Текст книги "В объятьях олигарха"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 14
ГОД 2024. ЛЮДИ И ЗВЕРИ
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Без еды и питья, в сырости и холоде на третьи сутки они начали унывать. Никакие землеройки не появлялись, хотя шуршание и попискивание за стеной не прекращалось, причем со всех сторон. Они не признавались друг ДРУГУ, но у обоих было чувство, что сотни крыс с нетерпением дожидаются, пока они ослабеют настолько, что можно будет приступить к трапезе. Изредка сверху свешивалась косматая медвежья башка, наблюдала за ними. Митя его окликал: «Эй, косолапый, вытащи нас отсюда. Поговорим».

Медведь недовольно сопел, презрительно фыркал и исчезал.

На третий день, словно по наитию, Митя взял топор и врубился в то место, где – по звуку – находилась самая глубокая полость. Земля поддавалась легко, за несколько минут лаз был расчищен. Шуршание и писк моментально стихли. Перед ними открылся проход с такими же гладкими, утрамбованными стенами, как и у конусообразной ямы, куда они провалились. По нему вполне можно было передвигаться на четвереньках.

Митя пополз первый, Даша за ним. Вскоре темнота сгустилась настолько, что Митя, оглянувшись, не увидел Дашу. Ночное зрение больше не справлялось с могильной чернотой. И время замедлилось, почти остановилось. Митя не смог бы определить, сколько они ползут – час, два или сутки. Даша то и дело хватала его за ноги. Это нервировало.

– Ты что, боишься заблудиться? – бросил он зло.

– Прости, – пробормотала она. – Я не нарочно, просто натыкаюсь. А куда мы пробираемся?

– Еще раз так спросишь – получишь, – огрызнулся Митя.

Вечности не прошло, как добрались до подземного бункера с низким потолком, куда вывалились из лаза один за другим. В бункере стоял стол с компьютерной приставкой, металлический сейф старинного образца с электронным кодовым набором – и больше ничего, если не считать пластиковой бутылки с минеральной водой на крышке сейфа, словно предусмотрительно поставленной для случайных, изнемогающих от жажды гостей. Даша стремглав кинулась к этой бутылке, Митя едва успел вырвать ее у нее из рук.

– Ну что ты, дай! – заныла «матрешка». – Это же вода.

Митя не посчитал нужным ответить. Больше всего его поразило освещение, бледное, призрачное, сочившееся, казалось, прямо сквозь стены. Что это, как, откуда? Вообще, где они?

Следом возник еще более тревожный вопрос: кто они? Те ли они с Дашей, кем себя представляют? Привыкший к перевоплощениям, он легко мог представить, что все их путешествие, как, возможно, и встреча с Истопником, и дни, проведенные на болоте, всего лишь игра воображения, а на самом деле они (или он один?) стали участниками (жертвами!) эксперимента и все их действия корректируются оператором, сидящим за пультом психотропного манипулятора. От этой мысли по волосам пробежал слабый электрический разряд. Он слышал об этих опытах, когда ошивался в Москве. Многие руссияне, будучи давно покойниками, тем не менее продолжали виртуальное существование и даже внешне оставались людьми с обычными физиологическими проявлениями: жрали, совокуплялись, добывали дозу…

– Кажется, нас ведут, – произнес он, без сил опустившись на земляной пол.

– Кто ведет? Куда? – обеспокоилась Даша. – Митенька, что с тобой?

– Со мной ничего. – Он разглядывал ее с тяжелым подозрением. – А с тобой?

– Митенька. – Даша присела рядом на корточки. – Давай попьем водички, тебе сразу полегчает. У тебя мозги прочистятся.

Митя открыл бутылку, понюхал, налил каплю на ладонь, слизнул – и вылил воду на пол. На нежном Дашином личике отразилось такое горе, словно у нее оторвали ноги, лишив тем самым возможности существования.

– Зачем? – спросила она с тоской.

– Ни цвета, ни запаха, – ответил Митя. – Универсальный модификатор.

– Не знаю, что это такое, но, по–моему, Митенька, ты спятил.

Митя поднялся, подошел к столу, потянулся к компьютеру, но в то же мгновение вспыхнул монитор и на экране возникла предостерегающая надпись: «Не трогай, придурок. Изувечу».

