Текст книги "Парад теней"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Вернулись на кухню, уютнее всего было здесь. Смирнов согласно кивнул Дарье, взял бутылку «Абсолюта», вылил остатки в стакан и сказал в размышлении:

– Выпить, что ли? Чего добру пропадать?

– Выпейте, выпейте! – радостно согласилась Дарья. Дед поднял стакан, но вошел Сырцов.

– Лидии Сергеевне скажу, – пригрозил он.

Дед посмотрел на него презрительно и бесстрашно выпил.

– Как он там? – спросила Дарья.

– Спит как убитый, – неосторожно оговорился Сырцов.

– Как убитый, – повторила за ним Дарья и встала из-за стола. – Как убитый.

Она прижала оба кулачка к губам и заплакала. Дед вскочил, тронул ее за плечо, попросил осторожно:

– Не надо, девочка.

Она обняла его за шею, щекой прижалась к его груди и затихла.

– Я неточно выразился… – попытался исправить положение Сырцов.

– Э, да что там! – Дарья поцеловала Деда в щеку и освободила его от своих дочерних объятий. – А вы выпить хотите, Георгий? В сумках этого добра – море разливанное.

– Хочу, но не могу. Мне в Москву за баранкой возвращаться… Где Берта? – вдруг спохватился Сырцов.

– Она на меня почему-то в обиде и теперь у себя в комнате при гостях прислугу изображает, – огорченно пояснила Даша.

– Ах ты моя пупочка! – неизвестно чему обрадовался Дед и оглушающе заорал сочным, отнюдь не старческим басом с угрожающими шаляпинскими интонациями: – Берта Карловна, родное мое!

Берта тотчас объявилась.

– Берта Григорьевна, – поправила она. – Чего изволите, Александр Иванович?

– Изволю тобой любоваться, – объявил Дед, взял со стола какую-то бумажку, сложил ее и спрятал в карман брюк. – Садись, Григорьевна!

– Разрешите? – будто бы у всех, но главным образом у Дарьи спросила Берта. Всем стало неловко, но находчивый Смирнов без слов ухватил Берту за упругую талию и силой усадил рядом с собой. Усадил, а руку не отпустил.

– Александр Иванович, – почти шепотом укорила Берта, – в такие дни…

– Месячные у тебя, что ли? – заинтересовался Дед.

Смотревший в окно Сырцов невинно сообщил:

– Лидия Сергеевна идет.

– Что вы такое говорите?! – с опозданием возмутилась Берта. – И уберите руку, пожалуйста.

– Говорю, что думаю, – беспечно отозвался Смирнов. – А руку надо убрать, ты права, Лида идет. Но запомни, мать: на время!

Дарья побежала встречать гостью и вернулась с Лидией Сергеевной, которая, внимательно посмотрев на мужа, спросила, мало сомневаясь в ответе:

– Ты что – выпил?

– "По сто! Выпьем, ей-богу, и счет!" – пропел начало "Шотландской песни" в своей текстовой интерпретации отставной полковник.

– Не беспокойся, счет я тебе предъявлю, – заверила Лидия Сергеевна и обратилась к Дарье: – Он не утомил вас, Даша? Он, когда в кураже, да еще если малость выпьет, страшно надоедливый.

– Он – замечательный, – мягко не согласилась Дарья и добавила, впервые за весь разговор робко улыбнувшись: – Безобразник.

– Я, пожалуй, пойду, – сообщил Сырцов и посмотрел на Дарью.

Она подошла к нему, взяла его руки в свои и беспомощно попросила:

– Может, останетесь, Георгий?

– С радостью, – он незаметно для остальных ласково сжал ее ладони, но не могу. Через полтора часа у меня встреча с полковником Маховым.

– Тогда идите, – грустно сдалась она. Он поочередно без слов поцеловал ей обе руки и шагнул к двери. Там остановился, развернулся и отвесил элегантный поклон.

– Во дает! – вскричал Смирнов. – Лидка, гордись! Твоя школа!

* * *

Здесь тоже утешали. И утешались. Вне расписания они посетили свою тайную квартиру. Утешались яростно и безоглядно. Теперь отдыхали.

– Галя, – позвал Кирилл. Они не смотрели друг на друга, лежа на спинах, они смотрели в потолок.

– Не надо, Кира. Прошу тебя, не надо, – тихо взмолилась Галина.

