!

Подтянул тряпичные руки к спине, защелкнул наручники, ключики положил в карман блейзера и поднялся. Вернул «магнум» на место под ремень, попутно объяснив:

– Обычно я им пупок грею, но на этот раз, чтобы любимую мою Зою зря не волновать, на спине пристроил.

– Что ты наделала, идиотка! – обращаясь к жене, плачуще заныл Юрий Егорович. – Ведь они убийцы, профессиональные убийцы, им только повод дай!

– Скучно было до невозможности, – игнорируя муженька, сказала, жадно раздувая ноздри правильного носика, Наталья Казаряну. – А тут такое волнующее представление! Бой быков! Но ты в порядке, мой тореадор Ромочка!

– А если бы этот бычок по глупости в меня выпалил? – чисто риторически поинтересовался Казарян, наблюдая за охранником.

– Тоже было бы завлекательно. Но не так эффектно, – нагло заявила Наталья.

– Боже, какая идиотка! – продолжал причитать Юрий Егорович.

Бычок пошевелился, пискливо постонал, перевалился на бок и сел на ковре, стараясь понять, что же произошло. Так и не поняв, попытался, плечом упираясь в пуфик, стоявший рядом, подняться, по-собачьи глядя на Юрия Егоровича.

– Обделался, Родион, обделался, – подтвердил его самооценку банкир вроде бы сочувствующе, но тут же презрительно распорядился: – На место, на место иди! И сиди смирно, не рыпайся.

– А руки? – понурился Родион.

– Руки тебе нужны только для того, чтобы в носу ковыряться. И так посидишь, – вступил в беседу Казарян. – Сиди и жди. Может, со временем я тебя и расстегну.

Родион вопросительно глянул на банкира. Тот кивнул. Пришлось уходить. Казарян подобрал с ковра осиротевший «кольт», спрятал его в боковой карман, вернулся в свое кресло и предложил:

– Вернемся к нашим баранам. На чем мы остановились, Юрик?

Юрик, занятый ненавистью к жене, не врубался. Признался виновато:

– Не помню, Роман Суренович.

– Ай. Ай. Ай. – раздельно произнес Казарян. – Воспроизвожу твои слова: "Формально наш банк с развлекательным бизнесом ничто не связывает". И что же далее? Неформально?

– Насколько мне известно… – академично начал банкир, но вздорный кинорежиссер, передразнивая, перебил:

– "Насколько мне известно!" Ты же самый главный пуп в банке, и поэтому подобная формулировка меня не устраивает. Я бы хотел услышать вроде: "По моему указанию…"

– С моего согласия, – выбрал компромиссный вариант Юрий Егорович, финансирование новых проектов шоу-бизнеса проводилось опосредованно, через третью юридическую сторону. Чаще всего через спортивные организации и фонды.

– И что же тебя подвигло на согласие?

– Предельно выгодные для нас условия, – сознался в корыстной слабости банкир.

– По-моему, ты врешь, – грустно сказал Казарян. – Так я и поверю, зная тебя, что ты, ошалев от алчности и не помня себя, погнался за длинным рублем. Ты и живой, и не в тюрьме только оттого, что предельно осторожен. А операция с малозаконной третьей стороной весьма смахивает на криминальную махинацию. Зачем это тебе, когда, как я знаю, положение банка вполне устойчиво? Незачем тебе все это. Похоже, на тебя всерьез наехали, Юрик. Кто и с чем?

– Переговоры со мной велись через Радаева. Я могу надеяться на то, что все, о чем я вам скажу, останется между нами или хотя бы не выйдет на уровень гласности?

– Надейся, – посоветовал Казарян.

– Надежды маловато. Хотелось бы уверенности…

– Да что ты жмешься, будто ссать хочешь? – не вытерпела, возмутилась Наталья. – Начал закладывать, так закладывай до конца!

– Если не принимать во внимание некоторую грубость изложения, совет вашей жены своевременен и абсолютно правилен.

– Итак, о Радаеве… – эпически начал Юрий Егорович.

– Да ладно о Радаеве! – И Казарян уже разозлился. – Чем они тебя придавили?

– Подробнейшей и отчасти документированной информацией о нашей не совсем законной прошлогодней операции, связанной с событиями, происшедшими в криминальном мире.

