Текст книги "Последний воин. Книга надежды"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– А ты смелый, голубчик, – опять у Дмитрия Ивановича желваки на скулах заиграли, лицо посерело и взгляд вонзился в Пашутину переносицу, как игла. – Такие речи в чужом дому, ая-яй! За это ведь наказывают.

Перевёл тяжёлую улыбку на Виктора, дрожащего, как в лихорадке, и Пашута на ту сторону поудобнее перевалился, да не угадал. Жора-капитан, мастер на все руки, проворнее оказался, и стоял он удачно, у Пашуты за спиной. Мигом сорвал со стола бутылку и обрушил ему на затылок, по-мясницки крякнув.

– Больно! – успел пожаловаться Пашута и провалился в небытие.

ССОРА

Колод не хотел умирать. Юный Улен перебрался к нему в землянку, спал рядом, крепко обнимая, пытаясь передать свою силу. Кормил, поил, а больше чем он мог помочь? За несколько дней старик ослабел, перестал двигаться, лежал плашмя, глядя в тёмный потолок, а когда задрёмывал, начинал бормотать слова, которые Улен не понимал. Юноша по его указке приготовил снадобье, смешав с медвежьим салом настой трав, втирал вонючее лекарство в раны. В землянке густо висел сладкий запах гноя. Иногда в узкий лаз просовывал башку Анар, чего он раньше себе не позволял, печально, по-щенячьи скулил и пропадал в ночи.

– Когда умру, – сказал Колод, – он будет тебе надёжным другом.

– Знаю, – отвечал Улен. – Но ты выздоравливай.

По всем приметам зима собиралась долгая. Жизнь в сельбище затухала, люди копошились в землянках, по возможности их утепляли, и каждый, кто был в разуме, с беспокойством прикидывал, хватит ли припасов на самые холода. Зимой тоже можно добывать пищу, но это гораздо труднее. Из года в год ближе к весне духи смерти устраивали опустошительные набеги, в первую голову прибирая больных и старых. Люди не роптали: и природа ежегодно обновляет себя, сминая тленное в почву, расчищая путь молодым побегам, – в этом и есть высшая мудрость жизни. Но хотя никто не предполагал жить слишком долго, всё же лесовики пускались на всяческие уловки, дабы лишний раз поглядеть на весеннее солнце.

По ночам, когда боль особенно изводила Колода, он спасался разговорами.

– На свете мы не одни, мальчик, – рассказывал он. – Если идти много дней, держась правее восхода, то придёшь в места, где зимы не бывает. Там живут наши братья, хотя они на нас не похожи. Они меньше ростом, потому что прячутся в траве. У них узкие глаза, ибо они вечно жмурятся от ветра. Они приручили лошадей, скачут на них, пьют лошадиное молоко. Ещё они лепят тёплые дома из глины. Они злы, как привидения, и беспощадны к врагам. Когда-то давным-давно и мы жили там.

– Почему мы ушли оттуда, учитель?

Уважительное любопытство юноши утешало старого охотника. Он надеялся: путь его не исчезнет во тьме, коли хоть один человек будет горевать о нём.

– Человек мал, всё ему грозно, он спешит укрепиться на одном месте, пустить корни, точно дерево. Где всё привычно взору, там меньше страху. Но ещё есть в людях тоска по неведомому. Разве тебе не знакомо это?

– Бывает, во сне мерещится… Но это блажь, учитель?

Колод засмеялся, как застонал.

– Без этой блажи – серо, пусто… Умирать буду, кого пожалею? Тебя, Анара… Солнышко алое, лес дремучий… Со всем тяжело расставаться. Но есть ещё кое-что, чего назвать не умею, чего не видел никогда, и по тому, несбывшемуся, печаль острее. Короток срок человеку, задавлен он беспокойством о завтрашнем дне, а оглянешься… Эх, Улен, мало успевает постичь человек, а это горше всего… Вот колдун Рива внушает, будто ведомы ему законы жизни и смерти и может он угадать предначертание светил. Но он лжёт, и движет его помыслами корысть и тот же страх. Ты ему не верь, стерегись его. Где он царит, там тебе гибель.

– Отчего же люди ему верят?