– Что – не надо? – плохо скрывая раздражение, спросил он.

– Душу рвать. И себе, и мне.

– Не буду. Но прошу тебя, ответь мне на простой вопрос: что мне делать?

– Ничего, – убежденно сказала Галина Васильевна.

– Ничего? Я ничего не буду делать, а тот, кто вложил в Данины руки пистолет, будет делать все, что захочет?

– Дани нет, Кира. И его не возвратить.

– Он мертв, а мерзавцы будут жить!

– Кобрин тоже мертв, Кира. А он – главный виновник гибели Даниила. Возмездие свершилось. И остановимся на этом. Ненависть сожрет нашу любовь, вот чего я боюсь пуще смерти. В этом мире нас только двое. Я и ты. Ты и я. И никого, и ничего нам не надо.

– Ты и я. Я и ты, – повторил он. – А еще твой муж. А еще моя жена. А еще неизлечимая боль и ни на минуту не отпускающее чувство вины перед мертвым Даней.

– Боль пройдет, и чувство вины притупится. И вообще никакой твоей вины нет.

– Я преступно мало уделял внимания Дане. В этом моя вина.

– Ты – добрый. – Она повернулась на бок и поцеловала его в щеку. Ты – умный. – И поцеловала в нос. – Ты– слабый. – Поцеловала в лоб. – Ты мнительный и закомплексованный. – Она поцеловала его в губы и села на краю кровати. – Выпить хочешь?

– Я напиться хочу.

– Ну, напиться я тебе не дам, – заверила Галина и, накинув махровый халатик, отправилась на кухню. Кирилл слез с кровати и стал одеваться.

– Это что такое? – войдя, гневно удивилась Галина. – Куда это ты собрался?

– Никуда. Просто одеться хотел.

"В трусах и майке хорош будешь", – решила она и поставила принесенный ею поднос на столик у кровати. Галина Васильевна все любила и умела делать красиво: на подносе стояли два запотевших стакана с прозрачным, густоватым напитком, в котором плавали круглые льдинки и две чудесные вишенки. А к краям стаканов соблазнительно были прицеплены кружочки лимона.

Они рядком присели на кровать, и Галина произнесла тост:

– За то, что все прошло…

– Что уже прошло? – перебивая, в недоумении спросил он.

– Все скверное и ужасное в нашей жизни – прошло, – твердо решила она.

– А муж? А жена? – усмехнулся Кирилл.

– Что нам они? – спокойно возразила она и отхлебнула из стакана.

– Почему ты не уйдешь от него?

– А ты от нее?

– Я не могу от нее уйти, потому что она погибнет без меня. Она ничего в этой жизни не умеет, кроме как книжки читать. И она очень больна. А ты все-таки почему?

– Дети, – коротко ответила она.

– Не надо про детей. Ты их и видишь раз в полгода. Их мать – твоя мать, и они уже почувствовали это. Я видел, как они встречали тебя. Как красивую и добрую дальнюю родственницу.

– Им там, в Австрии, хорошо. Во всяком случае, лучше, чем в моем доме. Но я их заберу к себе, обязательно заберу! – убеждала себя Галина.

– Когда разведешься, я полагаю. Но почему ты не разводишься?

– Ты меня не любишь, вот что, – сказала Галина и поставила стакан на поднос.

– Я тебя люблю, – подчеркивая каждое слово, ответил Кирилл.

– Тогда почему ты позволяешь чужому миру влезать в наши отношения? У нас свой единственный мир: ты и я.

– Позволяй миру или не позволяй, он все равно влезет. А у нас с тобой не мир, Галя, а искусственный мирок, созданный как гомункулюс алхимиками.

– Любовь – не алхимия, Кира. Моя любовь к тебе проста, реальна и всеобъемлюща, – страстно заговорила она. – И эгоистична, страшно эгоистична, куда уж денешься. Я хочу, чтобы ты был мой, мой. И пусть тебе это покажется кощунством, Данина смерть, принесшая страшное горе тебе и, смею сказать, мне, в конце концов принесла тебе и мне горький покой и гармонию катарсиса. Тебя перестало рвать на куски твое чувство долга, Кира.

– Это ужасно, что ты говоришь! – Он автоматически выпил стакан до дна, поставил его на поднос и повторил: – Это ужасно!

