Текст книги "В объятьях олигарха"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 31
ПРОРЫВ

Через два дня на третий – вот когда это произошло. В светлое летнее утро, после девяти. Все это время я безвылазно сидел в комнате, работал, усиленно занимался гимнастикой, насколько позволяли почти затянувшиеся швы. Через силу, через боль гнулся, тянулся, отжимался. Ко мне никто не приходил, кроме Светочки, дверь теперь запирали снаружи, я не мог понять, с чем это связано.

Светочка держала меня в курсе происходивших в доме событий. Леонид Фомич, нагрянув, устроил страшный разнос домочадцам, но больше всех почему–то досталось Патиссону, которого Оболдуев посчитал главным виновником смерти Изауры Петровны. Он сомневался в том, что его супруга покончила с собой, поэтому поручил Гате провести дознание по всем правилам и, хоть кровь из носу, выколотить из доктора правду. Из этого ничего не вышло. Патиссон держался стойко и даже под пытками утверждал, что ему не было смысла убивать Изауру по той простой причине, что у них с хозяином уже была достигнута договоренность о переводе ее в клинику на лечение. Наконец после сеанса электрошока, проведенного приглашенным специалистом из Института Сербского, доктор все–таки признался, что убил Изауру Петровну собственными руками: отравил крысиным ядом, придушил и для верности проткнул сердце железной иглой. И все из–за того, что бедная женщина, храня верность супругу, наотрез отказалась участвовать в какой–то сатанинской оргии. Доктор Патиссон, едва снятый с клемм, оформил показания в письменном виде, но Оболдуев, как и дознаватели, хорошо понимал, что им грош цена. Однако Леонид Фомич никак не

мог справиться с уязвленным самолюбием (какая–то прохиндейка подло его кинула, точно фраера) и распорядился посадить на кол двух охранников, дежуривших в ту ночь у покоев супруги. Светочка поманила меня к окну, чтобы посмотреть на несчастных юношей, еще трепыхающихся, выставленных на всеобщее обозрение возле парадного крыльца, но я отказался.

Еще Светочка сообщила, что в четверг ожидается приезд в поместье новой хозяйки, какой–то молодой итальянки по имени Джуди, новой жены Оболдуева, но еще не венчанной; а на субботу назначен торжественный прием и бал с приглашением огромного количества гостей. На праздник соберется вся московская знать – крупные чиновники, политики, бизнесмены, главари криминальных кланов, церковные иерархи; для их увеселения нагонят целую кучу певцов, юмористов и творческих интеллигентов. Будет необыкновенная иллюминация и пышный фейерверк, для чего выписаны из Европы самые лучшие пиротехники. Приготовления идут в такой спешке, что кажется, наступил конец света. Поведала Светочка (как–то чудно жеманясь) и неприятную для меня лично новость. Оказывается, в культурной программе праздника сперва предусматривалось отдельным пунктом чтение (автором) отрывков из новой книги – для редакторов крупнейших газет и для иностранных журналистов, но Патиссон что–то нашептал хозяину, и тот отказался от этой идеи.

– Ох, Виктор Николаевич, похоже, доктор против вас сильно интригует.

– С чем это связано?

– Это как раз ежу понятно. Зойка с крючка сорвалась, вот он и спешит побыстрее вас в клинику утащить.

– Не боишься об этом говорить?

– Виктор Николаевич, не считайте меня такой уж бесчувственной тварью. Хотя вы больше не мужчина, мне будет вас очень не хватать. Я ведь привязчивая. Это мой большой недостаток. Современные девушки совсем другие. Ухватистые, предприимчивые, никаких сантиментов. К примеру, как Зойка.

Я не удержался от упрека.

– Если бы ты меня действительно жалела, не стала бы участвовать в этой мерзкой комедии. Прекрасно знаешь, что я не убивал Гария Наумовича.

– Так и думала, что обижаетесь. Но это совершенно разные вещи. Я могу даже боготворить человека, но контракт есть контракт. Подписалась – выполняй. Или тебя саму уроют. Вы хоть писатель, а должны понимать.