Митя, помешкав, отстучал на клавишах: «Кто ты?»

Ответ не заставил себя ждать. «Не твое собачье дело. Сам–то ты кто?» Митя отщелкал: «Мы бродячие. Идем куда глаза глядят. Никого не трогаем. Помогите нам».

Дальше разговор с компьютером пошел в убыстренном темпе, и почему–то Митя знал, что его нельзя замедлять.

Компьютер: «Помочь можно, почему не помочь. На халяву не надейся, придурок».

Митя: «Что вам нужно? У нас ничего нет».

Компьютер: «Сколько у вас крови на двоих?»

Митя: «Литров десять. Мы недоенные».

Компьютер: «Сольешь половину, столкуемся».

Митя оглянулся на рыжую, которая стояла за его спиной с открытым ртом и вытаращенными глазами.

– Закрой рот, – посоветовал он. – Воробья проглотишь.

– Митенька, что это?

Митя пробежал по клавишам: «Предложение бессмысленное. Без крови сдохнем».

Компьютер: «Вольешь плазму. Посмотри направо».

Митя глянул и заморгал, протер глаза ладонями: нет, не мерещится. В углу образовался стеклянный сосуд с пузатыми боками, наполненный темно–коричневой жидкостью.

Только что его не было. Подумал: что–то тут опять не вяжется. Те, кто разговаривает с ним через компьютер, по всей видимости, всемогущи, раз способны на такие штуки, как фантомная материализация. Зачем им торговаться? Они и так могут сделать с ним, что захотят. «Я согласен, – написал он. – Как обменяемся?»

Компьютер: «Еще условие. Девка лишняя. Ей плазмы нет. Дальше пойдешь один. Понял, придурок?»

Его внезапно озарило: это тест. Безусловно, тест. Медведь наверху, поскребывание землероек, конус–ловушка – все это условия психотропного теста. Его испытывают, но кто и с какой целью? Вряд ли миротворцы, с какой стати им забираться в такую глушь. А возможно, и они. Возможно, тест предполагает погружение бывшего гомо советику– са в природные условия. Митя обернулся. Даша смотрела на него почти как мертвая, почти как свинченная.

– Соглашайся, Митенька. Спасайся один.

Митя потрогал ее плечо, шею. Живая, дышит. Но он уже не доверял своим ощущениям. На монитор вывел: «Подавитесь своей плазмой, подонки».

Компьютер (с недовольным урчанием): «Не дури, парень. Не заставляй идти на крайние меры. Нужно, чтобы отдал кровь добровольно. Кислая не годится».

Митя: «Или отпускаете обоих, или никого».

Компьютер: «Твое последнее слово, придурок?»

Митя: «Да, умники. Последнее».

Компьютер: «Ты еще не знаешь, что такое боль».

В ответ Митя отстучал одну из тех оскорбительных фраз, за которые по колониальному биллю полагалось четвертование, после чего монитор, покрывшись стыдливой рябью, потух.

Даша тихонько всхлипывала, по–старушечьи сгорбясь.

– Что ты наделал, Митенька, что ты наделал!.. Они нас теперь запытают.

– Кто такие, догадываешься?

– Какая разница? Они те, против кого мы бессильны. Посмотри… – Она показала на лаз, откуда они вывалились: обратного хода больше не было – лаз затянулся железной решеткой.

– Круто, – восхитился Митя. – На ходу подметки режут.

Он подошел к решетке, подергал – настоящая или морок? Вроде настоящая, прочная, руки холодит. Если только он сам не проекция, не подобие прежнего Климова. Если они все – и он, и «матрешка», и все остальное не перемещены в условный мир, где только кажутся себе реальными. Или ему одному показана новая условность как прежняя реальность. Или… Если… Очень много «или» и «если»… Чтобы сохранить рассудок (если это рассудок, а не что–то тоже уже иное), следует утвердиться в чем–нибудь одном: либо ты в первоначальной жизни, либо витаешь в инете. Совмещать два полюса, пребывая в расщепленном сознании, долго невозможно. Он помнил, как это бывает. Раздвоенный подходил к стойке, брал кружку пива, подносил к губам – и бесшумно взрывался, аннигилировался, оставляя после себя облачко сизого дыма и расколотую кружку на полу. Раздвоенные, расщепленные – самые безобидные и недолговечные существа.