– Я откровенна с тобой до конца, до дна. И это неопровержимое доказательство моей любви к тебе. Ты боишься остаться без интеллигентных подпорок в виде афишируемой порядочности, подчеркнутой скромности, фальшивой незаинтересованности в успехе, в тонкости чувств, чурающихся пота и крови. Чувства не тонки, не грубы, чувства, если они настоящие чувства, всеохватывающи, и только. В этом «только» весь смысл, Кира. Оно соединяет нас и отъединяет ото всех.

Он посмотрел на нее жалкими глазами:

– Что мне делать, Галя?

– Любить меня, дурачок, – сказала она и прижала его голову к своей груди. Халат мешал, и она, на мгновение оторвавшись от него, сбросила его. На мгновение, только на мгновение. Она мягко уложила его на бок и, словно успокаивая как младенца – соском в рот, дала ему большую грудь. Правой рукой она придерживала его голову, а левой делала то, от чего Кирилл тихонько постанывал.

16

Он был известен на Москве. В юности, в середине восьмидесятых, сын министра, плейбой, наглый и добродушный хозяин жизни, он и женился, как ему было положено тогда, на женщине своего круга. Династический брак с Галиной Праховой одобрили оба отца – банкир и министр. И он продолжал быть хозяином жизни, ибо тогда министр еще был главнее банкира. Но все проходяще. Министру пришлось убежать на скромную пенсию, и плейбою пришлось есть из жениных рук.

Конечно, у него было и гуманитарное образование, полученное без особого напряга, были старые связи, благодаря которым он занимал должности, позволявшие не надрываться на работе и получать вполне достойный минимум. Но папа и та светлая жизнь не приучали его к минимуму. И не приучили.

Сейчас он был пресс-атташе крупной спортивной организации и, понятное дело, как журналист проходил по богемному ведомству. Он любил клубиться среди коллег, артистов, режиссеров и дамочек при искусстве. И проводил время там, где собирались те, которым он тайно завидовал. Хотя он завидовал всем.

Его не прельщали нуворишские вертепы, в которых ночами резвилась артистическая молодежь, не помнившая его десятилетней давности праздничного существования. Он посещал профессиональные клубы, где знаменитости по старой памяти узнавали его.

Кузьминский нашел его с третьего (после Домжура и Дома актера) захода в нижнем буфете Дома кино. Пресс-атташе поил водочкой средних лет киноактера, который, напиваясь на халяву, должен был слушать.

Кузьминский подошел к стойке, взял для начала сто и блюдечко с оливками, развернулся к залу и сделал вид, что только что заметил пировавших:

– Антон! Эдик!

Пресс-атташе Антон поднял глаза, а реактивный артист Эдик – руку. Приветственно.

– А-а-а, Витя, – вяло обрадовался уже сильно теплый Антон. В трезвом виде он остерегался Кузьминского. Этот в любой момент мог умыть и за пошлые жалобы, и за глубокомысленно-идиотские сентенции, к которым имел слабость разочарованный в людях и гнетущей действительности Антон. Но сейчас он был доволен, что его узнал известный кинодраматург и прозаик. – Иди к нам.

Кузьминский поставил тарелочку и стакан на стол, хлопнул по плечу Антона, шлепнулся ладошками с Эдиком и уселся.

– Как жизнь? – страдальчески спросил Антон, имея в виду, так сказать, всеобъемлющий план. Воспользовавшись философской отстраненностью собутыльника, Эдик быстренько налил себе из бутылки заключительную сотку, выпил, и собрался откланяться.

– Мне пора, Тоша. Спасибо тебе. А Витя меня заменит. Заменишь, Витя? Пресс-атташе согласно кивнул.

– Как жизнь? – повторил он, на этот раз требовательно.

– Чья? Твоя, моя, современного общества? – уточнил Кузьминский, выпил и, раскусив, пососал оливку.

– Современного общества, – выбрал объект Антон. – А значит, твоя, моя.

– Хрен-то! Моя – это только моя приватная жизнь, Антон. Оно, конечно, человек, как утверждают марксисты, животное общественное, но марксисты, утверждая это, об одном не подумали: я – не животное. Давай поговорим о чем-нибудь другом, Антон. О качестве здешней водки, к примеру.

Услышав милое слово «водка», Антон потянулся за бутылкой и, увидев, что она пуста, удивился:

– Ай да Эдик! И когда успел ее прикончить?