Двое суток дом ходил ходуном, будто его разносили по кирпичику. Окрестности поместья среди ночи пылали ослепительным электрическим заревом. Неумолчно выли и тявкали собаки, которых всех загнали на псарню вместе с моим другом, благородным Каро. Уж я как никто понимал, каково ему приходится в окружении злобных, озверелых сородичей, обуреваемых единственным желанием – вырваться из загона и перекусать наглых пришельцев. Изредка я подходил к окну. Как на дрожжах, поднимались в парке башенки всевозможных павильонов, туда–сюда носились рабочие–турки, успевшие переодеться в шотландские юбочки, некоторые даже с полными стрел колчанами за спиной. Грустным диссонансом всей этой предпраздничной суете еще какое–то время пульсировали на позорных столбах двое охранников, но потом их убрали, и на этом месте в мгновение ока вознеслась декоративная арка, словно вспыхнула под солнцем громадная цветочная клумба с черной полуоткрытой пастью…

В начале десятого щелкнул наружный засов на двери, и вместо Светочки с завтраком на пороге возник доктор Патиссон, но в таком измененном виде, что я, каюсь, не сразу его признал. Под глазами, под золотыми очочками крупные фиолетовые пятна, на скуле ссадина, светлый «аглицкий» костюм выглядел так, словно его вместе с хозяином извлекли из стиральной машины, а отгладить забыли; но особенно удручающее впечатление производила прическа: веселые серебристые прядки волос вырваны с корнем, и вместо них высокий лоб мыслителя обрамляли два ручейка красных пупырышков, как при вторичном проявлении сифилиса. При всем при этом доктор был больше обычного оживлен и лучезарно улыбался.

– Никак с кем–то подрались, Герман Исакович? – посочувствовал я. – С другим психиатром?

– А вы, батенька мой, кажется, в добром здравии? Что ж, тем лучше. Я за вами. Собирайтесь.

– Куда собираться? Зачем?

Услышав в моем голосе протест, доктор изумленно вскинул бровки.

– Что–то вы сегодня на себя не похожи… какая вам разница куда? Впрочем… – На добром круглом лице возникла плотоядная гримаса. – Секретов тут нет. Во избежание возможных недоразумений велено забрать вас отсюда. Поедем, дружок, в стационар для лечения. Можно надеть штанишки, а не юбочку. Сегодня дозволяется.

– Я вам не верю, – сказал я. – Никуда не поеду, пока не увижу письменного распоряжения работодателя.

Доктор опустился на стул и смотрел на меня, по–птичьи склонив изуродованную головку набок.

– Похоже на бунт, а, голубчик мой? К лицу ли вам такое поведение? Вы же не какой–нибудь красно–коричневый фашист. Все–таки писатель, творческая личность. Ая–яй–яй!

– Сказано, не поеду!

Доктор удовлетворенно хмыкнул.

– По правде сказать, чего–то подобного я ожидал и предостерегал Леонида Фомича. Существа с повышенной рефлексией способны на самые неожиданные реакции, причем всегда во вред себе… Благороднейший человек Оболдуев, вот его женушка и отблагодарила его за гуманность. Может, хоть чему–то научила… Эй, ребята! – гаркнул он вдруг во всю глотку, и в комнату влетели двое битюгов, одетые в серые халаты и с какими–то подозрительными сверкающими бляхами на груди, как у грузчиков на вокзале.

– Ну–ка, мужички, – ласково обратился к ним Патиссон, – помогите Гоголю одеться – и вниз его…

Битюги подступили к кровати, кривясь в нехороших кирпичных гримасах, но сделать ничего не успели. Следом за ними в спальне возник Вова Трубецкой, и я впервые увидел его в деле. Он двигался бесшумно, с грацией большой кошки, эластичным движением ухватил обоих санитаров сзади за гривы и резко хрястнул башкой о башку. Раздался звук как при раскалывании полена, и битюги осели громоздкими тушами на пол. Доктор Патиссон вскрикнул, начал подниматься со стула, но получил пяткой в брюхо, хрюкнул по–поросячьи и упал на колени. Очечки соскочили с лица и повисли на одной дужке. Взгляд у него сделался остекленелый, как у моллюска.

Трубецкой продолжал действовать без пауз, лишь молча послав мне дружескую улыбку. Все у него было с собой. С удивительной сноровкой он связал битюгов зеленым шнуром, сматывая его с пластиковой катушки, а пасти заклеил широкой серой лентой так, что торчали одни ноз– дрюшки. Стенающего от боли Патиссона водрузил обратно на стул, сказал примирительно:

– Хватит корчить рожи, профессор, ты еще не в аду. Где Лиза?