– Эй, Дашута. – Митя стряхнул мозговую мутоту. – Как думаешь, кто тут колдует? Против кого мы бессильны?

– Их много и они разные. – Даша подошла и тоже подергала решетку. – Митенька, а мне здесь нравится. Здесь лучше, чем в других местах.

– Чем лучше?

– Больше некуда бежать. Добегались. Каюк. Давай напоследок займемся сексом. Если нам позволят.

В ее глазах переливалась лиловая невменяемость, предвестница абсолютной свободы.

– Возьми себя в руки, – разозлился Митя. – Нельзя поддаваться.

– Почему нельзя, Митенька? Как раз можно. Поддашься – и уже в раю. Пусть сопротивляются измененные, а мы с тобой опять люди… Хочешь верь…

Досказать она не успела – осветился монитор, на нем незатейливые слова: «Еще не подох, придурок?»

Митя поспешил к столу, опустил пальцы на клавиши.

«Почему обзываешься? Я же не называю тебя механической скотиной, какая ты есть на самом деле».

По экрану прошла голубоватая рябь, выражающая, возможно, удивление.

К о м п ь ю т е р: «У тебя есть самолюбие? Этого не может быть».

Митя: «Много ты понимаешь, электронная чушка».

Компьютер: «Сосредоточься, парень, на связи судьбоносный».

Митя: «Насрать на вас на всех».

К о м п ь ю т е р: «С прибытием на независимую территорию, Дмитрий Федорович».

От этих слов Митя ощутил тягостную истому, как при гипнозе. «Кто ты?» – с усилием отбил ответ.

Компьютер: «Не важно. Узнаешь, когда приготовишься к постижению. Пересчитай пальцы на руках. Сколько их?»

Митя: «Десять. Я человек».

Компьютер: «А теперь?»

Митя поднес руки к глазам, пальцев стало много, лес густой. Даша подсказала:

– Куражатся, Митенька. Хотят ошеломить.

Множеством пальцев, раскоряченных в разные стороны, Митя напечатал: «Чего добиваетесь?»

Компьютер: «Как себя чувствуешь, Дмитрий Федорович?»

Митя: «У вас ничего не выйдет. Я не сойду с ума».

Компьютер: «Почему так уверен?»

Митя: «По опыту. Мозг законсервирован».

К о м п ь ю т е р: «В каком состоянии эмоциональный фон?»

Митя: «По шкале Багриуса – 8 единиц».

Компьютер: «Откуда такие познания?»

Митя: «Переподготовка в центре Клауса. Пересадка гипоталамуса».

Компьютер: «Когда вернулась память?»

Митя: «Окончательно только сейчас».

Даша пихнула кулачком в спину.

– Митя, Митя, очнись! Почему дрожишь?

– Заткнись, – цыкнул Климов. – Не лезь не в свое дело.

Он сознавал важность происходящего. Компьютерный допрос был не просто допросом, каким–то новым переходом. Он действительно обрел дальнее зрение и припомнил свое пребывание в суперсекретном центре по кардинальному перевоплощению. Увидел себя тонущим в канализационной жиже, с двумя крысами–гигантессами, вцепившимися в правое бедро. Впоследствии, утратив память, гадал, откуда взялись узорчатые, будто наколка, шрамики.

Компьютер: «Истопник знал об этом?»

Митя боролся с нахлынувшей сонной одурью. Значит, этот бункер не что иное, как испытательный стенд. «Не знаю никакого Истопника».

Компьютер: «Не сопротивляйся, побереги силы. Мы друзья. Мы не причиним зла».

Митя: «Вы – друзья? Поймали в каменный мешок, подсунули яд вместо воды – и вы друзья? А враги тогда кто?»

Экран пожелтел: признак смущения, что ли? Митя все больше воспринимал компьютер как живого собеседника, улавливал его настроение. Может, зря похвалился, что не сойдет с ума? Может, это уже пройденный этап?

– Посмотри на себя! – Суетливая Даша поднесла сбоку круглое зеркальце (откуда взяла?). Митя поглядел и не узнал своей рожи. Что–то чужое, с вздыбленными волосами, с потухшими глазами, с фиолетовыми полукружьями до середины щек.