– Успел, как видишь. Что, кстати, является косвенным подтверждением хорошего качества здешней водки. И второй вопрос снят с повестки дня.

– Нет, – не согласился Антон и встал, – не снят. Окончательный вердикт по качеству водки будет вынесен по проведении повторной, контрольной дегустации.

Шутил и одновременно проверял себя на устойчивость. Удовлетворился проверкой и направился к стойке. Поулыбался там с буфетчицей, вернулся с полной бутылкой, поставил на стол и отбыл за закуской. Принес колбаски и сыру. Утомился от походов к стойке и, уронив руки вниз, растекся по стулу, отдыхая. Встал и Кузьминский, чтобы сходить за очередной своей соткой. Проследив за ним и дождавшись его возвращения, Антон спросил с пьяноватой обидой:

– Моей, значит, брезгуешь?

– Что значит твоя или моя? Она одинаковая, Антон.

– Моя, – упрямо повторил тот. – Моя, потому что я ее купил.

– А я привык пить на свои.

– А я привык угощать на свои.

– По-моему, ты ошибаешься. Не на свои, а на праховские.

Антон часто поморгал глазами, соображая, что ему сказали. И понял: его оскорбили. Вскочил и взревел так, чтобы всем страшно было:

– Что ты сказал?!

– Что ты услышал, голубок.

– Что ты сказал?! – повторил Антон и стал медленно двигаться на Кузьминского.

– Может, я не прав, – примирительно пошел на попятную Кузьминский. Может, сегодня ты пьешь и угощаешь на свои. Может, у тебя сегодня зарплата.

– Ха! Зарплата! Это ты от зарплаты до зарплаты, – сказал Антон, усаживаясь на стул.

– От гонорара до гонорара, – поправил Кузьминский.

– Один хрен, – не принял поправки Антон. – А я в деле, понимаешь, в деле! И праховские миллионы мне до феньки.

– Тогда ты молодец, – похвалил его Кузьминский.

– Давай выпьем, – вспомнил, наконец, о приятном Антон.

Выпили. Кузьминский половинил. Антона после дозы потянуло к лирико-психологическим размышлениям. Покровительственно глядя на литератора, он рассуждал:

– Что есть материальная зависимость? Лишение свободы, тюремное заключение без видимых стен и решеток, рабство, рабство! А теперь я свободен, потому что независим. Теперь я – хозяин малой своей жизни, а не моя сучка Галька.

– Она что – разорилась?

– Она стала еще богаче, Витя. Я, я сделал так, что она стала богаче. Но нынче она, самая богатая дамочка в Москве, в моих руках.

– За твои успехи, Антон, – серьезно сказал Кузьминский и поднял стакан.

– За мои успехи ты должен пить мою водку, – вдруг вспомнил обиду Антон.

– Выпьем и твою, – пошел на компромисс Виктор.

Антон налил себе еще и, выпив, спросил в недоумении, расширенными глазами растерянно глядя на Кузьминского:

– А о чем я говорил?

– О любви, мой друг, о любви, – подсказал Кузьминский.

– О любви! – передразнил его Антон и взъярился ни с того ни с сего: Я ей дам любовь, этой суке!

– Дай, – согласился Кузьминский.

Антон ошарашенно замер и спросил с подозрением:

– Что тебе дать?

– Не мне. Ей. Любовь.

– Любовь – это сон упоительный! – пробормотал Антон и грозно добавил: – Я ей дам сон!

– Дай, – опять согласился Кузьминский. – Дай ей и сон.

– Подначиваешь, да? – разозлился Антон.

– Разве можно подначивать, все время с тобой соглашаясь?

– Значит, не веришь?

– "Веришь – не веришь" – это игра такая. И я в нее не люблю играть.

Антон из своей бутылки разлил по двум стаканам. Виктор не сопротивлялся. Молча выпили. Антону очень захотелось доказать писателю, что он, Антон, не говно, а говно – именно он, писатель. И все другие прочие. Необходимо возвратиться к разговору об этой суке. Нет, не писатель главное говно. Он просто говно. Главное говно – эта сука.

– О чем мы говорили? – еще раз спросил Антон.

– О любви.

– Что ж, поговорим о любви! – обрадовался пресс-атташе.

– А лучше "поговорим о странностях любви", – предложил Кузьминский.