– Юноша, вы сошли с ума!

– Это уже не твои проблемы. Хочешь жить?

– В каком смысле? – Доктор сопел, никак не мог отдышаться.

– В обыкновенном. Могу сейчас раздавить тебя, как клопа, причем мне не терпится это сделать, но могу повременить. Где Лиза, пиявка медицинская? Только не ври, что в клинике.

– Володя, вы не даете себе отчет в своих действиях. Что с вами? Если Леонид Фомич…

Трубецкой хлестнул его по губам ладонью.

– Заткнись, вонючка. Спрашиваю в последний раз, где Лиза?

– Как больно, Володя, не надо так. – Доктор обтер кровяной пузырь с губ. – Хорошо, хорошо… Леонид Фомич держит ее при себе.

– Точнее. Что значит при себе? В кармане носит?

– В янтарной комнате за его покоями.

– Там дышать нечем.

– Вы не правы, Володя. Там нормальная атмосфера, как раз для терапевтического лечения сном.

– Когда хозяина нет, кто охраняет?

– Э-э… – Доктор замешкался и получил еще одну затрещину по губам, после чего Трубецкой брезгливо протер руку носовым платком. Мне он сделал знак, но я и так уже одевался: натянул спортивные брюки, свитер.

– Там Ашкенази со своими людьми, – заторопился доктор, сплюнув красную пенку на ковер. Мне показалось, Трубецкой чуть побледнел.

– Откуда взялся Мосол? У него пожизненное.

Патиссон, хоть и через силу, снисходительно усмехнулся.

– Ну что вы, Володя… Босс его сразу выкупил. Вы же знаете его слабость к уникальным явлениям природы.

Трубецкой посмотрел на меня. Я кивнул в знак того, что готов.

– Теперь запомни, профессор. – Трубецкой заговорил странно шелестящим голосом, от которого у меня самого пробежали мурашки по коже, а Патиссон, почуя неладное, выпрямился на стуле, нагнав на румяную морду подобострастное выражение. – Временно тебя оставлю в живых, так интереснее. Оболдую наплетешь что хочешь, но не то, что было. Если всплывет мое имя, умрешь в таких мучениях, какие не снились даже твоим пациентам, скотина. Ты мне веришь?

– Конечно, Володечка, я знаю ваши возможности… Одного не могу понять, что вас заставило связаться с этим… с этим… Ведь рано или поздно Леонид Фомич…

Трубецкой не дослушал, рубанул сверху вниз кулаком, как молотком, по круглой тыковке доктора. Обмякшего, обхватил под микитки, сложил рядом с битюгами и точно так же обмотал зеленым шнуром, а морду заклеил пластырем.

– Что нужно, бери, – сказал мне. – Сюда не вернемся.

Мне ничего не нужно было, кроме компьютера, и я обругал себя за то, что не удосужился слить текст на дискету. Пожаловался Трубецкому, он пообещал, что позаботится об этом.

– Столько труда псу под хвост, – сказал я.

– Ничего, – ответил он. – Главное, голову сберечь, остальное приложится.

Когда вышли в коридор, Трубецкой запер дверь на засов и повесил табличку: «Не входить. Идут процедуры».

Поднял с пола небольшой коричневый саквояж наподобие тех, в которых слесаря носят инструменты. Мы прошли мимо дежурного охранника, который вежливо поздоровался и спросил, все ли у нас в порядке.

– Нормалек, – ответил Трубецкой. – Будь повнимательнее, Сева.

– Есть, – козырнул охранник.

Я мало что понимал в происходящем, но с расспросами не лез, готов был ко всему. Трубецкой сам, заведя меня в уютный грот с пальмой в кадке, с двумя кожаными креслами, коротко растолковал диспозицию. В его изложении предстоящие нам действия выглядели элементарными. Сейчас сходим заберем Лизу. Потом пройдем в гараж и там распрощаемся. Надежный человек на машине доставит нас к вертолету. На вертолете, управляемом другим надежным человеком, доберемся до Шереметьева. Там третий надежный человек, которого Лиза знает, передаст нам документы, деньги и все прочее, что необходимо в путешествии. В Шереметьево мы с Лизой сядем в самолет и через три часа приземлимся в Хитроу. Вот вкратце и все. Никаких проблем. В Хитроу нас тоже встретят.