– Не понимаешь, да? – прошипела бесценная «матрешка». – Они высасывают, высасывают.

Компьютер: «Не обижайся, Дмитрий Федорович. Обычная проверка. Мы не вступаем в контакт без предварительного обследования. Нам нужна ваша кровь. Без принудительной блокировки».

Кто бы с ним ни разговаривал, он был прав. В свободной России, где Митя прожил двадцать с лишним лет, всякая незнакомая вещь могла нести в себе смертельную опасность. Что уж говорить об одушевленных существах. Принадлежа к порабощенной расе, Митя знал об этом лучше других. «Кровь берите, девушку оставьте со мной», – пе

редал дрожащими от недавнего размножения пальцами. «Условие принято», – мгновенно отозвался экран.

– Митя, держи меня! – истошно крикнула Даша. Повернувшись, он едва успел подхватить ее на руки и вместе с ней повалился на пол. Бункер потихоньку завибрировал, а потом заходил ходуном, как вагончик подземки на допотопных электрических рельсах. – Обними меня крепче, любимый, – вот что услышал Митя напоследок.

ГЛАВА 15
НАШИ ДНИ
ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ

Оставалось попрощаться с родителями и оставить им хоть сколько–то деньжат. Бежать было некуда. После истории с Зосимом Абрамовичем, беги не беги, догнали бы все равно. Суть простая: я свидетель преступления, но прямого участия в нем не принял. То есть стал косвенно опасным насытить его неистощимое любопытство к вывертам человеческой психики. В том, что это любопытство, наравне с жаждой власти, присутствует в Оболдуеве и частенько подталкивает его к неординарным поступкам, я не сомневался.

Заехав сначала домой и выудив из–под стрехи все свои сбережения (около трех тысяч долларов), я сел в машину и без звонка отправился на улицу Кедрова. Старики наверняка были дома, где им еще быть в половине двенадцатого ночи.

Да что там в половине двенадцатого, они теперь всегда были дома, если только не выбирались на прогулку, поодиночке или дружной парой. Эти прогулки имели отнюдь не оздоровительное значение, цель была всегда одна и та же – пополнить запасы спиртного. Что скрывать, мои любимые спивались. Но делали это деликатно, с достоинством, никого не обременяя своими проблемами. На еду и питье им вполне хватало пенсий и того, что я подкидывал, у них была приличная двухкомнатная квартира в элитной (по прежним временам) двенадцатиэтажной башне, шмотками они обеспечили себя на две жизни еще при совке, когда оба были уважаемыми членами общества, – донашивай на здоровье. Отец всю жизнь преподавал физику в институте, имел профессорское звание, матушка с медицинским образованием, работала терапевтом в «районке», и оба принадлежали к славной плеяде интеллигентов–шестидесятников, а этим многое сказано. Поднаторевшие в чтении самиздата, много лет подряд внимавшие ежевечерним руладам радиостанции «Свобода», они были по–настоящему счастливы при правлении Горби и даже некоторое время после воцарения пьяного Бориса. Хотя в их восторженные души уже исподволь закрадывалось подозрение, что все опять пошло как–то наперекосяк в Датском королевстве. По инерции они еще долго посещали демократические тусовки, и еще долго заклинания о свободе, правах человека и общечеловеческих ценностях отзывались в их сердцах щемящей, истомной нотой, вызывая слезы умиления. Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой. Как известно, все закончилось быстро и подло. Как и миллионы одураченных в который раз руссиян, прозрев, мои драгоценные родители с изумлением обнаружили, что, как всегда, наподобие знаменитой пушкинской старухи, очутились у разбитого корыта, а власть в бывшей великой державе принадлежит вселенскому ростовщику с погано ухмыляющейся мордой образованного хама. И впереди у вольнодумцев, как встарь, замаячила колючая проволока и дробный перестук через глухие стены каземата.

Батюшка первый ухватился за спасительную бутылку, а уж матушка привычно, как верная жена, его догоняла.

К чести отца, он исправно, вплоть до пенсии, посещал кафедру в институте, и никто из сослуживцев даже не подозревал, что всеми любимый и уважаемый профессор Антипов тайно и самозабвенно предался пагубной страсти. В духовном отношении мои старики тоже совсем не изменились, продолжали верить в торжество добродетели и в неизбежность Божиего суда, разве что на прежний социально–политический бред накладывалась иной раз безутешная алкогольная депрессия.