– Именно о странностях! – Антон возликовал, услышав столь нужное ему определение. – Обязательно о странностях. – Передразнил Лермонтова: – "Вы странный человек". А я – не странный! Она приходит от него в высоких чувствах, истомленная нежными пистонами, а я ее раком! И по жопе, по жопе! Все терпит, высокомерная курва! И старается, работает, подмахивает. Они по вторникам и пятницам трахаются, и я ее по вторникам и пятницам! Терпит, все терпит!

– Лопнет когда-нибудь ее терпение. Кстати, кто она?

– Как кто? – обиделся на непонятливость Кузьминского рассказчик. Галька. Моя благоверная. Стерва. Сука. Тварь.

– И с такой живешь? Ну если раньше из-за бабок, то сейчас почему?

– Нравится потому что! – гримасничая, сообщил Антон.

– Садист, что ли?

– Нет, не садист, – серьезно возразил Антон. – Мне по острию ходить нравится. Я ее замазал так, что могу сдать в любой момент. Но и она, если захочет, может заложить меня с потрохами.

– Ты ее – за глотку, а она тебя – за яйца?

– Именно, Витя! – обрадовался сообразительности Кузьминского Антон. Но у нее только страх, а у меня еще и удовольствие от остроты ощущений.

– Тогда ты не садист. Ты – мазохист.

– Фуюшки! – в очередной раз возликовал Антон. – Я – сверху!

– Как и положено в этом деле мужику.

– Ты не понял, Витя! Мне есть что топтать. Ее изысканную любовь, ее надежды на тихое семейное счастье, ее мечты о будущем. А ей топтать нечего!

– Это уж точно, – охотно согласился Кузьминский.

– Не понял, – насторожился Антон.

– Чего уж тут понимать. Ты – сверху.

– Я – сверху, – удовлетворившись объяснением, повторил Антон. – Я теперь во всем сверху, понимаешь, во всем! – Загорелся вдруг в желании облагодетельствовать: – Хочешь, я твое собрание сочинений издам? Без всякой для себя выгоды, просто так. Сколько ты там томов написал? В Финляндии отпечатаем. На роскошной бумаге, в бумвиниле с золотым тиснением, целофанированная суперобложка. У меня там связи, я там наш рекламный журнал печатаю. О деньгах не думай, денег – навалом. И гонорар по пятьсот за лист. Аванс хоть сейчас можешь получить. – Полез в карман пиджака и вытащил толстую пачку стодолларовых, тысяч на двадцать. – Сколько тебе?

– Давай об этом в другой раз поговорим. О таких вещах в забегаловке не договариваются.

– А я договариваюсь.

– А я – нет.

Помолчали. Но вскоре Антон вдохновился новой идеей:

– Сейчас допьем и в гости поедем. К Олегу. У него сегодня прием. Да ты его знаешь! Олег Радаев, певец такой знаменитый.

– Бывший, – напомнил Кузьминский. – И что мне там делать? Вместе с хозяином, дуэтом так сказать, петь про то, что коммунизм зовет?

– Ты – скотина, Кузьминский. У тебя ничего святого за душой.

– Чего нет, того нет, – весело согласился литератор.

– Ты – подлец, – дополнил характеристику собеседника пресс-атташе.

– Рыло начищу, – предупредил Кузьминский.

– Руки коротки, – вскинулся Антон.

– Я и короткими, – пообещал литератор, и по его глазам пресс-атташе понял, что этот действительно сможет и короткими.

– Ну, бей, бей!

– В следующий раз, – пообещал Кузьминский и встал. Сейчас надо уйти так, чтобы Антон, задыхаясь в ненависти, помнил только обиду и забыл о разговоре. А для этого: – Но аванс ты получишь сейчас.

Он наотмашь тыльной стороной ладони врезал по одутловатой щеке. Антона кинуло на спинку стула. Он вскочил в ярости, но, увидев пустые глаза Виктора, понял: этот убьет– и сел.

– В следующий раз так в следующий раз. – И взревел: – Но бойся меня, скот!

О том, что ему надо бояться, Кузьминский услышал уже у выхода. По двум мраморным пролетам он поднялся в вестибюль-раздевалку, где уже в полной боевой готовности пожилые гардеробщицы ждали вечернего наплыва. Кузьминский завернул в коридорчик и постучал в скромную дверь.