– Справишься, классик? – улыбнулся Трубецкой.

– Пустяки, – уверил я. – А вот если Леонид Фомич…

– Хозяин вернется к вечеру… Тут другая накладка. Мосол со своими хлопцами – это сюрприз. Не просчитал я его. Он Лизу добром не отдаст.

– Кто такой?

Оказалось, Ашкенази – Мосол – выродок, изувер, серийный убийца, при этом прошел отличную подготовку в спецподразделениях. В своих зверствах Мосол дошел до такого предела, что от его услуг отказался даже руссиянс– кий бизнес, после чего его, естественно, мигом упрятали в зиндан и быстренько приговорили к пожизненному. Откуда, как я сам слышал, Оболдуев его благополучно выкупил.

– Зачем, Володя? – ужаснулся я.

– Капризы олигарха. Патиссоныч прав, нашего барина всегда тянуло на остренькое.

– Но ведь он может…

– Нет, Лизе он не опасен. Наоборот, за ним она как за каменной стеной. Он теперь служит Оболдую, как цепной пес… Трудность в том, что я не могу привлечь своих парней. Не имею права. Это семейное дело. Должны сами разобраться. – Майор раскрыл молнию на саквояже, покопался в нем и протянул мне черный пистолет.

– Умеешь с этим управляться?

– Покажешь, сумею.

Трубецкой объяснил, как снимать с предохранителя, что надо нажать, чтобы вылетела пулька,

– Видишь, ничего хитрого. Только меня не застрели сгоряча. Сунь за пояс под свитер.

Пока длинными переходами добирались до покоев Леонида Фомича, нам встретилось несколько человек, все куда–то спешили, и на нас никто не обратил внимания. В большом зале, предназначенном, по всей вероятности, для бальных танцев, со стенами, обитыми трехцветной парчой, символизирующей руссиянский флаг, группа рабочих на тросах подтягивала к потолку хрустальную люстру размером с «КамАЗ». Командовала хрупкая пожилая японка, затянутая в кимоно. Все это было очень интересно, но мы не стали останавливаться, чтобы поглазеть. Нам было некогда. Мы преследовали совсем другую цель.

На третьем этаже остановились возле дубовой двустворчатой двери и Трубецкой со словами: «Ну, Виктор Николаевич, соберись, пожалуйста», – постучал костяшками пальцев. На уровне наших глаз открылось смотровое окошко и раздалось грозное:

– Чего надо?

Трубецкой ответил авторитетно:

– Для господина Ашкенази пакет.

После щелчка дверь распахнулась почти во весь пролет, перед нами стоял господин средних лет респектабельного уголовного вида – в тельняшке, на которую был накинут малиновый пиджак с множеством карманов. Вообще–то такая одежда вышла из моды лет десять назад.

– Давай, – сказал, презрительно цыкнув зубом.

Трубецкой дал ему так, что тот согнулся пополам, но майору показалось мало, и он, перестраховываясь, ухватил детину за уши и пару раз, как вытряхивают половик, шарахнул башкой о дубовый косяк. Пока я обходил поверженного, Трубецкой уже стоял посередине комнаты и озирался. Саквояж оставил у входа, в руке у него, прижатый к боку локтем, был короткоствольный автомат, невесть откуда взявшийся.

– Дверь закрой, – распорядился. – И достань пушку.

Из комнаты, в которой мы очутились – просторной, уставленной дорогой мягкой мебелью, выходили еще две двери, помимо той, в которую мы вошли. Я выполнил распоряжение и по собственной инициативе защелкнул английскую собачку.

Я не очень хорошо понимал, почему Трубецкой ничего не делает, а просто стоит в напряженной позе, будто к чему–то прислушивается в лесу. Хотел даже спросить об этом, но в следующую секунду обе двери резко, одновременно открылись, как от толчка, и в комнату с разных сторон ворвались двое поджарых, каких–то полусогнутых мужчин, паля на ходу из пистолетов. Они целили в майора, и он ответил им тем же: раскрутился спиралью, опоясав себя жужжащим кольцом. Что–то ударило меня по правой скуле, как палкой, и я машинально шлепнулся на пол. Нападавшие тоже попадали, один ткнулся в ковер, будто нырнул, второй замедленно повалился на бок. Трубецкой опустился на колени. Его лицо страдальчески искривилось, плечо под белой рубахой зажглось свекольным костерком. Автомат упал на пол.