– Рива умён, знает всякие обманы. Люди охотно верят тому, кто их обманывает. Правды немного вокруг, и она крута. Я умру, и ты умрёшь в свой срок – вот правда. А зачем она тебе? Рива обещает: я знаю тайну, покоритесь мне – и с вами не случится беды. Это весёлый, манящий обман. Когда я был молод, Рива уже был таким, как сейчас, сморщенным сучком, и он сказал мне эти слова, и я полюбил его всем сердцем. Готов был делиться с ним добычей, лишь бы побольше узнать о прекрасной жизни, которая нам недоступна… Улен, в ту пору я не был слеп, но так сладко купаться в волшебном обмане, как в тёплой реке. У Ри-вы много ловушек для простаков.

– Он ненавидит тебя, учитель? – осторожно спросил Улен. Они вели опасный разговор.

– Однажды он отнял девочку у болотных людей. Ты их не застал, они все погибли от страшной болезни. Девочке было лет десять или около того, но разум её был слаб, она и говорить не умела, правда, глазёнки у неё были смышлёные. Рива забавлялся с ней, как с женщиной, и учил её всяким мерзостям, но чем-то она ему не угодила, и он уморил её голодом. Я видел, как она умирала, убогий человечий зверёныш, я хотел её накормить, но Рива не позволил. Он сломал мне руку. Я не простил. И он не простил…

Улен приподнялся на локте и спокойно спросил:

– Хочешь, я убью Риву?

Голова Колода, огромная, со спутанными волосами и бородой, тряхнулась как от толчка. Голос дрогнул:

– Благодарю, мальчик, но я сам мог сделать это.

– Почему же не сделал?

– Убить легко человека, но не его тайну.

– Не понимаю тебя, учитель.

– Рива тоже мог погубить меня не единожды. Его сила больше моей. Но ему важно, чтобы я жил. Иначе он не поймёт, откуда грозит удар. Я же тебе говорил, Рива умён. Если он убьёт меня, тогда рано или поздно все поймут, что он боялся меня. И перестанут ему верить. А если я убью его, останется его тайна. Люди проклянут меня.

Вскоре Колод задремал. Улен долго размышлял над его словами, но не находил в них смысла. Есть много в человеке смутного, загадочного, такого, над чем стоит, наверное, поломать голову. Но есть простые, понятные вещи, перед которыми замирает в недоумении лишь трус или недоумок. Чем глубже обида, тем вернее должно быть возмездие. Улен не понимал, как можно жить неотмщенным. Даже птенцы угрожающе пялят клювики, если их дразнят. Человек, способный стерпеть оскорбление, не вызывал у него симпатии. Но Колод… Колод мудр и бесстрашен. Он чего-то недоговаривает. Или у Улена не хватает ума его понять. Какая тайна может быть у мёртвого человека? Человек уходит целиком, а то, что от него остаётся – безгласное тело, – сжигают на костре либо зарывают глубоко в землю. Если человек что-то прятал при жизни, его захоронка скоро отыщется.

Улен пошёл и подстерёг Млаву у заводи, где вода не замерзала до самых лютых морозов. Млава принесла два глиняных кувшина. Она была закутана в долгополую волчью шубу, которую Улен увидел впервые.

– Хорошая шуба, – похвалил Улен. – Откуда она у тебя?

Млава отвела взгляд, и он напрягся, почуяв недоброе.

– Почему ты не приходил вчера? – Она словно не слышала его вопроса.

– Колону плохо, умирает… Кто дал тебе эту шубу?

Млава поставила кувшины в снег и опять не ответила.

Сердце Улена охватил морок, и почудилось ему, будто далеко отсюда и вовсе не в этом мире застонал на снегу человек. Невыносимый вопль вонзился ему в грудь.

– Ты ничего не слышала, Млава? – Он спрятал испуг, как прячут кусок лепёшки за пазухой.

– Шубу подарил отцу Богол, – сказала девушка капризно. – Что тут плохого?

Улен справился с сердечным томлением, привычно покорясь дразнящему блеску её глаз.

– А за что он подарил шубу?

– Я мила ему. Ты разве не знал?

Улен об этом догадывался.

Он окоченел в своём ветхом тулупчике из лосиной кожи. Подумал, что надо пережить эту зиму, и чтобы Колод не умер, а потом всё будет хорошо.

– Я не отдам тебя никому, Млава, мы будем жить вместе.

Девушка сделала шаг, вытянулась на цыпочках и потёрлась щекой о его губы. Это было чудесно.

– Что мне делать, Улен? Богол сильный. Мой отец слабый. Ты молодой. Нам не справиться с ним.

Голосок её напрягся, она искала у него защиты.

– Это не твоя забота, – он тихонько погладил её плечи. – Только бы переждать зиму.