У них, у любимых, я перенял великую науку цепляться за соломинку, свято веря, что она, как плот, вынесет к берегу из самого бурного потока.

Дверь в квартиру я открыл своим ключом и отца застал на кухне, где он, важный и насупленный, сидел перед недопитой пол–литрой и слушал радиостанцию «Маяк». Увидев меня, отец не обрадовался и не удивился, из чего я заключил, что он находится в философской стадии опьянения. Выглядел отец намного старше своих шестидесяти пяти – белый хохолок на макушке, запавшие глаза, ввалившиеся щеки. И сидел на стуле так, будто держал на плечах бетонную плиту. Чтобы разглядеть меня как следует, ему пришлось зажмурить один глаз, а второй, напротив, широко открыть.

– A-а, Витя, – протянул удовлетворенно. – Ну, как успехи? Сдал зачет?

На этой стадии отцу всегда мерещилось, что я вернулся из института. Разубеждать было бессмысленно. Я согласно кивнул и поинтересовался, как мама, спит, что ли?

– Плохи дела у матери, сынок, совсем плохи.

– Что такое?

– А то не знаешь. Пьет много, меру потеряла. Заговаривается. Я уж подумываю обратиться к медикам. Но как ее уговорить? Она теперь ни с чем не соглашается, такая, прости Господи, поперечница. Ей слово, она два. Лишь бы поспорить, а разуменье бабье.

По тому, как отец говорил, невозможно было определить, насколько он пьян. Просто слегка усталый, задумчивый человек, самый родной на свете. Он потянулся к бутылке.

– Выпьешь за компанию?

– Нельзя, папа, я за баранкой.

– Правильно, за баранкой нельзя. А я, извини, приму немного. Так–то не хочется, но от бессонницы помогает. Какие только таблетки не пробовал, а вот эта, очищенная, лучше всего.

Смущаясь, опрокинул полчашки, положил в рот розанчик соленого огурчика, зацепив из тарелки пальцами.

– Значит, говоришь, в институте все в порядке?

– Абсолютно, папа.

– Ну и слава Богу. Мать обрадуется. Волнуемся мы за тебя, Виктор. Плохую привычку ты взял, пропадать неделями. Эльвира тоже нас забыла. Неужто трудно снять трубку, позвонить старикам?

В голосе отца послышались нотки раздражения, это значило, что рюмка–другая – и он плавно перейдет в состояние сумрачного отчуждения. Эльвира – моя бывшая жена, с ней мы расстались три года назад. Она ему никогда особенно не нравилась: читает мало, рожать не хочет, профессия какая–то чудная – модельер–дизайнер. Однако как раз перед тем, как у нас с Элей все окончательно разладилось, между ними наметилось потепление. С удивлением я узнал, что Эля иногда заглядывала к родителям по вечерам и они втроем керосинили. Но он быстро в ней разочаровался. В чем было дело, я не сумел докопаться, думаю, какая–нибудь ерунда. Эльвира болтушка, всегда несла что в голову взбредет, короче, нормальная современная женщина с уклоном в Машу Арбатову, а отец не прощал никому малейших отклонений от нравственных постулатов. Даже если это выражалось не в поступках, а в словах. Почему Эля к нему потянулась, это другой вопрос, тут как раз все понятно: безотцовщине, воспитанной одной матерью, ей всегда хотелось заполнить этот пробел. Может, еще чего–нибудь хотелось, додумывать не буду. Но не удалось. Скорее всего, влепила что–нибудь сугубо прогрессивное, феминистское, поперек христианских добродетелей, батя и сник. Трезвый больше слышать о ней не хотел, она тебе не пара, Витя, но трезвый он теперь бывал редко, а пьяный вспоминал о ней с нежностью, как сейчас: где Эля, как Эля? Если бы еще я знал ответ.

Я оказался в затруднительном положении. Как быть с деньгами? Оставить ему, он назавтра про них не вспомнит, а если вспомнит, неизвестно, что с ними сделает. Мать в этом смысле надежнее, казна на ней.