Все произошло намного быстрее, чем я пишу – цокающие звуки свинцовой капели, вязкие падения тел, – и мгновение спустя на сцену выступило новое действующее лицо, чернявый громила в строгом вечернем костюме, улыбающийся, с непременным для всех сегодня пистолетом в руке. По мне лишь полоснул косым взглядом, от чего я ощутил легкий озноб, и весело обратился к Трубецкому:

– Ба-а, кого я вижу?.. Ты ли, Вован? Значит, все такой же по–прежнему неугомонный? Ничего, это поправимо… Знаешь, я даже рад, что это именно ты. Если помнишь, за тобой должок?

Трубецкой, сидя на полу и радостно улыбаясь в ответ, потянулся за автоматом. Но чернявый (Мосол, конечно) пальнул навскидку, и оружие Трубецкого, подскочив, отлетело к дивану.

– Не надо, Вова, не напрягайся. – Мосол подошел ближе, поигрывая пистолетом. – Давай лучше поговорим напоследок. Каково быть ягненочком? Непривычно, да?

Трубецкой молчал, улыбка поблекла, казалось, он вот– вот отрубится. Темное пятно на плече сделалось крупнее, расплывалось. Мне было не страшно, а как–то горько. Я понимал, что не успею вытащить пистолет. Мосол хоть и не смотрел на меня, но, конечно, не выпускал из поля зрения. В каждом его жесте чувствовалась звериная сноровка, какой у меня не было вовсе. Спасения нет, какого бы паралитика я ни изображал. Вопрос лишь в том, с кем он разделается с первым.

– Ведь знал, что придешь за сестренкой, – вкрадчиво, ехидно продолжал Ашкенази. – Второй день жду, Вован. Чего ж так слабо экипировался? Привел какого–то ханурика. Или за тобой уже никого не осталось, Вов? Раскусили тебя, да?

Трубецкой молчал, и это, по–видимому, начало раздражать триумфатора. Он придвинулся еще ближе, почти навис над майором. В голосе зазвучало нетерпение.

– Что хочу спросить, Вован, ты зачем дал показания? Надеялся, не узнаю? Карьеру делал, да, Вов? За счет боевых побратимов?

– Какой ты мне побратим? – наконец отозвался Трубецкой. – Ты маньяк и сволочь. Но я тебя не виню. У тебя, Мося, психика разрушенная. Чеченский синдром. Тебе надо к доктору, вдруг подлечит. Можно к Патиссонычу.

Ашкенази ударил его ногой в раненое плечо, отчего майор совсем перевернулся и привалился к стене. Сидел в неловкой позе: одна рука заломлена за спину и весь перекошенный. Но в сознании. В момент удара (или мгновением позже) убийца перевел пистолет в мою сторону, предупредил:

– Не шевелись, сучара!

Как будто угадал мои мысли. Я как раз хотел пошевелиться.

– Ну что, Вован, уважить тебя, а? – опять обратился Ашкенази к Трубецкому. – Все–таки из одного котла щи хлебали. Чего тебе лучше? Пристрелить или ножичком уделать? А могу придушить, как шлюху. Чего выбираешь?

– Надо подумать, – ответил майор, слепо моргая.

– Было бы чем тебе думать, не валялся бы здесь! На кого замахнулся, Вова? Кого хотел наколоть?

– Мося, это беда.

– Ты о чем?

– Медицина перед твоей болезнью бессильна. Поможет только могила.