– Богол не утерпит. У него осталось мало жизни. Когда он жадно смотрит на меня, я хочу смеяться. У него дрожат руки. Но я боюсь. Отец говорит, его нельзя злить. Поэтому взял шубу. Отец слабый и больной.

– А я молодой, – усмехнулся Улен. – А Богол сильный. Ты повторяешь одно и то же. Я буду дразнить тебя кукушкой.

– Один раз ты назвал меня лягушкой. Мне было приятно.

Улен ликовал. Сегодня она была к нему добра. Это хороший знак. Это его лучший день. Она готова ему довериться. Но надо быть осторожным. Тот, кто опрометчив, погибает рано. Так учил Колод.

Они оставили кувшины у заводи и пошли к заветной поляне. Поляна была как шатёр. Несколько дней назад Улен показал её девушке, и она была в восторге. Там она впервые позволила ему погладить её бока, и ноги, и грудь.

– Ночью мы с Колодом вспоминали колдуна Риву, – сказал Улен, – а с тобой говорим о Боголе. Я не хочу о них думать. Зачем они нам?

– Ты никого не боишься, Улен?

– Почему ты спрашиваешь?

– Мой отец не такой. Или болезнь делает человека трусом?

– Все чего-нибудь боятся, и люди, и звери.

В прошлый раз Улен набросал на поляне пышных еловых веток, получился зелёный хрустящий помост, на котором можно было отдохнуть. Девушка обняла его сзади за плечи, шепнула в ухо:

– А я ничего не боюсь, когда ты рядом.

Вечером он пробрался к землянке Богола, обложенной сверху высушенными берёзовыми стволами. Это была самая удобная и тёплая землянка в сельбище, в ней свободно могло уместиться десять человек, но вождь второй год жил один. По заведённому порядку два мальчика прислуживали ему: приносили еду и всё, что требовалось, а также выполняли поручения. Они передавали его распоряжения, касающиеся повседневной жизни сельбища. Мальчики ежегодно менялись. Прислуживать Боголу считалось большой честью. Пять зим тому назад Улен тоже нёс эти почётные обязанности. Богол был им доволен. Иногда приглашал мальчика разделить трапезу: это было знаком особой милости.

Теперь Улен собирался вернуть вождю шубу, подаренную Млаве. Он не посоветовался с Колодом, опасаясь, что тот помешает ему. Раки, отец Млавы, тоже не подозревал, какая туча собирается над его бедной головой. Днём Улен отнёс ему в подарок большой кус обжаренного на углях медвежьего мяса и горшочек с тушёными сладкими кореньями. Несчастный Раки, вечно голодный, так набил брюхо, что уснул, не сумев доползти до лежака. Из полуоткрытого рта у него свесились на бороду непрожёванные мясные волокна.

Млава, блестя глазами, сказала, что вряд ли он очнётся до утра. Когда выпадает счастливый случай, он переваривает пищу двое суток подряд, не просыпаясь.

Она будто гордилась этим, и Улен уважительно покивал головой, хотя вид обожравшегося старика вызывал у него недоумение.

Улен ждал возле землянки. Шубу, свёрнутую в тюк, опустил у ног. Он знал, что замечен: шкура, перекрывавшая вход, слегка шевельнулась. Один ли там Богол или принимает гостей? Если в землянке женщина, ждать придётся долго. Он готов к этому. Он стоял неподвижно, не позволяя себе переваливаться с ноги на ногу. Пусть никто не посмеет упрекнуть его в нетерпении, неприличном воину, пришедшему к вождю с важным делом.

На душе у него было пасмурно. Звёзды, высоко угнездившиеся на ясном небе, покалывали лоб ледяными лучами. Он не страшился их призрачного света, но сегодня они смущали его своим высокомерным и пронзительным молчанием. Какое загадочное существо могло иметь столько немигающих глаз? Где оно прячется? В каких неведомых глубинах теряется его туловище?.. И звуки засыпающего леса, где уже вышли на охоту ночные, беспощадные твари, звуки, в которых привычное ухо различало мольбы и угрозы, наполняли Улена беспокойными мыслями. Многим, кто прячется в норах, не дожить до утра. Тщетны их усилия спастись. Равнодушные звёзды, как всегда, будут любоваться безжалостной повсеместной расправой. Но почему так? Почему одни рождаются, чтобы жрать, а другие лишь затем, чтобы их сожрали? Какая в этом надобность?