– Пап, пойду с мамой поздороваюсь.

Отец вскинул почти уже незрячие очи.

– Конечно, пойди, сынок. Полюбуйся на старую пьянчужку.

Вдогонку окликнул:

– Эй, Витя.

– Да, папа?

– Скажи ей, поперечнице, никакие путины и анютины нас не спасут, сметет всю мразь волна народного гнева. Вооруженное восстание. Запомнишь?

– Конечно, папа.

– Никто этого не понимает. Даже Солженицын. По– прежнему носятся со своей сказочкой о добром царе. Морочат людям головы. Не слушай их, сынок.

– Хорошо, папа.

В спальне меня охватил приступ отвратительной черной тоски. Матушка лежала поперек двуспальной кровати (сколько я себя помню, столько и этой кровати), одетая, натянув одеяльце до уха, наружу высунулись ноги, затянутые в шерстяные носки со штопкой на пятках. Носки меня, наверное, и добили. Мамочка пьяненькая, в толстых штопаных носках, чтобы ножки не мерзли. Господи, за что наслал эту кару? Ладно, я заслужил, но им за что? Их жизнь была безгрешной, я знал ее назубок. Виноваты лишь в том, что верили в царствие земное.

Я не стал ее тревожить, нашел карандаш и бумагу, нацарапал записку: «Мамочка, не хотел будить. Заходил попрощаться. Уезжаю в командировку, возможно надолго. Деньги в верхнем ящике – вам на расходы. Не волнуйся, у меня все в порядке. Скоро дам о себе знать. Берегите себя, не экономьте…» Что–то было в этой записке не так: куда уезжаю? Зачем? Но как объяснишь, что скорее всего на тот свет, где буду ждать их с нетерпением. Подумав, приписал: «…Очень люблю вас обоих, Витя». Так вроде хорошо.

Листок сложил в несколько раз и спрятал в ее черную сумку, с которой она ходит в магазин. Прямо в кошелек. Здесь найдет обязательно.

Пока отсутствовал, отец успел добавить – бутылка была пуста. И лицо у него тоже было пустое, уплыл куда– то за горизонт. И увидел там нечто такое, чем счел долгом со мной поделиться.

– Чубайс бессмертен, – изрек торжественно. – Его душа заключена в фарфоровую чашечку на высоковольтном столбе, но никто не знает где. Чтобы ее извлечь, придется разрушить всю энергетическую систему. Но игра стоит свеч, как полагаешь?

– Раз надо, так надо, – согласился я. – Пойдем, папа, провожу в постель.

– Грубишь? – обиделся отец. – Думаешь, пьяный? Лучше принеси дневник. Посмотрим, как ты там сегодня отличился.

В его сумеречном сознании я уже опустился до школьной парты. Верный признак скорого и счастливого – до утра – забытья…

По ночной Москве прокатился, как по скользкому льду. Машин мало, улицы пусты, безмолвны, лишь зловеще рубиновыми строчками сияет реклама да из ночных клубов выплескиваются ядовитые пучки света, словно отблески костров, ждущих нас всех впереди. Народец давно забился по норам, а те, кому принадлежит ночная Москва, подтянулись ближе к центру, где у них пастбище, где они проводят досуг. Там хорошо, но мне туда не надо.

Какая–то одичавшая проститутка выскочила из кустов и сиганула под колеса, размахивая руками, будто белыми крыльями: еле–еле успел свернуть. Девица что–то кричала вслед и грозила кулаком. На мгновение мелькнула шалая мысль, не взять ли с собой. Голодная, небось. Сексуальный бизнес в Москве, контролируемый свободолюбивыми, добродушными кавказцами, приобретал все большее сходство с разбоем, но в этом была своя органика.