Хмыкнув, Ашкенази шагнул вперед, но Трубецкой выпростал руку из–за спины и с его ладони, словно луч света, спрыгнул клинок. Ашкенази качнулся в сторону, железо чиркнуло у него возле уха, пронеслось через комнату и вонзилось в перекладину книжного шкафа. Взревев от ярости, Ашкенази прыгнул и замолотил кулаками, как цепями, замешивая майора в кровавое тесто. Бил рукой и рукояткой пистолета, потом, видя, что враг не сопротивляется, наступил ногой на горло, на кадык и начал медленно давить, приговаривая: «Не больно тебе, Вова, не больно? Если больно, скажи»…

Увлеченный расправой, он на короткое время забыл про меня, и я сумел этим воспользоваться. До сих пор вспоминаю об этом с гордостью и уважением к себе. Я оторвался от стены и побежал через комнату (казалось, одолел целую милю), на ходу зацепил со стола бронзовый, массивный подсвечник и, добежав, обрушил его на затылок палача. Ашкенази гулко крякнул и развернулся ко мне лицом. В его глазах сквозило изумление, смешанное с глубокой обидой. Он чудно хватал ртом воздух, словно не находил слов, чтобы высказать все, что думает, о моем подлом поступке. Тем же подсвечником я ударил его в лоб.

Сперва он выронил пистолет, потом, печально закряхтев, разлегся на полу.

Несколько минут я был словно не в себе, отрешенно любуясь делом рук своих, в чувство меня привел голос Трубецкого:.

– Помоги–ка сесть, Витя. – Я оторопело наблюдал, как

из перекореженного туловища высунулась голова и насмешливо сверкнул одинокий глаз.

Я помог. Трубецкой, цепляясь за меня, уселся, оперся спиной о стену. Не мигая, разглядывал лежавшего рядом своего истязателя.

– Он живой, это неправильно, – сказал глухо. – Подай–ка его пушку.

Я подал. Трубецкой поднял руку, будто подтянул каменную плиту, и дважды нажал курок. Наконец–то я воочию убедился, что значит прежде только читаное выражение «снес половину черепа». Зрелище не для нервных любительниц латиноамериканских сериалов.

– Только Лизе не говори, – попросил майор как–то вяло. Он вообще произносил слова затрудненно, возможно, у него была сломана челюсть, а может, обе. Велел достать из саквояжа походную аптечку и, когда я принес, показал, как перетянуть жгутом плечо. Рубашку снял сам. Кровь уже запеклась, не текла. С перевязкой я справился сносно, Трубецкой похвалил:

– Молодец, Виктор. Еще пара ходок, и станешь боевиком. Какого быка завалил.

– Сам удивляюсь, – признался я.

– Что ж, двигаем дальше. Привал окончен.

Я сомневался, что ему удастся встать. Но он проделал это без особой натуги. Стоял, покачивался, привыкал к неустойчивости. Улыбнулся одним глазом (второй не открывался пока).

– Все в порядке, не волнуйся. Минут на двадцать меня хватит.

Лизу нашли, пройдя через спальню, в боковой, освещенной малиновым плафоном комнате, похожей на малахитовую шкатулку, увеличенную в размерах. Она мирно почивала на полосатом поролоновом матрасе, укрытая до талии серым пледом. На полу хрустальный графин, наполненный коричневой жидкостью (квас?), и хрустальный стакан. В спящем лице, в прикрытых голубоватыми веками глазах сосредоточилась вся безмятежность мира, давно отлетевшая от наших палестин. Вздохнув, я опустился на колени и прикоснулся губами к прохладному лбу. Лиза очнулась сразу, обвила мою шею руками и пылко ответила на поцелуй, воскресив в памяти недавние, лучшие времена.

– Родной мой, как я тебя заждалась, – пролепетала едва слышно.

– Вставай, маленькая. – Я бережно разнял ее тонкие руки. – Нам пора идти.

– Конечно, конечно… – Лиза поспешно села – и тут увидела стоящего в дверях Трубецкого. Испуганно ойкнула.

– Володечка, что с тобой? Опять с кем–то подрался?

– Ничего страшного… Поторопись, Лиза. Все расписано по минутам.

…По дому пробирались медленнее, чем шли сюда. Майор был в неважной форме, хотя бодрился. Он с досадой отстранился, когда я попытался его поддержать. Я уже понял, что случай свел меня с человеком редкостной живучести, известной мне лишь понаслышке. После таких побоев и с такой раной я сам, наверное, пролежал бы месяц бездыханный, а Трубецкой передвигался, разговаривал и улыбался почти прежней очаровательной улыбкой. И заботился не о себе, а о нас с Лизой. О Лизе, точнее сказать. Я ему ни сват, ни брат, увы.