И кто он сам – охотник или жертва? У него сильные руки и великолепный нож, которым он убил медведя, но разве этим защититься от звёздного угара, от змеиных болот, от зловещего безмолвия?

В смущении повёл он взглядом по сельбищу, по кромке чёрного леса, стараясь расшевелить онемевшее в тоске сердце, и тут пёс Анар, точно услышав его зов, бесшумно, искрящейся тенью вымахнул сбоку и присел, забавно фыркнув носом.

– Анар, – растроганный Улен потянулся к собаке всем существом, но не двинулся с места. – Ты, наверное, голоден? Трудная была охота, Анар?

Пёс глядел на него не мигая.

– Побудь со мной, Анар, не уходи. Ты и не догадываешься, как одиноко бывает человеку ночью. Подойди ближе, Анар.

Пёс заворчал, но послушался. Пересиливая себя, неуклюже поднялся и сделал маленький шажок. Улен запустил руку в жёсткую, набухшую влажным холодом шерсть. Анар повернул косматую башку и на мгновение уткнулся носом в бок Улена.

Шкура у входа в землянку качнулась, раздвинулась щель, и сам Богол выбрался на лунный свет.

– Приветствую тебя, юный Улен. – Голос у вождя скрипучий и ровный, как дождевая струя. – Зачем ты тут стоишь? Говори.

Богол не пригласил его к себе, но и не отогнал, не показав лица, а вышел навстречу, и это значило, что он принял его как равного, но не благоволит к нему.

– Приветствую тебя, вождь. Прости, что побеспокоил. Не нужны ли тебе мои услуги?

– А что ты можешь дать?

– Всё, что пожелаешь, и жизнь в придачу, – учтиво ответил Улен.

Лицо Богола в звёздной мгле напоминало кусок хорошо отшлифованного тёмного дерева, на котором тусклыми точками прилепились глаза. Мало кто выдерживал его взгляд при свете дня, ночью это было легче.

– Собаку ты привёл, потому что боишься? В чём твоя вина передо мной?

Анар сочно зевнул, предостерегая юношу об опасности. Его насторожил голос вождя.

– Вины за мной нет. Я принёс шубу, которую ты отдал Раки для его дочери Млавы.

– Зачем ты её принёс?

– Млава скоро станет моей женой. Негоже ей принимать подарки от мужчины, хотя бы и от тебя, Богол.

Дерзость была неслыханной. Богол не поверил ушам и переспросил:

– Ты хочешь взять Млаву?

– Вот твоя шуба. – Улен подвинул тюк ногой, остерегаясь нагнуться. Богол прятал правую руку под накидкой, там у него топорик.

– Ты не болен, мальчик? – участливо осведомился вождь. Похоже, он никак не мог взять в толк происходящее.

– Я здоров.

– Ты уверен? Говорят, Колод принёс в сельбище заразу. Может, он передал её тебе?

– Нет, вождь. Колода изломал медведь. Скоро он оправится. Он шлёт тебе поклон.

– И всё-таки он чем-то заразил тебя, – задумчиво произнёс вождь. – Старый недоумок всегда держал себя так, будто у него две головы на плечах. Но она у него одна. И у тебя тоже одна, Улен.

– Я вообще не видел людей с двумя головами, хотя слышал про таких. Вроде они живут в пещерах далеко к восходу.

Улен с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться в деревянное, унылое лицо Богола. Тогда ему не будет спасения. Наверное, ему и так не будет спасения. Но почему наводит на всех такой ужас этот старик, у которого при лунном свете голова трясётся, как поздняя шишка на дереве? Не потому ли, что топорик, который он прячет у пояса, всегда без предупреждения пускал в ход, и не нашлось никого, кто посмел бы ответить ударом на удар.

А Богол думал вот что. Щенка, который осмелился прийти к его жилищу и тявкать, можно раздавить сразу, как улитку, а можно сделать это позже. Месть слаще, если не поддаться порыву и немного её оттянуть, Но отчего так заныло сердце, словно наглец явился не сам по себе, а принёс вести о скорых и страшных превращениях? Богол ни разу, сколько себя помнил, не поддавался ни силе, ни хитрости, но близок, видно, час, когда придётся уступить судьбе. Что ж, надо утешиться тем, что этот мальчик, будь он хоть сто раз чей-то вестник, не получит Млавы и не сумеет насладиться его поражением. О, Млава, её полное жаркой крови тело, её певучий голос, её упоительно бесстрашный взгляд – это всё смягчит горечь роковых мгновений. Вечным сном он уснёт на её груди.