– Это когда вы вместо того, чтобы отмыть, три четверти уголовного общака под шумок междусобойной войны тихо прикарманили?

– Можно и так выразиться.

…Двое в камуфляже наблюдали, как Казарян вышел из лифта и направился к выходу. Когда он проходил мимо них, они встали и попрощались дуэтом:

– До свидания, Роман Суренович.

– Ах да, – спохватился задумавшийся кинорежиссер, вернулся и просунул в полукруглую дырку в стеклянной стене ключи от наручников и увесистый «кольт». – Там Родион томится. Расстегните его и отдайте ему пистолет.

Ничего не поняли камуфлированные, но дверь открыли. Казарян вышел на волю и сладко потянулся. В общем, можно быть довольным собой.

17

Почему понедельник – день тяжелый? А потому что рабочий. Первый рабочий день недели. Смирнов зевнул во всю пасть, лязгнул искусственными челюстями и, открыв калитку, выкатил свой велосипед в проулок. Время лечебной физкультуры для инфарктника – десять верст на двух колесах по местным тропинкам. Но крутить педали не очень-то и хотелось, а хотелось выкурить вторую – вне плана – утреннюю папиросу.

Он увел велосипед из зоны, которая могла просматриваться бдительной Лидией, и, пройдя немного, безбоязненно и оттого в полную оттяжку закурил, привалив двухколесное чудо техники к забору Дарьи.

– Здравствуйте, Александр Иванович! – сладко пропел женский голос из-за забора. Но соло исполнила не певица, сидевшая на лавке у крыльца, а Берта Григорьевна, притулившаяся к хозяйке.

– Чего это вы здесь спозаранку? – от изумления забыв поздороваться, растерялся Смирнов. – Ты же, Дарья, в это время дрыхнешь без задних ног!

– А нас из дома выгнали! – похвасталась Берта Григорьевна.

– Это как же понимать?

– Да идите же сюда! – испугавшись чего-то, вдруг свистяще зашипела Дарья. – Нам громко разговаривать нельзя.

Берта нажала на кнопку, и Смирнов, миновав калитку, покорно покатил велосипед к скамейке. Подойдя на расстояние шепота, шепотом же и повторил:

– Это как же понимать?

– Мастер у нас в доме, – уважительно сообщила Дарья. – Мою технику записывающую и воспроизводящую– проверяет, что-то там у меня в последнее время барахлит. Конечно, я понимаю, не ко времени все это, но что делать? Заранее с ним договорилась, а у него на два месяца вперед все расписано. Еще, что ли, два месяца ждать?

– Такой важный? – удивился Смирнов.

– Такой умелый. И единственный. Нарасхват.

Глазастый Смирнов вмиг соединил спецфургончик за забором с шурующим на даче мастером. Указал кивком на фургончик:

– Его?

– Его, его! – заверила Дарья. – Суперлаборатория на колесах.

– Все я про вас понял. Ничего интересного. А на велосипеде кататься все равно не хочется, – признался Смирнов.

– Надо, Федя, надо! – назидательно подбодрила его Берта Григорьевна.

– А я что говорю? – мрачно согласился Смирнов и щелчком направил окурок в урну. Не попал, прошел к урне, подобрал окурок и бросил в дырку для мусора. Вернувшись, шепотом извинился: – Пардон, – и вдруг, осененный, взвился: – Бабы, ну что вам здесь кучами сидеть? Пошли гулять! Подснежники распустились вовсю!

– Мне велено никуда не отлучаться, – сказала Дарья обреченно.

В подтверждение ее слов на крыльцо вышел рыжий мастер, увидел Смирнова, мельком поздоровался:

– Здрасте, – и обратился к хозяйке: – Как я и предполагал, Дарья Васильевна, все дело в записи. Запись у вас не на автоматике, а в ручном режиме, а вы пользовались пультом весьма и весьма небрежно. Разболтались приводы, ослабли контакты. Я кое-что сделал, поправил что мог, несколько изменил схему управления. Пойдемте, я вам покажу что и как, чтобы вы в дальнейшем, извините, не портачили.

– Пойдемте. – Даша покорно встала.