– Войдите! – мелодично отозвались за дверью.

Моложавая подобранная дама была единственной в комнате с тремя столами. Но и она собиралась на выход, уже в плаще подкрашивала губы.

– Уходишь? – не здороваясь, удивился Кузьминский и, подойдя к даме, поцеловал ее в макушку. Она обернулась к нему и мазнула губами по его щеке. Успокоила:

– Не бойся, не испачкала.

– Сегодня, значит, не клубишься?

– Сегодня приглашенные. Так что дома наверняка интереснее.

Он обнял ее сзади за талию, положил подбородок на ее плечо, покачал легко из стороны в сторону, тихонько спросил почти в ухо:

– Как живешь без меня, Ляля?

– Все быльем поросло, – тяжело дыша, сказала Ляля и взмолилась: Отпусти меня, Витька!

– Я к ней со всей душой, удовольствие хотел дамочке доставить, а она в крик…

– Ты – мерзавец, Витька. Зачем пришел?

– Позвонить, – честно признался Кузьминский.

– Нет, ты действительно мерзавец! – почти восхитилась обаятельной наглостью бывшего любовника Ляля. – Как можно такое говорить?!

– И так нельзя, и эдак нельзя! – протянул Кузьминский. – И чего уж хочет эта дамочка – прямо не знаю!

– Дамочка хочет, чтобы ты не попадался ей на глаза! Специально замуж вышла, чтобы от него отвязаться, а он тут как тут!

– Так я позвоню?

– Звони, горе ты мое, – разрешила Ляля и вернулась к прерванному занятию – красить губы.

Кузьминский набрал номер и, услышав казаряновский голос, начал с места в карьер:

– Обнаружился весьма перспективный скелет в шкафу, Рома. Симпатичный такой скелетик. По-моему, родственник того скелета, которого ты наверняка отыщешь в гардеробной своего клиента. Так что имей это в виду во время великосветского визита.

– Все понял, Витя. Подробнее говорить не можешь? – откликнулся догадливый Казарян.

– А надо?

– Да, пожалуй, сейчас не надо. Обсудим подробно, когда будет информация со всех сторон. Что делать собираешься?

– Блевать, Рома. Я только что из помойки похлебал.

(– Б-р-р-р, – выразила отвращение Ляля.)

– Продезинфицируйся, – посоветовал Казарян.

– Сейчас к Жорке поеду. Там и продизенфицируюсь. Ни пуха, Рома.

– К черту.

Он положил трубку. Ляля была недалеко – можно было дотянуться. Не вставая, погладил ее по крутому бедру.

– Отстань, – вяло потребовала она, отступила, чтобы он не мог ее достать, положила зеркальце и помаду в косметичку, бросила ее в сумку. – Я пошла, Витя.

– А я? На кого ты меня покидаешь? – Он встал и направился к ней.

– Не подходи! – в панике заорала она. – Не подходи! – И кинулась к двери.

– Это почему же я не должен подходить? – обиженно удивился он.

– Потому что я все еще неровно дышу к тебе, балда! – быстро проговорила она и выскочила за дверь. И уже из-за двери крикнула: – Уходить будешь, захлопни дверь!

* * *

Кинорежиссер, народный артист России, армянин Роман Казарян позволил жене Зое помочь ему надеть блейзер (смокингов не признавал) и поправить узел галстука от Версаче на идеально отутюженной рубашке. В заключение Зоя отряхнула его от невидимых глазу пушинок и с удовольствием отметила:

– Готов, жених.

– Пора по бабам! Пора по бабам! – темпераментно спел на мотив россиниевской увертюры Роман и порекомендовал жене: – Жди меня, и я вернусь, только очень жди!

– Иди, балаболка, – засмеялась Зоя.

Ехать-то всего ничего. Через пять минут его черная «Волга» въехала в арку высотного дома на Котельниках и остановилась у подъезда.