– Мне жаль тебя, Улен, – сказал вождь. – Но уже ничего не поправишь. Прощай!

Согнул плечи, уполз в своё роскошное жилище. Улен пододвинул тюк с шубой к входу, обернулся к Анару.

– Неужели, пёс, охота на медведя была нашей последней охотой?

Анар повёл головой, раздул ноздри, но никого не учуял.

4

Очнулся Пашута в неудобной позе – ноги задраны на сугроб, голова утонула в снегу. А Варя изо всех сил трёт ему щёки. У неё самой лицо перекошенное, кровоподтёк на скуле.

– Хватит. – Пашута отстранил её руки. – Больно же, ты что… Как мы сюда попали?

– Очухался? – улыбнулась она ему сквозь пелену недавних слёз. – И то хорошо. Давай вставай! А то люди сбегутся. Охота была, чтобы на нас пялились.

Пашута приподнялся и сел. В левом боку что-то скрипнуло. Ага, знакомый двор.

– Но всё же объясни.

– Что тебе непонятно? Дали по башке и выкинули. Не будешь лезть, куда не просят.

– А тебя?

– Меня тоже выкинули, успокойся.

– Но за что тебя-то?

– Всё за то же, – зло сощурилась, отряхнула дублёнку. – Думают, я, как шавка, побегаю и приду за кормёжкой. Утрутся.

Пашута поднялся на ноги, покачнулся от лёгкого головокружения. Ощупал себя: всё вроде в порядке – ватник на нём и шапка на нём.

– А синяк тебе кто поставил?

– Витенька дорвался. Ладно, ничего. Я запомню.

– Запомни, запомни, – согласился благодушно Пашута. – Варя, ты погляди, какое утро разыгралось. Вон солнышко за башней, гляди! Как ребёнок улыбается.

– Псих! Какой же ты псих! – воскликнула Варя в изумлении и замахнулась, бедняжка, на него кулачком. Пашута готовно бок подставил, но словами осудил:

– Какие вы все драчливые, однако. Прямо беда.

– Куда мне теперь деваться?! И ведь всё из-за тебя, из-за тебя! Откуда ты взялся на мою голову такой мудрый?

– Не горюй! – утешил Пашута, а сам уже чувствовал, как в нём подымается лихая, невиданная радость. Словно зов судьбы услыхал. Приветный зов. Он никогда от него не уклонялся и давно по нему соскучился. – Что бог ни делает, всё к лучшему… А денемся мы с тобой, девушка, покамест на рынок. У меня же там сало непроданное. Но сообща мы его враз раскидаем.

– Сало? Ну ты сдурел совсем, Павел Данилович, Я с тобой сало пойду продавать?

– А что такого? Всё в жизни надо испытать. Неужто тебе никогда не хотелось на базаре поторговать?

– А знаешь, хотелось. Правда хотелось. – Лицо её засветилось совершенно детским выражением. Сердце у Пашуты захолонуло, когда он представил, что эта девушка останется с ним надолго, а то и навсегда. Вот у неё синяк на щеке, за это они ответят ему, но чуть позже.

На рынке Миша, владимирский трубадур, встретил их радостным воплем:

– Ну ты даёшь, земеля! Ну хват! Лександра уж предлагала твой товар поделить. Дескать, вряд ли ты вернёшься. А ты – тут. И деваху улестил. Герой, уважаю! Сам такой. У тебя, красавица, подруги не найдётся? Вечерком бы и погуляли. Я сперва с Лександрой хотел сговориться, да она рыло воротит. Ишь, погляди, ишь, как зыркает!.. А, земеля? Давай меняться. Я тебе Лександру бесплатно, а ты мне свою кралю с прикупом. Годится?

Миша витийствовал в пьяном кураже, Александра его презирала.

– Рассупонился, чёрт корявый. В зеркало на себя погляди, кому ты нужен, пенёк деревенский.

– Вишь, не нравлюсь ей. Эх, судьба наша ледащая!

Пашута провёл девушку за прилавок, поставил позади, чтобы её получше было видно отовсюду, и размотал тряпки с товара. Первому покупателю, который к нему обратился, назвал цену в четыре рубля. Мужичок в кургузом пальтишке, но явно при деньгах, засомневался от такой дешевизны, заторкался туда-сюда. И тут Варя себя проявила. Протянула ручку из-за Пашутиного плеча, на ножичек ломтик подцепила, пропела задушевно:

– Да вы попробуйте, мужчина! Это же объедение.