– Ты надолго, хозяйка? – спросил Смирнов.

– Надолго, – за нее ответил мастер, и они направились в дом.

– Увели, – констатировал сей прискорбный факт Смирнов. Но лишить природного оптимизма было трудно. – А, может, все и к лучшему, роскошная моя Берта? Мы с тобой– в обратном переводе на русский – в четыре глаза, так сказать. На природу, а? В чащу, а? В интим, а?

– Да уж и не знаю, Александр Иванович, – вяло посомневалась Берта.

Но Смирнова было уже не остановить. Подхватив пышную даму за локоток, он поднял ее со скамейки и, ненароком трогая за разные места, укутал, как младенца, в вечную ее павловопосадскую шаль.

– Вот ты и готова, радость моя. Потопали.

Берта Григорьевна движением плеч освободилась от запеленутости, двумя руками проверила прическу, улыбнулась, показав прекрасные зубы и, яростно кокетничая, согласилась:

– Потопали.

Катя левой рукой велосипед, отставной полковник ностальгически мечтал на ходу:

– В былые-то времена усадил бы я тебя, Берта, на раму и покатили бы мы с тобой щека к щеке. Ехал бы я и распалялся. А распалившись, свернул в густые кусты и…

– И что же вам мешает сделать это сейчас? – с соответствующим придыханием откликнулась Берта.

– Отсутствие на велосипеде рамы, недоступное счастье мое, – лукаво объяснил Смирнов. – Нету на нынешних рамы! Одни зигзаги!

Берта глянула на велосипед, с сожалением убедилась в его правоте: не было рамы, и все тут. Выбрались в лесок, исхоженный такой лесок, обжитый. По пути и бревнышко лежало подходящее – сухое, чистое, вытертое задами неприхотливых дачников.

– Присядем? – предложил Смирнов.

– Мы же гулять собрались, – удивилась Берта и уселась на бревно.

В общем-то ей гулять и не хотелось. А умный Смирнов нашел и теоретическое обоснование их столь быстрому привалу.

– Гулять, дорогая Берта, это не значит только усталыми и нежными ножками по неровной и сырой земле топать. Гулять – это ощущать безмерный мир, любоваться непредсказуемой природой, чувствовать себя частицей вселенной. – И покончив с поэтичностью, деловито пообещал: – Ты сиди, а я тебе цветочек найду.

Меж серых останков прошлогодних, мягких, нерешительно зеленых, народившихся трав рос маленький голубовато-розовый цветок. Смирнов осторожно сорвал его.

– Прелесть, прелесть! – восхитилась Берта. Цветок лежал у нее на ладони. Смирнов присел рядом с ней на бревно:

– Красоту любишь?

– Кто ж ее не любит?

Смирнов из нагрудного кармана, не вынимая пачки, вытянул беломорину, размял каменный отечественный табак (крошки в виде сучков просыпались ему на брюки) и, не закурив, заговорил:

– Жил в начале века один такой весьма забавный господин – Борис Савинков-Ропшин. Так вот он однажды изволил выразиться, что, мол, морали нет, есть только красота. И соврал, потому что в этом звонком афоризме ничего, кроме пижонства и позы, нет. Красота – это первозданность, чистота, невинность, и поэтому она нравственна изначально. Безнравственный человек не может любить красоту. Она ему враждебна, и он чувствует это.

– К чему вы мне об этом говорите? – спросила Берта.

– Ты не можешь любить красоту, – с огорчением заключил он.

– Это почему же? – злобно забазарила Берта Григорьевна.

– Потому что ты – сука, Берта. Продажная сука, – грустно констатировал Смирнов и, прикурив от зажигалки, втянул в себя ядовитый дым.

– Да как вы смеете?! – грудным голосом воскликнула Берта и возмущенно поднялась с бревна.

– Сидеть! – гавкнул, как цепной пес, Смирнов так страшно и недобро, что ноги ее подкосились и она, уж не чуя как, вновь оказалась сидящей на бревне. – Теперь насчет того, сметь мне или не сметь. Только что мой друг Вадим Устрялов, досконально обыскав дачу, сообщил, что обнаружил звукозаписывающее устройство, которое постоянно фиксировало все разговоры, ведущиеся в музыкальном салоне, столовой и на кухне. То есть в тех местах, где постоянно общаются гости и хозяева.