Минут пять подождали Лизу у ее комнаты. Она появилась переодетая в дорожные брюки, куртку, с кожаным чемоданом средних размеров. Если сравнивать с нашим первым бегством, то багаж, конечно, пожиже. Я хотел взять чемодан – не отдала.

– Витенька, он легкий, не надо…

У выхода на улицу, возле стрельчатого высокого окна спиной к нам стоял коренастый крепыш со стриженым затылком, одетый в форму десантника. Обернулся на наши шаги – Гата Ксенофонтов. У меня кишки заныли, но ничего особенного не произошло. Нас с Лизой начальник безопасности будто не видел в упор, зато с Трубецким перебросился несколькими фразами.

– Наследил крепко? – хмуро спросил.

– Не очень, но прибраться надо.

– Вижу, что не очень. Иди ляг. Сам провожу.

– Нет. Извини, Гата. Хочу посмотреть, как уедут.

– Ладно… – Тут он изволил наконец заметить меня. —

Видишь, писатель, сколько из–за тебя хлопот добрым людям. Мой совет, никогда не связывайся с миллионщиками.

Лиза за меня заступилась.

– Что вы такое говорите, Гата Анатольевич? Разве Виктор Николаевич мог предположить, что угодит в гадюшник?

Полковник не ответил, опять повернулся спиной: дескать, делайте что хотите, я вас знать не знаю.

В поместье царило оживление, как на огромной стройплощадке. Множество турок–рабочих, переодетых в шотландцев, сновали среди техники: подъемных кранов, грузовиков со стройматериалами, лебедок, фур непонятного назначения. До гаражей было недалеко, метров сто по липовой аллее, но по дороге наткнулись на управляющего, на Мендельсона, выступившего из кустов можжевельника как бы случайно. Вид у него был деловой: очки на лбу, руки в краске. Встреча получилась такой же, как с Гатой, с той разницей, что Осип Федорович из всей троицы выделил как бы одного меня. Вежливо поинтересовался:

– Кажется, опять в добром здравии, Виктор Николаевич? Был слух, приболели? Я волновался.

– Перемогся кое–как… Осип Федорович, что за сооружение вон там, сбоку от бассейна? Чем–то удивительно напоминает виселицу.

– Виселица и есть. В натуральном виде.

– А почему такая большая? Полк можно разместить.

– Американский аттракцион, новинка сезона. Называется «Повесь сам». Никто еще в действии не видел. Говорят, эффектная штука. Для любителей острых ощущений. Вечером подвезут десяток пенсионеров из приюта на пробу. Ежели будет охота, сможете сами опробовать…

Я не понимал, говорит ли он серьезно, но учтиво поблагодарил и сказал, что коли обернусь к вечеру, обязательно для смеха вздерну собственноручно парочку стариканов. Лиза толкнула меня локтем в бок, довольно чувствительно.

В гараже стояло с десяток иномарок разных калибров, от трудяги «фордзона» до темно–вишневого, устремленного в будущее «феррари». Худенький молодой человек в джинсах

и светлой рубашке полировал замшей капот голубого «Ситроена». Увидев нас, засуетился, открыл заднюю дверцу.

– Валера, – представил его Трубецкой. – Довезет до вертолета… Валер, не подведи, вся Европа на тебя смотрит.

Юноша засмеялся, сверкнув ослепительно белыми зубами. Можно сказать, был копией Трубецкого, только пожиже. Не заматерел еще. Трубецкого шатало. Он держался рукой за створку гаражных ворот.

– Давайте, ребятки, с Богом. Когда–нибудь увидимся.

Мне хотелось его обнять, но я лишь осторожно тронул за плечо.

– Спасибо за все, брат. Выздоравливай скорее.

– Не сомневайся… Береги эту куклу.

Я сидел в салоне на заднем сиденье, Лиза все еще прощалась с Трубецким, поднявшись на цыпочки, гладила ладошками его опухшие щеки. Я поймал себя на мысли, что почти не думаю о ней. Какая–то красивая юная девушка, куда–то вместе бежим. От кого? Зачем?

За ворота поместья выехали без проблем. Лиза тихонько всхлипывала, привалившись к моему боку. Чудно. Я опять ничего не чувствовал, как–то внутренне обмерз. Не прочь бы закурить, но лень доставать сигареты. Какая–то вязкая накатила усталость. Как после большой температуры.