Мужичок цепкий глаз на неё скосил, ломтик проглотил, бухнул задорно:

– А твоя правда, девушка. Режь, хозяин, кила на два.

Дальше Пашута только поспевал разворачиваться.

Очередь к нему выстроилась второй раз за это утро. Но теперь не таяла, всё ощутимее гудела, торопила. Магия дешёвой распродажи потянула людей из разных углов, кому и не надо было сала. Всякий человек на случайную выгоду падок. Какие-то бабки с полотняными сумками замелькали, норовили пролезть без очереди. Двое парней стиснули очередь с боков, вроде бы следили за порядком, но красноречивых глаз не спускали с Вари. И брали всё не по крохам, не по двести граммов, как у Миши с его девятирублевой роскошью. Крупно брали. Над всей этой внезапней суматохой звенел весёлый Варин голосок:

– Всем хватит, всем! Не хватит, ещё принесём… Ах, вон женщина с ребёночком, пропустите её, пропустите! Да что же вы, ребята, сто лет сала не ели? А ну, становись в цепочку!

Пашута резал, бросал на весы, заворачивал, деньги смахивал в карман не считая. Сдачей Варя всех оделяла, ловко отщёлкивая монеты.

Сбоку зловеще шипела Александра.

– Что ж делается, господи! Цену сбили. Эй ты, пентюх владимирский, скажи ему. Надо же совесть иметь.

Пьяненький Миша ликовал, чуть ли не вприсядку за прилавком пускался.

– Так их, земеля! Круши! Спускай за рупь двадцать. Эх, кабы у меня не семья, даром отдал. А у тебя, Лександра, понятия нету. Душа у тебя нищая… Повезло тебе, парень. Да меня бы такая деваха приголубила, из себя б ремней нарезал… Ты про подругу-то не забудь, душа моя, про вечер не забудь. Загудим, небо погасим. Гуляй, Миша, последний нонешний денёчек!

– То-то ей подсветили, крале вашей.

– Погоди, Лександра, и тебе подсветят. Мужиков ты настоящих не видала.

Миша невзначай примостился к Вариному боку, да Пашута углядел, отпихнул:

– Вот это лишнее.

Пашута думал, вот поди ж ты, что значит юность. У этой девушки, ставшей ему вдруг дорогой, всё в жизни наперекосяк. Мотнуло её в лихие, злобные руки, а она и в ус не дует. Часу не прошло, как была уязвлена, били её по лицу, но нашла себе забаву – салом торговать – и всё плохое побоку, счастлива. Позавидовал даже ей в душе Пашута.

До обеда распродали почти всё, остался в мешке оковалок килограммов на десять да на прилавке несколько ломтей. Народу на рынке поубавилось, зато покупатель пошёл солидный, неторопливый, денежный. Такие хваты подходили в каракулевых шубах – ого-го! Цену не спрашивали и на Пашутино сало не глядели, хотя он готов был спустить остаток по трояку, лишь бы избавиться от обузы. Голова у него разболелась, всё же бутылкой по кумполу получить – это тебе не чихнуть в платочек, да и Варя утомилась, игривое настроение с неё спало. Но, увы, опять иссякло их рыночное счастье. Александра позлорадствовала:

– Обманом долго не проживёшь. Правда всегда себя окажет.

Миша загоготал:

– Тю, баба дурная! Ты, земеля, её не слушай, не вникай. У неё понятия, как у осы.

Правду Александра видела в том, что три человека подряд купили у неё сало, не торгуясь, по восемь рублей. Но её тут вскоре ждал удар. И этот удар нанесла ей Варя. Подкатил к прилавку пожилой щёголь в расписной дублёнке, в кокетливой, не по годам и не по погоде, кожаной кепочке на бритой голове, приценился к салу у Александры, да чёрт его потянул, наткнулся взглядом на счастливую Варину улыбку и замер. Помедлив, спросил:

– А у тебя, девушка, почём?

Не только салом он интересовался, ох не только. Варя не сплоховала, ответила многообещающе:

– Если оптом, молодой человек, по пяти рублей отдам.

– Сколько это – оптом?

Пашута, не мешкая, вывалил из мешка оковалок. Сам отступил на шаг, чтобы не мешать сговору.

Варя томно пропела:

– Вот, сударь. Остатки – сладки. Берите, не пожалеете.

Опытный ловелас на товар глянул мельком, глаз не отводил от Вари, намекал на иные утехи.

– Откуда приехали, девушка?

– Ой, да вы берёте или нет? – покосилась испуганно на Пашуту, придвинулась к покупателю, бросила скороговоркой: – Брат у меня строгий. Пока всё не продадим, на шаг от себя не отпустит.

– А потом?

– Одна я в городе, скушно. – И ещё тише: – Он-то к вечеру зенки нальёт, только его и видали…

Пашута подумал: хватит он с ней, конечно, горя. Но весело ему было и как-то знобко.

Покупатель прикидывал, морщинки к вискам собрал: мудрец да и только. А что такого, человек ушлый, на мякине не проведёшь, цену себе знает, утащит, чёрт, Варюху, в новую западню. Вон как глазищи у неё полыхают.

– На минутку отойди со мной в сторонку, девушка.

Не попросил, приказал. Пашута из последних сил сдерживался. У Миши от удивления язык изо рта вывалился, да и Александра притихла. Как кино им всем показывали из нездешней жизни. Варя, актриса горькая, изобразила одновременно и страх, и готовность не только в сторонку отойти, но и на край света ринуться, коли такая удача подвалила. Руки на груди стиснула, прошелестела страстным выдохом:

– Ох, молодой человек, сначала сало купите, вы же понимаете… – предостерегающим взглядом на злодея Пашуту, брата названого, повела. Поверил ведь покупатель, хоть спектакль был липовый. Выложил пять красненьких недрогнувшей рукой. Сказал Пашуте, хлопотливо упаковывающему сало:

– Вы разрешите, любезнейший, ваша сестрёнка поможет донести сало до такси? У меня, видите, руки заняты.

– Сестрёнка!.. – не стерпела Александра, – Прости, осподи, срам-то какой!

Пашута с печалью глядел, как рассекали толчею, пробиваясь к выходу, Варенька, стройная, недолгая его радость, и пожилой сатир, уверенный в себе, загребущий. Одного роста, в одинаковых дублёнках. Они подходили друг другу. Похоже, Варенька покатилась в ту лузу, куда ей и следовало упасть. Что это я, подумал Пашута, хотел от чужого пирога кусочек урвать? Стыдно это! Что ж, прощай, Варюха, заблудшая душа, пусть хранят тебя твои ангелы!

– Эх, мать честна! – воскликнул Миша, осиротевший, кажется, не меньше самого Пашуты. – Зазря ты, земеля, её отпустил. Тому бы гаду да этим салом промеж глаз – то-то бы складно вышло. Ладно, не переживай. Пойдём вмажем по напёрстку, у меня припасено.

– Никакого стыда у нынешних, – рассудила Александра, тоже вроде с сочувствием. – Таких распутных девок на площади надо пороть. Да по заднице её, да по голой заднице, чтобы кровь хлестнула. Тогда бы опомнились.

– Тебе волю дай, Лександра, земля опустеет. Кому сало будешь продавать?

– Зла она никому не делает, – заступился за Варю Пашута.

– Не делает? – удивилась Александра. – Чего вы понимаете, кобели проклятые? От таких штучек, как эта, весь раздор на свете. Голода и холода не знала, вот и жирует, зараза!

Пашута быстренько стал собираться. Повторное Мишино приглашение вежливо отклонил. Не до питья ему было, на душе почернело, как в пропасти. Скорей бы отлежаться где-нибудь в норе.

Но Варя вернулась. Он запихивал торговое снаряжение в мешок, а она сбоку незаметно просочилась, тронула за плечо:

– Ничего не осталось, Павел Данилович?

Он поднял голову, сомлел. Ей-богу, сомлел. Словно очутился с девушкой наедине в неведомом царстве, где струятся тёплые ветерки, донося запах мяты. У Вари взгляд прежний, отчаянный, и синяк победно светится на нежной коже. Так она на него смотрит, будто всю его смуту видит, и новую, и ту, которая в прошлом осталась беспризорной. Тихий, волшебный миг.

– Чудные у тебя духи, Варвара. Травой пахнут.

– Французские, Паша.

Рядом Александра зашипела, как из колодца, и Пашута очнулся.

– Чего ж с ним не пошла?

– Телефончик взяла… А что, ты хотел?

– Я тебе не надзиратель.

Обиды у него не было, но что-то жгло в груди. Шальная девчонка, забавно ресницами моргая, упивалась победой над ним, Пашутой, и над тем, который телефончик оставил, над двумя расторопными пентюхами. Большая у неё власть, скольких она ещё облапошит за свою долгую жизнь?

Пашута пожал руку Мише, Александре кивнул, попёр из-за прилавка. И она за ним, как лёгкая лодочка за катером. Молчком выметнулись с рынка, пошли по улице.

– И куда теперь? – спросила Варя с такой смиренной ноткой, с такой готовностью к послушанию, что Пашута вынужден был достать сигареты и немедленно задымить.

– Я бы тоже покурила.

Они очутились возле какого-то скверика, Пашута дал ей сигарету. Мешок свалил на скамейку. Солнышко слегка прогрело город, стоять было не очень холодно.

– Есть охота, – сказал Пашута. – А тебе?

– И спать. – Варя продолжала играть пай-девочку и смотрела на Пашуту с таким выражением, с каким ребёнок, смотрит на человека, от которого зависит. Но её глаза лгали, Пашуту это ужаснуло. – Я ночью почти не спала. Ещё этот придурок так врезал. Может, у меня сотрясение мозга?

– Сотрясение мозга у тебя хроническое, – хмуро заметил Пашута. – Какие-нибудь документы у тебя есть?

– Паспорт.

– К ним ты не вернёшься?

– Устанут ждать.

– Тогда пойдём в гостиницу, попробуем тебя устроить, сироту.

– Я не сирота.

– Ну это после расскажешь.

Пашута привёл её в трёхэтажную казарму, усадил на стульчик в вестибюле, а сам пошёл к администратору, потому что с утра над конторкой висела табличка «Мест нет». Место нашлось, когда Пашута в Варин паспорт сунул красненькую. Никогда бы он не стал этого делать, не в его это было натуре – соблазнять работников сферы обслуживания неправедными деньгами, но сейчас он томился единственным желанием, чтобы незримая ниточка надежды, протянувшаяся меж ним и Варенькой, подольше не обрывалась.

Он выхлопотал Варе койку на втором этаже и проводил её туда. Спросил, как ей лучше: сначала пообедать или поспать? Варя решила поспать. У неё был смурной вид, и глаза слипались, когда она закрыла перед ним дверь, улыбнувшись на прощание.

Пашута поднялся к себе в номер, упаковал вещи, чтобы можно было в любую минуту сняться, выкурил в одиночестве сигарету. Потом вернулся на второй этаж, устроился в холле перед телевизором «Темп», где изображение плавало подобно северному сиянию, и три с половиной часа, не отрываясь, смотрел все передачи подряд. У него было ощущение, словно он застрял в лифте.

Вечером они с Варей отправились ужинать в ресторан «Улыбка».

ИСТОРИЯ ВАРИ ДАМШИЛОВОЙ, ЗАПИСАННАЯ С ЕЁ СЛОВ

Жила-была девочка в хорошей семье, единственный, ненаглядный ребёнок. Горя не знала. Отец её, Олег Трофимович Дамшилов, человек тихий, застенчивый, по профессии историк, да вдобавок доктор наук, слишком долго и подробно изучал все ужасы, которые приключались с человечеством в течение веков, и оттого, вероятно, чувствовал в себе постоянную внутреннюю уязвлённость с уклоном в панику. К примеру, он вздрагивал от неожиданного телефонного звонка, а звонки все были для него неожиданными, и с испугом щурил близорукие глаза на шелохнувшуюся от ветра занавеску. Он верил, что несчастье присутствует в человеческой жизни как непременное условие, и ждал его проявления с минуты на минуту. Умом он понимал, что глупо так распускаться, уж коли беда неизбежна, то разумнее, пока она не грянула, игнорировать эту неизбежность, точно так, как множественные люди переносят, особо не сосредоточиваясь, смертельный недуг, покуда он окончательно не валит их с ног. Но одно дело понимать, а другое – соответствовать. К самым близким ему существам, жене и дочери, Олег Трофимович относился словно к двум хрустальным сосудам, которые неминуемо разобьются, если ненадолго выпадут из поля зрения. Женат он был вторым браком, и в первом браке его стойкое предвидение беды полностью уже оправдалось. Он выскочил из мучительного полуторагодовалого супружества с растерзанным сердцем, опустошённый, босый и сирый, утратив остатки веры в своё мужское достоинство, если предположить, что эта вера у него когда-то была. Любое напоминание об испытанных душевных терзаниях ввергало его в длительный нервический тик, когда у него руки-ноги начинали трястись, а взгляд приобретал выражение затравленности. Отчасти это объяснялось тем, что и второй его брак, увы, не стал противоположностью первому.