Здесь жила кинозвезда. Странные и непредсказуемые коленца выкидывает человеческая судьба. Первым Наталью в роли целомудренной и одновременно сексапильно ядреной таежной девы снял Казарян. Она сразу же вошла в моду, ее беспрерывно снимали лет пять-шесть. А потом ей стукнуло тридцать, и снимать стали реже. Чем дальше, тем реже приглашали, а вскоре перестали снимать совсем. В отличие от неуравновешенных и слабых товарок по несчастью она не бегала по инстанциям с мешком восторженных писем зрителей-поклонников, не спилась, не сдвинулась по фазе. Расчетливо и ловко она нашла нужного любовника. Из зав. отделом ЦК любовник вскорости стал секретарем руководящей и направляющей, а Наталья – кинозвездой. Забывчивые кинорежиссеры разом вспомнили о ярком даровании и снимали ее, снимали… Она каталась по заграницам, не сходила с обложек киноизданий, чуть ли не еженедельно давала интервью в газетах, на радио, на телевидении. И вдруг, откуда ни возьмись, август девяносто первого. Наш секретарь Юрий Егорович, проходивший в кинематографических кругах под кликухой «Папашка», по запарке крепко наделал в штаны и со страху ушел в подполье. Страх-то был вполне обоснованный, так как Юрий Егорович был не последним в финансовых фокусах своей конторы.

Осознав бесперспективность продолжения романа, Наталья с помощью Казаряна, который трепал тогда бывшего секретаря по поручению Смирнова, выставила Юрия Егоровича за дверь.

Но Юрий Егорович оказался колобком. Он от всех ушел и к капиталам пришел. Тайные миллионы позволили ему утвердиться в банковских кругах, а приобретенные на руководящих партийных должностях неколебимая значительность, умение внушать непосвященным уважительный трепет и бесовская беспринципность вскинули его на самый верх, и он стал президентом крупнейшего частного "Депорт-Домус банка". А в прошлом году доказал, что он колобок особенный, не чета колобку из сказки. Уж вроде бы вон она, лисичка, сейчас сгамкает, но нет, Юрий Егорович, замешанный в грязном и кровавом деле бывшего гэбиста Витольда Зверева, сумел отмазаться и отмазать свой банк. Умелый и мудрый: не лисичка – лис Смирнов щелкнул острыми зубами и безрезультатно. Наш колобок бойко покатился дальше.

Полтора года тому назад Юрий Егорович овдовел, а через год удивил как банковский, так и кинематографический люд: женился на Наталье, змее подколодной, которая в свое время бесстыдно его предала. Но, как говорится, время – лучший лекарь. Теперь это была неразлучная пара.

Квартира в доме на Котельниках принадлежала Наталье, но встретили Романа Казаряна быки явно из банковской охраны. Едва он ступил в подъезд, как из динамика раздался обходительный голос:

– Проходите, пожалуйста. Вас ждут, Роман Суренович.

Массивная – дуб с железом – дверь бесшумно распахнулась. В вестибюле за стеклянной перегородкой у пульта управления перед экранами телевизоров, обозревавших подъезд и подъезд к подъезду, сидели двое в камуфляже. При появлении Казаряна они дрессированно встали:

– Здравствуйте, Роман Суренович.

– Здрахствуйте, здрахствуйте, – пошутил Казарян и прошел к лифту.

Дверь открыла самолично кинозвезда, чему Казарян удивился необычайно:

– Господи, неужто горничной нет?

– Такого гостя должна встретить хозяйка. Хотела тебя в подъезде встретить. Но не успела. Рада видеть тебя молодым и красивым, Ромочка.

Она поправила ему галстук (не давал бабам покоя его галстук!), осторожно притянула обеими руками за уши и от души поцеловала в губы. Его же руки по кавказской привычке тихонько легли на ее зад. Погладил округлости и заверил:

– А ты обвально хорошеешь, моя недоступная мечта. Ослепнуть можно.

Не совсем, конечно, прав был Казарян, но отчасти комплимент соответствовал действительности: холеность и беззаботность, гарантируемые большими деньгами, сделали нестарую еще красотку победительной львицей.

– Брешешь ты, как всегда, Рома, но приятно. Пошли.

Она вела его в свой будуар-кабинет. Мало что изменилось в этом доме. Идя за ней и глядя в нежную ложбинку ее шеи, он сказал:

– Я уж думал, что ты в связи с новым статусом в загородном замке обитаешь, ан нет, по-прежнему здесь.

Она устроилась на причудливом диванчике, а Казаряну кивнула на светлое веселенькое кресло; закинула длинную (знала, что показывать) ногу на другую длинную ногу:

– Это мой мир, Рома. И я никогда от него не откажусь.

– А где место в этом мире нашему дорогому Юрику? – поинтересовался Казарян, устраиваясь в субтильном креслице. Кресло поскрипывало.