Подъезжая к дому, вспомнил Лизу, и на душе стало еще больнее. Ее отчаянный поцелуй, ее сумеречные глаза, сулящие невозможное. Мои три книги, не прочитанные ею. Четвертой, видно, не бывать. Но, может, не так все скверно? Может, морок смерти, подступивший вплотную, – это обман, тень, порожденная страхом? Кому сегодня не страшно в этом мире обреченных? По–настоящему на мне лишь две серьезные вины. Тот самый поцелуй, где была не моя инициатива. Что легко доказать, если барин захочет слушать. К тому же вдруг Гата Ксенофонтов сдержит обещание, повременит с доносом? И второе, смалодушничал, не вколол Абрамычу яд, сбежал, но это и вовсе ерунда. Чтобы стать убийцей, нужен особый дар, особое рыночное призвание, рожденный ползать летать не может. Леонид Фомич интеллигентный человек, он наверняка это понимает. Опасаться меня как свидетеля нелепо. Да и перед кем свидетельствовать против хозяина жизни? Перед президентом Соединенных Штатов? С другой стороны, Оболдуй вложил в меня копеечку, которую я еще не отработал. У них не принято бросать деньги на ветер. Оболдуй тянется к этой книге, как младенец к соске, а где он найдет второго такого олуха, как я? Не так просто. Он это знает. У него уже был опыт…

Черный «мерс» с зажженными фарами и работающим движком стоял впритык к моему подъезду. Свою «девятку» я оставил на стоянке, запер, включил сигнализацию. Интересно, думал, дадут домой подняться или сразу увезут?

Из «мерса» вывалился Вова Трубецкой. Это большая честь для меня, все равно что самого Гату прислали, Трубецкой его правая рука. Обаятельнейший человек, интеллектуал, циник, из той же конторы, что и Гата. Сколько мы с ним ни сталкивались в поместье, всегда обменивались шуточками и подначками. Как–то сразу сошлись. Трубецкой – мой ровесник, значит, духовный опыт приобрел уже при нашествии, со всеми вытекающими из этого последствиями.

– Витюха, а ты загулялся, – весело приветствовал меня он, разводя руки как бы для объятий. – Небось, в своем клубе писательском пьянствовал, а? Творческие споры, начинающие поэтессы, а?

– Сущая правда, – подтвердил я. – Давно ждешь?

– Часа три будет.

– И все время с включенным движком?

– О-о, это тест. Поехали, по дороге расскажу.

Я не стал испытывать судьбу, отпрашиваться домой, чтобы сделать звонок, то да се, без разговоров нырнул в салон на заднее сиденье. За баранкой глухонемой Абдулла – второй сюрприз. Абдулла из личной гвардии Оболдуева, из самых отборных, борзых. Что же получается? Похоже, собираются свалить меня где–нибудь по дороге?

Едва тронулись, Трубецкой оживленно заговорил, перегибаясь с переднего сиденья. Оказывается, он провел проверку на лояльность жителей нашего дома. Вроде тех, которые по поручению правительства проводят в государственном масштабе спецслужбы. Впрыскивают в общественное сознание разные дезы и фиксируют реакцию населения. К примеру, перед очередной реформой, проще говоря перед очередным ограблением, допустим перед общим подорожанием, сперва повышают цены на один бензин, и то ненамного, и следят, не будет ли чего. Нет, все спокойно. Приступайте, господа, без опаски к дележке нового пирога. Социальный зондаж можно вести и на тонких уровнях. Помнишь, Витя, историю с фильмом Скорцезе о Христе? Его прокрутили по НТВ вопреки просьбе патриарха не оскорблять чувства верующих. Проглотила Святая Русь – и не пикнула. Значит, что? Значит, все позволено, полная победа. Нет народа, остались племена. Прежде надежным инструментом для проверки лояльности нации была Дума. Там обкатывали самые чудовищные «экономические» проекты вроде продажи земли иностранцам или семейной приватизации сырьевых монополий. Но с тех пор как Дума стала ручной, ее показатели ненадежны. Более объективную картину дают выборы в органы власти, контролируемые криминальными кланами и Кремлем. Но и там при анализе данных разброс вероятностей чрезвычайно широк, отсюда досадные сбои при назначении выборных губернаторов. Мой дом Вова Трубецкой прозондировал кустарным способом, используя собственное ноу–хау. Три часа пускал бензиновую гарь в открытые окна, а также время от времени включал сигнализацию и клаксонил, создавая видимость технологической катастрофы.

– И что? – торжествующе закончил Трубецкой. – Тихо, Витя. Ни одна крыса не рискнула высунуться и хотя бы узнать, в чем дело, кто над ними куражится. Какой вывод, Витя? Не ломай голову, сам скажу. В вашем доме не осталось ни одного настоящего мужчины. – Он подумал и грустно добавил: – А может, их во всей России теперь не больше ста человек. Как думаешь, Витек?