– Но какое я имею к этому отношение? – слегка успокоилась Берта.

– Прямое. Самое прямое. Тот же искусный и глазастый Вадик выяснил, что звукозаписывающее устройство включается вручную и что пульт управления этого устройства находится в твоей комнате.

– Это подлость! Подлость! Кто вам дал право влезать в чужую частную жизнь?!

– Анекдот расскажу, – пообещал Смирнов. И рассказал: – Поезд идет бесконечным тоннелем. Естественно, все купе закрыты, а сортиры тем более. И вдруг у одного пассажира страшно прихватывает живот. Или разорвет его или… В общем, умолил он соседа по купе, расстелил газетку и присел. Натурально, звуки, запах… Сосед, чтобы как-то скрасить свое существование, закурил. Тот, что тужился над газетой, поднял голову, посмотрел осуждающе и напомнил: "А вагон-то для некурящих!" Не надейся, Берта, вагон для курящих.

– Какая мерзость! – содрогнулась Берта Григорьевна.

– Мерзость, – согласился Смирнов. – Я тебя в лесок увел, чтобы этой мерзостью не запачкать приличных людей. Усмирить тебя, к ногтю прижать, дать понять, что тебе от меня никуда не деться, и уж только потом – к людям. Говори.

– Что говорить? Что ты – старый негодяй и провокатор, бессердечный и жестокий мерзавец, готовый без раздумья растоптать чужую жизнь? Ты погубил меня, погубил!

– Видал дур на своем веку, но такой… – изумился Смирнов. – Ты и вправду ничего не понимаешь или меня за идиота держишь?

– Что я должна понимать, что?

– Хотя бы одно: ты сдала Мишаню. Душегубы, узнав из разговора Георгия и Даши, который ты записала, что он в раздрызганном своем состоянии представляет потенциальную для них опасность, без раздумий убили его. Ты активная соучастница убийства, Берта.

Она завыла в полный голос. Он вспомнил про затухшую папиросу и, прикурив, на две затяжки присосался к коричнево-грязному чинарику. Он курил, а она выла. Без слез, заунывно, как собака по покойнику, в одном регистре. Наконец, икотно дергаясь, зарыдала. Подождав, когда она дойдет до настоящей истерики, он встал и спокойно дважды съездил ладонью по ее лицу.

– За что? – хрипло спросила она, горько и уже тихо заплакала. Он протянул ей большой мужской носовой платок и приказал:

– Вытрись!

Она послушно высморкалась и возвратила платок. Он изучающе, как Левенгук через микроскоп инфузорию, рассматривал ее. Удовлетворился осмотром и протянул ей руку:

– Пошли.

Она отшатнулась было в боязни новой пощечины, но, поняв, что больше бить не будут, встала, зябко закуталась в шаль и согласилась мертвым голосом:

– Пошли.

Мимо и слова не проронивших Вадима и Дарьи Смирнов провел Берту в ее комнату. Усадил на кровать, посоветовал:

– Можешь полежать, отдохнуть недолго. Отдохнешь, а уж потом я с тобой поговорю всерьез.

Она без звука мягко завалилась на бок. Он вырвал из-под нее шаль и этой шалью накрыл ее как следует.

А потом была лекция, которую прочитал эрудированный специалист Вадим Устрялов:

– В салоне три микрофона. Один у рояля, прикреплен к отопительной батарее, второй под журнальным столиком и третий в абажуре торшера. На кухне – два. Под столом, естественно, и в посудном шкафу. И еще три в столовой. Опять же под столом, у парных кресел и в подоконнике. Вот и все.

– А в других комнатах? – на всякий случай спросил Смирнов.

– Исключено, – слегка обиженно ответил Вадим. – Я проверял досконально.

– Ну а теперь, как действует: что берет, что не берет.

– Берет любой звук в этих трех помещениях вплоть до шепота.

– Шепот, робкое дыхание… – бормотал Смирнов.

– И робкое дыхание тоже, – заверил Вадим. – Аппаратура первоклассная, на Западе часто используется при промышленном шпионаже. Но ничего особенного, не ноу-хау. Так что меня ничем не удивили.