– Рядом. Юрий откупил две соседние квартиры. Там теперь его мир.

– А спальня на границе двух миров? – наивно предположил Роман. Наталья подначку простила:

– Ты все такая же язва, Рома. Но за это я тебя и люблю.

– Тогда через пятое измерение в другой мир, а, Ната? Я с ним хочу побеседовать.

– Ты об этом говорил мне по телефону. Его нет, но он скоро будет. Просил извинить. Ему крайне необходимо заскочить на минутку поздравить Олега Радаева.

– С чем этого мудака нынче поздравляют?

– Ну зачем же так, Рома! У известного певца – юбилей. Тридцать лет творческой деятельности.

– Обязательно творческой! – вдруг ни с того ни с сего необычайно разозлился Казарян. – Редактор вонючего проституирующего листка заявляет: "Те образованные люди, которые знакомы с моим творчеством, знают…" Режиссер двух клипов оповещает общественность: "В моем творчестве красной нитью проходит…" Модельер, сшивший пару неудобоносимых юбок, делится сокровенным: "Ощущая в себе последнее время небывалый творческий подъем…" Так называемый композитор, сложивший из трех нот нечто именуемое песней, по сравнению с которой собачий вальс – предел музыкальной изощренности, откровенничает: "Противоречивость и трагическая раздвоенность моего внутреннего мира – вот истоки моего творчества…" Все творят, мать их за ногу! И никто не хочет профессионально, честно, добросовестно, а значит и трудно, работать!

– Что ты, Рома? – удивилась Наталья.

Удивился и сам Роман:

– Действительно, чего это я?

Тут появилась и горничная. Очаровательная молодка вкатила в комнату двухэтажное сооружение на колесиках, которое содержало несчетное количество бутылок отборных алкогольных напитков и, как говорится, сопутствующих товаров. Остановив чудо-коляску как раз между кинорежиссером и кинозвездой, прислуживающая очаровашка сделала намек на книксен, улыбнулась гостю и бесшумно удалилась.

– Не опасаешься держать столь спелый персик под боком у Юрика? непринужденно спросил Роман.

– Не опасаюсь, – беспечно и уверенно ответила она.

– И зря, – предупредил знавший себя, а потому и мужиков вообще, умный Казарян.

– Он уже мало что может, Рома, – пооткровенничала Наталья.

– В этой ситуации важна она, а не он. Если она очень захочет, то он сможет. Или, в крайнем случае, будет самодовольно считать, что смог.

– Ты, я думаю, приехал не для того, чтобы обсуждать сексуальную потенцию моего мужа. Что тебе от нас надо, Рома?

– Получить кое-какую информацию от Юрика, – откровенно признался Казарян.

– Какую информацию?

– Самую пустяковую, крошка.

– И для получения пустяковой информации ты издали показал Юрику внушительную дубину. Ты на что намекал, Рома?

– Я ни на что не намекал, дорогая. Я просто очень боялся, что вы откажетесь – вон вы теперь какие, и рукой не достанешь! – меня принять, и для упрощения дела слегка погрозил пальцем впечатлительному Юрику. Пальцем, заметь, а не дубинкой!

– Не только Юрию, но и мне. Что бы это значило, Рома?

– Говенная ты хозяйка, Ната, – дал понять, что ему надоел допрос, Казарян. – Даже выпить гостю не предложишь.

– Извини. Виновата, исправлюсь. – Наталья кинула в два длинных, как ее ноги, стакана пару льдышек и из тяжелой бутылки налила в них многолетнего виски. Подняла свой и, издеваясь (над ним, над собой – неизвестно), провозгласила: – За твой визит, принесший в этот дом радость!

– Радость безмерная, нет ее причины! – голосом Робертино Лоретти пропел Казарян, выпил и уже речитативом продолжил музыкальную тему: – Ты, говорят, запела, Ната?

– Слишком громко сказано, – тайно гордясь, произнесла она. – Просто я подготовила двухчасовую сольную программу, в которой и художественное слово, и отрывки из кинофильмов, где я снималась, и танец, и, да, пение, Рома!

Он помнил, как она пела. Очень громко, но противно. Казарян пытался с нею лейтмотивную песню писать для первого ее фильма, но пришлось отказаться. В результате она только рот под фонограмму раскрывала.