– Никак не думаю.

– Сопротивляемость на нуле, Витя. Массовый суицидальный синдром. Нации капут. Делай с руссиянином что хошь, будет только руки целовать. В какой–нибудь занюханной Италии повысят цену на проезд в автобусе – и миллионы людей на улице. Правительство качается. Вся страна на ушах. Не лезь в мой кошелек, пасть порву. А у нас? Витя, как у нас? Ваньку ободрали до нитки, говном в харю тычут, на, жри. Он жрет, доволен. Глазом зыркает, где бутылка, чтобы запить. Мало тебе? Хорошо, добавим. Отключили электричество, поморозили, как тараканов, – и что? Нет, кто–то побежал на площадь с плакатиком. На плакатике мольба: государь–батюшка, президентушка родный, оборони, заступись! Детишки мрут, старики околевают, сделай милость, окороти супостата. Витя, это сопротивление, да? Реформаторы правильно говорят: такой народ не имеет права на существование. Тупиковая ветвь, Витя.

– Не понимаю, чему ты радуешься?

– Не радуюсь, нет, ты не понял. Поражаюсь, как могло такое быть? Гитлеру хребет сломали, против всей Европы выстояли, а сотню обнаглевших ворюг не способны по камерам рассажать. Что все это значит, Витя? Объясни, ты же писатель.

При других обстоятельствах я охотно посудачил бы на эту тему, но сейчас, на темной дороге вертелось в голове совсем другое. Набрался духу, спросил:

– Куда едем, Вова? Куда меня везете?

Майор изобразил недоумение.

– Ты о чем, Витя? В Звенигород, куда же еще?

– Почему такая спешка? Почему нельзя было утром?

– Так тебе виднее… Я сам удивился. Гата сказал, привези писателя. Значит, хозяин распорядился.

– А почему вдвоем? Почему с Абдуллой?

– Кто был под рукой, того взял… Да ты что подумал, Вить?

– Ничего не подумал, но чудно как–то… Ночью. Спят все добрые люди.

Глухонемой за баранкой сдавленно хмыкнул. Трубецкой протянул мне сигареты.

– Покури, Витя. Нервы у тебя. Воображение художника. Говорят, страшная штука. Где–то я читал, в принципе, все художники шизанутые. А если не шизанутый, то не художник.

Сигарету я прикурил от его зажигалки. Голос у Трубецкого дружеский, но на самом донышке издевка. Все он понимал, скотина, и мой страх, и то, что я лишил себя выбора, продавшись олигарху. Он тоже был в схожем положении. В чем я не сомневался, так это в том, что Вова Трубецкой, такой, как он есть, веселый и беззаботный, при необходимости не задумываясь влепит пулю в лоб. При этом будет вот так же безмятежно балабонить. И все равно он был из тех, к кому я испытывал симпатию. Он был из перерожденных, но не смирившихся и вел с миром собственную маленькую беспощадную войну.

– Скажи, Володя, а вот если тебе хозяин прикажет?..

Ему не требовалось уточнять, ответил честно:

– Черт его знает, Витя. Мы люди подневольные. Но не скажу, что мне это понравится. – Он покосился на Абдуллу. – А ты что, всерьез прокололся?

– Видно, кто–то очень хочет, чтобы так выглядело.

– Кто, Витя?

Разговор перешел в опасную плоскость, я первый спохватился.

– Да это я так, к слову… Ты правильно заметил. Не знаю, какой я художник, но психика травмированная – это точно. Всякая чепуха в голову лезет. У меня в медицинской карте диагноз: канцерофобия.

– Типичный случай, – с облегчением откликнулся Трубецкой. – Социальная неврастения – болезнь века на

равне со СПИДом. Главное – восстановить глубокий сон. Поверишь ли, я сам долго хандрил после пустяковой контузии. Один отморозок огрел железякой по тыкве. Ничего не помогало. Неделями не мог уснуть. Одна бабка спасла, Аграфена Тихоновна. Никаких патентованных средств, только травы, Витя, только травы. Месячишко попьешь – и как новорожденный. Считай, адрес у тебя в кармане.