Ехали недолго, минут десять, и все лесом. Подмосковный лес полон неодолимого очарования для тех, кто понимает. Европа и Азия тут дышат рядом. Лиза перестала хныкать, спросила:

– О чем думаешь, Витенька?

– Слишком много трупов, – сказал я. – Непривычно как–то.

Она крепко сжала мою ладонь.

Небольшой частный аэродром открылся неожиданно и весь целиком: две взлетно–посадочные полосы – бетонная и грунтовая, домик с диспетчерскими службами, с круглой стеклянной башней, ретрансляторная вышка, радары… На стоянке две «сессны», как уснувшие стрекозы, а чуть поодаль – зеленый вертолет, похожий на земляного жука, размером чуть побольше нашего «ситроена», вероятно, спортивная модель, я в этом не разбираюсь.

Пилота звали Степан Степаныч, мужчина лет около сорока, веснушчатый и курносый. Встретил нас как родных. Они о чем–то коротко пошушукались с водителем Валерой, потом он (Степан Степаныч) помог нам подняться через неудобный люк в салон (?) и усадил на кожаные полу– кресла лицом друг к другу. Отсюда, если вытянуть голову, была видна приборная панель. Зарокотал двигатель, зашуршали лопасти, будто град обрушился на крышу, и мы взлетели. Когда поднялись повыше, началась качка и у меня возникло неприятное ощущение, будто мои хрупкие почки окликают одна другую с целью опять поменяться местами. Наверное, я побледнел, и Лиза мгновенно отреагировала.

– Тебе плохо, да, плохо, Витенька? – В темных очах испуг.

– Ничего не плохо. Так хорошо никогда и не было.

Заглядывала сбоку, стараясь поймать взгляд. Мне это не нравилось.

– Витя, хочешь, скажу что–то очень важное?

– Валяй.

– Трупы, кровь – все это, конечно, ужасно. Но это все позади. Главное, мы вместе. Пока мы вместе, с нами ничего не случится. Ты только поверь в это. Пожалуйста, поверь.

Мне стало стыдно. Балованная девушка, почти ребенок, утешает старого мудака, пытается вселить в него мужество.

– Уверена, что мы поступаем правильно?

– У нас нет выбора… И потом…

– Что потом?

– Не стоит так уж все драматизировать. – Лиза говорила чуть смущенно. – Давай лучше думать, что совершаем свадебное путешествие. Я вот, например, вообще мало путешествовала и всегда об этом мечтала. Ты часто бывал за границей?

– Никогда, – ответил я гордо. – Знаешь, в чем мы с тобой, безусловно, похожи?

– В чем? Оба ненормальные?

– Мягко сказано. Мы для Патиссончика самые перспективные пациенты.

– Ох, не вспоминай о нем.

– Свадебное путешествие. Надо же такое придумать. С таким же успехом приговоренный к повешению может расценивать виселицу как спортивный снаряд для разминки.

– Брр, Витя! Как не стыдно?..

Самое удивительное, что, несмотря на качку и все прочее, мы вдруг одновременно сладко задремали. По–настоящему очнулись уже на земле. Степан Степанович помог нам спуститься (высадились на бетонной площадке, огороженной забором) и самолично на неприметной «Газели» доставил к зданию аэропорта. Здесь распрощались.

Дальше бразды правления забрала в свои руки Лиза. В зале ожидания, в меру переполненном, уселись на скамье неподалеку от окошек регистрации, прямо напротив светового табло с расписанием маршрутов. Наш рейс через два часа – и еще пятнадцать минут до встречи с человеком, который передаст документы. Мы ни о чем не разговаривали, просто сидели рядышком и глазели по сторонам. Я давненько не бывал в международных аэропортах (приходилось иногда провожать или встречать кого–то) и все было мне интересно, в первую очередь – публика. Случайных людей здесь не было, а лишь те, кто так или иначе преуспевал в жизни, плюс аэропортовская обслуга, плюс многочисленные искатели приключений, ворье, бандиты, женщины смежных профессий и еще всякая шушера помельче, которую, впрочем, трудно отличить от обычных пассажиров. Полюбовавшись этим разноголосым и многоликим букетом, я сказал, вздохнув: