Текст книги "В объятьях олигарха"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 21
ДОКТОР ПАТИССОН
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Денька через три я перестал соображать, что со мной происходит. Большей частью валялся на лежаке, бездумно пялясь в потолок. Один раз среди ночи выводили на ложную казнь. Абдулла с двумя напарниками. Оба русачки с характерной внешностью, как будто с тяжкого, многодневного похмелья. Отвели недалеко, в конец парка, к озерку. Дали совковую лопату и велели копать яму. Я спросил: зачем? Абдулла дружески пояснил: «Будет твоя могила».

Пока рыл, парни курили, вяло обменивались замечаниями о завтрашнем матче с Бельгией. Как я понял, они крупно поставили на наших – один к трем. Земля поддавалась легко, рыхлый чернозем, но все равно здорово выдохся. Сто лет не занимался физической работой – и вот напоследок такой курьезный случай. Вдобавок ноги промокли в легких кроссовках. Когда углубился на метр, Абдулла прикрикнул:

– Хватит, эй! Глубже не надо, поширше сделай, чтобы уши не торчали.

Сперва поставили лицом к яме, потом спиной: не могли решить, как лучше. Гоготали, обменивались шуточками, в руках у всех черные стволы.

Абдулла спросил:

– Как хочешь помереть, писатель? Морду завязать?

Я не ответил. Любовался природой. Чудесная была ночь, ясная, ароматная, теплая, с отлакированным до блеска звездным шатром. Вот, значит, как бывает. Ужас смерти обострил восприятие до сверхъестественной чувствительности.

Бойцы встали кружком, наставили пушки. Абдулла провозгласил:

– Проси, чего хочешь хозяину передать. Прощальный слово.

Я молчал, парил в небесах. Тут из кустов вышел Гата Ксенофонтов, сделал знак. Парни опустили оружие. Гата объявил, что приговор временно отменяется. Подошел ко мне.

– Обратно сам дойдешь или помочь?

– Дойду. – Между лопаток кольнуло, будто шилом ткнули. – Что за комедия, Гата?

– Какая там комедия. Благодари своего ангела, что уцелел. Не знаю, какие у вас дела, но босс рвет и мечет. Поостерегся бы дразнить.

Мы шли впереди, Абдулла с компанией поотстали. Сзади доносился бубнеж: «Три впарят, к бабке не ходи… Румянцев твой давно сдох как тренер. В раздевалку годится за– место коврика…» По дороге я все же пару раз споткнулся, ноги были какие–то ватные, Гата деликатно поддержал за локоток, как девушку. Я все сомневался: спросить не спросить, но он сам заговорил приглушенно:

– Молодец, неплохо держишься. Не ожидал.

– Думал, скулить буду?

– Помирать никому неохота, стыдного ничего нет.

– Гата, скажите, пожалуйста, если можно. Гария Наумовича действительно убили?

Полковник что–то хмыкнул под нос, но после паузы все–таки ответил, хотя и туманно:

– Есть такие ухари, Витя, которых по нескольку раз убивают, а потом они опять как новенькие.

– Значит, тот самый случай?

– Я тебе этого не говорил.

Еще я хотел спросить про Лизу, не случилось ли с ней беды, но подумал, что будет чересчур. Нагловато прозвучит…

С едой наладилось. Все та же студентка Светочка (свидетельница убийства) два раза в день приносила горшок баланды (более или менее съедобной, в отличие от первого раза), чай в медном котелке, хлеб. В туалет не водили, в углу комнаты стояло эмалированное ведро с пластиковой крышкой. Параша. Наутро после имитации казни Света пришла с уколом. Заразительно смеясь, достала из–под фирменного фартука в крупную клетку большой шприц, наполненный голубой жидкостью.

– Это тебя подкрепит, Витенька. Чистая глюкоза.

– Не надо глюкозы, – возразил я. – Питание нормальное, зачем еще глюкоза?

– Не нам решать, милый. Сказано, укол, значит, укол. Если отказываешься, напиши официальный протест. Вон бумага и ручка. Только это ни к чему не приведет хорошему. Я уж знаю, поверь… А правда, ты раньше книжки писал?

– Почему писал? Я и сейчас пишу. Жизнеописание господина Оболдуева.

Мое замечание вызвало у девушки приступ смеха, она чуть не выронила шприц. К слову заметить, у нас с ней сложились вполне доверительные отношения, почти задушевные. Света была доброй, чувствительной девицей, может быть чрезмерно смешливой и склонной к незатейливому женскому озорству. Крутясь по комнате, то, бывало, ущипнет за мягкое место, то, хохоча, в шутку повалит на лежак. Я сопротивлялся заигрываниям как мог, но чувствовал, бесполезно. Еще в первый раз, когда Света пришла одна, попробовал выяснить, как она могла видеть меня выходящим из квартиры Гария Наумовича с окровавленными руками, если живет в Звенигороде. Оказывается, она здесь не жила, ее специально вызвали и приставили ко мне для услуг. Кроме того что она училась на пятом курсе МГУ, у нее был диплом медсестры. Такая вот разносторонне образованная современная девушка. Я спросил, приходилось ли ей прежде выполнять подобные поручения, то есть ухаживать за арестантами. Эротически смеясь, Светочка ответила, что, конечно, приходилось, но я никакой не арестант, а просто нахожусь на профилактике. Арестанты сидят в другом отсеке, туда ее не пускают. «А что потом бывало с теми, за кем ты ухаживала?» – поинтересовался я. Ответила весело: «Некоторых переводили куда–то, других выпускали, но самых занозистых, вроде Герки Буркача, отдавали доктору». – «Кто такой Герка Буркач?» – спросил я. Светочка прикрыла ротик ладошкой, видно, сболтнула лишнее. Про Буркача ничего не рассказала, но уверила, что мне лично опасаться нечего, меня ведут в щадящем режиме. Надо только перестать дурачиться и сделать все, что требуют. «А ты знаешь, чего от меня требуют?» – «Конечно. Про это все знают. Лепят вечного должника. Витюша, это вовсе не страшно. Мы все в таком положении». – «Кто это все, Светочка?» – «Ну-у… – Она неопределенно повела рукой. – Все, кто не вампирит».

По–своему она была добросердечной девушкой, но с уколом уперлась. Я предложил:

– Давай сделаем так, Светланчик. Шприц в ведро, а я прикинусь, что получил дозу.

– Никогда на это не пойду, – ответила она твердо. – Проси, чего хочешь, только не это. Мне еще пожить охота.

После глюкозы у меня в башке все шарики спутались, и появление в комнате Изауры Петровны я воспринял как пугающее сновидение.

– Подгоняют моего мальчика, подгоняют, – пропела она, оглядев меня со знанием дела, и даже ухитрясь ловко приподнять веко на правом глазу (у меня, а не у себя). – Скоро станешь как шелковый.

– Я давно как шелковый, – прошамкал я, блаженно щурясь. – Чего пришла, Иза? Потрахаться хочешь?

– Придурок, – бросила беззлобно. – Если даже так, грех, что ли?

– Не грех, что ты. Напротив. В нашем обществе блядство – наипервейшая из добродетелей. Беда в том, Изочка, что не смогу тебя удовлетворить, хе–хе–хе.

– Почему, дурачок?

– Глюкозу принимаю, – ответил я многозначительно. – Научный опыт. Сил нет задницу почесать.

– Хватит кривляться. – Изаура нахмурила выщипанные бровки. – У меня серьезное дело. Хочешь выбраться отсюда?

– Зачем, Иза? Везде одинаково.

– Скоро придет Патиссон, делай все, как он скажет. Подпиши любую бумагу. Будешь дальше кочевряжиться, превратят в растение. Опустят так, что не вынырнешь.

– Тебе какая разница, что со мной будет?

– Значит, есть разница. Не надейся, долго с тобой нянчиться не будут. Здесь не хоспис.

Напрягшись, я задал вечный вопрос:

– Иза, душа моя, объясни дураку, зачем твоему мужу все это понадобилось?

Изаура Петровна выпустила мне в нос сизую струю дыма, аппетитно припахивающего травкой.

– Не понимаешь, глупыш? Ах, да где тебе понять. Скучно папочке, ску–учно… Хочется чего–то новенького, горяченького. Ты и подвернулся под руку. Книжки пишешь? Романы сочиняешь? Миллионеров презираешь? А не угодно ли на карачках поползать? Не желательно говнецо пососать? Уловил, убогонький?

– Дай затянуться, – заныл я. – Дай хоть разочек.

Смилостивилась, сунула мне косячок в зубы. Ах, как хорошо! Потом внезапно исчезла…

Герман Исакович явился не один, за ним Абдулла внес в комнату телевизор с видеоприставкой. Абдуллу он тут же отправил восвояси, мне сказал:

– Кино сейчас посмотрим. Хочешь кино посмотреть, Виктор Николаевич?

– Еще бы, – радостно отозвался я (час назад Светочка вкатила еще глюкозы, мир в глазах радужно переливался).

– Триллер любительский, – предупредил Патиссон, – съемка некачественная, но сюжет вас заинтересует, надеюсь.

Сюжет был такой. Пожилая пара, мужчина и женщина, вышли из магазина. Прилично, неброско одетые, на мужчине серый опрятный костюм старинного покроя, на женщине темное длинное платье. У мужчины в руке холщовая сумка с покупками. По виду – пенсионеры совкового поколения, но еще не опустившиеся до помойки. Из тех, кто вечно всем недоволен, чересчур медленно вымирающий электорат. Черный камень на пути рыночной благодати. Именно таких показывает телевидение, когда они по праздникам собираются на свои потешные маевки и, сотрясая воздух худыми кулачками, требуют какой–то социальной справедливости. Реликты минувшей эпохи. Женщина взяла своего спутника под руку, и они, воркуя о чем–то, двинулись по тротуару. Фильм шел без звука, съемка скрытой камерой. Навстречу пожилой паре выдвинулись трое молодых людей, которые шли как–то так, что занимали весь тротуар. У всех троих в руках, естественно, по бутылке пива, у одного мобильник. В зубах сигареты. Смеющиеся, приветливые лица уверенных в себе пацанов. Случайная встреча поколений, победителей и побежденных. Разойтись по–доброму не сумели. Пенсионеры замешкались, не уступили сразу дорогу, и один из парней в праведном возмущении пихнул пожилого дядьку так, что тот вылетел на шоссе и едва не угодил под проносившийся мимо «мерс». Женщина беззвучно заголосила, беспомощно замахала руками, но куролесила недолго. Ближайший молодой человек, с отвращением кривясь, вырубил ее двумя ударами, ногой в живот и кулаком по затылку. Женщина распласталась на асфальте, распушив реденькие прядки седых волос, и хотя звука не было, я словно услышал ее тяжкий, болезненный стон. Мужчина, подняв сумку, ринулся к ней на помощь, но его тоже быстро успокоили, осадили с двух сторон бутылками по черепу. Так он и улегся рядом с подругой, неловко подломив руки под туловище. Камера проследила, как изо рта на асфальт вытекла черная струйка. Парни встряхнулись, как псы после купания, плюнули по разу на безмозглую парочку – и не спеша удалились. На этом фильм закончился.

Обычная уличная сценка, но я не сразу пришел в себя. Даже глюкозная вялость чуть отступила. Дело в том, что нерасторопные пенсионеры были моими родителями, отцом с матушкой. Как я ни клонил голову набок, как ни щурился, все равно получалось, что это они. Герман Исакович наблюдал за моей реакцией с любопытством, белая пенка выступила на губах, золотые очочки сверкали.

– Что это значит? – спросил я, наконец. – Зачем вы это показали?

– Скинхеды – бич нашего времени, – горестно ответствовал доктор. – У нашей Думы не хватает мозгов, чтобы поскорее принять надлежащий закон об экстремизме… Но вам нечего беспокоиться, голубчик мой. Наши люди позаботились о стариках, доставили в больницу. Сейчас оба в полном здравии.

– Каким же образом ваши люди там оказались, да еще с видеокамерой?

– Благодарите господина Оболдуева. По его личному распоряжению к вашим родителям приставлена охрана. Иногда я сам поражаюсь его прозорливости. Кстати, это в его правилах.

– Что в его правилах? Калечить стариков?

Патиссон улыбнулся снисходительно.

– Понимаю ваши чувства, но зачем так грубо, батенька мой? Леонид Фомич всегда окружает отеческой заботой ценных сотрудников. Не жалеет затрат. Его забота распространяется и на их семьи. Разумеется, если вы вынудите его расторгнуть контракт…

– Что я должен делать?

– Да будет вам, Виктор, что вы как маленький? Напишите расписку, нотариус быстренько заверит, и дело с концом. Все, как говорится, свободны. Думаете, мне приятно с вами возиться? Думаете, у меня других дел нет? Открою вам по секрету, час назад я имел аудиенцию у Леонида Фомича. Он расспрашивал о вас. Я доложил, что, по моему мнению, разумнее перевести вас в стационар, чтобы в более подходящих условиях провести кардинальное обследование психики. Это не моя блажь. У вас, сударь мой, действительно неадекватное восприятие реальности, Грозный, скажу вам, признак… К сожалению, Леонид Фомич отказал. Я не сумел его убедить. Он все еще надеется на здравый смысл. Но, конечно, его терпение не беспредельно.

– Герман Исакович, вам не снятся кровавые мальчики по ночам?

Доктор снял очки, протер стеклышки алым шелковым платком. Без очков его круглое лицо с наивными голубыми глазками, с беспомощным выражением вселенской доброты стало удивительно похожим на широкую масленицу с ее блинами и икрой.

– Сударь мой, вы даже отдаленно не представляете себе, с какой проблемой столкнулись, – произнес он

проникновенно. – Вам ли, обыкновенному руссиянскому интеллигенту, хвост задирать?.. Себя не жалеете, пожалейте папу с мамой. Вы же видели, каково им приходится без моральной поддержки сына–писателя. И ведь это только начало.

Глюкоза снова подействовала, и я увидел, как на его светлом костюме проступили бурые пятна в виде неких рунических знаков, то тут, то там. Самое крупное и яркое пятно – почему–то на ширинке. Я сказал:

– Уговорили, согласен. Напишу расписку. Господь вам судья, доктор Патиссон.

ГЛАВА 22
ГОД 2024. МОСКВА В ЛИХОЛЕТЬЕ

За десятилетия, прошедшие со времени коммунистического ига, Москва так похорошела, что ее было трудно узнать, и мало чем отличалась теперь от других европейских столиц, а кое в чем, безусловно, их превосходила. Так, без преувеличения можно сказать, это был самый интернациональный город во всей вселенной, и получилось это как–то само собой. Для того чтобы придать Москве современный лоск, подрумянить ее древнее лицо и загнать в небытие сталинские и хрущевские трущобы, понадобилось огромное количество иноземных рабочих, в основном турок; одновременно в город за легкой добычей и на постоянное обустройство хлынули Кавказ и Средняя Азия; за ними потянулись караваны инвесторов со всего мира; и хотя до сих пор по инерции считалось, что Москва принадлежит руссиянам, в ней даже сохранялась городская управа (мэрия), которая, правда, на три четверти состояла из хохлов, немцев и литовцев, образовавших три самостоятельные, враждующие между собой фракции, а возглавлял ее сухоликий англичанин по имени Марк Губельман, повторим, хотя в силу еще не упраздненной ельцинской конституции Москва по–прежнему называлась (на бумаге) столицей руссиянских племен, в действительности это было далеко не так. Отчаянного западного туриста, рискнувшего провести уик–энд в самом экзотическом уголке земного шара, в первую очередь поражало пленительное многоязычие и многоликость столичного населения. В прессе древний русский город иначе и не именовали, как Новый Вавилон.

Реальная власть в Москве, как и во всех других столицах третьего мира, подвергнутых глобализации, принадлежала миротворческому корпусу, чей главный штаб расположился в Кремле. В знаменитых путевых заметках француза Шарля де Кутюра, названных им «К берегам семи морей», так описаны его первые впечатления: «…Я вошел на Красную площадь, благодаря изобилию красочной рекламы похожую на художественный вернисаж, и сразу со всех сторон ко мне устремились аборигены в живописных нарядах, лепечущие на разных языках. Большинство просили милостыни, но были такие, кто предлагал немедленно заключить выгодную сделку. Из того, что удалось разобрать, три предложения показались мне заманчивыми: за небольшой взнос вступить в фонд академика Сахарова; приобрести задешево (1 доллар) партию самогладящих утюгов из Малайзии, а также пройтись в ближайший переулок и получить какой–то хороший приз. Тем временем две цыганки гадали мне по руке, тоже требуя доллар (впоследствии я узнал, что это обычная цена за любую услугу), остальные аборигены, с криками отталкивая друг дружку (двоих ребятишек лет по десять затоптали в свалке насмерть), шарили у меня по карманам. В заключение подошел пастор в черном костюме и согнутым пальцем пребольно постучал меня по лбу, прибавив на чистом английском: «Зачем пришел в наш садик, нечестивец?»

Ошеломленный, я уже не чаял выбраться с площади живым (припомнились увещевания добрых друзей, отговаривавших от путешествия), как из кремлевских ворот вырвался броневик (на бортах знакомая эмблема: череп с костями) и на полной скорости понесся к нам. Аборигены кинулись врассыпную, но из броневика выскочили с десяток миротворцев и, припав на одно колено, осыпали бегущую толпу праздничными петардами, из которых при взрыве высвобождались сотни мельчайших ядовитых иголок типа «Зодиак». Разумеется, я читал о подобных (довольно варварских) методах усмирения, но воочию наблюдал впервые. Честно сказать, неприятное, но завораживающее зрелище. В мгновение ока площадь покрылась недвижными телами… Ко мне приблизился командир миротворческой команды и потребовал документы. Хотя у меня была при себе всепланетная виза Зэд–уровня, обеспечивающая неприкосновенность на всей территории, где действовал устав Евросоюза, все же я испытал тревожную минуту, когда встретился взглядом с грозным человеком, то ли турком, то ли мексиканцем, увы, я так и не научился отличать их друг от друга. Во всяком случае, передо мной стоял представитель чуждой мне расы, и в его глазах было нескрываемое желание при малейшей оплошности стереть меня в порошок. Однако все обошлось. Против всепланетной визы он оказался бессилен и лишь угрюмо посоветовал не соваться без специального прикрытия в людные места.

– Лучше всего, мистер Шарль, садитесь на самолет и убирайтесь в свой Париж.

– Неужели так опасно? – спросил я.

– Чернь непредсказуема, – нехотя объяснил миротворец. – Несмотря на все наши усилия, руссияне по–прежнему плодятся, как крысы.

На площадь уже выехали уборочные машины и железными крюками ловко забрасывали трупы в кузова. Я успел заметить вспыхнувшие радугами платья незадачливых гадалок…»

Как известно, Шарль де Кутюр пробыл в Москве целых две недели, но впоследствии всю оставшуюся жизнь провел затворником в своем загородном поместье, не принимая даже репортеров. Зато книга «К берегам семи морей» мгновенно стала бестселлером и разошлась немыслимыми тиражами, получив вдобавок Пулитцеровскую премию – за гуманизм и правдивое отображение жизни вымирающих народностей….

* * *

Митя Климов вернулся в Москву аккурат к невольничьим торгам, ежегодному народному празднику, проводившемуся в первых числах сентября. Об этом празднике, учрежденном специальным указом Евросоюза в 2015 году, следует сказать особо, ибо в нем, как в капле воды, отразились многовековые чаяния сотен поколений руссиян. Собственно, невольничьими торгами светлый праздник прозвали простолюдины, в официальном постановлении он именовался как «День всеобщей справедливости», выражая в названии сокровенную суть торжества. В этот единственный день в году каждый обыватель имел право продать самого себя любому желающему за самолично назначенную цену. Веселье усугублялось тем, что все заключенные сделки имели юридическую силу только до следующего утра. Кроме того, в этот день объявлялся мораторий на отлов преступников, поэтому москвичи чувствовали себя в полной безопасности и спозаранку, одетые в свои лучшие наряды, собирались на площадях, где были установлены дощатые помосты для бесчисленных аукционов, а также накрыты столы для раздачи бесплатных угощений за счет городского бюджета. Любой мог на халяву выпить кружку крепчайшего солодового пива и сожрать ароматную, свежую черную булку из отрубей. Многие с голодухи набивали брюхо сразу, а потом весь день завистливо поглядывали на более терпеливых сограждан. Подступиться к халяве вторично было невозможно; тем, кто отоварился, ставили на ладонь несмываемый темно–синий знак в виде летящего голубка. С утра до ночи над взбудораженной, счастливой Москвой гремела музыка, артисты давали бесплатные концерты, а ближе к вечеру всенародно избранный мэр Марк Губельман объявлял начало карнавала чудес, по пышности не уступавшего тем, какие проводят в Бразилии и других южных странах. Естественно, на карнавале, особенно если отключали электричество, не обходилось без перестрелок и массовой резни, но это ничуть не омрачало праздничное настроение аборигенов, которые в этот день чувствовали себя настоящими людьми, бизнесменами и предпринимателями, и старались выжать из этого максимум удовольствий. Заканчивались народные гулянья далеко за полночь ритуальным возжиганием вечного огня у мавзолея первого всероссийского царя Бориса (остальных до 1917 года новейшая история признала самозванцами). Рядом с мавзолеем в мраморных ковшах, испещренных американской символикой, покоились останки его ближайших соратников и учеников – пламенного Чубайса, блистательного Гайдара (отец нации), неустрашимого, вечно молодого Немцовича, великого правдолюбца Березовского (второй отец нации) и многих других героев, патриотов, преданных сынов отечества, порубивших на куски гидру коммунизма.

…Едва Митя Климов сошел на перрон бывшего Курского вокзала, ныне носящего гордое имя Буша–младшего, как к нему кинулся оборванный пацаненок лет десяти с истошным воплем:

– Купи меня, дяденька, купи меня!

Стряхнув ребенка с ноги, Митя приподнял его за шкирку и, глядя в мутные от анаши глаза, строго спросил:

– Чего орешь, пигалица? Зачем мне тебя покупать?

Малыш извивался, как червяк, но продолжал блажить:

– Дешево, дяденька, совсем задаром… Пять зеленых или сотня деревянных… Купи, не пожалеешь. Давай поторгуемся.

Только тут Митя вспомнил, какой сегодня день, но сразу не мог решить, хорошо это или плохо. Наверное, все– таки скорее хорошо, чем плохо. В праздничной суматохе он, пожалуй, меньше будет бросаться в глазах со своей нормальной аурой и скорее разыщет Деверя. Вдобавок малыш показался достаточно смышленым, в этом возрасте процесс дегенерации иногда замедлялся.

– Как тебя зовут?

– Ванька Крюк. А тебя?

– Сможешь дворами провести на Самотеку?

– Хоть куда проведу. – Пацаненок обнажил гнилые, еще молочные зубки. – Денежки вперед… Ладно, два доллара и пятьдесят деревянных. Дешевле соску не купишь.

Чего у Мити было много, так это денег, не пожадничал Улита, хотя сто раз повторил, что средства народные, чтобы не сеял как попало. Набитый валютой кожаный пояс со специальной пропиткой, выдерживающий прямой укол стального жала, обтягивал туловище под рубахой, да в карманах босяцкой куртки–брезентухи полно было мелочи на текущие расходы. Митя дал пацаненку замусоленный доллар, тот завизжал от восторга и сунул бумажку за щеку. Митя предупредил:

– Только без фокусов, Ваня. Не вздумай лыко драть.

– Я не фраер, – обиделся пацаненок. – Сделка честная. А ты не простой, да?

– Почему решил?

– Вроде держишься без оглядки.

Сообразительность пацана Митю не удивила. Дети канализации, беспризорники, городские ошметки рано взрослели и так же быстро превращались в маленьких, тихих старичков–недоумков. До зрелого возраста, до четырнадцати, пятнадцати лет редко кто доживал.

На то, чтобы добраться до Самотеки, ушло полдня. Ваня Крюк не соврал, вел Митю такими путями, где черт голову сломит. Так называемая полоса отчуждения начиналась сразу за сверкающими фасадами жилых проспектов и была заполнена всевозможными свалками, пустырями, развалинами и кое–где пересекалась бурлящими сточными водами, подобными разливам рек. То был как бы город в городе, миротворцы без особой нужды сюда не заглядывали, опасаясь ядовитых испарений, радиации и банд отщепенцев, которые хозяйничали на этой территории наравне со стаями одичавших собак и крысами–мутантами, обладавшими такими зубами/ что запросто перекусывали стальные тросы. Раз или два в месяц на задах города проводили общую дезинфекцию, пускали в стоки ртутную массу, а также под давлением закачивали мертвящие смеси типа «Циклон‑2» и «Бикозин-П», но практически безрезультатно. Одичавшее зверье давно адаптировалось к любой отраве, а отщепенцы на время дезинфекции прятались в подземных катакомбах, где вообще становились недосягаемыми и не поддавались никакому учету. К слову сказать, именно они, отщепенцы, составляли главную головную боль городских властей. Доподлинно про них было известно лишь то, что это маргинальное новообразование, подобное социальному нарыву, сформировалось из пролетарских слоев, но подпитывалось отчасти технической интеллигенцией, не вписавшейся в рыночный рай. Считалось, что отщепенцы не представляют реальной угрозы городу в силу своей малочисленности и неорганизованности, но, возможно, это было не так. Время от времени из этой клоаки поступали тревожные сигналы, пугавшие верноподданных горожан. К примеру, недавно по государственному каналу показали двух отщепенцев, мужчину и женщину, отловленных на полосе отчуждения. По внешнему виду обыкновенные дикари, обросшие волосами, с едва прикрытыми срамными местами, которые не отвечали ни на какие вопросы ведущих, а лишь забавно кланялись да крестились, но когда к ним попробовали (на глазах у телезрителей) применить гуманитарные средства воздействия – иглу и ток, – оказалось, что они невосприимчивы ни к тому, ни к другому. То есть, подключенные к шоковому агрегату «Эллада» (гарантированная эффективность – 100 %), они тряслись и трепыхались, но как–то по– лягушечьи, без всякого просветления. Затем, когда им вкололи по слоновой дозе препарата «Нирвана», они, вместо того чтобы, как все разумные твари, заняться совокуплением, начали зевать, опять же смешно креститься – и, наконец, рухнули в глубокий обморок, из–за чего пришлось прекратить прямую трансляцию.

Что за существа? Чего от них ожидать? Ответа на эти вопросы не было даже у виднейших биологов.

На столе у мэра Марка Губельмана лежал проект затопления всех станций метро за пределами столичного кольца, что, по аргументации авторов проекта (шанхайская группа реформаторов) кардинально решит вопрос, во всяком случае выдавит отщепенцев на дальние окраины, где можно будет без урона для фешенебельных районов проживания иностранцев дожечь их напалмом. Проект одобрили в штабе миротворцев, но у самого Губельмана были кое–какие сомнения. Станции метро, как и вся территория Москвы, были проданы и перепроданы по нескольку раз, и водное отчуждение окраин могло привести к судебным тяжбам, чреватым непредсказуемыми последствиями для него лично.

Митю с его юным проводником группа отщепенцев окружила на одном из пустырей, заваленном горами зловонных мешков с какой–то органикой. Человек шесть выскочили из развалин и в мгновение ока взяли их в плотное кольцо. Нападавшие представляли собой живописное зрелище: оборванные, исхудавшие, многие с ярко–красными пятнами проказы на бледных, синюшных лицах, все неопределенного пола и возраста, но передвигавшиеся быстро, слаженно и явно вменяемые. Это поразило Митю больше всего. Как любой горожанин, он много чего слышал про отщепенцев. Однако столкнулся с ними впервые. Митя не испугался, был уверен в себе, но внутренний голос подсказывал, что ссориться с ними не стоит, хотя бы по той причине, что он у них в гостях.

Предводитель группы, косматый, с пергаментным лицом, но с лукавыми огоньками в иссиня–черных глазках ткнул его в грудь тонкой железной пикой:

– Лазутчик? Шакал? Мародер? Говори.

– Странник, – ответил Митя. – Иду по своим делам на Самотеку. Никого не трогаю.

– Почему прячешься?

– Я такой же отверженный, как и вы.

– Что надо на Самотеке?

Митя помедлил мгновение. У отщепенца в глазах нет и намека на дурь, и дикция совершенно отчетливая, как у непогруженного.

– Деверя ищу. – Его слова произвели среди отщепенцев сотрясение, они все разом сдвинулись ближе. Пацаненок Ваня Крюк заполошливо забулькал:

– Не трогайте его, он не врет. Он с поезда, у него доллары есть. – В подтверждение он выудил из–за щеки мокрую заветную бумажку.

Предводитель поднял пику к Митиной шее.

– Зачем тебе Деверь?

– Послание имею.

– От кого?

Опять Митя колебался недолго.

– Из дальних краев. От Марфы–кудесницы. Слыхал про такую?

По группе отщепенцев пробежал легкий общий вздох, словно перед нырком в глубину. В глазах предводителя появилось странное выражение, недоверчивость, смешанная с надеждой.

– Раздевайся, – приказал он.

Митя подчинился. Медленно снял куртку, рубашку, полотняные брюки со штопкой на коленях (новая одежда на руссиянине автоматически вызывает подозрение), размотал и аккуратно сложил пояс, спустил трусики из ситчика, остался в чем мать родила. Отщепенцы в десять рук его ощупали, обстукали, нырнув во все дырки. Митя зябко поеживался. Такой вроде бы поверхностный обыск, конечно, имел смысл. Даже если бы Митю подзарядили умельцы из миротворческих лабораторий, все равно где–нибудь на коже или (что чаще всего) на черепушке обнаружилось бы входное отверстие. Из карманов брезентухи отщепенцы высыпали на землю содержимое: сигареты, зажигалку, упаковки питательных таблеток, складной нож с десятком приспособлений, включая миниатюрный миноискатель, а также деньги в мелких купюрах – доллары, рубли, монгольские тугрики, иены, евро… Предводитель собрал деньги в горсть.

– Зачем столько разных?

– Для отвода глаз, – сказал Митя.

Нехорошо кривясь, предводитель поднял кожаный пояс, бегло прощупал. Митя ожидал, что потребует вскрыть, но тот, покачав головой, вернул пояс.

– Одевайся.

Митя оделся. Поведение отщепенцев его озадачило. Никто не польстился ни на деньги, ни на что другое. Это вступало в противоречие с расхожими представлениями о маргиналах. Чувствовалось, все они слепо подчиняются воле главаря, что могло свидетельствовать о наличии коллективного разума. Митя покосился на пацаненка, тот грезил наяву, следя, как богатство исчезает обратно в карманах. Счастливо открытый рот, побледневшие от алчности детские глазенки.

– До Деверя трудно добраться, – сказал предводитель, понизив голос, хотя, казалось бы, кто мог подслушивать на зачумленном пустыре. Пятеро других отщепенцев синхронно зажали мохнатые уши ладонями, пацаненок Крюк что–то тихонько пискнул, как в первый раз, когда услышал это имя.

– Я доберусь, – заверил Митя.

– Время «Ч»? – шепнул предводитель, не отворяя губ, и Климову показалось, глаза у него нырнули в череп и потухли.

– Чего не знаю, того не знаю. Это не в моей компетенции.

– Если повезет и найдешь Деверя, скажи, мы давно готовы.

– Скажу. Но я не знаю, кто ты.

– У нас нет имен. Он поймет… – Предводитель перевел вернувшиеся на место глаза на пацаненка. – Эту каракатицу оставь здесь, он ненадежен.

Ваня Крюк с воплем рванулся бежать, но не сделал и двух шагов, как очутился под мышкой у одного из отщепенцев. Мите это не понравилось.

– Отпустите его, – потребовал он. – Он купленный.

– Я купленный, купленный! – заверещал пацаненок. – Я его раб до утра… Я…